Страница:
крыльев: стаи уток летели, спешили, добираясь до привольной поймы
разлившегося Дона... А потом на крайней улице зазвучали людские голоса,
рдяно загорелись огни цигарок, послышался конский храп, хруст промерзшей
грязи, продавливаемой лошадиными копытами. В хутор, где стояли две
повстанческие казачьи сотни, входившие в состав 6-й отдельной бригады,
вернулся разъезд. Казаки расположились на базу крайней хаты,
переговариваясь, поставили к брошенным посреди база саням лошадей,
положили им корма. Чей-то хрипатый басок завел плясовую песню, тщательно
выговаривая слова, устало и медленно выводя:
Помаленечку я шел,
Да потихонечку ступал,
И по прежней по любви
С девкой шутку зашутил...
И тотчас же задорный тенорок подголоска взмыл, как птица, над гудящим
басом и весело, с перебором начал:
Девка шутку не приняла,
Меня в щеку - д'эх! - вдарила,
Моя казацкая сердечка
Была разгарчивая...
В песню подвалило еще несколько басов, темп ее ускорился, оживился, и
тенор подголоска, щеголяя высокими концами, уже звучал напористо и
подмывающе весело:
Я праву ручку засучил,
Девку да в ухо омочил.
Их, эта девочка стоит,
Как малинов свет горич.
Как малинов свет да горит,
Сам-ма плачет, говорит:
"Что же ты мне есть за друг,
Ежли любишь семь подруг,
Восьмую - вдовую,
А девятую жану,
А десятую, подлец, меня..."
И журавлиный крик на пустующих пашнях, и казачью песню, и свист утиных
крыльев в непроглядной чернети ночи слышали казаки, бывшие за ветряком в
сторожевом охранении. Скучно было им лежать ночью на холодной, скованной
морозом земле. Ни тебе покурить, ни поговорить, ни посогреться ходьбой или
кулачками. Лежи да лежи промеж подсолнечных прошлогодних будыльев, смотри
в зияющую темнотой степь, слушай, приникнув ухом к земле. А в десяти шагах
уже ни черта не видно, а шорохами так богата апрельская ночь, так много из
темноты несется подозрительных звуков, что любой из них будит тревогу: "Не
идет ли, не ползет ли красноармейская разведка?" Как будто издали
доносится треск сломанной бурьянины, сдержанное пыхтенье... Молодой
казачишка Выпряжкин вытирает перчаткой набежавшую от напряжения слезинку,
толкает локтем соседа. Тот дремлет, свернувшись калачом, положив в голова
кожаный подсумок; японский патронташ давит ему ребра, но он ленится лечь
поудобней, не хочет пускать в плотно запахнутые полы шинели струю ночного
холода. Шорох бурьяна и сопение нарастают и неожиданно звучат вот, возле
самого Выпряжкина. Он приподнимается на локте, недоуменно смотрит сквозь
плетнистый бурьян и с трудом различает очертания большого ежа. Еж торопко
подвигается вперед по мышиному следу, опустив крохотную свиную мордочку,
сопя и черкая иглистой спиной по сухим бурьянным былкам. Вдруг он
чувствует в нескольких шагах от себя присутствие чего-то враждебного и,
подняв голову, видит рассматривающего его человека. Человек облегченно
выдыхает воздух, шепчет:
- Черт поганый! Как напужал-то...
А еж стремительно прячет голову, втягивает ножки и с минуту лежит
нащетинившимся клубком, потом медленно распрямляется, касается ногами
холодной земли и катится скользящим серым комом, натыкаясь на подсолнечные
будылья, приминая сухой прах сопревшей повители. И снова прядется тишина.
И ночь - как сказка...
По хутору отголосили вторые кочеты. Небо прояснилось. Сквозь редкое
ряднище облачков показались первые звезды. Потом ветер заметал облака, и
небо глянуло на землю бесчисленными золотыми очами.
Вот в это-то время Выпряжкин и услышал впереди отчетливый шаг лошади,
хруст бурьяна, звяк чего-то металлического, а немного погодя - и
поскрипывание седла. Услышали и остальные казаки. Пальцы легли на спуски
винтовок.
- Сготовьсь! - шепнул помощник взводного.
На фоне звездного неба возник словно вырезанный силуэт всадника. Кто-то
ехал шагом по направлению к хутору.
- Сто-о-ой!.. Кто едет?.. Что пропуск?..
Казаки вскочили, готовые стрелять. Всадник остановился, подняв вверх
руки.
- Товарищи, не стреляйте!
- Что пропуск!
- Товарищи!..
- Что пропуск? Взво-о-од...
- Стойте!.. Я один... Сдаюсь!..
- Погодите, братцы! Не стрелять!.. Живого возьмем!..
Помощник взводного подбежал к конному, Выпряжкин схватил коня за
поводья. Всадник перенес ногу через седло, спешился.
- Ты кто таков? Красный? Ага, братцы, он! Вот у него и звезда на
папахе. По-па-ал-ся, ааа!..
Всадник, разминая ноги, уже спокойно говорил:
- Ведите меня к вашему начальнику. Я имею передать ему сообщение
большой важности. Я - командир Сердобского полка и прибыл сюда для ведения
переговоров.
- Команди-и-ир?.. Убить его, братцы, гада! Дай, Лука, я ему зараз...
- Товарищи! Убить меня вы можете всегда, но прежде дайте мне сообщить
вашему начальнику то, для чего я приехал. Повторяю: это огромной важности
дело. Пожалуйста, возьмите мое оружие, если вы боитесь, что я убегу...
Красный командир стал расстегивать портупею.
- Сымай! Сымай! - торопил его один из казаков.
Снятые наган и сабля перешли в руки помкомвзвода.
- Обыщите сердобского командира! - приказал он, садясь на
принадлежавшего красному командиру коня.
Захваченного обыскали. Помкомвзвода и казак Выпряжкин погнали его в
хутор. Он шел пешком, рядом с ним шагал Выпряжкин, нес наперевес
австрийский карабин, а позади ехал верхом довольный помкомвзвода.
Минут десять двигались молча. Конвоируемый часто закуривал,
останавливаясь, полой шинели прикрывая гаснущие на ветру спички. Запах
хороших папирос вывел Выпряжкина из терпения.
- Дай-ка мне, - попросил он.
- Пожалуйста!
Выпряжкин взял кожаный походный портсигар, набитый папиросами, достал
из него папироску, а портсигар сунул себе в карман. Командир промолчал,
но, спустя немного, когда вошли в хутор, спросил:
- Вы куда меня ведете?
- Там узнаешь.
- А все же?
- К командиру сотни.
- Вы меня ведите к командиру бригады Богатыреву.
- Нету тут такого.
- Как это - нет? Мне известно, что он вчера прибыл со штабом в
Бахмуткин и сейчас здесь.
- Нам про это неизвестно.
- Ну, полноте, товарищи! Мне известно, а вам неизвестно... Это не есть
военный секрет, особенно когда он уже стал известен вашим врагам.
- Иди, иди!
- Я иду. Так вы меня сведите к Богатыреву.
- Помалкивай! Мне с тобой, по правилам службы, не дозволено гутарить!
- А портсигар взять - это дозволено по правилам службы?
- Мало ли что!.. Ступай, да язык придави, а то и шинелю зараз сопру.
Ишь обидчивый какой!
Сотенного насилу растолкали. Он долго тер кулаками глаза, зевал,
морщился и никак не мог уразуметь того, что ему говорил сияющий от радости
помкомвзвода.
- Кто такой? Командир Сердобского полка? А ты не брешешь? Давай
документы.
Через несколько минут он вместе с красным командиром шел на квартиру
командующего бригадой Богатырева. Богатырев вскочил как встрепанный, едва
услышал о том, что захвачен и приведен командир Сердобского полка. Он
застегнул шаровары, набросил на свои плотные плечи подтяжки, зажег
пятилинейную лампочку, спросил у стоявшего навытяжку возле двери красного
командира:
- Вы командир Сердобского полка?
- Да, я командир Сердобского полка. Вороновский.
- Садитесь.
- Благодарю.
- Как вас... при каких условиях захватили?
- Я сам ехал к вам. Мне надо поговорить с вами наедине. Прикажите
посторонним выйти.
Богатырев махнул рукой, и сотенный, пришедший с красным командиром, и
стоявший с открытым ртом хозяин дома - рыжебородый старовер - вышли.
Богатырев, потирая голо остриженную темную и круглую, как арбуз, голову,
сидел за столом в одной грязной нижней рубахе. Лицо его, с отечными щеками
и красными полосами от неловкого сна, выражало сдержанное любопытство.
Вороновский, невысокий плотный человек, в ловко подогнанной шинели,
стянутый наплечными офицерскими ремнями, расправил прямые плечи; под
черными подстриженными усами его скользнула улыбка.
- Надеюсь, с офицером имею честь? Разрешите два слова о себе, а потом
уж о той миссии, с которой я к вам прибыл... Я в прошлом - дворянин по
происхождению и штабс-капитан царской службы. В годы войны с Германией
служил в Сто семнадцатом Любомирском стрелковом полку. В тысяча девятьсот
восемнадцатом году был мобилизован по декрету Советского правительства как
кадровый офицер. В настоящее время, как вам уже известно, командую в
Красной Армии Сердобским полком. Находясь в рядах Красной Армии, я давно
искал случая перейти на вашу... на сторону борющихся с большевиками...
- Долго вы, господин штабс-капитан, искали случая...
- Да, но мне хотелось искупить свою вину перед Россией и не только
самому перейти (это можно было бы осуществить давно), но и увести с собой
красноармейскую часть, те ее элементы, конечно, наиболее здоровые, которые
коммунистами были обмануты и вовлечены в эту братоубийственную войну.
Бывший штабс-капитан Вороновский глянул узко поставленными серыми
глазами на Богатырева и, заметив его недоверчивую улыбку, вспыхнул, как
девушка, заторопился:
- Естественно, господин Богатырев, что вы можете питать ко мне и к моим
словам известное недоверие... На вашем месте я, очевидно, испытывал бы
такие же чувства. Вы разрешите мне доказать вам это фактами...
Неопровержимыми фактами...
Отвернув полу шинели, он достал из кармана защитных брюк перочинный
нож, нагнулся так, что заскрипели наплечные ремни, и осторожно стал
подпарывать плотно зашитый борт шинели. Спустя минуту извлек из распоротой
бортовки пожелтевшие бумаги и крохотную фотографическую карточку.
Богатырев внимательно прочитал документы. В одном из них
удостоверялось, что "предъявитель сего есть действительно поручик 117-го
Любомирского стрелкового полка Вороновский, направляющийся после излечения
в двухнедельный отпуск по месту жительства - в Смоленскую губернию". На
удостоверении стояла печать и подпись главврача походного госпиталя N_8
14-й Сибирской стрелковой дивизии. Остальные документы на имя Вороновского
непреложно говорили о том, что Вороновский подлинно был офицером, а с
фотографической карточки на Богатырева глянули веселые, узкие в поставе
глаза молодого подпоручика Вороновского. На защитном щегольском френче
поблескивал офицерский Георгий, и девственная белизна погонов резче
оттеняла смуглые щеки подпоручика, темную полоску усов.
- Так что же? - спросил Богатырев.
- Я приехал сообщить вам, что мною, совместно с моим помощником, бывшим
поручиком Волковым, красноармейцы сагитированы, и весь целиком состав
Сердобского полка, разумеется, за исключением коммунистов, готов в любую
минуту перейти на вашу сторону. Красноармейцы - почти все крестьяне
Саратовской и Самарской губерний. Они согласны драться с большевиками. Нам
необходимо сейчас же договориться с вами об условиях сдачи полка. Полк
сейчас находится в Усть-Хоперской, в нем около тысячи двухсот штыков; в
комячейке - тридцать восемь, плюс взвод из тридцати человек местных
коммунистов. Мы захватили приданную нам батарею, причем прислугу,
вероятно, придется уничтожить, так как там преобладающее большинство
коммунистов. Среди моих красноармейцев идет брожение на почве тягот,
которые несут их отцы от продразверстки. Мы воспользовались этим
обстоятельством и склонили их на переход к казакам... к вам, то есть. У
моих солдат есть опасения, как бы при сдаче полка не было над ними учинено
насилия... Вот по этому вопросу - это, конечно, частности, но... - я и
должен с вами договориться.
- Какое насилие могет быть?
- Ну, убийства, ограбления...
- Нет, этого не допустим!
- И еще: солдаты настаивают на том, чтобы Сердобский полк был сохранен
в своем составе и дрался с большевиками вместе с вами, но самостоятельной
боевой единицей.
- Этого сказать я вам...
- Знаю! Знаю! Вы снесетесь с вашим высшим командованием и поставите нас
в известность.
- Да, я должен сообщить в Вешки.
- Простите, у меня очень мало времени, и если я опоздаю на лишний час,
то мое отсутствие может быть замечено комиссаром полка. Я считаю, что мы
договоримся об условиях сдачи. Поторопитесь сообщить мне решение вашего
командования. Полк могут перебросить к Донцу или пришлют новое пополнение,
и таким образом...
- Да, я сейчас же с коннонарочным пошлю в Вешки.
- И еще: прикажите вашим казакам возвратить мне оружие. Меня не только
обезоружили, - Вороновский оборвал свою гладкую речь и полусмущенно
улыбнулся, - но и взяли... портсигар. Это, конечно, пустяки, но портсигар
мне дорог как фамильная вещь.
- Вам все вернут. Как вам сообщить, когда получу ответ из Вешек?
- К вам сюда, в Бахмуткин, придет через два дня женщина из
Усть-Хоперской. Пароль... ну, допустим - "единение". Ей вы сообщите.
Безусловно - на словах...
Через полчаса один из казаков Максаевской сотни наметом скакал на
запад, в Вешенскую...
На другой день личный ординарец Кудинова прибыл в Бахмуткин, разыскал
квартиру командира бригады и, даже коня не привязав, вошел в курень,
передал Григорию Богатыреву пакет с надписью: "В. срочно. Совершенно
секретно". Богатырев с живейшим нетерпением сломал сургучную печать. На
бланке Верхнедонского окружного совета размашисто, рукою самого Кудинова,
было написано:
"Доброго здоровья, Богатырев! Новость очень радостная. Уполномочиваем
тебя вести с сердобцами переговоры и любой ценой склонить их на сдачу.
Предлагаю пойти им на уступки и посулить, что примем полк целиком и даже
обезоруживать не будем. Непременным условием поставь захват и выдачу
коммунистов, комиссара полка, а главное - наших вешенских, еланских и
усть-хоперских коммунистов. Пускай обязательно захватят батарею, обоз,
материальную часть. Всемерно ускорь это дело! К месту, куда прибудет полк,
стяни побольше своих сил, потихоньку окружи и сейчас же приступи к
обезоруживанию. Ежели зашеборшат - выбей их всех до одного человека.
Действуй осторожно, но решительно. Как только обезоружишь - направляй
гуртом весь полк в Вешенскую. Гони их правой стороной, так удобнее, затем
что на этой и фронт будет дальше, и степь голая, - не уйдут, ежели
опамятуются и вздумают убегать. Направляй их над Доном, по хуторам, а
вназирку за ними пошли две конные сотни. В Вешках мы их по два, по три
бойца рассортируем по сотням, поглядим, как они будут своих бить. А там -
не наше дело печаль: соединимся со своими, какие за Донцом, они их тогда
пускай судят и делают с ними, что хотят. По мне, хоть всех пускай
перевешают. Не жалко. Радуюсь твоей успешности. Каждодневно сообщай
нарочным.
Кудинов."
В приписке стояло:
"Ежели наших местных коммунистов сердобцы выдадут - гони их под
усиленным конвоем в Вешки, тоже по хуторам. Но сначала пропусти сердобцев.
В конвой поручи отобрать самых надежных казаков (полютей да стариковатых),
пускай они их гонют и народу широко заранее оповещают. Нам об них и руки
поганить нечего, их бабы кольями побьют, ежели дело умело и с умом
поставить. Понял? Нам эта политика выгодней: расстреляй их - слух дойдет и
до красных, - мол, пленных расстреливают: а эдак проще, народ на них
натравить, гнев людской спустить, как цепного кобеля. Самосуд - и все. Ни
спроса, ни ответа!"
12 апреля 1-й Московский полк был жестоко потрепан в бою с повстанцами
под хутором Антоновом Еланской станицы.
Плохо зная местность, красноармейские цепи с боем сошли в хутор. Редкие
казачьи дворы, словно на островах, угнездились на крохотных участках
твердой супесной земли, а замощенные хворостом улицы и проулки были
проложены по невылазной болотистой топи. Хутор тонул в густейшей заросли
ольшаника, в мочажинной, топкой местности. На искрайке его протекала речка
Бланка, мелководная, но с илистым, стрямким дном.
Цепью пошли стрелки 1-го Московского сквозь хутор, но едва миновали
первые дворы и вошли в ольшаник, как обнаружилось, что цепью пересечь
ольшаник нельзя. Командир 2-го батальона - упрямый латыш - не слушал
доводов ротного, еле выручившего из глубокого просова свою застрявшую
лошадь, скомандовал: "Вперед!" - и первый смело побрел по зыбкой
покачивающейся почве. Заколебавшиеся было красноармейцы двинулись следом
за ним, на руках неся пулеметы. Прошли саженей пятьдесят, по колено увязая
в иле, и вот тут-то с правого фланга покатилось по цепи: "Обходят!",
"Казаки!", "Окружили!"
Две повстанческие сотни действительно обошли батальон, ударили с тыла.
В ольшанике 1-й и 2-й батальоны потеряли почти треть состава,
отступили.
В этом бою самодельной повстанческой пулей был ранен в ногу Иван
Алексеевич. Его на руках вынес Мишка Кошевой и, за малым не заколов
красноармейца, скакавшего по дамбе, заставил взять раненого на патронную
двуколку.
Полк был опрокинут, отброшен до хутора Еланского. Поражение губительно
отозвалось на исходе наступления всех красноармейских частей,
продвигавшихся по левой стороне Дона. Малкин из Букановской вынужден был
отойти на двадцать верст севернее, в станицу Слащевскую; а потом, теснимый
повстанческими силами, развивавшими бешеное наступление и во много раз
численно превосходившими малкинскую дружину, за день до ледохода
переправился через Хопер, утопив нескольких лошадей, и двинулся на станицу
Кумылженскую.
1-й Московский, отрезанный ледоходом в устье Хопра, переправился через
Дон на правобережье; ожидая пополнения, стал в станице Усть-Хоперской.
Вскоре туда прибыл Сердобский полк. Кадры его по составу резко отличались
от кадров 1-го Московского. Рабочие - москвичи, туляки, нижегородцы,
составлявшие боевое ядро Московского полка, - дрались мужественно, упорно,
неоднократно сходясь с повстанцами врукопашную, ежедневно теряя убитыми и
ранеными десятки бойцов. Только ловушка в Антоновом временно вывела полк
из строя, но, отступая, он не оставил врагам ни единой обозной двуколки,
ни единой патронной цинки. А рота сердобцев в первом же бою под хутором
Ягодинским не выдержала повстанческой конной атаки; завидя казачью лаву,
бросила окопы и, несомненно, была бы вырублена целиком, если б не
пулеметчики-коммунисты, отбившие атаку шквальным пулеметным огнем.
Сердобский полк наспех сформировался в городе Сердобске. Среди
красноармейцев - сплошь саратовских крестьян поздних возрастов - явно
намечались настроения, ничуть не способствовавшие поднятию боевого духа. В
роте было удручающе много неграмотных и выходцев из зажиточно-кулацкой
части деревни. Комсостав полка наполовину состоял из бывших офицеров;
комиссар - слабохарактерный и безвольный человек - не пользовался среди
красноармейцев авторитетом; а изменники - командир полка, начштаба и двое
ротных командиров, - задумав сдать полк, на глазах ничего не видевшей
ячейки вели преступную работу по деморализации красноармейской массы через
посредство контрреволюционно настроенных, затесавшихся в полк кулаков,
вели против коммунистов искусную агитацию, сеяли неверие в успешность
борьбы по подавлению восстания, подготовляя сдачу полка.
Штокман, стоявший на одной квартире с тремя сердобцами, тревожно
присматривался к красноармейцам и окончательно убедился в серьезнейшей
угрозе, нависшей над полком, после того как однажды резко столкнулся с
сердобцами.
27-го, уже в сумерки, на квартиру пришли двое сердобцев второй роты.
Один из них, по фамилии Горигасов, не поздоровавшись, с поганенькой
улыбочкой посматривая на Штокмана и лежавшего на кровати Ивана
Алексеевича, сказал:
- Довоевались! Дома хлеб у родных забирают, а тут приходится воевать
неизвестно за что...
- Тебе неизвестно, за что ты воюешь? - резко спросил Штокман.
- Да, неизвестно! Казаки - такие же хлеборобы, как и мы! Знаем, против
чего они восстали! Знаем...
- А ты, сволочь, знаешь, чьим ты языком говоришь? Белогвардейским! -
вскипел обычно сдержанный Штокман.
- Ты особенно-то не сволочи! А то получишь по усам!.. Слышите, ребята?
Какой нашелся!
- Потише! Потише, бородатый! Мы вас, таковских, видывали! - вмешался
другой, низенький и плотный, как мучной куль. - Ты думаешь, если ты
коммунист, так можешь нам на горло наступать? Смотри, а то мы из тебя
выбьем норов!
Он заслонил собою щупленького Горигасова, напирал на Штокмана, заложив
куцые сильные руки за спину, играя глазами.
- Вы что же это?.. Все белым духом дышите? - задыхаясь, спросил Штокман
и с силой оттолкнул наступавшего на него красноармейца.
Тот качнулся, вспыхнул, хотел было ухватить Штокмана за руку, но
Горигасов его остановил:
- Не связывайся!
- Это - контрреволюционные речи! Мы вас будем судить, как предателей
Советской власти!
- Весь полк не отправишь в трибунал! - ответил один из красноармейцев,
стоявших вместе со Штокманом на одной квартире.
Его поддержали:
- Коммунистам и сахар и папиросы, а нам - нету!
- Брешешь! - крикнул Иван Алексеевич, приподнимаясь на кровати. - То
же, что и вы, получаем!..
Слова не говоря, Штокман оделся, вышел. Его не стали задерживать, но
проводили насмешливыми восклицаниями.
Штокман застал комиссара полка в штабе. Он вызвал его в другую комнату,
взволнованно передал о стычке с красноармейцами, предложил произвести
аресты их. Комиссар выслушал его, почесывая огненно-рыжую бородку,
нерешительно поправляя очки в черной роговой оправе.
- Завтра соберем собрание ячейки, обсудим положение. А арестовывать
этих ребят я не считаю возможным в данной обстановке.
- Почему? - резко спросил Штокман.
- Знаете ли, товарищ Штокман... Я сам замечаю, что у нас в полку
неблагополучно, вероятно, существует какая-то контрреволюционная
организация, но прощупать ее не удается. А в сфере ее влияния -
большинство полка. Крестьянская стихия, что поделаешь! Я сообщил о
настроениях красноармейцев и предложил отвести полк и расформировать его.
- Почему вы не считаете возможным арестовать сейчас же этих агентов
белогвардейщины и направить их в Ревтрибунал дивизии? Ведь такие разговоры
- прямая измена!
- Да, но это может вызвать нежелательные эксцессы и даже восстание.
- Вот как? Так почему же вы, видя такое настроение большинства, давно
не сообщили в политотдел?
- Я же вам сказал, что сообщил. Из Усть-Медведицы что-то медлят с
ответом. Как только полк отзовут, мы строго покараем всех нарушителей
дисциплины, и в частности тех красноармейцев, которые говорили сообщенное
вами сейчас... - Комиссар, нахмурясь, шепотом добавил: - У меня на
подозрении Вороновский и... начштаба Волков. Завтра же после собрания
ячейки я выеду в Усть-Медведицу. Надо принять срочные меры по локализации
этой опасности. Прошу вас держать в секрете наш разговор.
- Но почему нельзя сейчас созвать собрание коммунистов? Ведь время не
терпит, товарищ!
- Я понимаю. Но сейчас невозможно. Большинство коммунистов в заставах и
секретах... Я настоял на этом, так как доверять беспартийным в таком
положении - неосмотрительно. Да и батарея, а в ней большинство
коммунистов, только сегодня ночью прибудет с Крутовского. Вызвал в связи
вот с этими волнениями в полку.
Штокман вернулся из штаба, в коротких чертах передал Ивану Алексеевичу
и Мишке Кошевому разговор с комиссаром полка.
- Ходить ты еще не можешь? - спросил он у Ивана Алексеевича.
- Хромаю. Раньше-то боялся рану повредить, ну, а уж зараз, хочешь - не
хочешь, а придется ходить.
Ночью Штокман написал подробное сообщение о состоянии полка и в полночь
разбудил Кошевого. Засовывая пакет ему за пазуху, сказал:
- Сейчас же добудь себе лошадь и скачи в Усть-Медведицу. Умри, а
передай это письмо в политотдел Четырнадцатой дивизии... За сколько часов
будешь там? Где думаешь лошадь добыть?
Мишка, кряхтя, набивал на ноги рыжие ссохшиеся сапоги, с паузами
отвечал:
- Лошадь украду... у конных разведчиков, а доеду до Усть-Медведицы...
самое многое... за два часа. Лошади-то в разведке плохие, а то бы... за
полтора! В атарщиках служил... Знаю, как из лошади... всею резвость
выжать.
Мишка перепрятал пакет, сунув его в карман шипели.
- Это зачем? - спросил Штокман.
- Чтобы скорее достать, ежели сердобцы схватят.
- Ну? - все недопонимал Штокман.
- Вот тебе и "ну"! Как будут хватать - достану и заглону его.
- Молодец! - Штокман скупо улыбнулся, подошел к Мишке и, словно томимый
тяжким предчувствием, крепко обнял его, с силой поцеловал холодными
дрожащими губами. - Езжай.
Мишка вышел, благополучно отвязал от коновязи одну из лучших лошадей
конной разведки, шагом миновал заставу, все время держа указательный палец
на спуске новенького кавалерийского карабина, - бездорожно выбрался на
шлях. Только там перекинул он ремень карабина через плечо, начал вовсю
"выжимать" из куцехвостой саратовской лошаденки несвойственную ей
резвость.
На рассвете стал накрапывать мелкий дождь. Зашумел ветер. С востока
надвинулась черная буревая туча. Сердобцы, стоявшие на одной квартире со
Штокманом и Иваном Алексеевичем, встали, ушли, едва забрезжило утро.
Полчаса спустя прибежал еланский коммунист Толкачев, - как и Штокман со
своими ребятами, приставший к Сердобскому полку. Открыв дверь, он крикнул
задыхающимся голосом:
- Штокман, Кошевой, дома? Выходите!
- В чем дело? Иди сюда! - Штокман вышел в переднюю комнату, на ходу
натягивая шинель. - Иди сюда!
- Беда! - шептал Толкачев, следом за Штокманом входя во вторую комнату.
- Сейчас пехота хотела разоружить возле станицы... возле станицы
подъехавшую с Крутовского батарею. Была перестрелка... Батарейцы отбили
нападение, орудийные замки сняли и на баркасах переправились на ту
разлившегося Дона... А потом на крайней улице зазвучали людские голоса,
рдяно загорелись огни цигарок, послышался конский храп, хруст промерзшей
грязи, продавливаемой лошадиными копытами. В хутор, где стояли две
повстанческие казачьи сотни, входившие в состав 6-й отдельной бригады,
вернулся разъезд. Казаки расположились на базу крайней хаты,
переговариваясь, поставили к брошенным посреди база саням лошадей,
положили им корма. Чей-то хрипатый басок завел плясовую песню, тщательно
выговаривая слова, устало и медленно выводя:
Помаленечку я шел,
Да потихонечку ступал,
И по прежней по любви
С девкой шутку зашутил...
И тотчас же задорный тенорок подголоска взмыл, как птица, над гудящим
басом и весело, с перебором начал:
Девка шутку не приняла,
Меня в щеку - д'эх! - вдарила,
Моя казацкая сердечка
Была разгарчивая...
В песню подвалило еще несколько басов, темп ее ускорился, оживился, и
тенор подголоска, щеголяя высокими концами, уже звучал напористо и
подмывающе весело:
Я праву ручку засучил,
Девку да в ухо омочил.
Их, эта девочка стоит,
Как малинов свет горич.
Как малинов свет да горит,
Сам-ма плачет, говорит:
"Что же ты мне есть за друг,
Ежли любишь семь подруг,
Восьмую - вдовую,
А девятую жану,
А десятую, подлец, меня..."
И журавлиный крик на пустующих пашнях, и казачью песню, и свист утиных
крыльев в непроглядной чернети ночи слышали казаки, бывшие за ветряком в
сторожевом охранении. Скучно было им лежать ночью на холодной, скованной
морозом земле. Ни тебе покурить, ни поговорить, ни посогреться ходьбой или
кулачками. Лежи да лежи промеж подсолнечных прошлогодних будыльев, смотри
в зияющую темнотой степь, слушай, приникнув ухом к земле. А в десяти шагах
уже ни черта не видно, а шорохами так богата апрельская ночь, так много из
темноты несется подозрительных звуков, что любой из них будит тревогу: "Не
идет ли, не ползет ли красноармейская разведка?" Как будто издали
доносится треск сломанной бурьянины, сдержанное пыхтенье... Молодой
казачишка Выпряжкин вытирает перчаткой набежавшую от напряжения слезинку,
толкает локтем соседа. Тот дремлет, свернувшись калачом, положив в голова
кожаный подсумок; японский патронташ давит ему ребра, но он ленится лечь
поудобней, не хочет пускать в плотно запахнутые полы шинели струю ночного
холода. Шорох бурьяна и сопение нарастают и неожиданно звучат вот, возле
самого Выпряжкина. Он приподнимается на локте, недоуменно смотрит сквозь
плетнистый бурьян и с трудом различает очертания большого ежа. Еж торопко
подвигается вперед по мышиному следу, опустив крохотную свиную мордочку,
сопя и черкая иглистой спиной по сухим бурьянным былкам. Вдруг он
чувствует в нескольких шагах от себя присутствие чего-то враждебного и,
подняв голову, видит рассматривающего его человека. Человек облегченно
выдыхает воздух, шепчет:
- Черт поганый! Как напужал-то...
А еж стремительно прячет голову, втягивает ножки и с минуту лежит
нащетинившимся клубком, потом медленно распрямляется, касается ногами
холодной земли и катится скользящим серым комом, натыкаясь на подсолнечные
будылья, приминая сухой прах сопревшей повители. И снова прядется тишина.
И ночь - как сказка...
По хутору отголосили вторые кочеты. Небо прояснилось. Сквозь редкое
ряднище облачков показались первые звезды. Потом ветер заметал облака, и
небо глянуло на землю бесчисленными золотыми очами.
Вот в это-то время Выпряжкин и услышал впереди отчетливый шаг лошади,
хруст бурьяна, звяк чего-то металлического, а немного погодя - и
поскрипывание седла. Услышали и остальные казаки. Пальцы легли на спуски
винтовок.
- Сготовьсь! - шепнул помощник взводного.
На фоне звездного неба возник словно вырезанный силуэт всадника. Кто-то
ехал шагом по направлению к хутору.
- Сто-о-ой!.. Кто едет?.. Что пропуск?..
Казаки вскочили, готовые стрелять. Всадник остановился, подняв вверх
руки.
- Товарищи, не стреляйте!
- Что пропуск!
- Товарищи!..
- Что пропуск? Взво-о-од...
- Стойте!.. Я один... Сдаюсь!..
- Погодите, братцы! Не стрелять!.. Живого возьмем!..
Помощник взводного подбежал к конному, Выпряжкин схватил коня за
поводья. Всадник перенес ногу через седло, спешился.
- Ты кто таков? Красный? Ага, братцы, он! Вот у него и звезда на
папахе. По-па-ал-ся, ааа!..
Всадник, разминая ноги, уже спокойно говорил:
- Ведите меня к вашему начальнику. Я имею передать ему сообщение
большой важности. Я - командир Сердобского полка и прибыл сюда для ведения
переговоров.
- Команди-и-ир?.. Убить его, братцы, гада! Дай, Лука, я ему зараз...
- Товарищи! Убить меня вы можете всегда, но прежде дайте мне сообщить
вашему начальнику то, для чего я приехал. Повторяю: это огромной важности
дело. Пожалуйста, возьмите мое оружие, если вы боитесь, что я убегу...
Красный командир стал расстегивать портупею.
- Сымай! Сымай! - торопил его один из казаков.
Снятые наган и сабля перешли в руки помкомвзвода.
- Обыщите сердобского командира! - приказал он, садясь на
принадлежавшего красному командиру коня.
Захваченного обыскали. Помкомвзвода и казак Выпряжкин погнали его в
хутор. Он шел пешком, рядом с ним шагал Выпряжкин, нес наперевес
австрийский карабин, а позади ехал верхом довольный помкомвзвода.
Минут десять двигались молча. Конвоируемый часто закуривал,
останавливаясь, полой шинели прикрывая гаснущие на ветру спички. Запах
хороших папирос вывел Выпряжкина из терпения.
- Дай-ка мне, - попросил он.
- Пожалуйста!
Выпряжкин взял кожаный походный портсигар, набитый папиросами, достал
из него папироску, а портсигар сунул себе в карман. Командир промолчал,
но, спустя немного, когда вошли в хутор, спросил:
- Вы куда меня ведете?
- Там узнаешь.
- А все же?
- К командиру сотни.
- Вы меня ведите к командиру бригады Богатыреву.
- Нету тут такого.
- Как это - нет? Мне известно, что он вчера прибыл со штабом в
Бахмуткин и сейчас здесь.
- Нам про это неизвестно.
- Ну, полноте, товарищи! Мне известно, а вам неизвестно... Это не есть
военный секрет, особенно когда он уже стал известен вашим врагам.
- Иди, иди!
- Я иду. Так вы меня сведите к Богатыреву.
- Помалкивай! Мне с тобой, по правилам службы, не дозволено гутарить!
- А портсигар взять - это дозволено по правилам службы?
- Мало ли что!.. Ступай, да язык придави, а то и шинелю зараз сопру.
Ишь обидчивый какой!
Сотенного насилу растолкали. Он долго тер кулаками глаза, зевал,
морщился и никак не мог уразуметь того, что ему говорил сияющий от радости
помкомвзвода.
- Кто такой? Командир Сердобского полка? А ты не брешешь? Давай
документы.
Через несколько минут он вместе с красным командиром шел на квартиру
командующего бригадой Богатырева. Богатырев вскочил как встрепанный, едва
услышал о том, что захвачен и приведен командир Сердобского полка. Он
застегнул шаровары, набросил на свои плотные плечи подтяжки, зажег
пятилинейную лампочку, спросил у стоявшего навытяжку возле двери красного
командира:
- Вы командир Сердобского полка?
- Да, я командир Сердобского полка. Вороновский.
- Садитесь.
- Благодарю.
- Как вас... при каких условиях захватили?
- Я сам ехал к вам. Мне надо поговорить с вами наедине. Прикажите
посторонним выйти.
Богатырев махнул рукой, и сотенный, пришедший с красным командиром, и
стоявший с открытым ртом хозяин дома - рыжебородый старовер - вышли.
Богатырев, потирая голо остриженную темную и круглую, как арбуз, голову,
сидел за столом в одной грязной нижней рубахе. Лицо его, с отечными щеками
и красными полосами от неловкого сна, выражало сдержанное любопытство.
Вороновский, невысокий плотный человек, в ловко подогнанной шинели,
стянутый наплечными офицерскими ремнями, расправил прямые плечи; под
черными подстриженными усами его скользнула улыбка.
- Надеюсь, с офицером имею честь? Разрешите два слова о себе, а потом
уж о той миссии, с которой я к вам прибыл... Я в прошлом - дворянин по
происхождению и штабс-капитан царской службы. В годы войны с Германией
служил в Сто семнадцатом Любомирском стрелковом полку. В тысяча девятьсот
восемнадцатом году был мобилизован по декрету Советского правительства как
кадровый офицер. В настоящее время, как вам уже известно, командую в
Красной Армии Сердобским полком. Находясь в рядах Красной Армии, я давно
искал случая перейти на вашу... на сторону борющихся с большевиками...
- Долго вы, господин штабс-капитан, искали случая...
- Да, но мне хотелось искупить свою вину перед Россией и не только
самому перейти (это можно было бы осуществить давно), но и увести с собой
красноармейскую часть, те ее элементы, конечно, наиболее здоровые, которые
коммунистами были обмануты и вовлечены в эту братоубийственную войну.
Бывший штабс-капитан Вороновский глянул узко поставленными серыми
глазами на Богатырева и, заметив его недоверчивую улыбку, вспыхнул, как
девушка, заторопился:
- Естественно, господин Богатырев, что вы можете питать ко мне и к моим
словам известное недоверие... На вашем месте я, очевидно, испытывал бы
такие же чувства. Вы разрешите мне доказать вам это фактами...
Неопровержимыми фактами...
Отвернув полу шинели, он достал из кармана защитных брюк перочинный
нож, нагнулся так, что заскрипели наплечные ремни, и осторожно стал
подпарывать плотно зашитый борт шинели. Спустя минуту извлек из распоротой
бортовки пожелтевшие бумаги и крохотную фотографическую карточку.
Богатырев внимательно прочитал документы. В одном из них
удостоверялось, что "предъявитель сего есть действительно поручик 117-го
Любомирского стрелкового полка Вороновский, направляющийся после излечения
в двухнедельный отпуск по месту жительства - в Смоленскую губернию". На
удостоверении стояла печать и подпись главврача походного госпиталя N_8
14-й Сибирской стрелковой дивизии. Остальные документы на имя Вороновского
непреложно говорили о том, что Вороновский подлинно был офицером, а с
фотографической карточки на Богатырева глянули веселые, узкие в поставе
глаза молодого подпоручика Вороновского. На защитном щегольском френче
поблескивал офицерский Георгий, и девственная белизна погонов резче
оттеняла смуглые щеки подпоручика, темную полоску усов.
- Так что же? - спросил Богатырев.
- Я приехал сообщить вам, что мною, совместно с моим помощником, бывшим
поручиком Волковым, красноармейцы сагитированы, и весь целиком состав
Сердобского полка, разумеется, за исключением коммунистов, готов в любую
минуту перейти на вашу сторону. Красноармейцы - почти все крестьяне
Саратовской и Самарской губерний. Они согласны драться с большевиками. Нам
необходимо сейчас же договориться с вами об условиях сдачи полка. Полк
сейчас находится в Усть-Хоперской, в нем около тысячи двухсот штыков; в
комячейке - тридцать восемь, плюс взвод из тридцати человек местных
коммунистов. Мы захватили приданную нам батарею, причем прислугу,
вероятно, придется уничтожить, так как там преобладающее большинство
коммунистов. Среди моих красноармейцев идет брожение на почве тягот,
которые несут их отцы от продразверстки. Мы воспользовались этим
обстоятельством и склонили их на переход к казакам... к вам, то есть. У
моих солдат есть опасения, как бы при сдаче полка не было над ними учинено
насилия... Вот по этому вопросу - это, конечно, частности, но... - я и
должен с вами договориться.
- Какое насилие могет быть?
- Ну, убийства, ограбления...
- Нет, этого не допустим!
- И еще: солдаты настаивают на том, чтобы Сердобский полк был сохранен
в своем составе и дрался с большевиками вместе с вами, но самостоятельной
боевой единицей.
- Этого сказать я вам...
- Знаю! Знаю! Вы снесетесь с вашим высшим командованием и поставите нас
в известность.
- Да, я должен сообщить в Вешки.
- Простите, у меня очень мало времени, и если я опоздаю на лишний час,
то мое отсутствие может быть замечено комиссаром полка. Я считаю, что мы
договоримся об условиях сдачи. Поторопитесь сообщить мне решение вашего
командования. Полк могут перебросить к Донцу или пришлют новое пополнение,
и таким образом...
- Да, я сейчас же с коннонарочным пошлю в Вешки.
- И еще: прикажите вашим казакам возвратить мне оружие. Меня не только
обезоружили, - Вороновский оборвал свою гладкую речь и полусмущенно
улыбнулся, - но и взяли... портсигар. Это, конечно, пустяки, но портсигар
мне дорог как фамильная вещь.
- Вам все вернут. Как вам сообщить, когда получу ответ из Вешек?
- К вам сюда, в Бахмуткин, придет через два дня женщина из
Усть-Хоперской. Пароль... ну, допустим - "единение". Ей вы сообщите.
Безусловно - на словах...
Через полчаса один из казаков Максаевской сотни наметом скакал на
запад, в Вешенскую...
На другой день личный ординарец Кудинова прибыл в Бахмуткин, разыскал
квартиру командира бригады и, даже коня не привязав, вошел в курень,
передал Григорию Богатыреву пакет с надписью: "В. срочно. Совершенно
секретно". Богатырев с живейшим нетерпением сломал сургучную печать. На
бланке Верхнедонского окружного совета размашисто, рукою самого Кудинова,
было написано:
"Доброго здоровья, Богатырев! Новость очень радостная. Уполномочиваем
тебя вести с сердобцами переговоры и любой ценой склонить их на сдачу.
Предлагаю пойти им на уступки и посулить, что примем полк целиком и даже
обезоруживать не будем. Непременным условием поставь захват и выдачу
коммунистов, комиссара полка, а главное - наших вешенских, еланских и
усть-хоперских коммунистов. Пускай обязательно захватят батарею, обоз,
материальную часть. Всемерно ускорь это дело! К месту, куда прибудет полк,
стяни побольше своих сил, потихоньку окружи и сейчас же приступи к
обезоруживанию. Ежели зашеборшат - выбей их всех до одного человека.
Действуй осторожно, но решительно. Как только обезоружишь - направляй
гуртом весь полк в Вешенскую. Гони их правой стороной, так удобнее, затем
что на этой и фронт будет дальше, и степь голая, - не уйдут, ежели
опамятуются и вздумают убегать. Направляй их над Доном, по хуторам, а
вназирку за ними пошли две конные сотни. В Вешках мы их по два, по три
бойца рассортируем по сотням, поглядим, как они будут своих бить. А там -
не наше дело печаль: соединимся со своими, какие за Донцом, они их тогда
пускай судят и делают с ними, что хотят. По мне, хоть всех пускай
перевешают. Не жалко. Радуюсь твоей успешности. Каждодневно сообщай
нарочным.
Кудинов."
В приписке стояло:
"Ежели наших местных коммунистов сердобцы выдадут - гони их под
усиленным конвоем в Вешки, тоже по хуторам. Но сначала пропусти сердобцев.
В конвой поручи отобрать самых надежных казаков (полютей да стариковатых),
пускай они их гонют и народу широко заранее оповещают. Нам об них и руки
поганить нечего, их бабы кольями побьют, ежели дело умело и с умом
поставить. Понял? Нам эта политика выгодней: расстреляй их - слух дойдет и
до красных, - мол, пленных расстреливают: а эдак проще, народ на них
натравить, гнев людской спустить, как цепного кобеля. Самосуд - и все. Ни
спроса, ни ответа!"
12 апреля 1-й Московский полк был жестоко потрепан в бою с повстанцами
под хутором Антоновом Еланской станицы.
Плохо зная местность, красноармейские цепи с боем сошли в хутор. Редкие
казачьи дворы, словно на островах, угнездились на крохотных участках
твердой супесной земли, а замощенные хворостом улицы и проулки были
проложены по невылазной болотистой топи. Хутор тонул в густейшей заросли
ольшаника, в мочажинной, топкой местности. На искрайке его протекала речка
Бланка, мелководная, но с илистым, стрямким дном.
Цепью пошли стрелки 1-го Московского сквозь хутор, но едва миновали
первые дворы и вошли в ольшаник, как обнаружилось, что цепью пересечь
ольшаник нельзя. Командир 2-го батальона - упрямый латыш - не слушал
доводов ротного, еле выручившего из глубокого просова свою застрявшую
лошадь, скомандовал: "Вперед!" - и первый смело побрел по зыбкой
покачивающейся почве. Заколебавшиеся было красноармейцы двинулись следом
за ним, на руках неся пулеметы. Прошли саженей пятьдесят, по колено увязая
в иле, и вот тут-то с правого фланга покатилось по цепи: "Обходят!",
"Казаки!", "Окружили!"
Две повстанческие сотни действительно обошли батальон, ударили с тыла.
В ольшанике 1-й и 2-й батальоны потеряли почти треть состава,
отступили.
В этом бою самодельной повстанческой пулей был ранен в ногу Иван
Алексеевич. Его на руках вынес Мишка Кошевой и, за малым не заколов
красноармейца, скакавшего по дамбе, заставил взять раненого на патронную
двуколку.
Полк был опрокинут, отброшен до хутора Еланского. Поражение губительно
отозвалось на исходе наступления всех красноармейских частей,
продвигавшихся по левой стороне Дона. Малкин из Букановской вынужден был
отойти на двадцать верст севернее, в станицу Слащевскую; а потом, теснимый
повстанческими силами, развивавшими бешеное наступление и во много раз
численно превосходившими малкинскую дружину, за день до ледохода
переправился через Хопер, утопив нескольких лошадей, и двинулся на станицу
Кумылженскую.
1-й Московский, отрезанный ледоходом в устье Хопра, переправился через
Дон на правобережье; ожидая пополнения, стал в станице Усть-Хоперской.
Вскоре туда прибыл Сердобский полк. Кадры его по составу резко отличались
от кадров 1-го Московского. Рабочие - москвичи, туляки, нижегородцы,
составлявшие боевое ядро Московского полка, - дрались мужественно, упорно,
неоднократно сходясь с повстанцами врукопашную, ежедневно теряя убитыми и
ранеными десятки бойцов. Только ловушка в Антоновом временно вывела полк
из строя, но, отступая, он не оставил врагам ни единой обозной двуколки,
ни единой патронной цинки. А рота сердобцев в первом же бою под хутором
Ягодинским не выдержала повстанческой конной атаки; завидя казачью лаву,
бросила окопы и, несомненно, была бы вырублена целиком, если б не
пулеметчики-коммунисты, отбившие атаку шквальным пулеметным огнем.
Сердобский полк наспех сформировался в городе Сердобске. Среди
красноармейцев - сплошь саратовских крестьян поздних возрастов - явно
намечались настроения, ничуть не способствовавшие поднятию боевого духа. В
роте было удручающе много неграмотных и выходцев из зажиточно-кулацкой
части деревни. Комсостав полка наполовину состоял из бывших офицеров;
комиссар - слабохарактерный и безвольный человек - не пользовался среди
красноармейцев авторитетом; а изменники - командир полка, начштаба и двое
ротных командиров, - задумав сдать полк, на глазах ничего не видевшей
ячейки вели преступную работу по деморализации красноармейской массы через
посредство контрреволюционно настроенных, затесавшихся в полк кулаков,
вели против коммунистов искусную агитацию, сеяли неверие в успешность
борьбы по подавлению восстания, подготовляя сдачу полка.
Штокман, стоявший на одной квартире с тремя сердобцами, тревожно
присматривался к красноармейцам и окончательно убедился в серьезнейшей
угрозе, нависшей над полком, после того как однажды резко столкнулся с
сердобцами.
27-го, уже в сумерки, на квартиру пришли двое сердобцев второй роты.
Один из них, по фамилии Горигасов, не поздоровавшись, с поганенькой
улыбочкой посматривая на Штокмана и лежавшего на кровати Ивана
Алексеевича, сказал:
- Довоевались! Дома хлеб у родных забирают, а тут приходится воевать
неизвестно за что...
- Тебе неизвестно, за что ты воюешь? - резко спросил Штокман.
- Да, неизвестно! Казаки - такие же хлеборобы, как и мы! Знаем, против
чего они восстали! Знаем...
- А ты, сволочь, знаешь, чьим ты языком говоришь? Белогвардейским! -
вскипел обычно сдержанный Штокман.
- Ты особенно-то не сволочи! А то получишь по усам!.. Слышите, ребята?
Какой нашелся!
- Потише! Потише, бородатый! Мы вас, таковских, видывали! - вмешался
другой, низенький и плотный, как мучной куль. - Ты думаешь, если ты
коммунист, так можешь нам на горло наступать? Смотри, а то мы из тебя
выбьем норов!
Он заслонил собою щупленького Горигасова, напирал на Штокмана, заложив
куцые сильные руки за спину, играя глазами.
- Вы что же это?.. Все белым духом дышите? - задыхаясь, спросил Штокман
и с силой оттолкнул наступавшего на него красноармейца.
Тот качнулся, вспыхнул, хотел было ухватить Штокмана за руку, но
Горигасов его остановил:
- Не связывайся!
- Это - контрреволюционные речи! Мы вас будем судить, как предателей
Советской власти!
- Весь полк не отправишь в трибунал! - ответил один из красноармейцев,
стоявших вместе со Штокманом на одной квартире.
Его поддержали:
- Коммунистам и сахар и папиросы, а нам - нету!
- Брешешь! - крикнул Иван Алексеевич, приподнимаясь на кровати. - То
же, что и вы, получаем!..
Слова не говоря, Штокман оделся, вышел. Его не стали задерживать, но
проводили насмешливыми восклицаниями.
Штокман застал комиссара полка в штабе. Он вызвал его в другую комнату,
взволнованно передал о стычке с красноармейцами, предложил произвести
аресты их. Комиссар выслушал его, почесывая огненно-рыжую бородку,
нерешительно поправляя очки в черной роговой оправе.
- Завтра соберем собрание ячейки, обсудим положение. А арестовывать
этих ребят я не считаю возможным в данной обстановке.
- Почему? - резко спросил Штокман.
- Знаете ли, товарищ Штокман... Я сам замечаю, что у нас в полку
неблагополучно, вероятно, существует какая-то контрреволюционная
организация, но прощупать ее не удается. А в сфере ее влияния -
большинство полка. Крестьянская стихия, что поделаешь! Я сообщил о
настроениях красноармейцев и предложил отвести полк и расформировать его.
- Почему вы не считаете возможным арестовать сейчас же этих агентов
белогвардейщины и направить их в Ревтрибунал дивизии? Ведь такие разговоры
- прямая измена!
- Да, но это может вызвать нежелательные эксцессы и даже восстание.
- Вот как? Так почему же вы, видя такое настроение большинства, давно
не сообщили в политотдел?
- Я же вам сказал, что сообщил. Из Усть-Медведицы что-то медлят с
ответом. Как только полк отзовут, мы строго покараем всех нарушителей
дисциплины, и в частности тех красноармейцев, которые говорили сообщенное
вами сейчас... - Комиссар, нахмурясь, шепотом добавил: - У меня на
подозрении Вороновский и... начштаба Волков. Завтра же после собрания
ячейки я выеду в Усть-Медведицу. Надо принять срочные меры по локализации
этой опасности. Прошу вас держать в секрете наш разговор.
- Но почему нельзя сейчас созвать собрание коммунистов? Ведь время не
терпит, товарищ!
- Я понимаю. Но сейчас невозможно. Большинство коммунистов в заставах и
секретах... Я настоял на этом, так как доверять беспартийным в таком
положении - неосмотрительно. Да и батарея, а в ней большинство
коммунистов, только сегодня ночью прибудет с Крутовского. Вызвал в связи
вот с этими волнениями в полку.
Штокман вернулся из штаба, в коротких чертах передал Ивану Алексеевичу
и Мишке Кошевому разговор с комиссаром полка.
- Ходить ты еще не можешь? - спросил он у Ивана Алексеевича.
- Хромаю. Раньше-то боялся рану повредить, ну, а уж зараз, хочешь - не
хочешь, а придется ходить.
Ночью Штокман написал подробное сообщение о состоянии полка и в полночь
разбудил Кошевого. Засовывая пакет ему за пазуху, сказал:
- Сейчас же добудь себе лошадь и скачи в Усть-Медведицу. Умри, а
передай это письмо в политотдел Четырнадцатой дивизии... За сколько часов
будешь там? Где думаешь лошадь добыть?
Мишка, кряхтя, набивал на ноги рыжие ссохшиеся сапоги, с паузами
отвечал:
- Лошадь украду... у конных разведчиков, а доеду до Усть-Медведицы...
самое многое... за два часа. Лошади-то в разведке плохие, а то бы... за
полтора! В атарщиках служил... Знаю, как из лошади... всею резвость
выжать.
Мишка перепрятал пакет, сунув его в карман шипели.
- Это зачем? - спросил Штокман.
- Чтобы скорее достать, ежели сердобцы схватят.
- Ну? - все недопонимал Штокман.
- Вот тебе и "ну"! Как будут хватать - достану и заглону его.
- Молодец! - Штокман скупо улыбнулся, подошел к Мишке и, словно томимый
тяжким предчувствием, крепко обнял его, с силой поцеловал холодными
дрожащими губами. - Езжай.
Мишка вышел, благополучно отвязал от коновязи одну из лучших лошадей
конной разведки, шагом миновал заставу, все время держа указательный палец
на спуске новенького кавалерийского карабина, - бездорожно выбрался на
шлях. Только там перекинул он ремень карабина через плечо, начал вовсю
"выжимать" из куцехвостой саратовской лошаденки несвойственную ей
резвость.
На рассвете стал накрапывать мелкий дождь. Зашумел ветер. С востока
надвинулась черная буревая туча. Сердобцы, стоявшие на одной квартире со
Штокманом и Иваном Алексеевичем, встали, ушли, едва забрезжило утро.
Полчаса спустя прибежал еланский коммунист Толкачев, - как и Штокман со
своими ребятами, приставший к Сердобскому полку. Открыв дверь, он крикнул
задыхающимся голосом:
- Штокман, Кошевой, дома? Выходите!
- В чем дело? Иди сюда! - Штокман вышел в переднюю комнату, на ходу
натягивая шинель. - Иди сюда!
- Беда! - шептал Толкачев, следом за Штокманом входя во вторую комнату.
- Сейчас пехота хотела разоружить возле станицы... возле станицы
подъехавшую с Крутовского батарею. Была перестрелка... Батарейцы отбили
нападение, орудийные замки сняли и на баркасах переправились на ту