Страница:
нету. И почти все - русские, казаков нету.
Христоня, рассказывая, натягивал короткие рукава френча и, словно не
веря своим глазам, удивленно рассматривал и гладил на коленях добротное
ворсистое сукно английских штанов.
- А ботинок, стал быть, на мою ногу не нашлось, - раздумчиво говорил
он. - В английской державе, под ихними людьми, таких ядреных ног нету...
Мы же пашаницу сеем и едим, а там, небось, как и в России, на одном жите
сидят. Откель же им такие ноги иметь? Всю сотню одели, обули, пахучих
папиросов прислали, а все одно - плохо...
- Что плохо? - поинтересовался Григорий.
Христоня улыбнулся, сказал:
- Снаружи хорошо, в середке плохо. Знаешь, опять казаки не хотят
воевать. Стал быть, ничего из этой войны не выйдет. Гутарили так, что
дальше Хоперского округа не пойдут...
Проводив Христоню, Григорий после короткого размышления решил: "Поживу
с неделю и уеду на фронт. Тут с тоски пропадешь". До вечера он был дома.
Вспомнил детство и смастерил Мишатке ветряную мельницу из камышинок,
ссучил из конского волоса силки для ловли воробьев, дочери искусно сделал
крохотную коляску с вращающимися колесами и причудливо изукрашенным
дышлом, пробовал даже свернуть из лоскутов куклу, но тут у него ничего не
вышло; кукла была сделана при помощи Дуняшки.
Дети, к которым Григорий никогда прежде не проявлял такого внимания,
вначале отнеслись к его затеям с недоверием, но потом уже ни на минуту не
отходили от него, и под вечер, когда Григорий собрался ехать в поле,
Мишатка, сдерживая слезы, заявил:
- Ты сроду такой! Приедешь на-час и опять нас бросаешь... Забери с
собой и силки, и мельницу, и трещотку, все забери! Мне не нужно!
Григорий взял в свои большие руки маленькие ручонки сына, сказал:
- Ежели так - давай решим: ты - казак, вот и поедем со мной на поля,
будем ячмень косить, копнить, на косилке будешь с дедом сидеть, коней
будешь погонять. Сколько там кузнецов в траве! Сколько разных птах в
буераке! А Полюшка останется с бабкой домоседовать. Она на нас в обиде не
будет. Ее, девичье, дело - полы подметать, воду бабке носить из Дону в
маленькой ведрушонке, да и мало ли у них всяких бабьих делов? Согласный?
- А то нет! - с восторгом воскликнул Мишатка. У него даже глаза
заблестели от предвкушаемого удовольствия.
Ильинична было воспротивилась:
- Куда ты его повезешь? Выдумываешь, чума его знает что! А спать где он
будет? И кто за ним там будет наглядывать? Упаси бог, либо к лошадям
подойдет - вдарят, либо змея укусит. Не езди с отцом, милушка, оставайся
дома! - обратилась она к внуку.
Но у того вдруг зловеще вспыхнули сузившиеся глаза (точь-в-точь как у
деда Пантелея, когда он приходил в ярость), сжались кулачки, и высоким,
плачущим голосом он крикнул:
- Бабка, молчи!.. Все одно поеду! Батянюшка, родненький, не слухай
ее!..
Смеясь, Григорий взял сына на руки, успокоил мать:
- Спать он будет со мной. Отсюдова поедем шагом, не уроню же я его?
Готовь ему, мамаша, одежу и не боись - сохраню в целости, а завтра к ночи
привезу.
Так началась дружба между Григорием и Мишаткой.
За две недели, проведенные в Татарском, Григорий только три раза, и то
мельком, видел Аксинью. Она, с присущим ей умом и тактом, избегала встреч,
понимая, что лучше ей не попадаться Григорию на глаза, Женским чутьем она
распознала его настроение, сообразила, что всякое неосторожное и
несвоевременное проявление ее чувства к нему может вооружить его против
нее, кинуть какое-то пятно на их взаимоотношения. Она ждала, когда
Григорий сам заговорит с ней. Это случилось за день до его отъезда на
фронт. Он ехал с поля с возом хлеба, припозднился, в сумерках около
крайнего к степи проулка встретил Аксинью. Она издали поклонилась, чуть
приметно улыбнулась. Улыбка ее была выжидающей и тревожной. Григорий
ответил на поклон, но разминуться молча не смог.
- Как живешь? - спросил он, незаметно натягивая вожжи, умеряя легкий
шаг лошадей.
- Ничего, спасибо, Григорий Пантелеевич.
- Что это тебя не видно?
- На полях была... Бьюсь одна с хозяйством.
Вместе с Григорием на возу сидел Мишатка. Может быть, поэтому Григорий
не остановил лошадей, не стал больше занимать Аксинью разговором. Он
отъехал несколько саженей, обернулся, услышав оклик. Аксинья стояла около
плетня.
- Долго пробудешь в хуторе? - спросила она, взволнованно ощипывая
лепестки сорванной ромашки.
- Днями уеду.
По тому, как Аксинья на секунду замялась, было видно, что она хотела
еще что-то спросить. Но почему-то не спросила, махнула рукой и торопливо
пошла на выгон, ни разу не оглянувшись.
Небо заволокло тучами. Накрапывал мелкий, будто сквозь сито сеянный,
дождь. Молодая отава, бурьяны, раскиданные по степи кусты дикого терна
блестели.
Крайне огорченный преждевременным отъездом из хутора, Прохор ехал
молча, за всю дорогу ни разу не заговорил с Григорием. За хутором
Севастьяновским повстречались им трое конных казаков. Они ехали в ряд,
поталкивая каблуками лошадей, оживленно разговаривая. Один из них, пожилой
и рыжебородый, одетый в серый домотканый зипун, издали узнал Григория,
громко сказал спутникам: "А ить это Мелехов, братушки!" - и, поравнявшись,
придержал рослого гнедого коня.
- Здорово живешь, Григорий Пантелевич! - приветствовал он Григория.
- Здравствуй! - ответил Григорий, тщетно пытаясь вспомнить, где он
встречался с этим рыжебородым, мрачным на вид казаком.
Его, как видно, недавно произвели в подхорунжий, и он, чтобы не сойти
за простого казака, нашил новенькие погоны прямо на зипун.
- Не угадаешь? - спросил он, подъезжая "вплотную, протягивая широкую,
покрытую огненно-красными волосами руку, крепко дыша запахом водочного
перегара. Тупое самодовольство сияло на лице новоиспеченного подхорунжего,
крохотные голубые глазки его искрились, под рыжими усами губы расползались
в улыбку.
Нелепый вид зипунного офицера развеселил Григория. Не скрывая насмешки,
он ответил:
- Не угадаю. Видать, я встречался с тобой, когда ты был ишо рядовым...
Тебя недавно произвели в подхорунжий?
- В самый раз попал! С неделю как произвели. А встречались мы с тобой у
Кудинова в штабе, кажись - под благовещение. Ты меня тогда из одной беды
выручил, вспомни-ка! Эй, Трифон! Езжайте помаленьку, я догоню! - крикнул
бородач приостановившимся неподалеку казакам.
Григорий с трудом припомнил, при каких обстоятельствах виделся с рыжим
подхорунжим, вспомнил и кличку его: "Семак" и отзыв о нем Кудинова:
"Стреляет, проклятый, без промаху! Зайцев на бегу из винтовки бьет, и в
бою лихой, и разведчик хороший, а умом - малое дите". Семак, в восстание
командуя сотней, совершил какой-то проступок, за который Кудинов хотел с
ним расправиться, но Григорий вступился, и Семак был помилован и оставлен
на должности командира сотни.
- С фронта? - спросил Григорий.
- Так точно, в отпуск еду из-под Новохоперска. Чудок, верст полтораста,
кругу дал, заезжал в Слащевскую, там у меня - сродствие. Я добро помню,
Григорий Пантелевич! Не откажи в милости, хочу угостить тебя, а? Везу в
сумах две бутылки чистого спирту, давай их зараз разопьем?
Григорий отказался наотрез, но бутылку спирта, предложенную в подарок,
взял.
- Что там было! Казачки и офицеры сгрузились добром! - хвастливо
рассказывал Семак. - Я и в Балашове побывал. Взяли мы его и кинулись
перво-наперво к железной дороге, там полно стояло составов, все путя были
забитые. В одном вагоне - сахар, в другом - обмундирование, в третьем -
разное имущество. Иные из казаков по сорок комплектов одежи взяли! А
потом, как пошли жидов тресть, - смех! Из моей полусотни один ловкач по
жидам восемнадцать штук карманных часов насобирал, из них десять золотых,
навешал, сукин кот, на грудях, ну прямо самый что ни на есть богатейший
купец! А перстней и колец у него оказалось - не счесть! На каждом пальце
по два да по три...
Григорий указал на раздутые переметные сумки Семака, спросил:
- А у тебя это что?
- Так... Разная разность.
- Тоже награбил?
- Ну ты уж скажешь - награбил... Не награбил, а добыл по закону. Наш
командир полка так сказал: "Возьмете город - на двое суток он в вашем
распоряжении!" Что же я - хуже других? Брал казенное, что под руку
попадалось... Другие хуже делали.
- Хороши вояки! - Григорий с отвращением оглядел добычливого
подхорунжего, сказал: - С такими подобными, как ты, на большой дороге, под
мостами сидеть, а не воевать! Грабиловку из войны учинили! Эх вы, сволочи!
Новое рукомесло приобрели! А ты думаешь, за это когда-нибудь не спустят
шкуры и с вас, и с вашего полковника?
- За что же это?
- За это самое!
- Кто же это могет спустить?
- Кто чином повыше.
Семак насмешливо улыбнулся, сказал:
- Да они сами такие-то! Мы хучь в сумах везем да на повозках, а они
цельными обозами отправляют.
- А ты видал?
- Скажешь тоже - видал! Сам сопровождал такой обоз до Ярыженской. Одной
серебряной посуды, чашков, ложков был полный воз! Кое-какие из офицерьев
налетывали: "Чего везете? А ну, показывай!" Как скажу, что это - личное
имущество генерала такого-то, так и отъедут ни с чем.
- Чей же это генерал? - щурясь и нервно перебирая поводья, спросил
Григорий.
Семак хитро улыбнулся, ответил:
- Позабыл его фамилию... Чей же он, дай бог памяти? Нет, заметило, не
вспомню! Да ты зря ругаешься, Григорий Пантелевич. Истинная правда, все
так делают! Я ишо промежду других, как ягнок супротив волка; я легочко
брал, а другие телешили людей прямо средь улицы, жидовок сильничали прямо
напропалую! Я этими делами не занимался, у меня своя законная баба есть,
да какая баба-то: прямо жеребец, а не баба! Нет-нет, это ты зря на меня
сердце поимел. Погоди, куда же ты?
Григорий кивком головы холодно попрощался с Семаком, сказал Прохору:
- Трогай за мной! - и пустил коня рысью.
По пути все чаще попадались одиночками и группами ехавшие в отпуск
казаки. Нередко встречались пароконные подводы. Груз на них был прикрыт
брезентами или ряднами, заботливо увязан. Позади подвод, привстав на
стременах, рысили казаки, одетые в новенькие летние гимнастерки, в
красноармейские, защитного цвета, штаны, запыленные, загорелые лица
казаков были оживлены, веселы, но, встречаясь с Григорием, служивые
старались поскорее разминуться, проезжали молча, как по команде поднося
руки к козырькам фуражек, и заговаривали снова между собой, лишь отъехав
на почтительное расстояние.
- Купцы едут! - насмешливо говорил Прохор, издали увидав конных,
сопровождавших подводу с награбленным имуществом.
Впрочем, не все ехали на побывку обремененные добычей. На одном из
хуторов, остановившись возле колодца, чтобы напоить коней, Григорий
услышал доносившуюся из соседнего двора песню. Пели, судя по ребячески
чистым, хорошим голосам, молодые казаки.
- Служивого, должно, провожают, - сказал Прохор, зачерпывая ведром
воды.
После выпитой накануне бутылки спирта он не прочь был похмелиться,
поэтому, поспешно напоив коней, посмеиваясь, предложил:
- А что, Пантелевич, а не пойтить ли нам туда? Может, на проводах и нам
перепадет по стремянной? Курень, хотя и камышом крытый, но, видно,
богатый.
Григорий согласился пойти взглянуть, как провожают "кугаря". Привязав
коней к плетню, они с Прохором вошли во двор. Под навесом сарая у круглых
яслей стояли четыре оседланные лошади. Из амбара вышел подросток с
железной мерой, доверху насыпанной овсом. Он мельком взглянул на Григория,
пошел к заржавшим лошадям. За углом куреня разливалась песня. Дрожащий
высокий тенорок выводил:
Как по той-то было по дороженьке
Никто пеш не хаживал...
Густой прокуренный бас, повторив последние слова, сомкнулся с тенором,
потом вступили новые слаженные голоса, и песня потекла величаво, раздольно
и грустно. Григорию не захотелось своим появлением прерывать песенников;
он тронул Прохора за рукав, шепнул:
- Погоди, не показывайся, нехай доиграют.
- Это - не проводы. Еланские так играют. Это они так запеснячивают, А
здорово, черти, тянут! - одобрительно отозвался Прохор и огорченно
сплюнул: расчет на то, чтобы выпить, судя по всему, не оправдался.
Ласковый тенорок до конца рассказал в песне про участь оплошавшего на
войне казака:
Ни пешего, ни конного следа допрежь не было.
Проходил по дороженьке казачий полк.
За полком-то бежит душа добрый конь.
Он черкесское седельце на боку несет.
А тесмяная уздечка на правом ухе висит,
Шелковы поводьица ноги путают.
За ним гонит млад донской казак,
Он кричит-то своему коню верному:
"Ты постой, погоди, душа верный конь,
Не покинь ты меня, одинокого,
Без тебя не уйтить от чеченцев злых..."
Очарованный пением, Григорий стоял, привалившись спиной к беленому
фундаменту куреня, не слыша ни конского ржания, ни скрипа проезжавшей по
проулку арбы...
За углом кто-то из песенников, кончив песню, кашлянул, сказал:
- Не так играли, как оторвали! Ну да ладно, как умеем, так и могем. А
вы бы, бабушки, служивым на дорогу ишо чего-нибудь дали. Поели мы хорошо,
спаси Христос, да вот на дорогу у нас с собой никаких харчишек нету...
Григорий очнулся от раздумья, вышел из-за угла. На нижней ступеньке
крыльца сидели четверо молодых казаков; окружив их плотной толпой, стояли
набежавшие из соседних дворов бабы, старухи, детишки. Слушательницы,
всхлипывая и сморкаясь, вытирали слезы кончиками платков, одна из старух -
высокая и черноглазая, со следами строгой иконописной красоты на увядшем
лице - протяжно говорила, когда Григорий подходил к крыльцу:
- Милые вы мои! До чего же вы хорошо да жалостно поете! И, небось, у
каждого из вас мать есть, и, небось, как вспомнит про сына, что он на
войне гибнет, так слезьми и обольется... - Блеснув на поздоровавшегося
Григория желтыми белками, она вдруг злобно сказала: - И таких цветков ты,
ваше благородие, на смерть водишь? На войне губишь?
- Нас самих, бабушка, губят, - хмуро ответил Григорий.
Казаки, смущенные приходом незнакомого офицера, проворно поднялись,
отодвигая ногами стоявшие на ступеньках тарелки с остатками пищи, оправляя
гимнастерки, винтовочные погоны, портупеи. Они пели, даже винтовок не
скинув с плеч. Самому старшему из них на вид было не больше двадцати пяти
лет.
- Откуда? - спросил Григорий, оглядывая молодые свежие лица служивых.
- Из части... - нерешительно ответил один из них. курносый, со
смешливыми глазами.
- Я спрашиваю - откуда родом, какой станицы? Не здешние?
- Еланские, едем в отпуск, ваше благородие.
По голосу Григорий узнал запевалу, улыбаясь, спросил:
- Ты заводил?
- Я.
- Ну, хорош у тебя голосок! А по какому же случаю вы распелись? С
радости, что ли? По вас не видно, чтобы были подпитые.
Высокий русый парень с лихо зачесанным, седым от пыли чубом, с густым
румянцем на смуглых щеках, косясь на старух, смущенно улыбаясь, нехотя
ответил:
- Какая там радость... Нужда за нас поет! Так, за здорово живешь, в
этих краях не дюже кормют, дадут кусок хлеба - и все. Вот мы и
приловчились песни играть. Как заиграем, понабегут бабы слухать; мы
какую-нибудь жалостную заведем, ну, они растрогаются и несут - какая кусок
сала, какая корчажку молока или ишо чего из едового...
- Мы вроде попов, господин сотник, поем и пожертвования собираем! -
сказал запевала, подмигивая товарищам, прижмуряя в улыбке смешливые глаза.
Один из казаков вытащил из грудного кармана засаленную бумажку,
протянул ее Григорию:
- Вот наше отпускное свидетельство.
- Зачем оно мне?
- Может, сумлеваетесь, а мы не дезертиры...
- Это ты будешь показывать, когда с карательным отрядом повстречаетесь,
- с досадой сказал Григорий, но, перед тем как уйти, посоветовал все же: -
Езжайте ночами, а днем можно перестоять где-нибудь. Бумажка ваша
ненадежная, как бы вы с ней не попались... Без печати она?
- У нас в сотне печати нету.
- Ну, так ежли не хотите калмыкам под шомпола ложиться - послухайтесь
моего совета!
Верстах в трех от хутора, не доезжая саженей полтораста до небольшого
леса, подступившего к самой дороге, Григорий снова увидел двух конных,
ехавших ему навстречу. Они на минуту остановились, вглядываясь, а потом
круто свернули в лес.
- Эти без бумажки едут, - рассудил Прохор. - Видал, как они крутнули в
лес? И черти их несут днем!
Еще несколько человек, завидев Григория и Прохора, сворачивали с
дороги, спешили скрыться. Один пожилой пехотинец-казак, тайком
пробиравшийся домой, юркнул в подсолнухи, затаился, как заяц на меже.
Проезжая мимо него, Прохор поднялся на стременах, крикнул:
- Эй, земляк, плохо хоронишься! Голову схоронил, а ж... видно! - И с
деланной свирепостью вдруг гаркнул: - А ну, вылазь! Показывай документы!
Когда казак вскочил и, пригибаясь, побежал по подсолнухам, Прохор
захохотал во все горло, тронул было коня, чтобы скакать вдогонку, но
Григорий остановил его:
- Не дури! Ну его к черту, он и так будет бечь, пока запалится. Как раз
ишо помрет со страху...
- Что ты! Его и борзыми не догонишь! Он зараз верст на десять наметом
пойдет. Видал, как он маханул по подсолнухам! Откуда при таких случаях и
резвость у человека берется, даже удивительно мне.
Неодобрительно отзываясь вообще о дезертирах, Прохор говорил:
- Едут-то как прямо валками. Как, скажи, их из мешка вытряхнули! Гляди,
Пантелевич, как бы вскорости нам с тобой двоим не пришлось фронт
держать...
Чем ближе подъезжал Григорий к фронту, тем шире открывалась перед его
глазами отвратительная картина разложения Донской армии - разложения,
начавшегося как раз в тот момент, когда, пополненная повстанцами, армия
достигла на Северном фронте наибольших успехов. Части ее уже в это время
были не только не способны перейти в решительное наступление и сломить
сопротивление противника, но и сами не смогли бы выдержать серьезного
натиска.
В станицах и селах, где располагались ближние резервы, офицеры
беспросыпно пьянствовали; обозы всех разрядов ломились от награбленного и
еще не переправленного в тыл имущества; в частях оставалось не больше
шестидесяти процентов состава; в отпуска казаки уходили самовольно, и
составленные из калмыков рыскавшие по степям карательные отряды не в силах
были сдержать волну массового дезертирства. В занятых селах Саратовской
губернии казаки держали себя завоевателями на чужой территории: грабили
население, насиловали женщин, уничтожали хлебные запасы, резали скот. В
армию шли пополнения из зеленой молодежи и стариков пятидесятилетнего
возраста. В маршевых сотнях открыто говорили о нежелании воевать, а в
частях, которые перебрасывались на воронежское направление, казаки
оказывали прямое неповиновение офицерам. По слухам, участились случаи
убийства офицеров на передовых позициях.
Неподалеку от Балашова уже в сумерках Григорий остановился в одной
небольшой деревушке на ночевку. 4-я отдельная запасная сотня из казаков
старших призывных возрастов и саперная рота Таганрогского полка заняли в
деревушке все жилые помещения. Григорию пришлось долго искать места для
ночлега. Можно было бы переночевать в поле, как они обычно делали, но к
ночи находил дождь, да и Прохор трясся в очередном припадке малярии:
требовалось провести ночь где-нибудь под кровлей. На выезде из деревни,
около большого, обсаженного тополями дома стоял испорченный снарядом
бронеавтомобиль. Проезжая мимо, Григорий прочитал незакрашенную надпись на
его зеленой стенке: "Смерть белой сволочи!", и - ниже: "Свирепый". Во
дворе у коновязи фыркали лошади, слышались людские голоса; за домом в саду
горел костер, над зелеными вершинами деревьев стлался дым; освещенные
огнем около костра двигались фигуры казаков. Ветер нес от костра запах
горящей соломы и паленой свиной щетины.
Григорий спешился, пошел в дом.
- Кто тут хозяин? - спросил он, войдя в низкую, полную людьми комнату.
- Я. А вам чего? - Невысокий мужик, прислонившийся к печи, не меняя
положения, оглянулся на Григория.
- Разрешите у вас заночевать? Нас двое.
- Нас тут и так, как семечек в арбузе, - недовольно буркнул лежавший на
лавке пожилой казак.
- Я бы ничего, да больно густо у нас народу, - как бы оправдываясь
заговорил хозяин.
- Как-нибудь поместимся. Не под дождем же нам ночевать? - настаивал
Григорий. - У меня ординарец больной.
Лежавший на лавке казак крякнул, спустил ноги и, всмотревшись в
Григория, уже другим тоном сказал:
- Нас, ваше благородие, вместе с хозяевами четырнадцать душ в двух
комнатушках, а третью занимает английский офицер с двумя своими денщиками,
да окромя ишо один наш офицер с ними.
- Может, у них как устроитесь? - доброжелательно сказал второй казак с
густой проседью в бороде, с погонами старшего урядника.
- Нет, я уж лучше тут. Мне места немного надо, на полу ляжу, я вас не
потесню. - Григорий снял шинель, ладонью пригладил волосы, сел к столу.
Прохор вышел к лошадям.
В соседней комнате, вероятно, слышали разговор. Минут пять спустя вошел
маленький, щеголевато одетый поручик.
- Вы ищете ночлега? - обратился он к Григорию и, мельком глянув на его
погоны, с любезной улыбкой предложил: - Переходите к нам, в нашу половину,
сотник. Я и лейтенант английской армии господин Кэмпбелл просим вас, там
вам будет удобнее. Моя фамилия - Щеглов. Ваша? - Он пожал руку Григория,
спросил: - Вы с фронта? Ах, из отпуска! Пойдемте, пойдемте! Мы рады будем
оказать вам гостеприимство. Вы, вероятно, голодны, а у нас есть чем
угостить.
У поручика на френче из превосходного светло-зеленого сукна болтался
офицерский Георгий, пробор на небольшой голове был безукоризнен, сапоги
тщательно начищены, от матово-смуглого лица, от всей его статной фигуры
веяло чистотой и устойчивым запахом какого-то цветочного одеколона. В
сенях он предупредительно пропустил вперед Григория, сказал:
- Дверь налево. Осторожнее, здесь ящик, не стукнитесь.
Навстречу Григорию поднялся молодой рослый и плотный лейтенант, с
пушистыми черными усиками, прикрывавшими наискось рассеченную верхнюю
губу, и близко поставленными серыми глазами. Поручик представил ему
Григория, что-то сказал по-английски. Лейтенант потряс руку гостя и, глядя
то на него, то на поручика, сказал несколько фраз, жестом пригласил сесть.
Посреди комнаты стояли в ряд четыре походные кровати, в углу
громоздились какие-то ящики, дорожные мешки, кожаные чемоданы. На сундуке
лежали: ручной пулемет незнакомой Григорию системы, чехол от бинокля,
патронные цинки, карабин с темной ложей и новеньким, непотертым,
тускло-сизым стволом.
Лейтенант что-то говорил приятным глухим баском, дружелюбно поглядывая
на Григория. Григорий не понимал чужой, странно звучавшей для его уха
речи, но, догадываясь, что говорят о нем, испытывал состояние некоторой
неловкости. Поручик рылся в одном из чемоданов, улыбаясь, слушал, потом
сказал:
- Мистер Кэмпбелл говорит, что очень уважает казаков, что, по его
мнению, они отличные кавалеристы и воины. Вы, вероятно, хотите есть? Вы
пьете? Он говорит, что опасность сближает... Э, черт, всякую ерунду
говорит! - Поручик извлек из чемодана несколько консервных банок, две
бутылки коньяку и снова нагнулся над чемоданом, продолжая переводить: - По
его словам, его очень любезно принимали казачьи офицеры в
Усть-Медведицкой. Они выпили там огромную бочку донского вина, все были
пьяны в лоск и превесело провели время с какими-то гимназистками. Ну, уж
это как водится! Он считает для себя приятной обязанностью отплатить за
оказанное ему гостеприимство не меньшим гостеприимством. И вы должны
будете это перенести. Мне вас жаль... Вы пьете?
- Спасибо. Пью, - сказал Григорий, украдкой рассматривая свои грязные
от поводьев и дорожной пыли руки.
Поручик поставил на стол банки - ловко вскрывая их ножом, со вздохом
сказал:
- Знаете, сотник, он меня замучил, этот английский боров! Пьет с утра и
до поздней ночи. Хлещет ну бесподобно! Я сам, знаете ли, не прочь выпить,
но в таких гомерических размерах не могу. А этот, - поручик, улыбаясь,
глянул на лейтенанта, неожиданно для Григория матерно выругался, - льет и
натощак и всячески!
Лейтенант улыбался, кивал головой, ломаным русским языком говорил:
- Та, та!.. Хор'ошо... Нато вып'ит фаш здор'ов!
Григорий засмеялся, встряхнул волосами. Эти парни ему положительно
нравились, а бессмысленно улыбавшийся и уморительно говоривший по-русски
лейтенант был прямо великолепен.
Вытирая стаканы, поручик говорил:
- Две недели я с ним валандаюсь, это каково? Он работает в качестве
инструктора по вождению танков, приданных к нашему Второму корпусу, а меня
пристегнули к нему переводчиком. Я свободно говорю по-английски, это меня
и погубило... У нас тоже пьют, но не так. А это - черт знает что! Увидите,
на что он способен! Ему одному в сутки надо не меньше четырех-пяти бутылок
коньяку. С промежутками выпивает все, а пьяным не бывает, и даже после
такой порции способен работать. Он меня уморил. Желудок у меня что-то
начинает побаливать, настроение все эти дни ужасное, и весь я до того
проспиртовался, что теперь даже около горящей лампы боюсь сидеть... Черт
знает что! - Говоря, он доверху наполнил коньяком два стакана, себе налил
чуть-чуть.
Лейтенант, указывая глазами на стакан, смеясь, что-то начал оживленно
говорить. Поручик, умоляюще положив руку на сердце, отвечал ему, сдержанно
улыбаясь, и лишь изредка и на миг в черных добрых глазах его вспыхивали
злые огоньки. Григорий взял стакан, чокнулся с радушными хозяевами, выпил
залпом.
- О! - одобрительно сказал англичанин и, отхлебнув из своего стакана,
презрительно посмотрел на поручика.
Большие смуглые рабочие руки лейтенанта лежали на столе, на тыльной
Христоня, рассказывая, натягивал короткие рукава френча и, словно не
веря своим глазам, удивленно рассматривал и гладил на коленях добротное
ворсистое сукно английских штанов.
- А ботинок, стал быть, на мою ногу не нашлось, - раздумчиво говорил
он. - В английской державе, под ихними людьми, таких ядреных ног нету...
Мы же пашаницу сеем и едим, а там, небось, как и в России, на одном жите
сидят. Откель же им такие ноги иметь? Всю сотню одели, обули, пахучих
папиросов прислали, а все одно - плохо...
- Что плохо? - поинтересовался Григорий.
Христоня улыбнулся, сказал:
- Снаружи хорошо, в середке плохо. Знаешь, опять казаки не хотят
воевать. Стал быть, ничего из этой войны не выйдет. Гутарили так, что
дальше Хоперского округа не пойдут...
Проводив Христоню, Григорий после короткого размышления решил: "Поживу
с неделю и уеду на фронт. Тут с тоски пропадешь". До вечера он был дома.
Вспомнил детство и смастерил Мишатке ветряную мельницу из камышинок,
ссучил из конского волоса силки для ловли воробьев, дочери искусно сделал
крохотную коляску с вращающимися колесами и причудливо изукрашенным
дышлом, пробовал даже свернуть из лоскутов куклу, но тут у него ничего не
вышло; кукла была сделана при помощи Дуняшки.
Дети, к которым Григорий никогда прежде не проявлял такого внимания,
вначале отнеслись к его затеям с недоверием, но потом уже ни на минуту не
отходили от него, и под вечер, когда Григорий собрался ехать в поле,
Мишатка, сдерживая слезы, заявил:
- Ты сроду такой! Приедешь на-час и опять нас бросаешь... Забери с
собой и силки, и мельницу, и трещотку, все забери! Мне не нужно!
Григорий взял в свои большие руки маленькие ручонки сына, сказал:
- Ежели так - давай решим: ты - казак, вот и поедем со мной на поля,
будем ячмень косить, копнить, на косилке будешь с дедом сидеть, коней
будешь погонять. Сколько там кузнецов в траве! Сколько разных птах в
буераке! А Полюшка останется с бабкой домоседовать. Она на нас в обиде не
будет. Ее, девичье, дело - полы подметать, воду бабке носить из Дону в
маленькой ведрушонке, да и мало ли у них всяких бабьих делов? Согласный?
- А то нет! - с восторгом воскликнул Мишатка. У него даже глаза
заблестели от предвкушаемого удовольствия.
Ильинична было воспротивилась:
- Куда ты его повезешь? Выдумываешь, чума его знает что! А спать где он
будет? И кто за ним там будет наглядывать? Упаси бог, либо к лошадям
подойдет - вдарят, либо змея укусит. Не езди с отцом, милушка, оставайся
дома! - обратилась она к внуку.
Но у того вдруг зловеще вспыхнули сузившиеся глаза (точь-в-точь как у
деда Пантелея, когда он приходил в ярость), сжались кулачки, и высоким,
плачущим голосом он крикнул:
- Бабка, молчи!.. Все одно поеду! Батянюшка, родненький, не слухай
ее!..
Смеясь, Григорий взял сына на руки, успокоил мать:
- Спать он будет со мной. Отсюдова поедем шагом, не уроню же я его?
Готовь ему, мамаша, одежу и не боись - сохраню в целости, а завтра к ночи
привезу.
Так началась дружба между Григорием и Мишаткой.
За две недели, проведенные в Татарском, Григорий только три раза, и то
мельком, видел Аксинью. Она, с присущим ей умом и тактом, избегала встреч,
понимая, что лучше ей не попадаться Григорию на глаза, Женским чутьем она
распознала его настроение, сообразила, что всякое неосторожное и
несвоевременное проявление ее чувства к нему может вооружить его против
нее, кинуть какое-то пятно на их взаимоотношения. Она ждала, когда
Григорий сам заговорит с ней. Это случилось за день до его отъезда на
фронт. Он ехал с поля с возом хлеба, припозднился, в сумерках около
крайнего к степи проулка встретил Аксинью. Она издали поклонилась, чуть
приметно улыбнулась. Улыбка ее была выжидающей и тревожной. Григорий
ответил на поклон, но разминуться молча не смог.
- Как живешь? - спросил он, незаметно натягивая вожжи, умеряя легкий
шаг лошадей.
- Ничего, спасибо, Григорий Пантелеевич.
- Что это тебя не видно?
- На полях была... Бьюсь одна с хозяйством.
Вместе с Григорием на возу сидел Мишатка. Может быть, поэтому Григорий
не остановил лошадей, не стал больше занимать Аксинью разговором. Он
отъехал несколько саженей, обернулся, услышав оклик. Аксинья стояла около
плетня.
- Долго пробудешь в хуторе? - спросила она, взволнованно ощипывая
лепестки сорванной ромашки.
- Днями уеду.
По тому, как Аксинья на секунду замялась, было видно, что она хотела
еще что-то спросить. Но почему-то не спросила, махнула рукой и торопливо
пошла на выгон, ни разу не оглянувшись.
Небо заволокло тучами. Накрапывал мелкий, будто сквозь сито сеянный,
дождь. Молодая отава, бурьяны, раскиданные по степи кусты дикого терна
блестели.
Крайне огорченный преждевременным отъездом из хутора, Прохор ехал
молча, за всю дорогу ни разу не заговорил с Григорием. За хутором
Севастьяновским повстречались им трое конных казаков. Они ехали в ряд,
поталкивая каблуками лошадей, оживленно разговаривая. Один из них, пожилой
и рыжебородый, одетый в серый домотканый зипун, издали узнал Григория,
громко сказал спутникам: "А ить это Мелехов, братушки!" - и, поравнявшись,
придержал рослого гнедого коня.
- Здорово живешь, Григорий Пантелевич! - приветствовал он Григория.
- Здравствуй! - ответил Григорий, тщетно пытаясь вспомнить, где он
встречался с этим рыжебородым, мрачным на вид казаком.
Его, как видно, недавно произвели в подхорунжий, и он, чтобы не сойти
за простого казака, нашил новенькие погоны прямо на зипун.
- Не угадаешь? - спросил он, подъезжая "вплотную, протягивая широкую,
покрытую огненно-красными волосами руку, крепко дыша запахом водочного
перегара. Тупое самодовольство сияло на лице новоиспеченного подхорунжего,
крохотные голубые глазки его искрились, под рыжими усами губы расползались
в улыбку.
Нелепый вид зипунного офицера развеселил Григория. Не скрывая насмешки,
он ответил:
- Не угадаю. Видать, я встречался с тобой, когда ты был ишо рядовым...
Тебя недавно произвели в подхорунжий?
- В самый раз попал! С неделю как произвели. А встречались мы с тобой у
Кудинова в штабе, кажись - под благовещение. Ты меня тогда из одной беды
выручил, вспомни-ка! Эй, Трифон! Езжайте помаленьку, я догоню! - крикнул
бородач приостановившимся неподалеку казакам.
Григорий с трудом припомнил, при каких обстоятельствах виделся с рыжим
подхорунжим, вспомнил и кличку его: "Семак" и отзыв о нем Кудинова:
"Стреляет, проклятый, без промаху! Зайцев на бегу из винтовки бьет, и в
бою лихой, и разведчик хороший, а умом - малое дите". Семак, в восстание
командуя сотней, совершил какой-то проступок, за который Кудинов хотел с
ним расправиться, но Григорий вступился, и Семак был помилован и оставлен
на должности командира сотни.
- С фронта? - спросил Григорий.
- Так точно, в отпуск еду из-под Новохоперска. Чудок, верст полтораста,
кругу дал, заезжал в Слащевскую, там у меня - сродствие. Я добро помню,
Григорий Пантелевич! Не откажи в милости, хочу угостить тебя, а? Везу в
сумах две бутылки чистого спирту, давай их зараз разопьем?
Григорий отказался наотрез, но бутылку спирта, предложенную в подарок,
взял.
- Что там было! Казачки и офицеры сгрузились добром! - хвастливо
рассказывал Семак. - Я и в Балашове побывал. Взяли мы его и кинулись
перво-наперво к железной дороге, там полно стояло составов, все путя были
забитые. В одном вагоне - сахар, в другом - обмундирование, в третьем -
разное имущество. Иные из казаков по сорок комплектов одежи взяли! А
потом, как пошли жидов тресть, - смех! Из моей полусотни один ловкач по
жидам восемнадцать штук карманных часов насобирал, из них десять золотых,
навешал, сукин кот, на грудях, ну прямо самый что ни на есть богатейший
купец! А перстней и колец у него оказалось - не счесть! На каждом пальце
по два да по три...
Григорий указал на раздутые переметные сумки Семака, спросил:
- А у тебя это что?
- Так... Разная разность.
- Тоже награбил?
- Ну ты уж скажешь - награбил... Не награбил, а добыл по закону. Наш
командир полка так сказал: "Возьмете город - на двое суток он в вашем
распоряжении!" Что же я - хуже других? Брал казенное, что под руку
попадалось... Другие хуже делали.
- Хороши вояки! - Григорий с отвращением оглядел добычливого
подхорунжего, сказал: - С такими подобными, как ты, на большой дороге, под
мостами сидеть, а не воевать! Грабиловку из войны учинили! Эх вы, сволочи!
Новое рукомесло приобрели! А ты думаешь, за это когда-нибудь не спустят
шкуры и с вас, и с вашего полковника?
- За что же это?
- За это самое!
- Кто же это могет спустить?
- Кто чином повыше.
Семак насмешливо улыбнулся, сказал:
- Да они сами такие-то! Мы хучь в сумах везем да на повозках, а они
цельными обозами отправляют.
- А ты видал?
- Скажешь тоже - видал! Сам сопровождал такой обоз до Ярыженской. Одной
серебряной посуды, чашков, ложков был полный воз! Кое-какие из офицерьев
налетывали: "Чего везете? А ну, показывай!" Как скажу, что это - личное
имущество генерала такого-то, так и отъедут ни с чем.
- Чей же это генерал? - щурясь и нервно перебирая поводья, спросил
Григорий.
Семак хитро улыбнулся, ответил:
- Позабыл его фамилию... Чей же он, дай бог памяти? Нет, заметило, не
вспомню! Да ты зря ругаешься, Григорий Пантелевич. Истинная правда, все
так делают! Я ишо промежду других, как ягнок супротив волка; я легочко
брал, а другие телешили людей прямо средь улицы, жидовок сильничали прямо
напропалую! Я этими делами не занимался, у меня своя законная баба есть,
да какая баба-то: прямо жеребец, а не баба! Нет-нет, это ты зря на меня
сердце поимел. Погоди, куда же ты?
Григорий кивком головы холодно попрощался с Семаком, сказал Прохору:
- Трогай за мной! - и пустил коня рысью.
По пути все чаще попадались одиночками и группами ехавшие в отпуск
казаки. Нередко встречались пароконные подводы. Груз на них был прикрыт
брезентами или ряднами, заботливо увязан. Позади подвод, привстав на
стременах, рысили казаки, одетые в новенькие летние гимнастерки, в
красноармейские, защитного цвета, штаны, запыленные, загорелые лица
казаков были оживлены, веселы, но, встречаясь с Григорием, служивые
старались поскорее разминуться, проезжали молча, как по команде поднося
руки к козырькам фуражек, и заговаривали снова между собой, лишь отъехав
на почтительное расстояние.
- Купцы едут! - насмешливо говорил Прохор, издали увидав конных,
сопровождавших подводу с награбленным имуществом.
Впрочем, не все ехали на побывку обремененные добычей. На одном из
хуторов, остановившись возле колодца, чтобы напоить коней, Григорий
услышал доносившуюся из соседнего двора песню. Пели, судя по ребячески
чистым, хорошим голосам, молодые казаки.
- Служивого, должно, провожают, - сказал Прохор, зачерпывая ведром
воды.
После выпитой накануне бутылки спирта он не прочь был похмелиться,
поэтому, поспешно напоив коней, посмеиваясь, предложил:
- А что, Пантелевич, а не пойтить ли нам туда? Может, на проводах и нам
перепадет по стремянной? Курень, хотя и камышом крытый, но, видно,
богатый.
Григорий согласился пойти взглянуть, как провожают "кугаря". Привязав
коней к плетню, они с Прохором вошли во двор. Под навесом сарая у круглых
яслей стояли четыре оседланные лошади. Из амбара вышел подросток с
железной мерой, доверху насыпанной овсом. Он мельком взглянул на Григория,
пошел к заржавшим лошадям. За углом куреня разливалась песня. Дрожащий
высокий тенорок выводил:
Как по той-то было по дороженьке
Никто пеш не хаживал...
Густой прокуренный бас, повторив последние слова, сомкнулся с тенором,
потом вступили новые слаженные голоса, и песня потекла величаво, раздольно
и грустно. Григорию не захотелось своим появлением прерывать песенников;
он тронул Прохора за рукав, шепнул:
- Погоди, не показывайся, нехай доиграют.
- Это - не проводы. Еланские так играют. Это они так запеснячивают, А
здорово, черти, тянут! - одобрительно отозвался Прохор и огорченно
сплюнул: расчет на то, чтобы выпить, судя по всему, не оправдался.
Ласковый тенорок до конца рассказал в песне про участь оплошавшего на
войне казака:
Ни пешего, ни конного следа допрежь не было.
Проходил по дороженьке казачий полк.
За полком-то бежит душа добрый конь.
Он черкесское седельце на боку несет.
А тесмяная уздечка на правом ухе висит,
Шелковы поводьица ноги путают.
За ним гонит млад донской казак,
Он кричит-то своему коню верному:
"Ты постой, погоди, душа верный конь,
Не покинь ты меня, одинокого,
Без тебя не уйтить от чеченцев злых..."
Очарованный пением, Григорий стоял, привалившись спиной к беленому
фундаменту куреня, не слыша ни конского ржания, ни скрипа проезжавшей по
проулку арбы...
За углом кто-то из песенников, кончив песню, кашлянул, сказал:
- Не так играли, как оторвали! Ну да ладно, как умеем, так и могем. А
вы бы, бабушки, служивым на дорогу ишо чего-нибудь дали. Поели мы хорошо,
спаси Христос, да вот на дорогу у нас с собой никаких харчишек нету...
Григорий очнулся от раздумья, вышел из-за угла. На нижней ступеньке
крыльца сидели четверо молодых казаков; окружив их плотной толпой, стояли
набежавшие из соседних дворов бабы, старухи, детишки. Слушательницы,
всхлипывая и сморкаясь, вытирали слезы кончиками платков, одна из старух -
высокая и черноглазая, со следами строгой иконописной красоты на увядшем
лице - протяжно говорила, когда Григорий подходил к крыльцу:
- Милые вы мои! До чего же вы хорошо да жалостно поете! И, небось, у
каждого из вас мать есть, и, небось, как вспомнит про сына, что он на
войне гибнет, так слезьми и обольется... - Блеснув на поздоровавшегося
Григория желтыми белками, она вдруг злобно сказала: - И таких цветков ты,
ваше благородие, на смерть водишь? На войне губишь?
- Нас самих, бабушка, губят, - хмуро ответил Григорий.
Казаки, смущенные приходом незнакомого офицера, проворно поднялись,
отодвигая ногами стоявшие на ступеньках тарелки с остатками пищи, оправляя
гимнастерки, винтовочные погоны, портупеи. Они пели, даже винтовок не
скинув с плеч. Самому старшему из них на вид было не больше двадцати пяти
лет.
- Откуда? - спросил Григорий, оглядывая молодые свежие лица служивых.
- Из части... - нерешительно ответил один из них. курносый, со
смешливыми глазами.
- Я спрашиваю - откуда родом, какой станицы? Не здешние?
- Еланские, едем в отпуск, ваше благородие.
По голосу Григорий узнал запевалу, улыбаясь, спросил:
- Ты заводил?
- Я.
- Ну, хорош у тебя голосок! А по какому же случаю вы распелись? С
радости, что ли? По вас не видно, чтобы были подпитые.
Высокий русый парень с лихо зачесанным, седым от пыли чубом, с густым
румянцем на смуглых щеках, косясь на старух, смущенно улыбаясь, нехотя
ответил:
- Какая там радость... Нужда за нас поет! Так, за здорово живешь, в
этих краях не дюже кормют, дадут кусок хлеба - и все. Вот мы и
приловчились песни играть. Как заиграем, понабегут бабы слухать; мы
какую-нибудь жалостную заведем, ну, они растрогаются и несут - какая кусок
сала, какая корчажку молока или ишо чего из едового...
- Мы вроде попов, господин сотник, поем и пожертвования собираем! -
сказал запевала, подмигивая товарищам, прижмуряя в улыбке смешливые глаза.
Один из казаков вытащил из грудного кармана засаленную бумажку,
протянул ее Григорию:
- Вот наше отпускное свидетельство.
- Зачем оно мне?
- Может, сумлеваетесь, а мы не дезертиры...
- Это ты будешь показывать, когда с карательным отрядом повстречаетесь,
- с досадой сказал Григорий, но, перед тем как уйти, посоветовал все же: -
Езжайте ночами, а днем можно перестоять где-нибудь. Бумажка ваша
ненадежная, как бы вы с ней не попались... Без печати она?
- У нас в сотне печати нету.
- Ну, так ежли не хотите калмыкам под шомпола ложиться - послухайтесь
моего совета!
Верстах в трех от хутора, не доезжая саженей полтораста до небольшого
леса, подступившего к самой дороге, Григорий снова увидел двух конных,
ехавших ему навстречу. Они на минуту остановились, вглядываясь, а потом
круто свернули в лес.
- Эти без бумажки едут, - рассудил Прохор. - Видал, как они крутнули в
лес? И черти их несут днем!
Еще несколько человек, завидев Григория и Прохора, сворачивали с
дороги, спешили скрыться. Один пожилой пехотинец-казак, тайком
пробиравшийся домой, юркнул в подсолнухи, затаился, как заяц на меже.
Проезжая мимо него, Прохор поднялся на стременах, крикнул:
- Эй, земляк, плохо хоронишься! Голову схоронил, а ж... видно! - И с
деланной свирепостью вдруг гаркнул: - А ну, вылазь! Показывай документы!
Когда казак вскочил и, пригибаясь, побежал по подсолнухам, Прохор
захохотал во все горло, тронул было коня, чтобы скакать вдогонку, но
Григорий остановил его:
- Не дури! Ну его к черту, он и так будет бечь, пока запалится. Как раз
ишо помрет со страху...
- Что ты! Его и борзыми не догонишь! Он зараз верст на десять наметом
пойдет. Видал, как он маханул по подсолнухам! Откуда при таких случаях и
резвость у человека берется, даже удивительно мне.
Неодобрительно отзываясь вообще о дезертирах, Прохор говорил:
- Едут-то как прямо валками. Как, скажи, их из мешка вытряхнули! Гляди,
Пантелевич, как бы вскорости нам с тобой двоим не пришлось фронт
держать...
Чем ближе подъезжал Григорий к фронту, тем шире открывалась перед его
глазами отвратительная картина разложения Донской армии - разложения,
начавшегося как раз в тот момент, когда, пополненная повстанцами, армия
достигла на Северном фронте наибольших успехов. Части ее уже в это время
были не только не способны перейти в решительное наступление и сломить
сопротивление противника, но и сами не смогли бы выдержать серьезного
натиска.
В станицах и селах, где располагались ближние резервы, офицеры
беспросыпно пьянствовали; обозы всех разрядов ломились от награбленного и
еще не переправленного в тыл имущества; в частях оставалось не больше
шестидесяти процентов состава; в отпуска казаки уходили самовольно, и
составленные из калмыков рыскавшие по степям карательные отряды не в силах
были сдержать волну массового дезертирства. В занятых селах Саратовской
губернии казаки держали себя завоевателями на чужой территории: грабили
население, насиловали женщин, уничтожали хлебные запасы, резали скот. В
армию шли пополнения из зеленой молодежи и стариков пятидесятилетнего
возраста. В маршевых сотнях открыто говорили о нежелании воевать, а в
частях, которые перебрасывались на воронежское направление, казаки
оказывали прямое неповиновение офицерам. По слухам, участились случаи
убийства офицеров на передовых позициях.
Неподалеку от Балашова уже в сумерках Григорий остановился в одной
небольшой деревушке на ночевку. 4-я отдельная запасная сотня из казаков
старших призывных возрастов и саперная рота Таганрогского полка заняли в
деревушке все жилые помещения. Григорию пришлось долго искать места для
ночлега. Можно было бы переночевать в поле, как они обычно делали, но к
ночи находил дождь, да и Прохор трясся в очередном припадке малярии:
требовалось провести ночь где-нибудь под кровлей. На выезде из деревни,
около большого, обсаженного тополями дома стоял испорченный снарядом
бронеавтомобиль. Проезжая мимо, Григорий прочитал незакрашенную надпись на
его зеленой стенке: "Смерть белой сволочи!", и - ниже: "Свирепый". Во
дворе у коновязи фыркали лошади, слышались людские голоса; за домом в саду
горел костер, над зелеными вершинами деревьев стлался дым; освещенные
огнем около костра двигались фигуры казаков. Ветер нес от костра запах
горящей соломы и паленой свиной щетины.
Григорий спешился, пошел в дом.
- Кто тут хозяин? - спросил он, войдя в низкую, полную людьми комнату.
- Я. А вам чего? - Невысокий мужик, прислонившийся к печи, не меняя
положения, оглянулся на Григория.
- Разрешите у вас заночевать? Нас двое.
- Нас тут и так, как семечек в арбузе, - недовольно буркнул лежавший на
лавке пожилой казак.
- Я бы ничего, да больно густо у нас народу, - как бы оправдываясь
заговорил хозяин.
- Как-нибудь поместимся. Не под дождем же нам ночевать? - настаивал
Григорий. - У меня ординарец больной.
Лежавший на лавке казак крякнул, спустил ноги и, всмотревшись в
Григория, уже другим тоном сказал:
- Нас, ваше благородие, вместе с хозяевами четырнадцать душ в двух
комнатушках, а третью занимает английский офицер с двумя своими денщиками,
да окромя ишо один наш офицер с ними.
- Может, у них как устроитесь? - доброжелательно сказал второй казак с
густой проседью в бороде, с погонами старшего урядника.
- Нет, я уж лучше тут. Мне места немного надо, на полу ляжу, я вас не
потесню. - Григорий снял шинель, ладонью пригладил волосы, сел к столу.
Прохор вышел к лошадям.
В соседней комнате, вероятно, слышали разговор. Минут пять спустя вошел
маленький, щеголевато одетый поручик.
- Вы ищете ночлега? - обратился он к Григорию и, мельком глянув на его
погоны, с любезной улыбкой предложил: - Переходите к нам, в нашу половину,
сотник. Я и лейтенант английской армии господин Кэмпбелл просим вас, там
вам будет удобнее. Моя фамилия - Щеглов. Ваша? - Он пожал руку Григория,
спросил: - Вы с фронта? Ах, из отпуска! Пойдемте, пойдемте! Мы рады будем
оказать вам гостеприимство. Вы, вероятно, голодны, а у нас есть чем
угостить.
У поручика на френче из превосходного светло-зеленого сукна болтался
офицерский Георгий, пробор на небольшой голове был безукоризнен, сапоги
тщательно начищены, от матово-смуглого лица, от всей его статной фигуры
веяло чистотой и устойчивым запахом какого-то цветочного одеколона. В
сенях он предупредительно пропустил вперед Григория, сказал:
- Дверь налево. Осторожнее, здесь ящик, не стукнитесь.
Навстречу Григорию поднялся молодой рослый и плотный лейтенант, с
пушистыми черными усиками, прикрывавшими наискось рассеченную верхнюю
губу, и близко поставленными серыми глазами. Поручик представил ему
Григория, что-то сказал по-английски. Лейтенант потряс руку гостя и, глядя
то на него, то на поручика, сказал несколько фраз, жестом пригласил сесть.
Посреди комнаты стояли в ряд четыре походные кровати, в углу
громоздились какие-то ящики, дорожные мешки, кожаные чемоданы. На сундуке
лежали: ручной пулемет незнакомой Григорию системы, чехол от бинокля,
патронные цинки, карабин с темной ложей и новеньким, непотертым,
тускло-сизым стволом.
Лейтенант что-то говорил приятным глухим баском, дружелюбно поглядывая
на Григория. Григорий не понимал чужой, странно звучавшей для его уха
речи, но, догадываясь, что говорят о нем, испытывал состояние некоторой
неловкости. Поручик рылся в одном из чемоданов, улыбаясь, слушал, потом
сказал:
- Мистер Кэмпбелл говорит, что очень уважает казаков, что, по его
мнению, они отличные кавалеристы и воины. Вы, вероятно, хотите есть? Вы
пьете? Он говорит, что опасность сближает... Э, черт, всякую ерунду
говорит! - Поручик извлек из чемодана несколько консервных банок, две
бутылки коньяку и снова нагнулся над чемоданом, продолжая переводить: - По
его словам, его очень любезно принимали казачьи офицеры в
Усть-Медведицкой. Они выпили там огромную бочку донского вина, все были
пьяны в лоск и превесело провели время с какими-то гимназистками. Ну, уж
это как водится! Он считает для себя приятной обязанностью отплатить за
оказанное ему гостеприимство не меньшим гостеприимством. И вы должны
будете это перенести. Мне вас жаль... Вы пьете?
- Спасибо. Пью, - сказал Григорий, украдкой рассматривая свои грязные
от поводьев и дорожной пыли руки.
Поручик поставил на стол банки - ловко вскрывая их ножом, со вздохом
сказал:
- Знаете, сотник, он меня замучил, этот английский боров! Пьет с утра и
до поздней ночи. Хлещет ну бесподобно! Я сам, знаете ли, не прочь выпить,
но в таких гомерических размерах не могу. А этот, - поручик, улыбаясь,
глянул на лейтенанта, неожиданно для Григория матерно выругался, - льет и
натощак и всячески!
Лейтенант улыбался, кивал головой, ломаным русским языком говорил:
- Та, та!.. Хор'ошо... Нато вып'ит фаш здор'ов!
Григорий засмеялся, встряхнул волосами. Эти парни ему положительно
нравились, а бессмысленно улыбавшийся и уморительно говоривший по-русски
лейтенант был прямо великолепен.
Вытирая стаканы, поручик говорил:
- Две недели я с ним валандаюсь, это каково? Он работает в качестве
инструктора по вождению танков, приданных к нашему Второму корпусу, а меня
пристегнули к нему переводчиком. Я свободно говорю по-английски, это меня
и погубило... У нас тоже пьют, но не так. А это - черт знает что! Увидите,
на что он способен! Ему одному в сутки надо не меньше четырех-пяти бутылок
коньяку. С промежутками выпивает все, а пьяным не бывает, и даже после
такой порции способен работать. Он меня уморил. Желудок у меня что-то
начинает побаливать, настроение все эти дни ужасное, и весь я до того
проспиртовался, что теперь даже около горящей лампы боюсь сидеть... Черт
знает что! - Говоря, он доверху наполнил коньяком два стакана, себе налил
чуть-чуть.
Лейтенант, указывая глазами на стакан, смеясь, что-то начал оживленно
говорить. Поручик, умоляюще положив руку на сердце, отвечал ему, сдержанно
улыбаясь, и лишь изредка и на миг в черных добрых глазах его вспыхивали
злые огоньки. Григорий взял стакан, чокнулся с радушными хозяевами, выпил
залпом.
- О! - одобрительно сказал англичанин и, отхлебнув из своего стакана,
презрительно посмотрел на поручика.
Большие смуглые рабочие руки лейтенанта лежали на столе, на тыльной