Страница:
стороне ладоней в порах темнело машинное масло, пальцы шелушились от
частого соприкосновения с бензином и пестрели застарелыми ссадинами, а
лицо было холеное, упитанное, красное. Контраст между руками и лицом был
так велик, что Григорию казалось иногда, будто лейтенант сидит в маске.
- Вы меня избавляете, - сказал поручик, наливая вровень с краями два
стакана.
- А он один, что же, не пьет?
- В том-то и дело! С утра пьет один, а вечером не может. Ну что ж,
давайте выпьем.
- Крепкая штука... - Григорий отпил немного из стакана, но под
удивленным взглядом лейтенанта вылил в рот остальное.
- Он говорит, что вы молодчина. Ему нравится, как вы пьете.
- Я поменялся бы с вами должностями, - улыбаясь, сказал Григорий.
- Уверен, что после двух недель вы бы сбежали!
- От такого добра?
- Уж я-то, во всяком случае, от этого добра сбегу.
- На фронте хуже.
- Здесь тоже фронт. Там от пули или осколка можно окочуриться, и то не
наверняка, а здесь белая горячка мне обеспечена. Попробуйте вот эти
консервированные фрукты. Ветчины не хотите?
- Спасибо, я ем.
- Англичане - мастера на эти штуки. Они свою армию не так кормят, как
мы.
- А мы разве кормим? У нас армия - на подножном корму.
- К сожалению, это верно. Однако при таком методе обслуживания бойцов
далеко не уедешь, особенно если разрешить этим бойцам безнаказанно грабить
население...
Григорий внимательно посмотрел на поручика, спросил:
- А вы далеко собираетесь ехать?
- Нам же по пути, о чем вы спрашиваете? - Поручик не заметил, как
лейтенант завладел бутылкой и налил ему полный стакан.
- Теперь уж придется вам выпить, до донышка, - улыбнулся Григорий.
- Начинается! - глянув на стакан, простонал поручик. Щеки его зацвели
сплошным тонким румянцем.
Все трое молча чокнулись, выпили.
- Дорога-то у нас одна, да едут все по-разному... - снова заговорил
Григорий, морщась и тщетно стараясь поймать вилкой скользивший по тарелке
абрикос. - Один ближе слезет, другой едет дальше, вроде как на поезде...
- Вы разве не до конечной станции собираетесь ехать?
Григорий чувствовал, что пьянеет, но хмель еще не осилил его; смеясь,
он ответил:
- До конца у меня капиталу на билет не хватит... А вы?
- Ну, у меня другое положение: если даже высадят, то пешком по шпалам
пойду до конца!
- Тогда счастливого путя вам! Давайте выпьем!
- Придется. Лиха беда начало...
Лейтенант чокался с Григорием и поручиком, пил молча, почти не
закусывал. Лицо его стало кирпично-красным, глаза посветлели, в движениях
появилась рассчитанная медлительность. Еще не допили второй бутылки, а он
уж тяжело поднялся, уверенно прошел к чемоданам, достал и принес три
бутылки коньяку. Ставя их на стол, улыбнулся краешком губ, что-то
пробасил.
- Мистер Кэмпбелл говорит, что надо продлить удовольствие. Черт бы его
побрал, этого мистера! Вы как?
- Что ж, можно продлить, - согласился Григорий.
- Да, но каков размах! В этом английском теле - душа русского купца. Я,
кажется, уже готов...
- По вас не видно, - слукавил Григорий.
- Кой черт! Я слаб сейчас, как девица... Но еще могу соответствовать,
да-да, могу соответствовать, и даже вполне!
Поручик после выпитого стакана заметно осовел: черные глаза его
замаслились и начали слегка косить, лицевые мускулы ослабли, губы почти
перестали повиноваться, и под матовыми скулами ритмично задергались
живчики. Выпитый коньяк подействовал на него оглушающе. У поручика было
выражение, как у быка, которого перед зарезом ахнули по лбу десятифунтовым
молотом.
- Вы ишо в полной форме. Впились, и он вам нипочем, - подтвердил
Григорий. Он тоже заметно охмелел, но чувствовал, что может выпить еще
много.
- Серьезно? - Поручик повеселел. - Нет, нет, я несколько раскис
вначале, а сейчас - пожалуйста, сколько угодно! Именно - сколько угодно!
Вы мне нравитесь, сотник. В вас чувствуется, я бы сказал, сила и
искренность. Это мне нравится. Давайте выпьем за родину этого дурака и
пьяницы. Он, правда, скотоподобен, но родина его хороша. "Правь, Британия,
морями!" Пьем? Только не по всей! За вашу родину, мистер Кэмпбелл! -
Поручик выпил, отчаянно зажмурившись, закусил ветчиной. - Какая это
страна, сотник! Вы не можете представить, а я жил там... Ну, выпьем!
- Какая бы ни была мать, а она родней чужой.
- Не будем спорить, выпьем!
- Выпьем.
- Из нашей родины надо гниль вытравлять железом и огнем, а мы
бессильны. Оказалось так, что у нас вообще нет родины. Ну и черт с ней!
Кэмпбелл не верит, что мы справимся с красными.
- Не верит?
- Да, не верит. Он плохого мнения о нашей армии и с похвалой отзывается
о красных.
- Он участвовал в боях?
- Еще бы! Его едва не сцапали красные. Проклятый коньяк!
- Крепок! Он такой же, как спирт?
- Немного слабее. Кэмпбелла выручила из беды кавалерия, а то бы его
взяли. Это - под хутором Жуковом. Красные тогда отбили у нас один танк...
Вид у вас грустный. В чем дело?
- У меня жена недавно померла.
- Это ужасно! Остались дети?
- Да.
- За здоровье ваших детей! У меня их нет, а может быть, и есть, но если
и есть, то они где-нибудь, наверное, бегают продавцами газет... У
Кэмпбелла в Англии - невеста. Он ей аккуратно, в неделю два раза, пишет. И
пишет, наверно, всякую ерунду. Я его почти ненавижу. Что?
- Я ничего не говорю. А почему он красных уважает?
- Кто сказал - "уважает"?
- Вы сказали.
- Не может быть! Он не уважает их, не может уважать, вы ошибаетесь! А
впрочем, я спрошу у него.
Кэмпбелл внимательно выслушал бледного и пьяного поручика, что-то долго
говорил. Не дождавшись, Григорий спросил:
- Чего он лопочет?
- Он видел, как они в пешем строю, обутые в лапти, шли в атаку на
танки. Этого достаточно? Он говорит, что народ нельзя победить. Дурак! Вы
ему не верьте.
- Как не верить?
- Вообще.
- Ну, как?
- Он пьян и болтает ерунду. Что значит - нельзя победить народ? Часть
его можно уничтожить, остальных привести в исполнение... Как я сказал?
Нет, не в исполнение, а в повиновение. Это мы кончаем какую? - Поручик
уронил голову на руки, опрокинул локтем банку с консервами и минут десять
сидел, навалившись на стол грудью, часто дыша.
За окнами стояла темная ночь. В ставни барабанил частый дождь. Где-то
далеко погромыхивало, и Григорий не мог понять - гром это или орудийный
гул. Кэмпбелл, окутанный синим облаком сигарного дыма, цедил коньяк.
Григорий растолкал поручика, нетвердо стоя на ногах, сказал:
- Слушай, спроси у него: почему это красные нас должны побить?
- К черту! - буркнул поручик.
- Нет, ты спроси.
- К черту! Пошел к черту!
- Спрашивай, тебе говорят!
Поручик с минуту ошалело смотрел на Григория, потом, заикаясь, что-то
сказал внимательно выслушавшему Кэмпбеллу и снова уронил голову на
сложенные ковшом ладони. Кэмпбелл с пренебрежительной улыбкой посмотрел на
поручика, тронул Григория за рукав, молча начал объяснять: подвинул на
середину стола абрикосовую косточку, рядом с ней, как бы сопоставляя,
ребром поставил свою большую ладонь и, щелкнув языком, прикрыл ладонью
косточку.
- Тоже выдумал! Это я и без тебя понимаю... - раздумчиво пробормотал
Григорий. Качнувшись, он обнял гостеприимного лейтенанта, широким
движением показал на стол, поклонился. - Спасибо за угощение. Прощай. И
знаешь, что я тебе скажу? Езжай-ка ты поскорей домой, пока тебе тут голову
не свернули. Это я тебе - от чистого сердца. Понятно? В наши дела незачем
вам мешаться. Понял? Езжай, пожалуйста, а то тебе тут накостыляют!
Лейтенант встал, поклонился, оживленно заговорил, время от времени
беспомощно поглядывая на уснувшего поручика, дружелюбно похлопывая
Григория по спине.
Григорий с трудом нашел дверную щеколду, покачиваясь, вышел на крыльцо.
Мелкий косой дождь хлестнул его по лицу. Вспышка молнии озарила широкий
двор, мокрое прясло, глянцево блестящую листву деревьев в саду. Сходя с
крыльца, Григорий поскользнулся, упал и, когда стал подниматься, услышал
голоса:
- Офицерики-то все пьют? - спрашивал кто-то, чиркая в сенях спичкой.
Глухой, простуженный голос со сдержанной угрозой отвечал:
- Они допьются... Они до своего допьются!
Донская армия, выйдя за границу Хоперского округа, вновь, как в 1918
году, утратила наступательную силу своего движения. Казаки-повстанцы
Верхнего Дона и отчасти хоперцы по-прежнему не хотели воевать за пределами
Донской области; усилилось и сопротивление красных частей, получивших
свежие пополнения, действовавших теперь на территории, население которой
относилось к ним сочувственно. Казаки снова были не прочь перейти к
оборонительной войне, и никакими ухищрениями командование Донской армии не
могло понудить их сражаться с таким же упорством, с каким они недавно
сражались в пределах своей области - несмотря на то, что соотношение сил
на этом участке было в их пользу: против потрепанной в боях 9-й красной
армии, исчислявшейся в 11000 штыков, 5000 сабель, при 52 орудиях, - были
выдвинуты казачьи корпуса общей численностью в 14400 штыков, 10600 сабель,
при 53 орудиях.
Наиболее активные операции происходили на фланговых направлениях и
именно там, где действовали части Добровольческо-Кубанской южной армии.
Одновременно с успешным продвижением в глубь Украины часть Добровольческой
армии под командованием генерала Врангеля оказывала сильное давление на
10-ю красную армию, тесня ее и с ожесточенными боями продвигаясь в
саратовском направлении. 28 июля кубанская конница вплотную подошла к
Камышину, захватив в плен большую часть войск, оборонявших его.
Контратака, предпринятая частями 10-й армии, были отбита. Смело
маневрировавшая Кубанско-Терская сводная конная дивизия грозила обходом
левого фланга, вследствие чего командование 10-й армии отвело части на
фронт Борзенково - Латышево - Красный Яр - Каменка - Банное. К этому
времени 10-я армия насчитывала в своих рядах 18000 штыков, 8000 сабель и
132 орудия; противостоявшая ей Добровольческо-Кубанская армия исчислялась
в 7600 штыков, 10750 сабель, при 68 орудиях. Кроме этого, белые имели
отряды танков, а также располагали значительным числом самолетов, несших
разведывательную службу и принимавших участие в боевых операциях. Но не
помогли Врангелю ни французские самолеты, ни английские танки и батареи;
дальше Камышина продвинуться ему не удалось. На этом участке завязались
затяжные, упорные бои, обусловившие лишь незначительные изменения в линии
фронта.
В конце июля началась подготовка красных армий к переходу в широкое
наступление по всему центральному участку Южного фронта. С этой целью 9-я
и 10-я армии объединялись в ударную группу под командованием Шорина. В
резерв ударной группы должны были поступить перебрасываемые с Восточного
фронта 28-я дивизия с бригадой бывшего Казанского укрепленного района и
25-я дивизия с бригадой Саратовского укрепленного района. Помимо этого,
командование Южным фронтом усиливало ударную группу войсками,
находившимися во фронтовом резерве, и 56-й стрелковой дивизией. Нанесение
вспомогательного удара намечалось на воронежском направлении силами 8-й
армии с приданными ей 31-й стрелковой дивизией, снятой с Восточного
фронта, и 7-й стрелковой дивизией.
Общий переход в наступление намечался между 1 и 10 августа. Удар 8-й и
9-й армий, по плану главного красного командования, должен был
сопровождаться охватывающими действиями фланговых армий, причем особенно
ответственная и сложная задача выпадала на долю 10-й армии, которой
надлежало, действуя по левому берегу Дона, отрезать главные силы
противника от Северного Кавказа. На западе частью сил 14-й армии
предполагалось произвести энергичное демонстративное движение к линии
Чаплино - Лозовая.
В то время когда на участках 9-й и 10-й армий производились необходимые
перегруппировки, белое командование в целях срыва подготовлявшегося
противником наступления заканчивало формирование мамонтовского корпуса,
рассчитывая прорвать фронт и бросить корпус в глубокий рейд по тылам
красных армий. Успех армии Врангеля на царицынском направлении позволил
растянуть фронт этой армии влево и, сократив тем самым фронт Донской
армии, взять из состава ее несколько конных дивизий. 7 августа в станице
Урюпинской было сосредоточено 6000 сабель, 2800 штыков и три
четырехорудийные батареи. А 10-го вновь сформированный корпус под
командованием генерала Мамонтова прорвался на стыке 8-й и 9-й красных
армий и от Новохоперска направился на Тамбов.
По первоначальному замыслу белого командования предполагалось направить
в рейд по красным тылам, кроме корпуса Мамонтова, еще и конный корпус
генерала Коновалова, но ввиду завязавшихся боев на участке, занимаемом
частями коноваловского корпуса, его не удалось вытянуть с фронта. Этим
обстоятельством и объясняется ограниченность задачи, возложенной на
Мамонтова, которому вменялось в обязанность не зарываться и не мечтать о
походе на Москву, а, разгромив тылы и коммуникации противника, вновь идти
на соединение, тогда как вначале ему и Коновалову было приказано всей
конной массой нанести сокрушительный удар во фланг и тыл центральным
красным армиям, а затем уже форсированным маршем двигаться в глубь России,
пополняя силы за счет антисоветски настроенных слоев населения, продолжать
движение до Москвы.
Восьмой армии удалось восстановить положение своего левого фланга
введением в дело армейского резерва. Правый фланг 9-й армии оказался
расстроенным сильнее. Принятыми мерами командующему главной ударной
группой Шорину удалось сомкнуть внутренние фланги обеих армий, но не
удалось задержать конницу Мамонтова. По приказу Шорина навстречу Мамонтову
из района Кирсанова была двинута резервная 56-я дивизия. Батальон ее,
посаженный на подводы и высланный на станцию Сампур, был разбит во
встречном бою одним из боковых отрядов мамонтовского корпуса. Такая же
участь постигла и кавалерийскую бригаду 36-й стрелковой дивизии, двинутую
для прикрытия участка железной дороги Тамбов - Балашов. Нарвавшись на всю
массу конницы Мамонтова, бригада после короткого боя была рассеяна.
Восемнадцатого августа Мамонтов с налета занял Тамбов. Но это
обстоятельство не помешало основным силам ударной группы Шорина начать
наступление, хотя для борьбы с Мамонтовым и пришлось выделить из состава
группы почти две пехотные дивизии. Одновременно началось наступление и на
украинском участке Южного фронта.
Фронт, на севере и северо-востоке почти по прямой тянувшийся от Старого
Оскола до Балашова и уступом сходивший к Царицыну, стал выравниваться.
Казачьи полки под давлением превосходящих сил противника отступали на юг,
переходя в частые контратаки, задерживаясь на каждом рубеже. Вступив на
донскую землю, они снова обрели утраченную боеспособность; дезертирство
резко сократилось; из станиц Среднего Дона потекли пополнения. Чем дальше
части ударной группы Шорина вторгались в землю Войска Донского, тем
сильнее и ожесточеннее становилось оказываемое им сопротивление. По
собственному почину казаки повстанческих станиц Верхнедонского округа
объявляли на сходах поголовную мобилизацию, служили молебны и немедля
отправлялись на фронт.
С непрестанными боями продвигаясь к Хопру и Дону, преодолевая
ожесточенное сопротивление белых и находясь на территории, большинство
населения которой относилось к красным частям явно враждебно, группа
Шорина постепенно растрачивала силу наступательного порыва. А тем временем
в районе станицы Качалинской и станции Котлубань белое командование уже
образовало сильную маневренную группу из трех кубанских корпусов и 6-й
пехотной дивизии для удара по 10-й красной армии, продвижение которой
развивалось с наибольшим успехом.
Мелеховская семья за один год убавилась наполовину. Прав был Пантелей
Прокофьевич, сказав однажды, что смерть возлюбила их курень. Не успели
похоронить Наталью, как уж снова запахло ладаном и васильками в просторной
мелеховской горнице. Через полторы недели после отъезда Григория на фронт
утопилась в Дону Дарья.
В субботу, приехав с поля, пошла она с Дуняшкой купаться. Около
огородов они разделись, долго сидели на мягкой, примятой ногами траве. Еще
с утра Дарья была не в духе, жаловалась на головную боль и недомогание,
несколько раз украдкой плакала... Перед тем как войти в воду, Дуняшка
собрала в узел волосы, повязалась косынкой и, искоса глянув на Дарью,
сожалеюще сказала:
- До чего ты, Дашка, худая стала, ажник все жилки наруже!
- Скоро поправлюсь!
- Перестала голова болеть?
- Перестала. Ну, давай купаться, а то уж не рано. - Она первая с
разбегу бросилась в воду, окунулась с головой и, вынырнув, отфыркиваясь,
поплыла на середину. Быстрое течение подхватило ее, начало сносить.
Любуясь на Дарью, отмахивающую широкими мужскими саженками, Дуняшка
забрела в воду по пояс, умылась, смочила грудь и нагретые солнцем сильные,
женственно-округлые руки. На соседнем огороде две снохи Обнизовых поливали
капусту. Они слышали, как Дуняшка, смеясь, звала Дарью.
- Плыви назад, Дашка! А то сом тебя утянет!
Дарья повернула назад, проплыла сажени три, а потом на миг до половины
вскинулась из воды, сложила над головой руки, крикнула: "Прощайте,
бабоньки!" - и камнем пошла ко дну.
Через четверть часа бледная Дуняшка в одной исподней юбке прибежала
домой.
- Дарья утопла, маманя!.. - задыхаясь, еле выговорила она.
Только на другой день утром поймали Дарью крючками нарезной снасти.
Старый и самый опытный в Татарском рыбак Архип Песковатсков на заре
поставил шесть концов нарезных по течению ниже того места, где утонула
Дарья, проверять поехал вместе с Пантелеем Прокофьевичем. На берегу
собралась толпа ребятишек и баб, среди них была и Дуняшка. Когда Архип,
подцепив ручкой весла четвертый шнур, отъехал саженей десять от берега,
Дуняшка отчетливо слышала, как он вполголоса сказал: "Кажись, есть..." - и
стал осторожнее перебирать снасть, с видимым усилием подтягивал отвесно
уходивший в глубину шнур. Потом что-то забелело у правого берега, оба
старика нагнулись над водой, баркас зачерпнул краем воды, и до притихшей
толпы донесся глухой стук вваленного в баркас тела. В толпе дружно
вздохнули. Кто-то из баб тихо всхлипнул. Стоявший неподалеку Христоня
грубо прикрикнул на ребят: "А ну, марш отседова!" Сквозь слезы Дуняшка
видела, как Архип, стоя на корме, ловко и бесшумно опуская весло, греб к
берегу. С шорохом и хрустом дробя прибрежную меловую осыпь, баркас
коснулся земли. Дарья лежала, безжизненно подогнув ноги, привалившись
щекой к мокрому днищу. На белом теле ее, лишь слегка посиневшем, принявшем
какой-то голубовато-темный оттенок, виднелись глубокие проколы - следы
крючков. На сухощавой смуглой икре, чуть пониже колена, около матерчатой
подвязки, которую Дарья перед купанием, как видно, позабыла снять,
розовела и слегка кровоточила свежая царапина. Жало нарезного крючка
скользнуло по ноге, пробороздило кривую, рваную линию. Судорожно комкая
завеску, Дуняшка первая подошла к Дарье, накрыла ее разорванным по шву
мешком. Пантелей Прокофьевич с деловитой поспешностью засучил шаровары,
начал подтягивать баркас. Вскоре подъехала подвода. Дарью перевезли в
мелеховский курень.
Пересилив страх и чувство гадливости, Дуняшка помогала матери обмывать
холодное, хранившее студеность глубинной донской струи тело покойницы.
Было что-то незнакомое и строгое в слегка припухшем лице Дарьи, в тусклом
блеске обесцвеченных водою глаз, В волосах ее серебром искрился речной
песок, на щеках зеленели влажние нити прилипшей тины-шелковицы, а в
раскинутых, безвольно свисавших с лавки руках была такая страшная
успокоенность, что Дуняшка, взглянув, поспешно отходила от нее, дивясь и
ужасаясь тому, как непохожа мертвая Дарья на ту, что еще так недавно
шутила и смеялась и так любила жизнь. И после долго еще, вспомнив каменную
холодность Дарьиных грудей и живота, упругость окостеневших членов,
Дуняшка вся содрогалась и старалась поскорее забыть все это. Она боялась,
что мертвая Дарья будет ей сниться по ночам, неделю спала на одной кровати
с Ильиничной и, перед тем как лечь, молилась богу, мысленно просила:
"Господи! Сделай так, чтобы она мне не снилась! Укрой, господи!"
Если б не рассказы баб Обнизовых, слышавших, как Дарья крикнула:
"Прощайте, бабоньки!" - похоронили бы утопленницу тихо и без шума, но,
узнав про этот предсмертный возглас, явно указывавший на то, что Дарья
намеренно лишила себя жизни, поп Виссарион решительно заявил, что
самоубийцу отпевать не будет. Пантелей Прокофьевич возмутился:
- Как это ты не будешь отпевать? Она что, нехрещеная, что ли?
- Самоубийц не могу хоронить, по закону не полагается.
- А как же ее зарывать, как собаку, по-твоему?
- А по-моему, как хочешь и где хочешь, только не на кладбище, где
погребены честные христиане.
- Нет, уж ты смилуйся, пожалуйста! - перешел к уговорам Пантелей
Прокофьевич. - У нас в семействе такой срамы век не было.
- Не могу. Уважаю тебя, Пантелей Прокофьевич, как примерного
прихожанина, но не могу. Донесут благочинному - и беды мне не миновать, -
заупрямился поп.
Это был позор. Пантелей Прокофьевич всячески пытался уговорить
взноровившегося попа, обещал уплатить дороже и надежными николаевскими
деньгами, предлагал в подарок овцу-переярку, но, видя под конец, что
уговоры не действуют, пригрозил:
- За кладбищем я ее зарывать не буду. Она мне не сбоку припеку, а
родная сноха. Муж ее погиб в бою с красными и был в офицерском чине, сама
она егорьевскою медалью была пожалована, а ты мне такую хреновину прешь?!
Нет, батя, не выйдет твое дело, будешь хоронить за мое почтение! Нехай она
пока лежит в горнице, а я зараз же сообчу об этом станишному атаману. Он с
тобой погутарит!
Пантелей Прокофьевич вышел из поповского дома не попрощавшись и даже
дверью вгорячах хлопнул. Однако угроза возымела действие: через полчаса
пришел от попа посыльный, передал, что отец Виссарион с причтом сейчас
придет.
Похоронили Дарью, как и полагается, на кладбище, рядом с Петром. Когда
рыли могилу, Пантелей Прокофьевич облюбовал и себе местечко. Работая
лопатой, он огляделся, прикинул, что лучше места не сыскать, да и незачем.
Над могилой Петра шумел молодыми ветвями посаженный недавно тополь: на
вершинке его наступающая осень уже окрасила листья в желтый, горький цвет
увядания. Через разломанную ограду, между могил телята пробили тропинки;
около ограды проходила дорога к ветряку; посаженные заботливыми
родственниками покойников деревца - клены, тополи, акация, а также
дикорастущий терн - зеленели приветливо и свежо; около них буйно
кучерявилась повитель, желтела поздняя сурепка, колосился овсюг и
зернистый пырей. Кресты стояли, снизу доверху оплетенные приветливыми
синими вьюнками. Место было действительно веселое, сухое...
Старик рыл могилу, часто бросал лопату, присаживался на влажную
глинистую землю, курил, думал о смерти. Но, видно, не такое наступило
время, чтобы старикам можно было тихо помирать в родных куренях и
покоиться там, где нашли себе последний приют их отцы и деды...
После того как похоронили Дарью, еще тише стало в мелеховском доме.
Возили хлеб, работали на молотьбе, собирали богатый урожай с бахчей. Ждали
вестей от Григория, но о нем, после отъезда его на фронт, ничего не было
слышно. Ильинична не раз говаривала: "И поклона детишкам не пришлет,
окаянный! Померла жена, и все мы стали не нужны ему..." Потом в Татарский
чаще стали наведываться служивые казаки. Пошли слухи, что казаков сбили на
Балашовском фронте и они отступают к Дону, чтобы, пользуясь водной
преградой, обороняться до зимы. А что должно было случиться зимой - об
этом, не таясь, говорили все фронтовики: "Как станет Дон - погонят красные
нас до самого моря!"
Пантелей Прокофьевич, усердно работая на молотьбе, как будто и не
обращал особого внимания на бродившие по Обдонью слухи, но оставаться
равнодушным к происходившему не мог. Еще чаще начал он покрикивать на
Ильиничну и Дуняшку, еще раздражительнее стал, узнав о приближении фронта.
Он нередко мастерил что-либо по хозяйству, но стоило только делу не
заладиться в его руках, как он с яростью бросал работу, отплевываясь и
ругаясь, убегал на гумно, чтобы там приостыть от возмущения. Дуняшка не
раз была свидетельницей таких вспышек. Однажды он взялся поправлять ярмо,
работа не клеилась, и ни с того ни с сего взбесившийся старик схватил
топор и изрубил ярмо так, что от него остались одни щепки. Так же вышло и
с починкой хомута. Вечером при огне Пантелей Прокофьевич ссучил дратву,
начал сшивать распоровшуюся хомутину; то ли нитки были гнилые, то ли
старик нервничал, но дратва оборвалась два раза подряд - этого было
достаточно: страшно выругавшись, Пантелей Прокофьевич вскочил, опрокинул
табурет, отбросил его ногой к печке и, рыча, словно пес, принялся рвать
зубами кожаную обшивку на хомуте, а потом бросил хомут на пол и,
по-петушиному подпрыгивая, стал топтать его ногами. Ильинична, рано
улегшаяся спать, заслышав шум, испуганно вскочила, но, рассмотрев, в чем
дело, не вытерпела, попрекнула старика:
- Очумел ты, проклятый, на старости лет?! Чем тебе хомут оказался
виноватый?
Пантелей Прокофьевич обезумевшими глазами глянул на жену, заорал:
- Молчи-и-и, такая-сякая!!! - и, ухватив обломок хомута, запустил им в
старуху.
Давясь от смеха, Дуняшка пулей вылетела в сенцы. А старик, побушевав
частого соприкосновения с бензином и пестрели застарелыми ссадинами, а
лицо было холеное, упитанное, красное. Контраст между руками и лицом был
так велик, что Григорию казалось иногда, будто лейтенант сидит в маске.
- Вы меня избавляете, - сказал поручик, наливая вровень с краями два
стакана.
- А он один, что же, не пьет?
- В том-то и дело! С утра пьет один, а вечером не может. Ну что ж,
давайте выпьем.
- Крепкая штука... - Григорий отпил немного из стакана, но под
удивленным взглядом лейтенанта вылил в рот остальное.
- Он говорит, что вы молодчина. Ему нравится, как вы пьете.
- Я поменялся бы с вами должностями, - улыбаясь, сказал Григорий.
- Уверен, что после двух недель вы бы сбежали!
- От такого добра?
- Уж я-то, во всяком случае, от этого добра сбегу.
- На фронте хуже.
- Здесь тоже фронт. Там от пули или осколка можно окочуриться, и то не
наверняка, а здесь белая горячка мне обеспечена. Попробуйте вот эти
консервированные фрукты. Ветчины не хотите?
- Спасибо, я ем.
- Англичане - мастера на эти штуки. Они свою армию не так кормят, как
мы.
- А мы разве кормим? У нас армия - на подножном корму.
- К сожалению, это верно. Однако при таком методе обслуживания бойцов
далеко не уедешь, особенно если разрешить этим бойцам безнаказанно грабить
население...
Григорий внимательно посмотрел на поручика, спросил:
- А вы далеко собираетесь ехать?
- Нам же по пути, о чем вы спрашиваете? - Поручик не заметил, как
лейтенант завладел бутылкой и налил ему полный стакан.
- Теперь уж придется вам выпить, до донышка, - улыбнулся Григорий.
- Начинается! - глянув на стакан, простонал поручик. Щеки его зацвели
сплошным тонким румянцем.
Все трое молча чокнулись, выпили.
- Дорога-то у нас одна, да едут все по-разному... - снова заговорил
Григорий, морщась и тщетно стараясь поймать вилкой скользивший по тарелке
абрикос. - Один ближе слезет, другой едет дальше, вроде как на поезде...
- Вы разве не до конечной станции собираетесь ехать?
Григорий чувствовал, что пьянеет, но хмель еще не осилил его; смеясь,
он ответил:
- До конца у меня капиталу на билет не хватит... А вы?
- Ну, у меня другое положение: если даже высадят, то пешком по шпалам
пойду до конца!
- Тогда счастливого путя вам! Давайте выпьем!
- Придется. Лиха беда начало...
Лейтенант чокался с Григорием и поручиком, пил молча, почти не
закусывал. Лицо его стало кирпично-красным, глаза посветлели, в движениях
появилась рассчитанная медлительность. Еще не допили второй бутылки, а он
уж тяжело поднялся, уверенно прошел к чемоданам, достал и принес три
бутылки коньяку. Ставя их на стол, улыбнулся краешком губ, что-то
пробасил.
- Мистер Кэмпбелл говорит, что надо продлить удовольствие. Черт бы его
побрал, этого мистера! Вы как?
- Что ж, можно продлить, - согласился Григорий.
- Да, но каков размах! В этом английском теле - душа русского купца. Я,
кажется, уже готов...
- По вас не видно, - слукавил Григорий.
- Кой черт! Я слаб сейчас, как девица... Но еще могу соответствовать,
да-да, могу соответствовать, и даже вполне!
Поручик после выпитого стакана заметно осовел: черные глаза его
замаслились и начали слегка косить, лицевые мускулы ослабли, губы почти
перестали повиноваться, и под матовыми скулами ритмично задергались
живчики. Выпитый коньяк подействовал на него оглушающе. У поручика было
выражение, как у быка, которого перед зарезом ахнули по лбу десятифунтовым
молотом.
- Вы ишо в полной форме. Впились, и он вам нипочем, - подтвердил
Григорий. Он тоже заметно охмелел, но чувствовал, что может выпить еще
много.
- Серьезно? - Поручик повеселел. - Нет, нет, я несколько раскис
вначале, а сейчас - пожалуйста, сколько угодно! Именно - сколько угодно!
Вы мне нравитесь, сотник. В вас чувствуется, я бы сказал, сила и
искренность. Это мне нравится. Давайте выпьем за родину этого дурака и
пьяницы. Он, правда, скотоподобен, но родина его хороша. "Правь, Британия,
морями!" Пьем? Только не по всей! За вашу родину, мистер Кэмпбелл! -
Поручик выпил, отчаянно зажмурившись, закусил ветчиной. - Какая это
страна, сотник! Вы не можете представить, а я жил там... Ну, выпьем!
- Какая бы ни была мать, а она родней чужой.
- Не будем спорить, выпьем!
- Выпьем.
- Из нашей родины надо гниль вытравлять железом и огнем, а мы
бессильны. Оказалось так, что у нас вообще нет родины. Ну и черт с ней!
Кэмпбелл не верит, что мы справимся с красными.
- Не верит?
- Да, не верит. Он плохого мнения о нашей армии и с похвалой отзывается
о красных.
- Он участвовал в боях?
- Еще бы! Его едва не сцапали красные. Проклятый коньяк!
- Крепок! Он такой же, как спирт?
- Немного слабее. Кэмпбелла выручила из беды кавалерия, а то бы его
взяли. Это - под хутором Жуковом. Красные тогда отбили у нас один танк...
Вид у вас грустный. В чем дело?
- У меня жена недавно померла.
- Это ужасно! Остались дети?
- Да.
- За здоровье ваших детей! У меня их нет, а может быть, и есть, но если
и есть, то они где-нибудь, наверное, бегают продавцами газет... У
Кэмпбелла в Англии - невеста. Он ей аккуратно, в неделю два раза, пишет. И
пишет, наверно, всякую ерунду. Я его почти ненавижу. Что?
- Я ничего не говорю. А почему он красных уважает?
- Кто сказал - "уважает"?
- Вы сказали.
- Не может быть! Он не уважает их, не может уважать, вы ошибаетесь! А
впрочем, я спрошу у него.
Кэмпбелл внимательно выслушал бледного и пьяного поручика, что-то долго
говорил. Не дождавшись, Григорий спросил:
- Чего он лопочет?
- Он видел, как они в пешем строю, обутые в лапти, шли в атаку на
танки. Этого достаточно? Он говорит, что народ нельзя победить. Дурак! Вы
ему не верьте.
- Как не верить?
- Вообще.
- Ну, как?
- Он пьян и болтает ерунду. Что значит - нельзя победить народ? Часть
его можно уничтожить, остальных привести в исполнение... Как я сказал?
Нет, не в исполнение, а в повиновение. Это мы кончаем какую? - Поручик
уронил голову на руки, опрокинул локтем банку с консервами и минут десять
сидел, навалившись на стол грудью, часто дыша.
За окнами стояла темная ночь. В ставни барабанил частый дождь. Где-то
далеко погромыхивало, и Григорий не мог понять - гром это или орудийный
гул. Кэмпбелл, окутанный синим облаком сигарного дыма, цедил коньяк.
Григорий растолкал поручика, нетвердо стоя на ногах, сказал:
- Слушай, спроси у него: почему это красные нас должны побить?
- К черту! - буркнул поручик.
- Нет, ты спроси.
- К черту! Пошел к черту!
- Спрашивай, тебе говорят!
Поручик с минуту ошалело смотрел на Григория, потом, заикаясь, что-то
сказал внимательно выслушавшему Кэмпбеллу и снова уронил голову на
сложенные ковшом ладони. Кэмпбелл с пренебрежительной улыбкой посмотрел на
поручика, тронул Григория за рукав, молча начал объяснять: подвинул на
середину стола абрикосовую косточку, рядом с ней, как бы сопоставляя,
ребром поставил свою большую ладонь и, щелкнув языком, прикрыл ладонью
косточку.
- Тоже выдумал! Это я и без тебя понимаю... - раздумчиво пробормотал
Григорий. Качнувшись, он обнял гостеприимного лейтенанта, широким
движением показал на стол, поклонился. - Спасибо за угощение. Прощай. И
знаешь, что я тебе скажу? Езжай-ка ты поскорей домой, пока тебе тут голову
не свернули. Это я тебе - от чистого сердца. Понятно? В наши дела незачем
вам мешаться. Понял? Езжай, пожалуйста, а то тебе тут накостыляют!
Лейтенант встал, поклонился, оживленно заговорил, время от времени
беспомощно поглядывая на уснувшего поручика, дружелюбно похлопывая
Григория по спине.
Григорий с трудом нашел дверную щеколду, покачиваясь, вышел на крыльцо.
Мелкий косой дождь хлестнул его по лицу. Вспышка молнии озарила широкий
двор, мокрое прясло, глянцево блестящую листву деревьев в саду. Сходя с
крыльца, Григорий поскользнулся, упал и, когда стал подниматься, услышал
голоса:
- Офицерики-то все пьют? - спрашивал кто-то, чиркая в сенях спичкой.
Глухой, простуженный голос со сдержанной угрозой отвечал:
- Они допьются... Они до своего допьются!
Донская армия, выйдя за границу Хоперского округа, вновь, как в 1918
году, утратила наступательную силу своего движения. Казаки-повстанцы
Верхнего Дона и отчасти хоперцы по-прежнему не хотели воевать за пределами
Донской области; усилилось и сопротивление красных частей, получивших
свежие пополнения, действовавших теперь на территории, население которой
относилось к ним сочувственно. Казаки снова были не прочь перейти к
оборонительной войне, и никакими ухищрениями командование Донской армии не
могло понудить их сражаться с таким же упорством, с каким они недавно
сражались в пределах своей области - несмотря на то, что соотношение сил
на этом участке было в их пользу: против потрепанной в боях 9-й красной
армии, исчислявшейся в 11000 штыков, 5000 сабель, при 52 орудиях, - были
выдвинуты казачьи корпуса общей численностью в 14400 штыков, 10600 сабель,
при 53 орудиях.
Наиболее активные операции происходили на фланговых направлениях и
именно там, где действовали части Добровольческо-Кубанской южной армии.
Одновременно с успешным продвижением в глубь Украины часть Добровольческой
армии под командованием генерала Врангеля оказывала сильное давление на
10-ю красную армию, тесня ее и с ожесточенными боями продвигаясь в
саратовском направлении. 28 июля кубанская конница вплотную подошла к
Камышину, захватив в плен большую часть войск, оборонявших его.
Контратака, предпринятая частями 10-й армии, были отбита. Смело
маневрировавшая Кубанско-Терская сводная конная дивизия грозила обходом
левого фланга, вследствие чего командование 10-й армии отвело части на
фронт Борзенково - Латышево - Красный Яр - Каменка - Банное. К этому
времени 10-я армия насчитывала в своих рядах 18000 штыков, 8000 сабель и
132 орудия; противостоявшая ей Добровольческо-Кубанская армия исчислялась
в 7600 штыков, 10750 сабель, при 68 орудиях. Кроме этого, белые имели
отряды танков, а также располагали значительным числом самолетов, несших
разведывательную службу и принимавших участие в боевых операциях. Но не
помогли Врангелю ни французские самолеты, ни английские танки и батареи;
дальше Камышина продвинуться ему не удалось. На этом участке завязались
затяжные, упорные бои, обусловившие лишь незначительные изменения в линии
фронта.
В конце июля началась подготовка красных армий к переходу в широкое
наступление по всему центральному участку Южного фронта. С этой целью 9-я
и 10-я армии объединялись в ударную группу под командованием Шорина. В
резерв ударной группы должны были поступить перебрасываемые с Восточного
фронта 28-я дивизия с бригадой бывшего Казанского укрепленного района и
25-я дивизия с бригадой Саратовского укрепленного района. Помимо этого,
командование Южным фронтом усиливало ударную группу войсками,
находившимися во фронтовом резерве, и 56-й стрелковой дивизией. Нанесение
вспомогательного удара намечалось на воронежском направлении силами 8-й
армии с приданными ей 31-й стрелковой дивизией, снятой с Восточного
фронта, и 7-й стрелковой дивизией.
Общий переход в наступление намечался между 1 и 10 августа. Удар 8-й и
9-й армий, по плану главного красного командования, должен был
сопровождаться охватывающими действиями фланговых армий, причем особенно
ответственная и сложная задача выпадала на долю 10-й армии, которой
надлежало, действуя по левому берегу Дона, отрезать главные силы
противника от Северного Кавказа. На западе частью сил 14-й армии
предполагалось произвести энергичное демонстративное движение к линии
Чаплино - Лозовая.
В то время когда на участках 9-й и 10-й армий производились необходимые
перегруппировки, белое командование в целях срыва подготовлявшегося
противником наступления заканчивало формирование мамонтовского корпуса,
рассчитывая прорвать фронт и бросить корпус в глубокий рейд по тылам
красных армий. Успех армии Врангеля на царицынском направлении позволил
растянуть фронт этой армии влево и, сократив тем самым фронт Донской
армии, взять из состава ее несколько конных дивизий. 7 августа в станице
Урюпинской было сосредоточено 6000 сабель, 2800 штыков и три
четырехорудийные батареи. А 10-го вновь сформированный корпус под
командованием генерала Мамонтова прорвался на стыке 8-й и 9-й красных
армий и от Новохоперска направился на Тамбов.
По первоначальному замыслу белого командования предполагалось направить
в рейд по красным тылам, кроме корпуса Мамонтова, еще и конный корпус
генерала Коновалова, но ввиду завязавшихся боев на участке, занимаемом
частями коноваловского корпуса, его не удалось вытянуть с фронта. Этим
обстоятельством и объясняется ограниченность задачи, возложенной на
Мамонтова, которому вменялось в обязанность не зарываться и не мечтать о
походе на Москву, а, разгромив тылы и коммуникации противника, вновь идти
на соединение, тогда как вначале ему и Коновалову было приказано всей
конной массой нанести сокрушительный удар во фланг и тыл центральным
красным армиям, а затем уже форсированным маршем двигаться в глубь России,
пополняя силы за счет антисоветски настроенных слоев населения, продолжать
движение до Москвы.
Восьмой армии удалось восстановить положение своего левого фланга
введением в дело армейского резерва. Правый фланг 9-й армии оказался
расстроенным сильнее. Принятыми мерами командующему главной ударной
группой Шорину удалось сомкнуть внутренние фланги обеих армий, но не
удалось задержать конницу Мамонтова. По приказу Шорина навстречу Мамонтову
из района Кирсанова была двинута резервная 56-я дивизия. Батальон ее,
посаженный на подводы и высланный на станцию Сампур, был разбит во
встречном бою одним из боковых отрядов мамонтовского корпуса. Такая же
участь постигла и кавалерийскую бригаду 36-й стрелковой дивизии, двинутую
для прикрытия участка железной дороги Тамбов - Балашов. Нарвавшись на всю
массу конницы Мамонтова, бригада после короткого боя была рассеяна.
Восемнадцатого августа Мамонтов с налета занял Тамбов. Но это
обстоятельство не помешало основным силам ударной группы Шорина начать
наступление, хотя для борьбы с Мамонтовым и пришлось выделить из состава
группы почти две пехотные дивизии. Одновременно началось наступление и на
украинском участке Южного фронта.
Фронт, на севере и северо-востоке почти по прямой тянувшийся от Старого
Оскола до Балашова и уступом сходивший к Царицыну, стал выравниваться.
Казачьи полки под давлением превосходящих сил противника отступали на юг,
переходя в частые контратаки, задерживаясь на каждом рубеже. Вступив на
донскую землю, они снова обрели утраченную боеспособность; дезертирство
резко сократилось; из станиц Среднего Дона потекли пополнения. Чем дальше
части ударной группы Шорина вторгались в землю Войска Донского, тем
сильнее и ожесточеннее становилось оказываемое им сопротивление. По
собственному почину казаки повстанческих станиц Верхнедонского округа
объявляли на сходах поголовную мобилизацию, служили молебны и немедля
отправлялись на фронт.
С непрестанными боями продвигаясь к Хопру и Дону, преодолевая
ожесточенное сопротивление белых и находясь на территории, большинство
населения которой относилось к красным частям явно враждебно, группа
Шорина постепенно растрачивала силу наступательного порыва. А тем временем
в районе станицы Качалинской и станции Котлубань белое командование уже
образовало сильную маневренную группу из трех кубанских корпусов и 6-й
пехотной дивизии для удара по 10-й красной армии, продвижение которой
развивалось с наибольшим успехом.
Мелеховская семья за один год убавилась наполовину. Прав был Пантелей
Прокофьевич, сказав однажды, что смерть возлюбила их курень. Не успели
похоронить Наталью, как уж снова запахло ладаном и васильками в просторной
мелеховской горнице. Через полторы недели после отъезда Григория на фронт
утопилась в Дону Дарья.
В субботу, приехав с поля, пошла она с Дуняшкой купаться. Около
огородов они разделись, долго сидели на мягкой, примятой ногами траве. Еще
с утра Дарья была не в духе, жаловалась на головную боль и недомогание,
несколько раз украдкой плакала... Перед тем как войти в воду, Дуняшка
собрала в узел волосы, повязалась косынкой и, искоса глянув на Дарью,
сожалеюще сказала:
- До чего ты, Дашка, худая стала, ажник все жилки наруже!
- Скоро поправлюсь!
- Перестала голова болеть?
- Перестала. Ну, давай купаться, а то уж не рано. - Она первая с
разбегу бросилась в воду, окунулась с головой и, вынырнув, отфыркиваясь,
поплыла на середину. Быстрое течение подхватило ее, начало сносить.
Любуясь на Дарью, отмахивающую широкими мужскими саженками, Дуняшка
забрела в воду по пояс, умылась, смочила грудь и нагретые солнцем сильные,
женственно-округлые руки. На соседнем огороде две снохи Обнизовых поливали
капусту. Они слышали, как Дуняшка, смеясь, звала Дарью.
- Плыви назад, Дашка! А то сом тебя утянет!
Дарья повернула назад, проплыла сажени три, а потом на миг до половины
вскинулась из воды, сложила над головой руки, крикнула: "Прощайте,
бабоньки!" - и камнем пошла ко дну.
Через четверть часа бледная Дуняшка в одной исподней юбке прибежала
домой.
- Дарья утопла, маманя!.. - задыхаясь, еле выговорила она.
Только на другой день утром поймали Дарью крючками нарезной снасти.
Старый и самый опытный в Татарском рыбак Архип Песковатсков на заре
поставил шесть концов нарезных по течению ниже того места, где утонула
Дарья, проверять поехал вместе с Пантелеем Прокофьевичем. На берегу
собралась толпа ребятишек и баб, среди них была и Дуняшка. Когда Архип,
подцепив ручкой весла четвертый шнур, отъехал саженей десять от берега,
Дуняшка отчетливо слышала, как он вполголоса сказал: "Кажись, есть..." - и
стал осторожнее перебирать снасть, с видимым усилием подтягивал отвесно
уходивший в глубину шнур. Потом что-то забелело у правого берега, оба
старика нагнулись над водой, баркас зачерпнул краем воды, и до притихшей
толпы донесся глухой стук вваленного в баркас тела. В толпе дружно
вздохнули. Кто-то из баб тихо всхлипнул. Стоявший неподалеку Христоня
грубо прикрикнул на ребят: "А ну, марш отседова!" Сквозь слезы Дуняшка
видела, как Архип, стоя на корме, ловко и бесшумно опуская весло, греб к
берегу. С шорохом и хрустом дробя прибрежную меловую осыпь, баркас
коснулся земли. Дарья лежала, безжизненно подогнув ноги, привалившись
щекой к мокрому днищу. На белом теле ее, лишь слегка посиневшем, принявшем
какой-то голубовато-темный оттенок, виднелись глубокие проколы - следы
крючков. На сухощавой смуглой икре, чуть пониже колена, около матерчатой
подвязки, которую Дарья перед купанием, как видно, позабыла снять,
розовела и слегка кровоточила свежая царапина. Жало нарезного крючка
скользнуло по ноге, пробороздило кривую, рваную линию. Судорожно комкая
завеску, Дуняшка первая подошла к Дарье, накрыла ее разорванным по шву
мешком. Пантелей Прокофьевич с деловитой поспешностью засучил шаровары,
начал подтягивать баркас. Вскоре подъехала подвода. Дарью перевезли в
мелеховский курень.
Пересилив страх и чувство гадливости, Дуняшка помогала матери обмывать
холодное, хранившее студеность глубинной донской струи тело покойницы.
Было что-то незнакомое и строгое в слегка припухшем лице Дарьи, в тусклом
блеске обесцвеченных водою глаз, В волосах ее серебром искрился речной
песок, на щеках зеленели влажние нити прилипшей тины-шелковицы, а в
раскинутых, безвольно свисавших с лавки руках была такая страшная
успокоенность, что Дуняшка, взглянув, поспешно отходила от нее, дивясь и
ужасаясь тому, как непохожа мертвая Дарья на ту, что еще так недавно
шутила и смеялась и так любила жизнь. И после долго еще, вспомнив каменную
холодность Дарьиных грудей и живота, упругость окостеневших членов,
Дуняшка вся содрогалась и старалась поскорее забыть все это. Она боялась,
что мертвая Дарья будет ей сниться по ночам, неделю спала на одной кровати
с Ильиничной и, перед тем как лечь, молилась богу, мысленно просила:
"Господи! Сделай так, чтобы она мне не снилась! Укрой, господи!"
Если б не рассказы баб Обнизовых, слышавших, как Дарья крикнула:
"Прощайте, бабоньки!" - похоронили бы утопленницу тихо и без шума, но,
узнав про этот предсмертный возглас, явно указывавший на то, что Дарья
намеренно лишила себя жизни, поп Виссарион решительно заявил, что
самоубийцу отпевать не будет. Пантелей Прокофьевич возмутился:
- Как это ты не будешь отпевать? Она что, нехрещеная, что ли?
- Самоубийц не могу хоронить, по закону не полагается.
- А как же ее зарывать, как собаку, по-твоему?
- А по-моему, как хочешь и где хочешь, только не на кладбище, где
погребены честные христиане.
- Нет, уж ты смилуйся, пожалуйста! - перешел к уговорам Пантелей
Прокофьевич. - У нас в семействе такой срамы век не было.
- Не могу. Уважаю тебя, Пантелей Прокофьевич, как примерного
прихожанина, но не могу. Донесут благочинному - и беды мне не миновать, -
заупрямился поп.
Это был позор. Пантелей Прокофьевич всячески пытался уговорить
взноровившегося попа, обещал уплатить дороже и надежными николаевскими
деньгами, предлагал в подарок овцу-переярку, но, видя под конец, что
уговоры не действуют, пригрозил:
- За кладбищем я ее зарывать не буду. Она мне не сбоку припеку, а
родная сноха. Муж ее погиб в бою с красными и был в офицерском чине, сама
она егорьевскою медалью была пожалована, а ты мне такую хреновину прешь?!
Нет, батя, не выйдет твое дело, будешь хоронить за мое почтение! Нехай она
пока лежит в горнице, а я зараз же сообчу об этом станишному атаману. Он с
тобой погутарит!
Пантелей Прокофьевич вышел из поповского дома не попрощавшись и даже
дверью вгорячах хлопнул. Однако угроза возымела действие: через полчаса
пришел от попа посыльный, передал, что отец Виссарион с причтом сейчас
придет.
Похоронили Дарью, как и полагается, на кладбище, рядом с Петром. Когда
рыли могилу, Пантелей Прокофьевич облюбовал и себе местечко. Работая
лопатой, он огляделся, прикинул, что лучше места не сыскать, да и незачем.
Над могилой Петра шумел молодыми ветвями посаженный недавно тополь: на
вершинке его наступающая осень уже окрасила листья в желтый, горький цвет
увядания. Через разломанную ограду, между могил телята пробили тропинки;
около ограды проходила дорога к ветряку; посаженные заботливыми
родственниками покойников деревца - клены, тополи, акация, а также
дикорастущий терн - зеленели приветливо и свежо; около них буйно
кучерявилась повитель, желтела поздняя сурепка, колосился овсюг и
зернистый пырей. Кресты стояли, снизу доверху оплетенные приветливыми
синими вьюнками. Место было действительно веселое, сухое...
Старик рыл могилу, часто бросал лопату, присаживался на влажную
глинистую землю, курил, думал о смерти. Но, видно, не такое наступило
время, чтобы старикам можно было тихо помирать в родных куренях и
покоиться там, где нашли себе последний приют их отцы и деды...
После того как похоронили Дарью, еще тише стало в мелеховском доме.
Возили хлеб, работали на молотьбе, собирали богатый урожай с бахчей. Ждали
вестей от Григория, но о нем, после отъезда его на фронт, ничего не было
слышно. Ильинична не раз говаривала: "И поклона детишкам не пришлет,
окаянный! Померла жена, и все мы стали не нужны ему..." Потом в Татарский
чаще стали наведываться служивые казаки. Пошли слухи, что казаков сбили на
Балашовском фронте и они отступают к Дону, чтобы, пользуясь водной
преградой, обороняться до зимы. А что должно было случиться зимой - об
этом, не таясь, говорили все фронтовики: "Как станет Дон - погонят красные
нас до самого моря!"
Пантелей Прокофьевич, усердно работая на молотьбе, как будто и не
обращал особого внимания на бродившие по Обдонью слухи, но оставаться
равнодушным к происходившему не мог. Еще чаще начал он покрикивать на
Ильиничну и Дуняшку, еще раздражительнее стал, узнав о приближении фронта.
Он нередко мастерил что-либо по хозяйству, но стоило только делу не
заладиться в его руках, как он с яростью бросал работу, отплевываясь и
ругаясь, убегал на гумно, чтобы там приостыть от возмущения. Дуняшка не
раз была свидетельницей таких вспышек. Однажды он взялся поправлять ярмо,
работа не клеилась, и ни с того ни с сего взбесившийся старик схватил
топор и изрубил ярмо так, что от него остались одни щепки. Так же вышло и
с починкой хомута. Вечером при огне Пантелей Прокофьевич ссучил дратву,
начал сшивать распоровшуюся хомутину; то ли нитки были гнилые, то ли
старик нервничал, но дратва оборвалась два раза подряд - этого было
достаточно: страшно выругавшись, Пантелей Прокофьевич вскочил, опрокинул
табурет, отбросил его ногой к печке и, рыча, словно пес, принялся рвать
зубами кожаную обшивку на хомуте, а потом бросил хомут на пол и,
по-петушиному подпрыгивая, стал топтать его ногами. Ильинична, рано
улегшаяся спать, заслышав шум, испуганно вскочила, но, рассмотрев, в чем
дело, не вытерпела, попрекнула старика:
- Очумел ты, проклятый, на старости лет?! Чем тебе хомут оказался
виноватый?
Пантелей Прокофьевич обезумевшими глазами глянул на жену, заорал:
- Молчи-и-и, такая-сякая!!! - и, ухватив обломок хомута, запустил им в
старуху.
Давясь от смеха, Дуняшка пулей вылетела в сенцы. А старик, побушевав