Страница:
немного, угомонился, попросил прощения у жены за сказанные в сердцах
крутые слова и долго кряхтел и почесывал затылок, поглядывая на обломки
злополучного хомута, прикидывая в уме - на что же их можно употребить?
Такие припадки ярости повторялись у него не раз, но Ильинична, наученная
горьким опытом, избрала другую тактику вмешательства: как только Пантелей
Прокофьевич, изрыгая ругательства, начинал сокрушать какой-нибудь предмет
хозяйственного обихода - старуха смиренно, но достаточно громко говорила:
"Бей, Прокофич! Ломай! Мы ишо с тобой наживем!" И даже пробовала помогать
в учинении погрома. Тогда Пантелей Прокофьевич сразу остывал, с минуту
смотрел на жену несмыслящими глазами, а потом дрожащими руками шарил в
карманах, находил кисет и сконфуженно присаживался где-нибудь в сторонке
покурить, успокоить расходившиеся нервы, в душе проклиная свою
вспыльчивость и подсчитывая понесенные убытки. Жертвой необузданного
стариковского гнева пал забравшийся в палисадник трехмесячный поросенок.
Ему Пантелей Прокофьевич колом переломил хребет, а через пять минут,
дергая при помощи гвоздя щетину с прирезанного поросенка, виновато,
заискивающе посматривал на хмурую Ильиничну, говорил:
- Он и поросенок-то был так, одно горе... Один черт он бы издох. На них
аккурат в это время чума нападает; то хучь съедим, а то бы так, зря
пропал. Верно, старуха? Ну, чего ты как градовая туча стоишь? Да будь он
трижды проклят, этот поросенок! Уж был бы поросенок как поросенок, а то
так, оморок поросячий! Его не то что колом - соплей можно было перешибить!
А прокудной какой! Гнездов сорок картошки перерыл!
- Ей и всей-то картошки в палисаднике было не больше тридцати гнезд, -
тихо поправила его Ильинична.
- Ну, а было бы сорок - он и сорок бы перепаскудил, он такой! И слава
богу, что избавились от него, от враженяки! - не задумываясь, отвечал
Пантелей Прокофьевич.
Детишки скучали, проводив отца. Занятая по хозяйству Ильинична не могла
уделять им достаточного внимания, и они, предоставленные самим себе,
целыми днями играли где-нибудь в саду или на гумне. Однажды после обеда
Мишатка исчез и пришел только на закате солнца. На вопрос Ильиничны, где
он был, Мишатка ответил, что играл с ребятишками возле Дона, но Полюшка
тут же изобличила его:
- Брешет он, бабунюшка! Он у тетки Аксиньи был!
- А ты почем знаешь? - спросила, неприятно удивленная новостью,
Ильинична.
- Я видала, как он с ихнего база перелезал через плетень.
- Там, что ли, был? Ну, говори же, чадушка, чего ты скраснелся?
Мишатка посмотрел бабке прямо в глаза, ответил:
- Я, бабунюшка, наобманывал... Я правда не у Дона был, а у тетки
Аксиньи был.
- Чего ты туда ходил?
- Она меня покликала, я и пошел.
- А на что же ты обманывал, будто с ребятами играл?
Мишатка на секунду потупился, но потом поднял правдивые глазенки,
шепнул:
- Боялся, что ты ругаться будешь...
- За что же я тебя ругала бы? Не-ет... А чего она тебя зазвала? Чего ты
у ней там делал?
- Ничего. Она увидала меня, шумнула: "Пойди ко мне!", я подошел, она
повела меня в курень, посадила на стулу...
- Ну, - нетерпеливо выспрашивала Ильинична, искусно скрывая охватившее
ее волнение.
- ...холодными блинцами кормила, а потом дала вот чего. - Мишатка
вытащил из кармана кусок сахара, с гордостью показал его и снова спрятал в
карман.
- Чего ж она тебе говорила? Может, спрашивала чего?
- Говорила, чтобы я ходил ее проведывал, а то ей одной скушно, сулилась
гостинец дать... Сказала, чтобы я не говорил, что был у ней. А то,
говорит, бабка твоя будет ругать.
- Вон как... - задыхаясь от сдерживаемого негодования, проговорила
Ильинична. - Ну и что же она, спрашивала у тебя что?
- Спрашивала.
- Об чем же она спрашивала? Да ты рассказывай, милушка, не боись!
- Спрашивала: скучаю я по папаньке? Я сказал, что скучаю. Ишо
спрашивала, когда он приедет и что про него слыхать, а я сказал, что не
знаю: что он на войне воюет. А посля она посадила меня к себе на колени и
рассказала сказку. - Мишатка оживленно блеснул глазами, улыбнулся. -
Хорошую сказку! Про какого-то Ванюшку, как его гуси-лебеди на крылах
несли, и про бабу-ягу.
Ильинична, поджав губы, выслушала Мишаткину исповедь, строго сказала:
- Больше, внучек, не ходи к ней, не надо. И гостинцев от ней никаких не
бери, не надо, а то дед узнает и высекет тебя! Не дай бог узнает дед - он
с тебя кожу сдерет! Не ходи, чадунюшка!
Но, несмотря на строгий приказ, через два дня Мишатка снова побывал в
астаховском курене. Ильинична узнала об этом, глянув на Мишаткину
рубашонку; разорванный рукав, который она не удосужилась утром зашить, был
искусно прострочен, а на воротнике белела перламутром новенькая пуговица.
Зная, что занятая на молотьбе Дуняшка не могла возиться днем с починкой
детской одежды, Ильинична с укором спросила:
- Опять к соседям ходил?
- Опять... - растерянно проговорил Мишатка и тотчас добавил: - Я больше
не буду, бабунюшка, ты только не ругайся...
Тогда же Ильинична решила поговорить с Аксиньей и твердо заявить ей,
чтобы она оставила Мишатку в покое и не снискивала его расположения ни
подарками, ни рассказыванием сказок. "Свела со света Наталью, а зараз
норовит, проклятая, к детям подобраться, чтобы через них потом Гришку
опутать. Ну и змея! В снохи при живом муже метит... Только не выйдет ее
дело! Да разве ее Гришка после такого греха возьмет?" - думала старуха.
От ее проницательного и ревнивого материнского взора не скрылось то
обстоятельство, что Григорий, будучи дома, избегал встреч с Аксиньей. Она
понимала, что он это делал не из боязни людских нареканий, а потому, что
считал Аксинью повинной в смерти жены. Втайне Ильинична надеялась на то,
что смерть Натальи навсегда разделит Григория с Аксиньей и Аксинья никогда
не войдет в их семью.
Вечером в тот же день Ильинична увидела Аксинью на пристани возле Дона,
подозвала ее:
- А ну, подойди ко мне на-час, погутарить надо...
Аксинья поставила ведра, спокойно подошла, поздоровалась.
- Вот что, милая, - начала Ильинична, испытующе глядя в красивое, но
ненавистное ей лицо соседки. - Ты чего это чужих детей приманываешь? На
что ты мальчишку зазываешь к себе и примолвываешь его? Кто тебя просил
зашивать ему рубашонку и задаривать его всякими гостинцами? Ты что думаешь
- без матери за ним догляду нету? Что без тебя не обойдутся? И хватает у
тебя совести, бесстыжие твои глаза!
- А что я плохого сделала? Чего вы ругаетесь, бабушка? - вспыхнув,
спросила Аксинья.
- Как это - что плохого? Да ты имеешь право касаться Натальиного дитя,
ежели ты ее самою свела в могилу?
- Что вы, бабушка! Окститесь! Кто ее сводил? Сама над собой учинила.
- А не через тебя?
- Ну, уж это я не знаю.
- Зато я знаю! - взволнованно выкрикнула Ильинична.
- Не шумите, бабушка, я вам не сноха, чтобы на меня шуметь. У меня для
этого муж есть.
- Вижу тебя наскрозь! Вижу, чем ты и дышишь! Не сноха, а в снохи
лезешь! Детей попервам хочешь примануть, а посля к Гришке подобраться?
- К вам в снохи я идтить не собираюсь. Ополоумели вы, бабушка! У меня
муж живой.
- То-то ты от него, от живого-то, и норовишь к другому привязаться!
Аксинья заметно побледнела, сказала:
- Не знаю, с чего вы на меня напустились и срамотите меня... Ни на кого
я никогда не навязывалась и навязываться не собираюсь, а что вашего
внучочка примолвила - чего ж тут плохого? Детей у меня, вы сами знаете,
нету, на чужих радуюсь, и то легче, вот и зазвала его... Подумаешь,
задаривала я его! Грудку сахару дала дитю, так это и задариванье! Да к
чему мне его задаривать-то? Так болтаете вы бог знает чего!..
- При живой матери что-то ты его не зазывала! А как померла Наталья -
так и ты доброхоткой объявилась!
- Он у меня и при Наталье в гостях бывал, - чуть приметно улыбнувшись,
сказала Аксинья.
- Не бреши, бесстыжая!
- Вы спросите у него, а потом уж брехню задавайте.
- Ну как бы то ни было, а больше не смей мальчонку заманивать к себе. И
не думай, что этим ты милее станешь Григорию. Женой его тебе не бывать,
так и знай!
С исказившимся от гнева лицом Аксинья хрипло сказала:
- Молчи! У тебя он не спросится! И ты в чужие дела не лезь!
Ильинична хотела еще что-то сказать, но Аксинья молча повернулась,
подошла к ведрам, рывком подняла на плечи коромысло и, расплескивая воду,
быстро пошла по стежке.
С той поры при встречах она не здоровалась ни с кем из Мелеховых, с
сатанинской гордостью, раздувая ноздри, проходила мимо, но, завидев
где-нибудь Мишатку, пугливо оглядывалась и, если никого не было
поблизости, подбегала к нему, наклонившись, прижимала его к груди и, целуя
загорелый лобик и угрюмоватые черные, мелеховские глазенки, смеясь и
плача, бессвязно шептала: "Родный мой Григорьевич! Хороший мой! Вот как я
по тебе соскучилась! Дура твоя тетка Аксинья... Ах, какая дура-то!" И
после долго не сходила с ее губ трепетная улыбка, а увлажненные глаза
сияли счастьем, как у молоденькой девушки.
В конце августа был мобилизован Пантелей Прокофьевич. Одновременно с
ним из Татарского ушли на фронт все казаки, способные носить оружие. В
хуторе из мужского населения остались только инвалиды, подростки, да
древние старики. Мобилизация была поголовной, и освобождения на врачебных
комиссиях, за исключением явных калек, не получал никто.
Пантелей Прокофьевич, получив от хуторского атамана приказ о явке на
сборный пункт, наскоро попрощался со старухой, с внуками и Дуняшкой,
кряхтя, опустился на колени, положил два земных поклона, крестясь на
иконы, сказал:
- Прощайте, милые мои! Похоже, что не доведется нам свидеться, должно,
пришел последний час. Наказ вам от меня такой: молотите хлеб и день и
ночь, до дождей постарайтесь кончить. Нужно будет - наймите человека,
чтобы пособил вам. Ежли не вернусь к осени - управляйтесь без меня; зяби
вспашите сколько осилите, жита посейте хучь с десятину. Смотри, старуха,
веди дело с толком, рук не роняй! Вернемся мы с Григорием, нет ли, а вам
хлеб дюжее всего будет нужен. Война войной, но без хлеба жить тоже скушно.
Ну, храни вас господь!
Ильинична проводила старика до площади, глянула в последний раз, как он
рядом с Христоней прихрамывает, поспешая за подводой, а потом вытерла
завеской припухшие глаза и, не оглядываясь, направилась домой. На гумне
ждал ее недомолоченный посад пшеницы, в печи стояло молоко, дети с утра
были не кормлены, хлопот у старухи было великое множество, и она спешила
домой, не останавливаясь, молча кланяясь изредка встречавшимся бабам, не
вступая в разговоры, и только утвердительно кивала головой, когда
кто-нибудь из знакомых соболезнующе спрашивал: "Служивого провожала, что
ли?"
Несколько дней спустя Ильинична, подоив на заре коров, выгнала их на
проулок и только что хотела идти во двор, как до слуха ее дошел какой-то
глуховатый, осадистый гул. Оглянувшись, она не нашла на небе ни единой
тучи. Немного погодя гул повторился.
- Слышишь, бабка, музыку? - спросил собиравший табун старый пастух.
- Какую музыку-то?
- А вот что на одних басах играет.
- Слыхать слышу, да не пойму, что это такое.
- Скоро поймешь. Вот как зачнут с энтой стороны по хутору кидать -
сразу поймешь! Это из орудиев бьют. Старикам нашим потроха вынают...
Ильинична перекрестилась, молча пошла в калитку.
С этого дня орудийный гул звучал не переставая четверо суток. Особенно
слышно было зорями. Но когда дул северо-восточный ветер, гром отдаленных
боев слышался и среди дня. На гумнах на минуту приостанавливалась работа,
бабы крестились, тяжело вздыхали, вспоминая родных, шепча молитвы, а потом
снова начинали глухо погромыхивать на токах каменные катки, понукали
лошадей и быков мальчишки-погонычи, гремели веялки, трудовой день вступал
в свои неотъемлемые права. Конец августа был погожий и сухой на диво. По
хутору ветер носил мякинную пыль, сладко пахло обмолоченной ржаной
соломой, солнце грело немилосердно, но во всем уже чувствовалось
приближение недалекой осени. На выгоне тускло белела отцветшая сизая
полынь, верхушки тополей за Доном пожелтели, в садах резче стал запах
антоновки, по-осеннему прояснились далекие горизонты, и на опустевших
полях уже показались первые станицы пролетных журавлей.
По Гетманскому шляху изо дня в день тянулись с запада на восток обозы,
подвозившие к переправам через Дон боевые припасы, в обдонских хуторах
появились беженцы. Они рассказывали, что казаки отступают с боями;
некоторые уверяли, будто отступление это совершается преднамеренно, для
того чтобы заманить красных, а потом окружить их и уничтожить. Кое-кто из
татарцев потихоньку начал собираться к отъезду. Подкармливали быков и
лошадей, ночами зарывали в ямы хлеб, сундуки с наиболее ценным имуществом.
Замолкший было орудийный гул 5 сентября возобновился с новой силой и
теперь звучал уже отчетливо и грозно. Бои шли верстах в сорока от Дона, по
направлению на северо-восток от Татарского. Через день загремело и вверх
по течению на западе. Фронт неотвратимо подвигался к Дону.
Ильинична, знавшая о том, что большинство хуторян собираются отступать,
предложила Дуняшке уехать. Она испытывала чувство растерянности и
недоумения и не знала, как ей быть с хозяйством, с домом; надо ли все это
бросать и уезжать вместе с людьми или оставаться дома. Перед отъездом на
фронт Пантелей Прокофьевич говорил о молотьбе, о зяби, о скоте, но ни
словом не обмолвился о том, как им быть, если фронт приблизится к
Татарскому. На всякий случай Ильинична решила так: отправить с кем-нибудь
из хуторных Дуняшку с детьми и наиболее ценным имуществом, а самой
оставаться, даже в том случае, если красные займут хутор.
В ночь на 17 сентября неожиданно явился домой Пантелей Прокофьевич. Он
пришел пешком из-под Казанской станицы, измученный, злой. Отдохнув с
полчаса, сел за стол и начал есть так, как Ильинична еще за всю свою жизнь
не видела; полуведерный чугун постных щей словно за себя кинул, а потом
навалился на пшенную кашу. Ильинична от изумления руками всплеснула:
- Господи, да как уж ты ешь, Прокофич! Как, скажи, ты три дня не ел!
- А ты думала - ел, старая дура! Трое суток в аккурат маковой росинки
во рту не было!
- Да что же, вас там не кормят, что ли?
- Черти бы их так кормили! - мурлыча по-кошачьи, с набитым ртом,
отвечал Пантелей Прокофьевич. - Что спромыслишь - то и полопаешь, а я
воровать ишо не обучился. Это молодым добро, у них совести-то и на семак
[две копейки] не осталося... Они за эту проклятую войну так руки на
воровстве набили, что я ужахался-ужахался, да и перестал. Все, что увидят,
- берут, тянут, волокут... Не война, а страсть господня!
- Ты бы не доразу наедался. Как бы тебе чего не поделалось. Глянь, как
ты раздулся-то, чисто паук!
- Помалкивай. Молока принеси, да побольше корчажку!
Ильинична даже заплакала, глядя на своего насмерть изголодавшегося
старика.
- Что ж, ты навовсе пришел? - спросила она, после того как Пантелей
Прокофьевич отвалился от каши.
- Там видно будет... - уклончиво ответил он.
- Вас, стариков, стало быть, спустили по домам?
- Никого не спускали. Куда спускать, ежли красные уже к Дону подпирают?
Я сам ушел.
- А не прийдется тебе отвечать за это? - опасливо спросила Ильинична.
- Поймают, - может, и отвечать прийдется.
- Да ты, что же, хорониться будешь?
- А ты думала, что на игрища буду бегать али по гостям ходить? Тьфу,
бестолочь идолова! - Пантелей Прокофьевич с сердцем сплюнул, но старуха не
унималась:
- Ох, грех-то какой! Ишо беды наживем, как раз ишо дерзать тебя
зачнут...
- Ну, уж лучше тут нехай ловют да в тюрьму сажают, чем там по степям с
винтовкой таскаться, - устало сказал Пантелей Прокофьевич. - Я им не
молоденький по сорок верст в день отмахивать, окопы рыть, в атаки бегать,
да по земле полозить, да хорониться от пулев. Черт от них ухоронится!
Моего односума с Кривой Речки цокнула пуля под левую лопатку - и ногами ни
разу не копнул. Тоже приятности мало в таком деле!
Винтовку и подсумок с патронами старик отнес и спрятал в мякиннике, а
когда Ильинична спросила, где же его зипун, хмуро и неохотно ответил:
- Прожил. Вернее сказать - бросил. Нажали на нас за станицей
Шумилинской так, что все побросали, бегли, как полоумные. Там уж не до
зипуна было... Кой у кого полушубки были, и те покидали... И на черта он
тебе сдался, зипун, что ты об нем поминаешь? Уж ежли б зипун был добрый, а
то так, нищая справа...
На самом деле зипун был добротный, новый, но все, чего лишался старик,
- по его словам, было никуда не годное. Такая уж у него повелась привычка
утешать себя. Ильинична знала об этом, а потому и спорить о качестве
зипуна не стала.
Ночью на семейном совете решили: Ильиничне и Пантелею Прокофьевичу с
детишками оставаться дома до последнего, оберегать имущество, обмолоченный
хлеб зарыть, а Дуняшку на паре старых быков отправить с сундуками к родне,
на Чир, в хутор Латышев.
Планам этим не суждено было осуществиться в полной мере. Утром
проводили Дуняшку, а в полдень в Татарский въехал карательный отряд из
сальских казаков-калмыков. Должно быть, кто-нибудь из хуторян видел
пробиравшегося домой Пантелея Прокофьевича; через час после вступления в
хутор карательного отряда четверо калмыков прискакали к мелеховскому базу.
Пантелей Прокофьевич, завидев конных, с удивительной быстротой и ловкостью
вскарабкался на чердак; гостей встречать вышла Ильинична.
- Где твоя старика? - спросил пожилой статный калмык с погонами
старшего урядника, спешиваясь и проходя мимо Ильиничны в калитку.
- На фронте. Где же ему быть, - грубо ответила Ильинична.
- Веди дом, обыск делаю буду.
- Чего искать-то?
- Старика твоя искать. Ай, стыдно! Старая какая - брехня живешь! -
укоризненно качая головой, проговорил молодцеватый урядник и оскалил
густые белые зубы.
- Ты не ощеряйся, неумытый! Сказано тебе нету, значит - нету!
- Кончай балачка, веди дом! Нет - сами ходим, - строго сказал обиженный
калмык и решительно зашагал к крыльцу, широко ставя вывернутые ноги.
Они тщательно осмотрели комнаты, поговорили между собой по-калмыцки,
потом двое пошли осматривать подворье, а один - низенький и смуглый до
черноты, с рябым лицом и приплюснутым носом - подтянул широкие шаровары,
украшенные лампасами, вышел в сенцы. В просвет распахнутой двери Ильинична
видела, как калмык прыгнул, уцепился руками за переруб и ловко полез
наверх. Пять минут спустя он ловко соскочил оттуда, за ним, кряхтя,
осторожно слез весь измазанный в глине, с паутиной на бороде Пантелей
Прокофьевич. Посмотрев на плотно сжавшую губы старуху, он сказал:
- Нашли проклятые! Значит, кто-нибудь доказал...
Пантелея Прокофьевича под конвоем отправили в станицу Каргинскую, где
находился военно-полевой суд, а Ильинична всплакнула немного и,
прислушиваясь к возобновившемуся орудийному грому и отчетливо слышимой
пулеметной трескотне за Доном, пошла в амбар, чтобы припрятать хоть
немного хлеба.
Четырнадцать изловленных дезертиров ждали суда. Суд был короткий и
немилостивый. Престарелый есаул, председательствовавший на заседаниях,
спрашивал у подсудимого его фамилию, имя, отчество, чин и номер части,
узнавал, сколько времени подсудимый пробыл в бегах, затем вполголоса
перебрасывался несколькими фразами с членами суда - безруким хорунжим и
разъевшимся на легких хлебах усатым и пухломордым вахмистром - и объявлял
приговор. Большинство дезертиров присуждалось к телесному наказанию
розгами, которое производили калмыки в специально отведенном для этой цели
нежилом доме. Слишком много развелось дезертиров в воинственной Донской
армии, чтобы можно было пороть их открыто и всенародно, как в 1918 году...
Пантелея Прокофьевича вызвали шестым по счету. Взволнованный и бледный,
стоял он перед судейским столом, держа руки по швам.
- Фамилия? - спросил есаул, не глядя на спрашиваемого.
- Мелехов, ваше благородие.
- Имя, отчество?
- Пантелей Прокофьев, ваше благородие.
Есаул поднял от бумаг глаза, пристально посмотрел на старика.
- Вы откуда родом?
- С хутора Татарского Вешенской станицы, ваше благородие.
- Вы не отец Мелехова Григория, сотника?
- Так точно, отец, ваше благородие. - Пантелей Прокофьевич сразу
приободрился, почуяв, что розги как будто отдаляются от его старого тела.
- Послушайте, как же вам не стыдно? - спросил есаул, не сводя колючих
глаз с осунувшегося лица Пантелея Прокофьевича.
Тут Пантелей Прокофьевич, нарушив устав, приложил левую руку к груди,
плачущим голосом сказал:
- Ваше благородие, господин есаул! Заставьте за вас век бога молить -
не приказывайте меня сечь! У меня двое сынов женатых... старшего убили
красные... Внуки есть, и меня, такого ветхого старика, пороть надо?
- Мы и стариков учим, как надо служить. А ты думал, тебе за бегство из
части крест дадут? - прервал его безрукий хорунжий. Углы рта у него
нервически подергивались.
- На что уж мне крест... Отправьте вы меня в часть, буду служить верой
и правдой... Сам не знаю, как я убег: должно, нечистый попутал... -
Пантелей Прокофьевич еще что-то бессвязно говорил о недомолоченном хлебе,
о своей хромоте, о брошенном хозяйстве, но есаул движением руки заставил
его замолчать, наклонился к хорунжему и что-то долго шептал ему на ухо.
Хорунжий утвердительно кивнул головой, и есаул повернулся к Пантелею
Прокофьевичу:
- Хорошо. Вы все сказали? Я знаю вашего сына и удивляюсь тому, что он
имеет такого отца. Когда вы бежали из части? Неделю назад? Вы, что же,
хотите, чтобы красные заняли ваш хутор и содрали с вас шкуру? Такой-то
пример вы подаете молодым казакам? По закону мы должны судить вас и
подвергнуть телесному наказанию, но из уважения к офицерскому чину вашего
сына я вас избавлю от этого позора. Вы были рядовым?
- Так точно, ваше благородие.
- В чине?
- Младшим урядником был, ваше благородие.
- Снять лычки! - Перейдя на "ты", есаул повысил голос, грубо приказал:
- Сейчас же отправляйся в часть! Доложи командиру сотни, что решением
военно-полевого суда ты лишен звания урядника. Награды за эту или за
прошлые войны имел?.. Ступай!
Не помня себя от радости, Пантелей Прокофьевич вышел, перекрестился на
церковный купол и... через бугор бездорожно направился домой. "Ну уж зараз
я не так прихоронюсь! Черта с два найдут, нехай хучь три сотни калмыков
присылают!" - думал он, хромая по заросшей брицей стерне.
В степи он решил, что лучше идти по дороге, чтобы не привлекать
внимания проезжавших. "Как раз ишо подумают, что я - дезертир. Нарвешься
на каких-нибудь службистов - и без суда плетей ввалют", - вслух рассуждал
он, сворачивая с пашни на заросший подорожником, брошенный летник и уже
почему-то не считая себя дезертиром.
Чем ближе подвигался он к Дону, тем чаще встречались ему подводы
беженцев. Повторялось то, что было весной во время отступления повстанцев
на левую сторону Дона: во всех направлениях по степи тянулись нагруженные
домашним скарбом арбы и брички, шли табуны ревущего скота, словно
кавалерия на марше - пылили гурты овец... Скрип колес, конское ржание,
людские окрики, топот множества копыт, блеяние овец, детский плач - все
это наполняло спокойные просторы степи неумолчным и тревожным шумом.
- Куда, дед, правишься? Иди назад: следом за нами - красные! - крикнул
с проезжавшей подводы незнакомый казак с забинтованной головой.
- Будя брехать! Где они, красные-то? - Пантелей Прокофьевич растерянно
остановился.
- За Доном. Подходят к Вешкам. А ты к ним идешь?
Успокоившись, Пантелей Прокофьевич продолжал путь и к вечеру подошел к
Татарскому. Спускаясь с горы, он внимательно присматривался. Хутор поразил
его безлюдьем. На улицах не было ни души. Безмолвно стояли брошенные, с
закрытыми ставнями курени. Не слышно было ни людского голоса, ни
скотиньего мыка; только возле самого Дона оживленно сновали люди.
Приблизившись, Пантелей Прокофьевич без труда распознал вооруженных
казаков, вытаскивавших и переносивших в хутор баркасы. Татарский был
брошен жителями, это стало ясно Пантелею Прокофьевичу. Осторожно войдя в
свой проулок, он зашагал к дому. Ильинична и детишки сидели в кухне.
- Вот он и дедуня! - обрадованно воскликнул Мишатка, бросившись деду на
шею.
Ильинична заплакала от радости, сквозь слезы проговорила:
- И не чаяла тебя увидать! Ну, Прокофич, как хочешь, а оставаться тут я
больше несогласная! Нехай все горит ясным огнем, только окарауливать
порожний курень я не буду. Почти все с хутора выехали, а я с детишками
сижу, как дура! Зараз же запрягай кобылу, и поедем куда глаза глядят!
Отпустили тебя?
- Отпустили.
- Навовсе?
- Навовсе, пока не поймают...
- Ну и тут тебе не хорониться! Нынче утром как застреляли с энтой
стороны красные - ажник страшно! Я уж с ребятами в погребу сидела, пока
стрельба шла. А зараз отогнали их. Приходили казаки, молока спрашивали и
советовали уехать отсюда.
- Казаки-то не наши хуторные? - поинтересовался Пантелей Прокофьевич,
внимательно рассматривая в наличнике окна свежую пулевую пробоину.
- Нет, чужие, никак, откель-то с Хопра.
- Тогда надо уезжать, - со вздохом сказал Пантелей Прокофьевич.
К ночи он вырыл в кизячнике яму, свалил туда семь мешков пшеницы,
старательно зарыл и завалил кизяками, а как только смерклось - запряг в
арбочку кобылу, положил две шубы, мешок муки, пшена, связанную овцу,
привязал к задней грядешке обеих коров и, усадив Ильиничну и детишек,
проговорил:
- Ну теперь - с богом! - выехал со двора, передал вожжи старухе, закрыл
ворота и до самого бугра сморкался и вытирал рукавом чекменя слезы, шагая
рядом с арбочкой.
крутые слова и долго кряхтел и почесывал затылок, поглядывая на обломки
злополучного хомута, прикидывая в уме - на что же их можно употребить?
Такие припадки ярости повторялись у него не раз, но Ильинична, наученная
горьким опытом, избрала другую тактику вмешательства: как только Пантелей
Прокофьевич, изрыгая ругательства, начинал сокрушать какой-нибудь предмет
хозяйственного обихода - старуха смиренно, но достаточно громко говорила:
"Бей, Прокофич! Ломай! Мы ишо с тобой наживем!" И даже пробовала помогать
в учинении погрома. Тогда Пантелей Прокофьевич сразу остывал, с минуту
смотрел на жену несмыслящими глазами, а потом дрожащими руками шарил в
карманах, находил кисет и сконфуженно присаживался где-нибудь в сторонке
покурить, успокоить расходившиеся нервы, в душе проклиная свою
вспыльчивость и подсчитывая понесенные убытки. Жертвой необузданного
стариковского гнева пал забравшийся в палисадник трехмесячный поросенок.
Ему Пантелей Прокофьевич колом переломил хребет, а через пять минут,
дергая при помощи гвоздя щетину с прирезанного поросенка, виновато,
заискивающе посматривал на хмурую Ильиничну, говорил:
- Он и поросенок-то был так, одно горе... Один черт он бы издох. На них
аккурат в это время чума нападает; то хучь съедим, а то бы так, зря
пропал. Верно, старуха? Ну, чего ты как градовая туча стоишь? Да будь он
трижды проклят, этот поросенок! Уж был бы поросенок как поросенок, а то
так, оморок поросячий! Его не то что колом - соплей можно было перешибить!
А прокудной какой! Гнездов сорок картошки перерыл!
- Ей и всей-то картошки в палисаднике было не больше тридцати гнезд, -
тихо поправила его Ильинична.
- Ну, а было бы сорок - он и сорок бы перепаскудил, он такой! И слава
богу, что избавились от него, от враженяки! - не задумываясь, отвечал
Пантелей Прокофьевич.
Детишки скучали, проводив отца. Занятая по хозяйству Ильинична не могла
уделять им достаточного внимания, и они, предоставленные самим себе,
целыми днями играли где-нибудь в саду или на гумне. Однажды после обеда
Мишатка исчез и пришел только на закате солнца. На вопрос Ильиничны, где
он был, Мишатка ответил, что играл с ребятишками возле Дона, но Полюшка
тут же изобличила его:
- Брешет он, бабунюшка! Он у тетки Аксиньи был!
- А ты почем знаешь? - спросила, неприятно удивленная новостью,
Ильинична.
- Я видала, как он с ихнего база перелезал через плетень.
- Там, что ли, был? Ну, говори же, чадушка, чего ты скраснелся?
Мишатка посмотрел бабке прямо в глаза, ответил:
- Я, бабунюшка, наобманывал... Я правда не у Дона был, а у тетки
Аксиньи был.
- Чего ты туда ходил?
- Она меня покликала, я и пошел.
- А на что же ты обманывал, будто с ребятами играл?
Мишатка на секунду потупился, но потом поднял правдивые глазенки,
шепнул:
- Боялся, что ты ругаться будешь...
- За что же я тебя ругала бы? Не-ет... А чего она тебя зазвала? Чего ты
у ней там делал?
- Ничего. Она увидала меня, шумнула: "Пойди ко мне!", я подошел, она
повела меня в курень, посадила на стулу...
- Ну, - нетерпеливо выспрашивала Ильинична, искусно скрывая охватившее
ее волнение.
- ...холодными блинцами кормила, а потом дала вот чего. - Мишатка
вытащил из кармана кусок сахара, с гордостью показал его и снова спрятал в
карман.
- Чего ж она тебе говорила? Может, спрашивала чего?
- Говорила, чтобы я ходил ее проведывал, а то ей одной скушно, сулилась
гостинец дать... Сказала, чтобы я не говорил, что был у ней. А то,
говорит, бабка твоя будет ругать.
- Вон как... - задыхаясь от сдерживаемого негодования, проговорила
Ильинична. - Ну и что же она, спрашивала у тебя что?
- Спрашивала.
- Об чем же она спрашивала? Да ты рассказывай, милушка, не боись!
- Спрашивала: скучаю я по папаньке? Я сказал, что скучаю. Ишо
спрашивала, когда он приедет и что про него слыхать, а я сказал, что не
знаю: что он на войне воюет. А посля она посадила меня к себе на колени и
рассказала сказку. - Мишатка оживленно блеснул глазами, улыбнулся. -
Хорошую сказку! Про какого-то Ванюшку, как его гуси-лебеди на крылах
несли, и про бабу-ягу.
Ильинична, поджав губы, выслушала Мишаткину исповедь, строго сказала:
- Больше, внучек, не ходи к ней, не надо. И гостинцев от ней никаких не
бери, не надо, а то дед узнает и высекет тебя! Не дай бог узнает дед - он
с тебя кожу сдерет! Не ходи, чадунюшка!
Но, несмотря на строгий приказ, через два дня Мишатка снова побывал в
астаховском курене. Ильинична узнала об этом, глянув на Мишаткину
рубашонку; разорванный рукав, который она не удосужилась утром зашить, был
искусно прострочен, а на воротнике белела перламутром новенькая пуговица.
Зная, что занятая на молотьбе Дуняшка не могла возиться днем с починкой
детской одежды, Ильинична с укором спросила:
- Опять к соседям ходил?
- Опять... - растерянно проговорил Мишатка и тотчас добавил: - Я больше
не буду, бабунюшка, ты только не ругайся...
Тогда же Ильинична решила поговорить с Аксиньей и твердо заявить ей,
чтобы она оставила Мишатку в покое и не снискивала его расположения ни
подарками, ни рассказыванием сказок. "Свела со света Наталью, а зараз
норовит, проклятая, к детям подобраться, чтобы через них потом Гришку
опутать. Ну и змея! В снохи при живом муже метит... Только не выйдет ее
дело! Да разве ее Гришка после такого греха возьмет?" - думала старуха.
От ее проницательного и ревнивого материнского взора не скрылось то
обстоятельство, что Григорий, будучи дома, избегал встреч с Аксиньей. Она
понимала, что он это делал не из боязни людских нареканий, а потому, что
считал Аксинью повинной в смерти жены. Втайне Ильинична надеялась на то,
что смерть Натальи навсегда разделит Григория с Аксиньей и Аксинья никогда
не войдет в их семью.
Вечером в тот же день Ильинична увидела Аксинью на пристани возле Дона,
подозвала ее:
- А ну, подойди ко мне на-час, погутарить надо...
Аксинья поставила ведра, спокойно подошла, поздоровалась.
- Вот что, милая, - начала Ильинична, испытующе глядя в красивое, но
ненавистное ей лицо соседки. - Ты чего это чужих детей приманываешь? На
что ты мальчишку зазываешь к себе и примолвываешь его? Кто тебя просил
зашивать ему рубашонку и задаривать его всякими гостинцами? Ты что думаешь
- без матери за ним догляду нету? Что без тебя не обойдутся? И хватает у
тебя совести, бесстыжие твои глаза!
- А что я плохого сделала? Чего вы ругаетесь, бабушка? - вспыхнув,
спросила Аксинья.
- Как это - что плохого? Да ты имеешь право касаться Натальиного дитя,
ежели ты ее самою свела в могилу?
- Что вы, бабушка! Окститесь! Кто ее сводил? Сама над собой учинила.
- А не через тебя?
- Ну, уж это я не знаю.
- Зато я знаю! - взволнованно выкрикнула Ильинична.
- Не шумите, бабушка, я вам не сноха, чтобы на меня шуметь. У меня для
этого муж есть.
- Вижу тебя наскрозь! Вижу, чем ты и дышишь! Не сноха, а в снохи
лезешь! Детей попервам хочешь примануть, а посля к Гришке подобраться?
- К вам в снохи я идтить не собираюсь. Ополоумели вы, бабушка! У меня
муж живой.
- То-то ты от него, от живого-то, и норовишь к другому привязаться!
Аксинья заметно побледнела, сказала:
- Не знаю, с чего вы на меня напустились и срамотите меня... Ни на кого
я никогда не навязывалась и навязываться не собираюсь, а что вашего
внучочка примолвила - чего ж тут плохого? Детей у меня, вы сами знаете,
нету, на чужих радуюсь, и то легче, вот и зазвала его... Подумаешь,
задаривала я его! Грудку сахару дала дитю, так это и задариванье! Да к
чему мне его задаривать-то? Так болтаете вы бог знает чего!..
- При живой матери что-то ты его не зазывала! А как померла Наталья -
так и ты доброхоткой объявилась!
- Он у меня и при Наталье в гостях бывал, - чуть приметно улыбнувшись,
сказала Аксинья.
- Не бреши, бесстыжая!
- Вы спросите у него, а потом уж брехню задавайте.
- Ну как бы то ни было, а больше не смей мальчонку заманивать к себе. И
не думай, что этим ты милее станешь Григорию. Женой его тебе не бывать,
так и знай!
С исказившимся от гнева лицом Аксинья хрипло сказала:
- Молчи! У тебя он не спросится! И ты в чужие дела не лезь!
Ильинична хотела еще что-то сказать, но Аксинья молча повернулась,
подошла к ведрам, рывком подняла на плечи коромысло и, расплескивая воду,
быстро пошла по стежке.
С той поры при встречах она не здоровалась ни с кем из Мелеховых, с
сатанинской гордостью, раздувая ноздри, проходила мимо, но, завидев
где-нибудь Мишатку, пугливо оглядывалась и, если никого не было
поблизости, подбегала к нему, наклонившись, прижимала его к груди и, целуя
загорелый лобик и угрюмоватые черные, мелеховские глазенки, смеясь и
плача, бессвязно шептала: "Родный мой Григорьевич! Хороший мой! Вот как я
по тебе соскучилась! Дура твоя тетка Аксинья... Ах, какая дура-то!" И
после долго не сходила с ее губ трепетная улыбка, а увлажненные глаза
сияли счастьем, как у молоденькой девушки.
В конце августа был мобилизован Пантелей Прокофьевич. Одновременно с
ним из Татарского ушли на фронт все казаки, способные носить оружие. В
хуторе из мужского населения остались только инвалиды, подростки, да
древние старики. Мобилизация была поголовной, и освобождения на врачебных
комиссиях, за исключением явных калек, не получал никто.
Пантелей Прокофьевич, получив от хуторского атамана приказ о явке на
сборный пункт, наскоро попрощался со старухой, с внуками и Дуняшкой,
кряхтя, опустился на колени, положил два земных поклона, крестясь на
иконы, сказал:
- Прощайте, милые мои! Похоже, что не доведется нам свидеться, должно,
пришел последний час. Наказ вам от меня такой: молотите хлеб и день и
ночь, до дождей постарайтесь кончить. Нужно будет - наймите человека,
чтобы пособил вам. Ежли не вернусь к осени - управляйтесь без меня; зяби
вспашите сколько осилите, жита посейте хучь с десятину. Смотри, старуха,
веди дело с толком, рук не роняй! Вернемся мы с Григорием, нет ли, а вам
хлеб дюжее всего будет нужен. Война войной, но без хлеба жить тоже скушно.
Ну, храни вас господь!
Ильинична проводила старика до площади, глянула в последний раз, как он
рядом с Христоней прихрамывает, поспешая за подводой, а потом вытерла
завеской припухшие глаза и, не оглядываясь, направилась домой. На гумне
ждал ее недомолоченный посад пшеницы, в печи стояло молоко, дети с утра
были не кормлены, хлопот у старухи было великое множество, и она спешила
домой, не останавливаясь, молча кланяясь изредка встречавшимся бабам, не
вступая в разговоры, и только утвердительно кивала головой, когда
кто-нибудь из знакомых соболезнующе спрашивал: "Служивого провожала, что
ли?"
Несколько дней спустя Ильинична, подоив на заре коров, выгнала их на
проулок и только что хотела идти во двор, как до слуха ее дошел какой-то
глуховатый, осадистый гул. Оглянувшись, она не нашла на небе ни единой
тучи. Немного погодя гул повторился.
- Слышишь, бабка, музыку? - спросил собиравший табун старый пастух.
- Какую музыку-то?
- А вот что на одних басах играет.
- Слыхать слышу, да не пойму, что это такое.
- Скоро поймешь. Вот как зачнут с энтой стороны по хутору кидать -
сразу поймешь! Это из орудиев бьют. Старикам нашим потроха вынают...
Ильинична перекрестилась, молча пошла в калитку.
С этого дня орудийный гул звучал не переставая четверо суток. Особенно
слышно было зорями. Но когда дул северо-восточный ветер, гром отдаленных
боев слышался и среди дня. На гумнах на минуту приостанавливалась работа,
бабы крестились, тяжело вздыхали, вспоминая родных, шепча молитвы, а потом
снова начинали глухо погромыхивать на токах каменные катки, понукали
лошадей и быков мальчишки-погонычи, гремели веялки, трудовой день вступал
в свои неотъемлемые права. Конец августа был погожий и сухой на диво. По
хутору ветер носил мякинную пыль, сладко пахло обмолоченной ржаной
соломой, солнце грело немилосердно, но во всем уже чувствовалось
приближение недалекой осени. На выгоне тускло белела отцветшая сизая
полынь, верхушки тополей за Доном пожелтели, в садах резче стал запах
антоновки, по-осеннему прояснились далекие горизонты, и на опустевших
полях уже показались первые станицы пролетных журавлей.
По Гетманскому шляху изо дня в день тянулись с запада на восток обозы,
подвозившие к переправам через Дон боевые припасы, в обдонских хуторах
появились беженцы. Они рассказывали, что казаки отступают с боями;
некоторые уверяли, будто отступление это совершается преднамеренно, для
того чтобы заманить красных, а потом окружить их и уничтожить. Кое-кто из
татарцев потихоньку начал собираться к отъезду. Подкармливали быков и
лошадей, ночами зарывали в ямы хлеб, сундуки с наиболее ценным имуществом.
Замолкший было орудийный гул 5 сентября возобновился с новой силой и
теперь звучал уже отчетливо и грозно. Бои шли верстах в сорока от Дона, по
направлению на северо-восток от Татарского. Через день загремело и вверх
по течению на западе. Фронт неотвратимо подвигался к Дону.
Ильинична, знавшая о том, что большинство хуторян собираются отступать,
предложила Дуняшке уехать. Она испытывала чувство растерянности и
недоумения и не знала, как ей быть с хозяйством, с домом; надо ли все это
бросать и уезжать вместе с людьми или оставаться дома. Перед отъездом на
фронт Пантелей Прокофьевич говорил о молотьбе, о зяби, о скоте, но ни
словом не обмолвился о том, как им быть, если фронт приблизится к
Татарскому. На всякий случай Ильинична решила так: отправить с кем-нибудь
из хуторных Дуняшку с детьми и наиболее ценным имуществом, а самой
оставаться, даже в том случае, если красные займут хутор.
В ночь на 17 сентября неожиданно явился домой Пантелей Прокофьевич. Он
пришел пешком из-под Казанской станицы, измученный, злой. Отдохнув с
полчаса, сел за стол и начал есть так, как Ильинична еще за всю свою жизнь
не видела; полуведерный чугун постных щей словно за себя кинул, а потом
навалился на пшенную кашу. Ильинична от изумления руками всплеснула:
- Господи, да как уж ты ешь, Прокофич! Как, скажи, ты три дня не ел!
- А ты думала - ел, старая дура! Трое суток в аккурат маковой росинки
во рту не было!
- Да что же, вас там не кормят, что ли?
- Черти бы их так кормили! - мурлыча по-кошачьи, с набитым ртом,
отвечал Пантелей Прокофьевич. - Что спромыслишь - то и полопаешь, а я
воровать ишо не обучился. Это молодым добро, у них совести-то и на семак
[две копейки] не осталося... Они за эту проклятую войну так руки на
воровстве набили, что я ужахался-ужахался, да и перестал. Все, что увидят,
- берут, тянут, волокут... Не война, а страсть господня!
- Ты бы не доразу наедался. Как бы тебе чего не поделалось. Глянь, как
ты раздулся-то, чисто паук!
- Помалкивай. Молока принеси, да побольше корчажку!
Ильинична даже заплакала, глядя на своего насмерть изголодавшегося
старика.
- Что ж, ты навовсе пришел? - спросила она, после того как Пантелей
Прокофьевич отвалился от каши.
- Там видно будет... - уклончиво ответил он.
- Вас, стариков, стало быть, спустили по домам?
- Никого не спускали. Куда спускать, ежли красные уже к Дону подпирают?
Я сам ушел.
- А не прийдется тебе отвечать за это? - опасливо спросила Ильинична.
- Поймают, - может, и отвечать прийдется.
- Да ты, что же, хорониться будешь?
- А ты думала, что на игрища буду бегать али по гостям ходить? Тьфу,
бестолочь идолова! - Пантелей Прокофьевич с сердцем сплюнул, но старуха не
унималась:
- Ох, грех-то какой! Ишо беды наживем, как раз ишо дерзать тебя
зачнут...
- Ну, уж лучше тут нехай ловют да в тюрьму сажают, чем там по степям с
винтовкой таскаться, - устало сказал Пантелей Прокофьевич. - Я им не
молоденький по сорок верст в день отмахивать, окопы рыть, в атаки бегать,
да по земле полозить, да хорониться от пулев. Черт от них ухоронится!
Моего односума с Кривой Речки цокнула пуля под левую лопатку - и ногами ни
разу не копнул. Тоже приятности мало в таком деле!
Винтовку и подсумок с патронами старик отнес и спрятал в мякиннике, а
когда Ильинична спросила, где же его зипун, хмуро и неохотно ответил:
- Прожил. Вернее сказать - бросил. Нажали на нас за станицей
Шумилинской так, что все побросали, бегли, как полоумные. Там уж не до
зипуна было... Кой у кого полушубки были, и те покидали... И на черта он
тебе сдался, зипун, что ты об нем поминаешь? Уж ежли б зипун был добрый, а
то так, нищая справа...
На самом деле зипун был добротный, новый, но все, чего лишался старик,
- по его словам, было никуда не годное. Такая уж у него повелась привычка
утешать себя. Ильинична знала об этом, а потому и спорить о качестве
зипуна не стала.
Ночью на семейном совете решили: Ильиничне и Пантелею Прокофьевичу с
детишками оставаться дома до последнего, оберегать имущество, обмолоченный
хлеб зарыть, а Дуняшку на паре старых быков отправить с сундуками к родне,
на Чир, в хутор Латышев.
Планам этим не суждено было осуществиться в полной мере. Утром
проводили Дуняшку, а в полдень в Татарский въехал карательный отряд из
сальских казаков-калмыков. Должно быть, кто-нибудь из хуторян видел
пробиравшегося домой Пантелея Прокофьевича; через час после вступления в
хутор карательного отряда четверо калмыков прискакали к мелеховскому базу.
Пантелей Прокофьевич, завидев конных, с удивительной быстротой и ловкостью
вскарабкался на чердак; гостей встречать вышла Ильинична.
- Где твоя старика? - спросил пожилой статный калмык с погонами
старшего урядника, спешиваясь и проходя мимо Ильиничны в калитку.
- На фронте. Где же ему быть, - грубо ответила Ильинична.
- Веди дом, обыск делаю буду.
- Чего искать-то?
- Старика твоя искать. Ай, стыдно! Старая какая - брехня живешь! -
укоризненно качая головой, проговорил молодцеватый урядник и оскалил
густые белые зубы.
- Ты не ощеряйся, неумытый! Сказано тебе нету, значит - нету!
- Кончай балачка, веди дом! Нет - сами ходим, - строго сказал обиженный
калмык и решительно зашагал к крыльцу, широко ставя вывернутые ноги.
Они тщательно осмотрели комнаты, поговорили между собой по-калмыцки,
потом двое пошли осматривать подворье, а один - низенький и смуглый до
черноты, с рябым лицом и приплюснутым носом - подтянул широкие шаровары,
украшенные лампасами, вышел в сенцы. В просвет распахнутой двери Ильинична
видела, как калмык прыгнул, уцепился руками за переруб и ловко полез
наверх. Пять минут спустя он ловко соскочил оттуда, за ним, кряхтя,
осторожно слез весь измазанный в глине, с паутиной на бороде Пантелей
Прокофьевич. Посмотрев на плотно сжавшую губы старуху, он сказал:
- Нашли проклятые! Значит, кто-нибудь доказал...
Пантелея Прокофьевича под конвоем отправили в станицу Каргинскую, где
находился военно-полевой суд, а Ильинична всплакнула немного и,
прислушиваясь к возобновившемуся орудийному грому и отчетливо слышимой
пулеметной трескотне за Доном, пошла в амбар, чтобы припрятать хоть
немного хлеба.
Четырнадцать изловленных дезертиров ждали суда. Суд был короткий и
немилостивый. Престарелый есаул, председательствовавший на заседаниях,
спрашивал у подсудимого его фамилию, имя, отчество, чин и номер части,
узнавал, сколько времени подсудимый пробыл в бегах, затем вполголоса
перебрасывался несколькими фразами с членами суда - безруким хорунжим и
разъевшимся на легких хлебах усатым и пухломордым вахмистром - и объявлял
приговор. Большинство дезертиров присуждалось к телесному наказанию
розгами, которое производили калмыки в специально отведенном для этой цели
нежилом доме. Слишком много развелось дезертиров в воинственной Донской
армии, чтобы можно было пороть их открыто и всенародно, как в 1918 году...
Пантелея Прокофьевича вызвали шестым по счету. Взволнованный и бледный,
стоял он перед судейским столом, держа руки по швам.
- Фамилия? - спросил есаул, не глядя на спрашиваемого.
- Мелехов, ваше благородие.
- Имя, отчество?
- Пантелей Прокофьев, ваше благородие.
Есаул поднял от бумаг глаза, пристально посмотрел на старика.
- Вы откуда родом?
- С хутора Татарского Вешенской станицы, ваше благородие.
- Вы не отец Мелехова Григория, сотника?
- Так точно, отец, ваше благородие. - Пантелей Прокофьевич сразу
приободрился, почуяв, что розги как будто отдаляются от его старого тела.
- Послушайте, как же вам не стыдно? - спросил есаул, не сводя колючих
глаз с осунувшегося лица Пантелея Прокофьевича.
Тут Пантелей Прокофьевич, нарушив устав, приложил левую руку к груди,
плачущим голосом сказал:
- Ваше благородие, господин есаул! Заставьте за вас век бога молить -
не приказывайте меня сечь! У меня двое сынов женатых... старшего убили
красные... Внуки есть, и меня, такого ветхого старика, пороть надо?
- Мы и стариков учим, как надо служить. А ты думал, тебе за бегство из
части крест дадут? - прервал его безрукий хорунжий. Углы рта у него
нервически подергивались.
- На что уж мне крест... Отправьте вы меня в часть, буду служить верой
и правдой... Сам не знаю, как я убег: должно, нечистый попутал... -
Пантелей Прокофьевич еще что-то бессвязно говорил о недомолоченном хлебе,
о своей хромоте, о брошенном хозяйстве, но есаул движением руки заставил
его замолчать, наклонился к хорунжему и что-то долго шептал ему на ухо.
Хорунжий утвердительно кивнул головой, и есаул повернулся к Пантелею
Прокофьевичу:
- Хорошо. Вы все сказали? Я знаю вашего сына и удивляюсь тому, что он
имеет такого отца. Когда вы бежали из части? Неделю назад? Вы, что же,
хотите, чтобы красные заняли ваш хутор и содрали с вас шкуру? Такой-то
пример вы подаете молодым казакам? По закону мы должны судить вас и
подвергнуть телесному наказанию, но из уважения к офицерскому чину вашего
сына я вас избавлю от этого позора. Вы были рядовым?
- Так точно, ваше благородие.
- В чине?
- Младшим урядником был, ваше благородие.
- Снять лычки! - Перейдя на "ты", есаул повысил голос, грубо приказал:
- Сейчас же отправляйся в часть! Доложи командиру сотни, что решением
военно-полевого суда ты лишен звания урядника. Награды за эту или за
прошлые войны имел?.. Ступай!
Не помня себя от радости, Пантелей Прокофьевич вышел, перекрестился на
церковный купол и... через бугор бездорожно направился домой. "Ну уж зараз
я не так прихоронюсь! Черта с два найдут, нехай хучь три сотни калмыков
присылают!" - думал он, хромая по заросшей брицей стерне.
В степи он решил, что лучше идти по дороге, чтобы не привлекать
внимания проезжавших. "Как раз ишо подумают, что я - дезертир. Нарвешься
на каких-нибудь службистов - и без суда плетей ввалют", - вслух рассуждал
он, сворачивая с пашни на заросший подорожником, брошенный летник и уже
почему-то не считая себя дезертиром.
Чем ближе подвигался он к Дону, тем чаще встречались ему подводы
беженцев. Повторялось то, что было весной во время отступления повстанцев
на левую сторону Дона: во всех направлениях по степи тянулись нагруженные
домашним скарбом арбы и брички, шли табуны ревущего скота, словно
кавалерия на марше - пылили гурты овец... Скрип колес, конское ржание,
людские окрики, топот множества копыт, блеяние овец, детский плач - все
это наполняло спокойные просторы степи неумолчным и тревожным шумом.
- Куда, дед, правишься? Иди назад: следом за нами - красные! - крикнул
с проезжавшей подводы незнакомый казак с забинтованной головой.
- Будя брехать! Где они, красные-то? - Пантелей Прокофьевич растерянно
остановился.
- За Доном. Подходят к Вешкам. А ты к ним идешь?
Успокоившись, Пантелей Прокофьевич продолжал путь и к вечеру подошел к
Татарскому. Спускаясь с горы, он внимательно присматривался. Хутор поразил
его безлюдьем. На улицах не было ни души. Безмолвно стояли брошенные, с
закрытыми ставнями курени. Не слышно было ни людского голоса, ни
скотиньего мыка; только возле самого Дона оживленно сновали люди.
Приблизившись, Пантелей Прокофьевич без труда распознал вооруженных
казаков, вытаскивавших и переносивших в хутор баркасы. Татарский был
брошен жителями, это стало ясно Пантелею Прокофьевичу. Осторожно войдя в
свой проулок, он зашагал к дому. Ильинична и детишки сидели в кухне.
- Вот он и дедуня! - обрадованно воскликнул Мишатка, бросившись деду на
шею.
Ильинична заплакала от радости, сквозь слезы проговорила:
- И не чаяла тебя увидать! Ну, Прокофич, как хочешь, а оставаться тут я
больше несогласная! Нехай все горит ясным огнем, только окарауливать
порожний курень я не буду. Почти все с хутора выехали, а я с детишками
сижу, как дура! Зараз же запрягай кобылу, и поедем куда глаза глядят!
Отпустили тебя?
- Отпустили.
- Навовсе?
- Навовсе, пока не поймают...
- Ну и тут тебе не хорониться! Нынче утром как застреляли с энтой
стороны красные - ажник страшно! Я уж с ребятами в погребу сидела, пока
стрельба шла. А зараз отогнали их. Приходили казаки, молока спрашивали и
советовали уехать отсюда.
- Казаки-то не наши хуторные? - поинтересовался Пантелей Прокофьевич,
внимательно рассматривая в наличнике окна свежую пулевую пробоину.
- Нет, чужие, никак, откель-то с Хопра.
- Тогда надо уезжать, - со вздохом сказал Пантелей Прокофьевич.
К ночи он вырыл в кизячнике яму, свалил туда семь мешков пшеницы,
старательно зарыл и завалил кизяками, а как только смерклось - запряг в
арбочку кобылу, положил две шубы, мешок муки, пшена, связанную овцу,
привязал к задней грядешке обеих коров и, усадив Ильиничну и детишек,
проговорил:
- Ну теперь - с богом! - выехал со двора, передал вожжи старухе, закрыл
ворота и до самого бугра сморкался и вытирал рукавом чекменя слезы, шагая
рядом с арбочкой.