Страница:
росы был - хоть выжми, головки отсырели. И вот, папаша, тогда мне стало
страшно. Скоро рассвет, а у меня руки дрожат, пот глаза заливает. "Пропало
все, - думаю. - Не взорву - застрелюсь!" - думаю. Мучился-мучился, но
все-таки кое-как зажег - и ходу. Когда полыхнуло сзади, - я лежал за
насыпью, под щитами, - у них крик получился. Тревога. Трахнули из двух
пулеметов. Много конных проскакало мимо меня, да разве ночью найдешь?
Выбрался из-под щитов - и в хлеба. И только тут, знаешь, отнялись у меня
ноги и руки, не могу двинуться, да и баста! Лег. Туда шел ничего, храбро,
а оттуда - вот как... И знаешь, начало меня рвать, всего вымотало в доску!
Чувствую - и ничего уж нет, а все тянет. Да-а-а... Ну конечно, до своих
все же добрался. - И оживился, странно потеплели и похорошели горячечно
заблестевшие коричневые глаза. - Ребятам утром, после боя, рассказываю,
какой у меня со спичками номер вышел, а дружок мой говорит: "А зажигалку,
Сергей, разве ты потерял?" Я - цап за грудной карман, - там! Вынул,
чиркнул - и, представь, ведь загорелась сразу.
От дальнего острова тополей, гонимые ветром, высоко и стремительно
неслись два ворона. Ветер бросал их толчками. Они уже были в сотне саженей
от колонны, когда на Крутовской горе после часового перерыва снова гухнуло
орудие, пристрельный снаряд с тугим нарастающим скрежетом стал
приближаться, и когда вой его, казалось, достиг предельного напряжения,
один из воронов, летевший выше, вдруг бешено завертелся, как стружка,
схваченная вихрем, и, косо простирая крылья, спирально кружась, еще
пытаясь удержаться, стал падать огромным черным листом.
- Налетел на смерть! - в восторге сказал шагавший позади Штокмана
красноармеец. - Как оно его кружануло, лихо!
От головы колонны на высокой караковой кобылице скакал, разбрызгивая
талый снег, ротный.
- В це-епь!..
Обдав молчаливо шагавшего Ивана Алексеевича ошметьями снега, галопом
промчались трое саней с пулеметами. Один из пулеметчиков на раскате
сорвался с задних саней, и ядреный и смачный хохот красноармейцев звучал
до тех пор, пока ездовой, матерясь, не завернул лихо лошадей и упавший
пулеметчик на ходу не вскочил в сани.
Станица Каргинская стала опорным пунктом для 1-й повстанческой дивизии.
Григорий Мелехов, прекрасно учитывая стратегическую выгодность позиции под
Каргинской, решил ни в коем случае ее не сдавать. Горы, тянувшиеся
левобережьем реки Чира, были теми командными высотами, которые давали
казакам прекрасную возможность обороняться. Внизу, по ту сторону Чира,
лежала Каргинская, за ней на много верст мягким сувалком уходила на юг
степь, кое-где перерезанная поперек балками и логами. На горе Григорий сам
выбрал место установки трехорудийной батареи. Неподалеку был отличный
наблюдательный пункт - господствовавший над местностью насыпной курган,
прикрытый дубовым лесом и холмистыми складками.
Бои шли под Каргинской каждый день. Красные обычно наступали с двух
сторон: степью с юга, со стороны украинской слободы Астахове, и с востока,
из станицы Боковской, продвигаясь вверх по Чиру, по сплошным хуторам.
Казачьи цепи лежали в ста саженях за Каргинской, редко постреливая.
Ожесточенный огонь красных почти всегда заставлял их отступать в станицу,
а затем, по крутым теклинам узких Яров, - на гору. У красных не было
достаточных сил для того, чтобы теснить дальше. На успешности их
наступательных операций резко отрицательно сказывалось отсутствие нужного
количества конницы, которая могла бы обходным движением с флангов
принудить казаков к дальнейшему отступлению и, отвлекая силы противника,
развязать руки пехоте, нерешительно топтавшейся на подступах к станице.
Пехота же не могла быть использована для подобного маневра ввиду ее слабой
подвижности, неспособности к быстрому маневрированию и потому, что у
казаков была преимущественно конница, которая могла в любой момент напасть
на пехоту на марше и тем отвлечь ее от основной задачи.
Преимущества повстанцев заключались еще и в том, что, прекрасно зная
местность, они не теряли случая незаметно перебрасывать конные сотни по
балкам во фланги и тыл противника, постоянно грозить ему и парализовать
его дальнейшее продвижение.
К этому времени у Григория созрел план разгрома красных. Ложным
отступлением он хотел заманить их в Каргинскую, а тем временем бросить
Рябчикова с полком конницы по Гусынской балке - с запада и по Грачам - с
востока, во фланг им, с тем чтобы окружить их и нанести сокрушительный
удар. План был тщательно разработан. На совещании вечером все командиры
самостоятельных частей получили точные инструкции и приказы. Обходное
движение, по мысли Григория, должно было начаться с рассветом, для того
чтобы лучше замаскироваться. Все было просто, как в игре в шашки. И
Григорий, тщательно проверив и прикинув в уме все возможные случайности,
все, что непредвиденно могло помешать осуществлению его плана, выпил два
стакана самогонки, не раздеваясь повалился на койку; покрыв голову влажной
полой шинели, уснул мертвецки.
На следующий день около четырех часов утра красные цепи уже занимали
Каргинскую. Часть казачьей пехоты для отвода глаз бежала через станицу на
гору, по ним, лихо повернув лошадей, строчили два пулемета с тачанок,
остановившихся на въезде в Каргинскую. По улицам медленно растекались
красные.
Григорий был за курганом, около батареи. Он видел, как красная пехота
занимает Каргинскую и накапливается около Чира. Было условлено, что после
первого орудийного выстрела две сотни казаков, лежавшие под горой в садах,
перейдут в наступление, а в это время полк, пошедший в обход, начнет
охват. Командир батареи хотел было прямой наводкой ударить по пулеметной
тачанке, быстро катившейся по Климовскому бугру к Каргинской, когда
наблюдатель передал, что на мосту в хуторе Нижне-Латышском, верстах в трех
с половиной, показалось орудие: красные одновременно наступали и со
стороны Боковской.
- Полохните по ним из мортирки, - посоветовал Григорий не отнимая от
глаз цейссовского бинокля.
Наводчик, перекинувшись несколькими фразами с вахмистром, исполнявшим
обязанности командира батареи, быстро установил прицел. Номера
изготовились, и четырехсполовинойдюймовая мортирка, как определили ее
казаки, осадисто рявкнула, пахая хвостом землю. Первый же снаряд угодил в
конец моста. Второе орудие красной батареи в этот момент въезжало на мост.
Снаряд разметал упряжку лошадей, из шестерых - как выяснилось впоследствии
- уцелела только одна, зато ездовому, сидевшему на ней, начисто срезало
осколком голову. Григорий видел: перед орудием вспыхнул желто-серый клуб
дыма, тяжко бухнуло, и, окутанные дымом, взвиваясь на дыбы, как срезанные,
повалились лошади; падая, бежали люди. Конного красноармейца, бывшего в
момент падения гранаты около передка, вместе с лошадью и перилами моста
вынесло и ударило о лед.
Такого удачного попадания не ожидали батарейцы. На минуту под курганом
возле орудия установилась тишина; лишь находившийся неподалеку
наблюдатель, вскочив на колени, кричал что-то и размахивал руками.
И сейчас же снизу, из густых зарослей вишневых садов и левад, донеслось
недружное "ура", трескучая зыбь винтовочных выстрелов. Позабыв об
осторожности, Григорий взбежал на курган. По улицам бежали красноармейцы,
оттуда слышны были нестройный гул голосов, резкие командные вскрики,
шквальные вспышки стрельбы. Одна из пулеметных тачанок поскакала было на
бугор, но сейчас же, неподалеку от кладбища, круто повернула, и через
головы бежавших и припадавших на бегу красноармейцев пулемет застрочил по
казакам, высыпавшим из садов.
Тщетно Григорий старался увидеть на горизонте казачью лаву. Конница,
под командой Рябчикова ушедшая в обход, все еще не показывалась.
Красноармейцы, бывшие на левом фланге, уже подбегали к мосту через
Забурунный лог, соединявшему Каргинскую со смежным хутором Архиповским, в
то время как правофланговые еще бежали вдоль по станице и падали под
выстрелами казаков, завладевших двумя ближними к Чиру улицами.
Наконец из-за бугра показалась первая сотня Рябчикова, за ней - вторая,
третья, четвертая... Рассыпаясь в лаву, сотни круто повернули влево,
наперерез бежавшим по косогору к Климовке толпам красноармейцев. Григорий,
комкая в руках перчатки, взволнованно следил за исходом боя. Он бросил
бинокль и смотрел уже невооруженным глазом на то, как стремительно
приближается лава к Климовской дороге, как в замешательстве поворачивают
обратно и бегут к архиповским дворам кучками и в одиночку красноармейцы и,
встречаемые оттуда огнем казачьей пехоты, развивающей преследование вверх
по течению Чира, снова устремляются на дорогу. Только незначительной части
красноармейцев удалось прорваться в Климовку.
На бугре, страшная тишиной, началась рубка. Сотни Рябчикова повернулись
фронтом к Каргинской и, словно ветер листья, погнали обратно
красноармейцев. Возле моста через Забурунный человек тридцать
красноармейцев, видя, что они отрезаны и выхода нет, начали
отстреливаться. У них был станковый пулемет, немалый запас лент. Едва из
садов показывалась пехота повстанцев, как с лихорадочной быстротой начинал
работать пулемет, и казаки падали, переползали под прикрытие сараев и
каменной огорожи базов. С бугра видно было, как по Каргинской казаки бегом
тащили свой пулемет. Возле одного из крайних к Архиповке дворов они
замешкались, потом вбежали во двор. Вскоре с крыши амбара в этом дворе
резко затакало. Вглядевшись, Григорий увидел в бинокль и пулеметчиков.
Разбросав ноги в шароварах, заправленных в белые чулки, согнувшись под
щитком, один лежал на крыше; второй карабкался по лестнице, обмотавшись
пулеметной лентой. Батарейцы решили прийти на помощь пехоте. Место
сосредоточения сопротивлявшейся группы красных покрыла очередь шрапнели.
Последний бризантный снаряд разорвался далеко на отшибе.
Через четверть часа возле Забурунного пулемет красных внезапно умолк, и
сейчас же вспыхнуло короткое "ура". Между голыми стволами верб замелькали
фигуры конных казаков.
Все было кончено.
По приказу Григория, сто сорок семь порубленных красноармейцев жители
Каргинской и Архиповки крючьями и баграми стащили в одну яму, мелко зарыли
возле Забурунного. Рябчиков захватил шесть патронных двуколок с лошадьми и
патронами и одну пулеметную тачанку с пулеметом без замка. В Климовке
отбил сорок две подводы с военным имуществом. У казаков убито было четыре
человека и ранено - пятнадцать.
После боя на неделю в Каргинской установилось затишье. Противник
перебросился на 2-ю дивизию повстанцев и вскоре, тесня ее, захватил ряд
хуторов Мигулинской станицы: Алексеевский, Чернецкую слободку и подошел к
хутору Верхне-Чирскому.
Оттуда ежедневно утренними зорями слышался орудийный гул, но сообщения
о ходе боев приходили с большим опозданием и не давали ясного
представления о положении на фронте 2-й дивизии.
В эти дни Григорий, уходя от черных мыслей, пытаясь заглушить сознание,
не думать о том, что творилось вокруг и чему он был видным участником, -
начал пить. Если повстанцы испытывали острую нужду в муке при огромных
запасах пшеницы (мельницы не успевали работать на армию, и зачастую казаки
питались вареной пшеницей), то в самогоне не было недостатка. Рекой лился
самогон. На той стороне Дона сотня дударевских казаков пьяным-пьяна пошла
в конном строю в атаку, в лоб на пулеметы, и была уничтожена наполовину.
Случаи выхода на позиции в пьяном виде стали обычным явлением. Григорию
услужливо доставляли самогон. Особенно отличался в добыче Прохор Зыков.
После боя в Каргинской он, по просьбе Григория, привез три ведерных
кувшина самогона, созвал песенников, и Григорий, испытывая радостную
освобожденность, отрыв от действительности и раздумий, пропил с казаками
до утра. Наутро похмелился, переложил, и к вечеру снова понадобились
песенники, веселый гул голосов, людская томаха, пляска - все, что
создавало иллюзию подлинного веселья и заслоняло собой трезвую лютую
действительность.
А потом потребность в пьянке стремительно вошла в привычку. Садясь с
утра за стол, Григорий уже испытывал непреодолимое желание глотнуть водки.
Пил он много, но не перепивал через край, на ногах всегда был тверд. Даже
под утро, когда остальные, выблевавшись, спали за столами и на полу,
укрываясь шинелями и попонами, - он сохранял видимость трезвого, только
сильнее бледнел и суровел глазами да часто сжимал голову руками, свесив
курчеватый чуб.
За четыре дня беспрерывных гульбищ он заметно обрюзг, ссутулился; под
глазами засинели мешковатые складки, во взгляде все чаще стал просвечивать
огонек бессмысленной жестокости.
На пятый день Прохор Зыков предложил, многообещающе улыбаясь:
- Поедем к одной хорошей бабе, на Лиховидов? Ну, лады? Только ты,
Григорий Пантелевич, не зевай. Баба сладкая, как арбуз! Хучь я ее и не
пробовал, а знаю. Только неука, дьявол! Дикая. У такой не сразу выпросишь,
она и погладить не дается. А дымку варить - лучше не найдешь. Первая
дымоварка по всему Чиру. Муж у нее в отступе, за Донцом, - будто между
прочим закончил он.
На Лиховидов поехали с вечера. Григорию сопутствовали Рябчиков,
Харлампий Ермаков, безрукий Алешка Шамиль и приехавший со своего участка
комдив Четвертой Кондрат Медведев. Прохор Зыков ехал впереди. В хуторе он
свел коня на шаг, свернул в проулок, отворил воротца на гумно. Григорий
следом за ним тронул коня, тот прыгнул через огромный подтаявший сугроб,
лежавший у ворот, провалился передними ногами в снег и, всхрапнув,
выправился, перелез через сугроб, заваливший ворота и плетень по самую
макушку. Рябчиков, спешившись, провел коня под уздцы. Минут пять Григорий
ехал с Прохором мимо прикладков соломы и сена, потом по голому,
стеклянно-звонкому вишневому саду. В небе, налитая синим, косо стояла
золотая чаша молодого месяца, дрожали звезды, зачарованная ткалась тишина,
и далекий собачий лай да хрусткий чок конских копыт, не нарушая, только
подчеркивали ее. Сквозь частый вишенник и разлапистые ветви яблонь желто
засветился огонек, на фоне звездного неба четкий возник силуэт большого,
крытого камышом куреня. Прохор, перегнувшись в седле, услужливо открыл
скрипнувшую калитку. Около крыльца, в замерзшей луже, колыхался отраженный
месяц. Конь Григория копытом разбил на краю лужи лед и стал, разом
переведя дух. Григорий прыгнул с седла, замотал поводья за перильца, вошел
в темные сени. Позади загомонили, спешившись и вполголоса поигрывая
песенки, Рябчиков с казаками.
Ощупью Григорий нашел дверную скобку, шагнул в просторную кухню.
Молодая низенькая, но складная, как куропатка, казачка со смуглым лицом и
черными лепными бровями, стоя спиной к печи, вязала чулок. На печке спала,
раскинув руки, белоголовая девчурка лет девяти.
Григорий, не раздеваясь, присел к столу.
- Водка есть?
- А поздороваться не надо? - спросила хозяйка, не глядя на Григория и
все так же быстро мелькая углами вязальных спиц.
- Здорово, если хочешь! Водка есть?
Она подняла ресницы, улыбнулась Григорию круглыми карими глазами,
вслушиваясь в гомон и стук шагов в сенцах:
- Водка-то есть. А много вас, поночевщиков, приехало?
- Много. Вся дивизия...
Рябчиков от порога пошел вприсядку, волоча шашку, хлопая по голенищам
папахой. В дверях столпились казаки; кто-то из них чудесно выбивал на
деревянных ложках ярую плясовую дробь.
На кровать свалили ворох шинелей, оружие сложили на лавках. Прохор
расторопно помогал хозяйке собирать на стол. Безрукий Алешка Шамиль пошел
в погреб за соленой капустой, сорвался с лестницы, вылез, принес в полах
чекменя черепки разбитой тарелки и ворох мокрой капусты.
К полуночи выпили два ведра самогонки, поели несчетно капусты и решили
резать барана. Прохор ощупью поймал в катухе ярку-перетоку, а Харлампий
Ермаков - тоже рубака не из последних - шашкой отсек ей голову и тут же
под сараем освежевал. Хозяйка затопила печь, поставила ведерный чугун
баранины.
Снова резанули плясовую в ложки, и Рябчиков пошел, выворачивая ноги,
жестоко ударяя в голенища ладонями, подпевая резким, но приятным тенором:
Вот таперя нам попить, погулять,
Когда нечего на баз загонять...
- Гулять хочу! - рычал Ермаков и все норовил попробовать шашкой
крепость оконных рам.
Григорий, любивший Ермакова за исключительную храбрость и казачью
лихость, удерживал его, постукивая по столу медной кружкой:
- Харлампий, не дури!
Харлампий послушно бросал шашку в ножны, жадно припадал к стакану с
самогоном.
- Вот при таком кураже и помереть не страшно, - говорил Алешка Шамиль,
подсаживаясь к Григорию, - Григорий Пантелевич. Ты - наша гордость! Тобой
только и на свете держимся! Давай шшелканем ишо по одной?.. Прохор, дымки!
Нерасседланные кони стояли ввольную у прикладка сена. Их по очереди
выходили проведывать.
Только перед зарей Григорий почувствовал, что опьянел. Он словно
издалека слышал чужую речь, тяжело ворочал кровяными белками и огромным
напряжением воли удерживал сознание.
- Опять нами золотопогонники владеют! Забрали власть к рукам! - орал
Ермаков, обнимая Григория.
- Какие погоны? - спрашивал Григорий, отстраняя руки Ермакова.
- В Вешках. Что же, ты не знаешь, что ли? Кавказский князь сидит!
Полковник!.. Зарублю! Мелехов! Жизнь свою положу к твоим ножкам, не дай
нас в трату! Казаки волнуются. Веди нас в Вешки, - все побьем и пустим в
дым! Кудинова, полковника - всех уничтожим! Хватит им нас мордовать! Давай
биться и с красными и с кадетами! Вот чего хочу!
- Полковника убьем. Он нарочно остался... Харлампий! Давай Советской
власти в ноги поклонимся: виноватые мы... - Григорий, на минуту трезвея,
вкривь улыбнулся: - Я шучу, Харлампий, пей.
- Чего шутишь, Мелехов? Ты не шути, тут дело сурьезное, - строго
заговорил Медведев. - Мы хотим перетряхнуть власть. Всех сменим и посадим
тебя, Я гутарил с казаками, они согласны. Скажем Кудинову и его опричине
добром: "Уйдите от власти. Вы нам негожи". Уйдут - хорошо, а нет - двинем
полк на Вешки, и ажник черт их хмылом возьмет!
- Нету больше об этом разговоров! - свирепея, крикнул Григорий.
Медведев пожал плечами, отошел от стола и пить перестал. А в углу,
свесив с лавки взлохмаченную голову, чертя рукой по загрязненному полу,
Рябчиков жалобно выводил:
Ты, мальчишечка, разбедняжечка,
Ой, ты склони свою головушку.
Ты склони свою головушку...
И-эх! на правую сторонушку.
На правую, да на левую,
Да на грудь мою, грудь белую.
И, сливая с его тенорком, по-бабьи трогательно жалующимся, свой
глуховатый бас, Алешка Шамиль подтягивал:
На грудях когда лежал,
Тяжелехонько вздыхал...
Тяжелехонько вздыхал
И в остатний раз сказал:
"Ты прости-прощай, любовь прежняя,
Любовь прежняя, черт паршивая!.."
За окном залиловел рассвет, когда хозяйка повела Григория в горницу.
- Будя вам его поить! Отвяжись, чертяка! Не видишь, он не гожий никуда,
- говорила она, с трудом поддерживая Григория, другой рукой отталкивая
Ермакова, шедшего за ними с кружкой самогона.
- Зоревать, что ли? - подмигивал Ермаков, качаясь, расплескивая из
кружки.
- Ну да, спать.
- Ты с ним зараз не ложись, толку не будет...
- Не твое дело! Ты мне не свекор!
- Ложку возьми! - падая от приступа пьяного смеха, ржал Ермаков.
- И-и-и, черт бессовестный! Залил зенки-то и несешь неподобное!
Она втолкнула Григория в комнату, уложила на кровать, в полусумерках с
отвращением и жалостью осмотрела его мертвенно бледное лицо с невидящими
открытыми глазами:
- Может, взвару выпьешь?
- Зачерпни.
Она принесла стакан холодного вишневого взвару и, присев на кровать, до
тех пор перебирала и гладила спутанные волосы Григория, пока не уснул.
Себе постелила на печке рядом с девочкой, но уснуть ей не дал Шамиль.
Уронив голову на локоть, он всхрапывал, как перепуганная лошадь, потом
вдруг просыпался, словно от толчка, хрипло голосил:
...Да со служби-цы до-мой!
На грудях - по-го-ни-ки,
На плечах - кресты-ы-ы...
Ронял голову на руки, а через несколько минут, дико озираясь, опять
начинал:
Да со служб'цы д'мой!..
Наутро, проснувшись, Григорий вспомнил разговор с Ермаковым и
Медведевым. Он не был ночью уж настолько пьян и без особого напряжения
восстановил в памяти разговоры о замене власти. Ему стало ясно, что пьянка
в Лиховидовом была организована с заведомой целью: подбить его на
переворот. Против Кудинова, открыто выражавшего желание идти к Донцу и
соединиться с Донской армией, плелась интрига лево настроенными казаками,
втайне мечтавшими об окончательном отделении от Дона и образовании у себя
некоего подобия Советской власти без коммунистов. Григория же хотели
привлечь к себе, не понимая всей гибельности распри внутри повстанческого
лагеря, когда каждую минуту красный фронт, будучи поколеблен у Донца, мог
без труда смести их вместе с их "междуусобьем". "Ребячья игра", - мысленно
проговорил Григорий и легко вскочил с кровати. Одевшись, он разбудил
Ермакова и Медведева, позвал их в горницу, плотно притворил дверь.
- Вот что, братцы: выкиньте из головы вчерашний разговор и не шуршите,
а то погано вам будет! Не в том дело, кто командующий. Не в Кудинове дело,
а в том, что мы в кольце, мы - как бочка в обручах. И не нынче-завтра
обруча нас раздавют. Полки надо двигать не на Вешки, а на Мигулин, на
Краснокутскую, - значительно подчеркивал он, не сводя глаз с угрюмого,
бесстрастного лица Медведева. - Так-то, Кондрат, нечего белым светом
мутить! Вы пораскиньте мозгами и поймите: ежели зачнем браковать
командование и устраивать всякие перевороты, - гибель нам. Надо либо к
белым, либо к красным прислоняться. В середке нельзя, - задавят.
- Разговор чур не выносить, - отвернувшись, попросил Ермаков.
- Помрет между нами, но с уговором, чтоб вы перестали казаков мутить. А
Кудинов с его советниками, что же? Полной власти у них нет, - как умею я,
так и вожу свою дивизию. Плохи они, слов нет, и с кадетами они нас опять
сосватают, как пить дать. Но куда же подадимся? Пути нам - все жилушки
перерезаны!
- Оно-то так... - туго согласился Медведев и в первый раз за время
разговора поднял на Григория крохотные, насталенные злостью, медвежьи
глазки.
После этого Григорий еще двое суток подряд пил по ближним от Каргинской
хуторам, пьяным кружалом пуская жизнь. Запахом дымки пропитался даже
потник на его седле. Бабы и потерявшие девичий цвет девки шли через руки
Григория, деля с ним короткую любовь. Но к утру, пресытившись любовной
горячностью очередной утехи, Григорий трезво и равнодушно, как о
посторонней, думал: "Жил и все испытал я за отжитое время. Баб и девок
перелюбил, на хороших конях... эх!.. потоптал степя, отцовством радовался
и людей убивал, сам на смерть ходил, на синее небо красовался. Что же
новое покажет мне жизнь? Нету нового! Можно и помереть. Не страшно. И в
войну можно играть без риску, как богатому. Невелик проигрыш!"
Голубым солнечным днем проплывало в несвязных воспоминаниях детство:
скворцы в каменных кладках, босые Гришкины ноги в горячей пыли, величаво
застывший Дон в зеленой опуши леса, отраженного водой, ребячьи лица
друзей, моложавая статная мать... Григорий закрывал глаза ладонью, и перед
мысленным взором его проходили знакомые лица, события, иногда очень
мелкие, но почему-то цепко всосавшиеся в память, звучали в памяти забытые
голоса утерянных людей, обрывки разговоров, разноликий смех. Память
направляла луч воспоминаний на давно забытый, когда-то виденный пейзаж, и
вдруг ослепительно возникали перед Григорием - степной простор, летний
шлях, арба, отец на передке, быки, пашня в золотистой щетине скошенных
хлебов, черная россыпь грачей на дороге... Григорий в мыслях, спутанных,
как сетная дель, ворошил пережитое, натыкался в этой ушедшей куда-то в
невозвратное жизни на Аксинью, думал: "Любушка! Незабудняя!" - и брезгливо
отодвигался от спавшей рядом с ним женщины, вздыхал, нетерпеливо ждал
рассвета и, едва лишь солнце малиновой росшивью, золотым позументом
начинало узорить восток, - вскакивал, умывался, спешил к коню.
Степным всепожирающим палом взбушевало восстание. Вокруг непокорных
станиц сомкнулось стальное кольцо фронтов. Тень обреченности тавром лежала
на людях. Казаки играли в жизнь, как в орлянку, и немалому числу выпадала
"решка". Молодые бурно любили, постарше возрастом - пили самогонку до
одурения, играли в карты на деньги и патроны (причем патроны ценились
дороже дорогого), ездили домой на побывку, чтобы хоть на минутку,
прислонив к стене опостылевшую винтовку, взяться руками за топор или
рубанок, чтобы сердцем отдохнуть, заплетая пахучим красноталом плетень или
готовя борону либо арбу к весенней работе. И многие, откушав мирной
живухи, пьяными возвращались в часть и, протрезвившись, со зла на
"жизню-жестянку" шли в пешем строю в атаку, в лоб, на пулеметы, а не то,
опаляемые бешенством, люто неслись, не чуя под собой коней, в ночной набег
и, захватив пленных, жестоко, с первобытной дикостью глумились над ними,
жалея патроны, приканчивая шашками.
А весна в тот год сияла невиданными красками. Прозрачные, как
выстекленные, и погожие стояли в апреле дни. По недоступному голубому
разливу небес плыли, плыли, уплывали на север, обгоняя облака, ватаги
казарок, станицы медноголосых журавлей. На бледно-зеленом покрове степи
страшно. Скоро рассвет, а у меня руки дрожат, пот глаза заливает. "Пропало
все, - думаю. - Не взорву - застрелюсь!" - думаю. Мучился-мучился, но
все-таки кое-как зажег - и ходу. Когда полыхнуло сзади, - я лежал за
насыпью, под щитами, - у них крик получился. Тревога. Трахнули из двух
пулеметов. Много конных проскакало мимо меня, да разве ночью найдешь?
Выбрался из-под щитов - и в хлеба. И только тут, знаешь, отнялись у меня
ноги и руки, не могу двинуться, да и баста! Лег. Туда шел ничего, храбро,
а оттуда - вот как... И знаешь, начало меня рвать, всего вымотало в доску!
Чувствую - и ничего уж нет, а все тянет. Да-а-а... Ну конечно, до своих
все же добрался. - И оживился, странно потеплели и похорошели горячечно
заблестевшие коричневые глаза. - Ребятам утром, после боя, рассказываю,
какой у меня со спичками номер вышел, а дружок мой говорит: "А зажигалку,
Сергей, разве ты потерял?" Я - цап за грудной карман, - там! Вынул,
чиркнул - и, представь, ведь загорелась сразу.
От дальнего острова тополей, гонимые ветром, высоко и стремительно
неслись два ворона. Ветер бросал их толчками. Они уже были в сотне саженей
от колонны, когда на Крутовской горе после часового перерыва снова гухнуло
орудие, пристрельный снаряд с тугим нарастающим скрежетом стал
приближаться, и когда вой его, казалось, достиг предельного напряжения,
один из воронов, летевший выше, вдруг бешено завертелся, как стружка,
схваченная вихрем, и, косо простирая крылья, спирально кружась, еще
пытаясь удержаться, стал падать огромным черным листом.
- Налетел на смерть! - в восторге сказал шагавший позади Штокмана
красноармеец. - Как оно его кружануло, лихо!
От головы колонны на высокой караковой кобылице скакал, разбрызгивая
талый снег, ротный.
- В це-епь!..
Обдав молчаливо шагавшего Ивана Алексеевича ошметьями снега, галопом
промчались трое саней с пулеметами. Один из пулеметчиков на раскате
сорвался с задних саней, и ядреный и смачный хохот красноармейцев звучал
до тех пор, пока ездовой, матерясь, не завернул лихо лошадей и упавший
пулеметчик на ходу не вскочил в сани.
Станица Каргинская стала опорным пунктом для 1-й повстанческой дивизии.
Григорий Мелехов, прекрасно учитывая стратегическую выгодность позиции под
Каргинской, решил ни в коем случае ее не сдавать. Горы, тянувшиеся
левобережьем реки Чира, были теми командными высотами, которые давали
казакам прекрасную возможность обороняться. Внизу, по ту сторону Чира,
лежала Каргинская, за ней на много верст мягким сувалком уходила на юг
степь, кое-где перерезанная поперек балками и логами. На горе Григорий сам
выбрал место установки трехорудийной батареи. Неподалеку был отличный
наблюдательный пункт - господствовавший над местностью насыпной курган,
прикрытый дубовым лесом и холмистыми складками.
Бои шли под Каргинской каждый день. Красные обычно наступали с двух
сторон: степью с юга, со стороны украинской слободы Астахове, и с востока,
из станицы Боковской, продвигаясь вверх по Чиру, по сплошным хуторам.
Казачьи цепи лежали в ста саженях за Каргинской, редко постреливая.
Ожесточенный огонь красных почти всегда заставлял их отступать в станицу,
а затем, по крутым теклинам узких Яров, - на гору. У красных не было
достаточных сил для того, чтобы теснить дальше. На успешности их
наступательных операций резко отрицательно сказывалось отсутствие нужного
количества конницы, которая могла бы обходным движением с флангов
принудить казаков к дальнейшему отступлению и, отвлекая силы противника,
развязать руки пехоте, нерешительно топтавшейся на подступах к станице.
Пехота же не могла быть использована для подобного маневра ввиду ее слабой
подвижности, неспособности к быстрому маневрированию и потому, что у
казаков была преимущественно конница, которая могла в любой момент напасть
на пехоту на марше и тем отвлечь ее от основной задачи.
Преимущества повстанцев заключались еще и в том, что, прекрасно зная
местность, они не теряли случая незаметно перебрасывать конные сотни по
балкам во фланги и тыл противника, постоянно грозить ему и парализовать
его дальнейшее продвижение.
К этому времени у Григория созрел план разгрома красных. Ложным
отступлением он хотел заманить их в Каргинскую, а тем временем бросить
Рябчикова с полком конницы по Гусынской балке - с запада и по Грачам - с
востока, во фланг им, с тем чтобы окружить их и нанести сокрушительный
удар. План был тщательно разработан. На совещании вечером все командиры
самостоятельных частей получили точные инструкции и приказы. Обходное
движение, по мысли Григория, должно было начаться с рассветом, для того
чтобы лучше замаскироваться. Все было просто, как в игре в шашки. И
Григорий, тщательно проверив и прикинув в уме все возможные случайности,
все, что непредвиденно могло помешать осуществлению его плана, выпил два
стакана самогонки, не раздеваясь повалился на койку; покрыв голову влажной
полой шинели, уснул мертвецки.
На следующий день около четырех часов утра красные цепи уже занимали
Каргинскую. Часть казачьей пехоты для отвода глаз бежала через станицу на
гору, по ним, лихо повернув лошадей, строчили два пулемета с тачанок,
остановившихся на въезде в Каргинскую. По улицам медленно растекались
красные.
Григорий был за курганом, около батареи. Он видел, как красная пехота
занимает Каргинскую и накапливается около Чира. Было условлено, что после
первого орудийного выстрела две сотни казаков, лежавшие под горой в садах,
перейдут в наступление, а в это время полк, пошедший в обход, начнет
охват. Командир батареи хотел было прямой наводкой ударить по пулеметной
тачанке, быстро катившейся по Климовскому бугру к Каргинской, когда
наблюдатель передал, что на мосту в хуторе Нижне-Латышском, верстах в трех
с половиной, показалось орудие: красные одновременно наступали и со
стороны Боковской.
- Полохните по ним из мортирки, - посоветовал Григорий не отнимая от
глаз цейссовского бинокля.
Наводчик, перекинувшись несколькими фразами с вахмистром, исполнявшим
обязанности командира батареи, быстро установил прицел. Номера
изготовились, и четырехсполовинойдюймовая мортирка, как определили ее
казаки, осадисто рявкнула, пахая хвостом землю. Первый же снаряд угодил в
конец моста. Второе орудие красной батареи в этот момент въезжало на мост.
Снаряд разметал упряжку лошадей, из шестерых - как выяснилось впоследствии
- уцелела только одна, зато ездовому, сидевшему на ней, начисто срезало
осколком голову. Григорий видел: перед орудием вспыхнул желто-серый клуб
дыма, тяжко бухнуло, и, окутанные дымом, взвиваясь на дыбы, как срезанные,
повалились лошади; падая, бежали люди. Конного красноармейца, бывшего в
момент падения гранаты около передка, вместе с лошадью и перилами моста
вынесло и ударило о лед.
Такого удачного попадания не ожидали батарейцы. На минуту под курганом
возле орудия установилась тишина; лишь находившийся неподалеку
наблюдатель, вскочив на колени, кричал что-то и размахивал руками.
И сейчас же снизу, из густых зарослей вишневых садов и левад, донеслось
недружное "ура", трескучая зыбь винтовочных выстрелов. Позабыв об
осторожности, Григорий взбежал на курган. По улицам бежали красноармейцы,
оттуда слышны были нестройный гул голосов, резкие командные вскрики,
шквальные вспышки стрельбы. Одна из пулеметных тачанок поскакала было на
бугор, но сейчас же, неподалеку от кладбища, круто повернула, и через
головы бежавших и припадавших на бегу красноармейцев пулемет застрочил по
казакам, высыпавшим из садов.
Тщетно Григорий старался увидеть на горизонте казачью лаву. Конница,
под командой Рябчикова ушедшая в обход, все еще не показывалась.
Красноармейцы, бывшие на левом фланге, уже подбегали к мосту через
Забурунный лог, соединявшему Каргинскую со смежным хутором Архиповским, в
то время как правофланговые еще бежали вдоль по станице и падали под
выстрелами казаков, завладевших двумя ближними к Чиру улицами.
Наконец из-за бугра показалась первая сотня Рябчикова, за ней - вторая,
третья, четвертая... Рассыпаясь в лаву, сотни круто повернули влево,
наперерез бежавшим по косогору к Климовке толпам красноармейцев. Григорий,
комкая в руках перчатки, взволнованно следил за исходом боя. Он бросил
бинокль и смотрел уже невооруженным глазом на то, как стремительно
приближается лава к Климовской дороге, как в замешательстве поворачивают
обратно и бегут к архиповским дворам кучками и в одиночку красноармейцы и,
встречаемые оттуда огнем казачьей пехоты, развивающей преследование вверх
по течению Чира, снова устремляются на дорогу. Только незначительной части
красноармейцев удалось прорваться в Климовку.
На бугре, страшная тишиной, началась рубка. Сотни Рябчикова повернулись
фронтом к Каргинской и, словно ветер листья, погнали обратно
красноармейцев. Возле моста через Забурунный человек тридцать
красноармейцев, видя, что они отрезаны и выхода нет, начали
отстреливаться. У них был станковый пулемет, немалый запас лент. Едва из
садов показывалась пехота повстанцев, как с лихорадочной быстротой начинал
работать пулемет, и казаки падали, переползали под прикрытие сараев и
каменной огорожи базов. С бугра видно было, как по Каргинской казаки бегом
тащили свой пулемет. Возле одного из крайних к Архиповке дворов они
замешкались, потом вбежали во двор. Вскоре с крыши амбара в этом дворе
резко затакало. Вглядевшись, Григорий увидел в бинокль и пулеметчиков.
Разбросав ноги в шароварах, заправленных в белые чулки, согнувшись под
щитком, один лежал на крыше; второй карабкался по лестнице, обмотавшись
пулеметной лентой. Батарейцы решили прийти на помощь пехоте. Место
сосредоточения сопротивлявшейся группы красных покрыла очередь шрапнели.
Последний бризантный снаряд разорвался далеко на отшибе.
Через четверть часа возле Забурунного пулемет красных внезапно умолк, и
сейчас же вспыхнуло короткое "ура". Между голыми стволами верб замелькали
фигуры конных казаков.
Все было кончено.
По приказу Григория, сто сорок семь порубленных красноармейцев жители
Каргинской и Архиповки крючьями и баграми стащили в одну яму, мелко зарыли
возле Забурунного. Рябчиков захватил шесть патронных двуколок с лошадьми и
патронами и одну пулеметную тачанку с пулеметом без замка. В Климовке
отбил сорок две подводы с военным имуществом. У казаков убито было четыре
человека и ранено - пятнадцать.
После боя на неделю в Каргинской установилось затишье. Противник
перебросился на 2-ю дивизию повстанцев и вскоре, тесня ее, захватил ряд
хуторов Мигулинской станицы: Алексеевский, Чернецкую слободку и подошел к
хутору Верхне-Чирскому.
Оттуда ежедневно утренними зорями слышался орудийный гул, но сообщения
о ходе боев приходили с большим опозданием и не давали ясного
представления о положении на фронте 2-й дивизии.
В эти дни Григорий, уходя от черных мыслей, пытаясь заглушить сознание,
не думать о том, что творилось вокруг и чему он был видным участником, -
начал пить. Если повстанцы испытывали острую нужду в муке при огромных
запасах пшеницы (мельницы не успевали работать на армию, и зачастую казаки
питались вареной пшеницей), то в самогоне не было недостатка. Рекой лился
самогон. На той стороне Дона сотня дударевских казаков пьяным-пьяна пошла
в конном строю в атаку, в лоб на пулеметы, и была уничтожена наполовину.
Случаи выхода на позиции в пьяном виде стали обычным явлением. Григорию
услужливо доставляли самогон. Особенно отличался в добыче Прохор Зыков.
После боя в Каргинской он, по просьбе Григория, привез три ведерных
кувшина самогона, созвал песенников, и Григорий, испытывая радостную
освобожденность, отрыв от действительности и раздумий, пропил с казаками
до утра. Наутро похмелился, переложил, и к вечеру снова понадобились
песенники, веселый гул голосов, людская томаха, пляска - все, что
создавало иллюзию подлинного веселья и заслоняло собой трезвую лютую
действительность.
А потом потребность в пьянке стремительно вошла в привычку. Садясь с
утра за стол, Григорий уже испытывал непреодолимое желание глотнуть водки.
Пил он много, но не перепивал через край, на ногах всегда был тверд. Даже
под утро, когда остальные, выблевавшись, спали за столами и на полу,
укрываясь шинелями и попонами, - он сохранял видимость трезвого, только
сильнее бледнел и суровел глазами да часто сжимал голову руками, свесив
курчеватый чуб.
За четыре дня беспрерывных гульбищ он заметно обрюзг, ссутулился; под
глазами засинели мешковатые складки, во взгляде все чаще стал просвечивать
огонек бессмысленной жестокости.
На пятый день Прохор Зыков предложил, многообещающе улыбаясь:
- Поедем к одной хорошей бабе, на Лиховидов? Ну, лады? Только ты,
Григорий Пантелевич, не зевай. Баба сладкая, как арбуз! Хучь я ее и не
пробовал, а знаю. Только неука, дьявол! Дикая. У такой не сразу выпросишь,
она и погладить не дается. А дымку варить - лучше не найдешь. Первая
дымоварка по всему Чиру. Муж у нее в отступе, за Донцом, - будто между
прочим закончил он.
На Лиховидов поехали с вечера. Григорию сопутствовали Рябчиков,
Харлампий Ермаков, безрукий Алешка Шамиль и приехавший со своего участка
комдив Четвертой Кондрат Медведев. Прохор Зыков ехал впереди. В хуторе он
свел коня на шаг, свернул в проулок, отворил воротца на гумно. Григорий
следом за ним тронул коня, тот прыгнул через огромный подтаявший сугроб,
лежавший у ворот, провалился передними ногами в снег и, всхрапнув,
выправился, перелез через сугроб, заваливший ворота и плетень по самую
макушку. Рябчиков, спешившись, провел коня под уздцы. Минут пять Григорий
ехал с Прохором мимо прикладков соломы и сена, потом по голому,
стеклянно-звонкому вишневому саду. В небе, налитая синим, косо стояла
золотая чаша молодого месяца, дрожали звезды, зачарованная ткалась тишина,
и далекий собачий лай да хрусткий чок конских копыт, не нарушая, только
подчеркивали ее. Сквозь частый вишенник и разлапистые ветви яблонь желто
засветился огонек, на фоне звездного неба четкий возник силуэт большого,
крытого камышом куреня. Прохор, перегнувшись в седле, услужливо открыл
скрипнувшую калитку. Около крыльца, в замерзшей луже, колыхался отраженный
месяц. Конь Григория копытом разбил на краю лужи лед и стал, разом
переведя дух. Григорий прыгнул с седла, замотал поводья за перильца, вошел
в темные сени. Позади загомонили, спешившись и вполголоса поигрывая
песенки, Рябчиков с казаками.
Ощупью Григорий нашел дверную скобку, шагнул в просторную кухню.
Молодая низенькая, но складная, как куропатка, казачка со смуглым лицом и
черными лепными бровями, стоя спиной к печи, вязала чулок. На печке спала,
раскинув руки, белоголовая девчурка лет девяти.
Григорий, не раздеваясь, присел к столу.
- Водка есть?
- А поздороваться не надо? - спросила хозяйка, не глядя на Григория и
все так же быстро мелькая углами вязальных спиц.
- Здорово, если хочешь! Водка есть?
Она подняла ресницы, улыбнулась Григорию круглыми карими глазами,
вслушиваясь в гомон и стук шагов в сенцах:
- Водка-то есть. А много вас, поночевщиков, приехало?
- Много. Вся дивизия...
Рябчиков от порога пошел вприсядку, волоча шашку, хлопая по голенищам
папахой. В дверях столпились казаки; кто-то из них чудесно выбивал на
деревянных ложках ярую плясовую дробь.
На кровать свалили ворох шинелей, оружие сложили на лавках. Прохор
расторопно помогал хозяйке собирать на стол. Безрукий Алешка Шамиль пошел
в погреб за соленой капустой, сорвался с лестницы, вылез, принес в полах
чекменя черепки разбитой тарелки и ворох мокрой капусты.
К полуночи выпили два ведра самогонки, поели несчетно капусты и решили
резать барана. Прохор ощупью поймал в катухе ярку-перетоку, а Харлампий
Ермаков - тоже рубака не из последних - шашкой отсек ей голову и тут же
под сараем освежевал. Хозяйка затопила печь, поставила ведерный чугун
баранины.
Снова резанули плясовую в ложки, и Рябчиков пошел, выворачивая ноги,
жестоко ударяя в голенища ладонями, подпевая резким, но приятным тенором:
Вот таперя нам попить, погулять,
Когда нечего на баз загонять...
- Гулять хочу! - рычал Ермаков и все норовил попробовать шашкой
крепость оконных рам.
Григорий, любивший Ермакова за исключительную храбрость и казачью
лихость, удерживал его, постукивая по столу медной кружкой:
- Харлампий, не дури!
Харлампий послушно бросал шашку в ножны, жадно припадал к стакану с
самогоном.
- Вот при таком кураже и помереть не страшно, - говорил Алешка Шамиль,
подсаживаясь к Григорию, - Григорий Пантелевич. Ты - наша гордость! Тобой
только и на свете держимся! Давай шшелканем ишо по одной?.. Прохор, дымки!
Нерасседланные кони стояли ввольную у прикладка сена. Их по очереди
выходили проведывать.
Только перед зарей Григорий почувствовал, что опьянел. Он словно
издалека слышал чужую речь, тяжело ворочал кровяными белками и огромным
напряжением воли удерживал сознание.
- Опять нами золотопогонники владеют! Забрали власть к рукам! - орал
Ермаков, обнимая Григория.
- Какие погоны? - спрашивал Григорий, отстраняя руки Ермакова.
- В Вешках. Что же, ты не знаешь, что ли? Кавказский князь сидит!
Полковник!.. Зарублю! Мелехов! Жизнь свою положу к твоим ножкам, не дай
нас в трату! Казаки волнуются. Веди нас в Вешки, - все побьем и пустим в
дым! Кудинова, полковника - всех уничтожим! Хватит им нас мордовать! Давай
биться и с красными и с кадетами! Вот чего хочу!
- Полковника убьем. Он нарочно остался... Харлампий! Давай Советской
власти в ноги поклонимся: виноватые мы... - Григорий, на минуту трезвея,
вкривь улыбнулся: - Я шучу, Харлампий, пей.
- Чего шутишь, Мелехов? Ты не шути, тут дело сурьезное, - строго
заговорил Медведев. - Мы хотим перетряхнуть власть. Всех сменим и посадим
тебя, Я гутарил с казаками, они согласны. Скажем Кудинову и его опричине
добром: "Уйдите от власти. Вы нам негожи". Уйдут - хорошо, а нет - двинем
полк на Вешки, и ажник черт их хмылом возьмет!
- Нету больше об этом разговоров! - свирепея, крикнул Григорий.
Медведев пожал плечами, отошел от стола и пить перестал. А в углу,
свесив с лавки взлохмаченную голову, чертя рукой по загрязненному полу,
Рябчиков жалобно выводил:
Ты, мальчишечка, разбедняжечка,
Ой, ты склони свою головушку.
Ты склони свою головушку...
И-эх! на правую сторонушку.
На правую, да на левую,
Да на грудь мою, грудь белую.
И, сливая с его тенорком, по-бабьи трогательно жалующимся, свой
глуховатый бас, Алешка Шамиль подтягивал:
На грудях когда лежал,
Тяжелехонько вздыхал...
Тяжелехонько вздыхал
И в остатний раз сказал:
"Ты прости-прощай, любовь прежняя,
Любовь прежняя, черт паршивая!.."
За окном залиловел рассвет, когда хозяйка повела Григория в горницу.
- Будя вам его поить! Отвяжись, чертяка! Не видишь, он не гожий никуда,
- говорила она, с трудом поддерживая Григория, другой рукой отталкивая
Ермакова, шедшего за ними с кружкой самогона.
- Зоревать, что ли? - подмигивал Ермаков, качаясь, расплескивая из
кружки.
- Ну да, спать.
- Ты с ним зараз не ложись, толку не будет...
- Не твое дело! Ты мне не свекор!
- Ложку возьми! - падая от приступа пьяного смеха, ржал Ермаков.
- И-и-и, черт бессовестный! Залил зенки-то и несешь неподобное!
Она втолкнула Григория в комнату, уложила на кровать, в полусумерках с
отвращением и жалостью осмотрела его мертвенно бледное лицо с невидящими
открытыми глазами:
- Может, взвару выпьешь?
- Зачерпни.
Она принесла стакан холодного вишневого взвару и, присев на кровать, до
тех пор перебирала и гладила спутанные волосы Григория, пока не уснул.
Себе постелила на печке рядом с девочкой, но уснуть ей не дал Шамиль.
Уронив голову на локоть, он всхрапывал, как перепуганная лошадь, потом
вдруг просыпался, словно от толчка, хрипло голосил:
...Да со служби-цы до-мой!
На грудях - по-го-ни-ки,
На плечах - кресты-ы-ы...
Ронял голову на руки, а через несколько минут, дико озираясь, опять
начинал:
Да со служб'цы д'мой!..
Наутро, проснувшись, Григорий вспомнил разговор с Ермаковым и
Медведевым. Он не был ночью уж настолько пьян и без особого напряжения
восстановил в памяти разговоры о замене власти. Ему стало ясно, что пьянка
в Лиховидовом была организована с заведомой целью: подбить его на
переворот. Против Кудинова, открыто выражавшего желание идти к Донцу и
соединиться с Донской армией, плелась интрига лево настроенными казаками,
втайне мечтавшими об окончательном отделении от Дона и образовании у себя
некоего подобия Советской власти без коммунистов. Григория же хотели
привлечь к себе, не понимая всей гибельности распри внутри повстанческого
лагеря, когда каждую минуту красный фронт, будучи поколеблен у Донца, мог
без труда смести их вместе с их "междуусобьем". "Ребячья игра", - мысленно
проговорил Григорий и легко вскочил с кровати. Одевшись, он разбудил
Ермакова и Медведева, позвал их в горницу, плотно притворил дверь.
- Вот что, братцы: выкиньте из головы вчерашний разговор и не шуршите,
а то погано вам будет! Не в том дело, кто командующий. Не в Кудинове дело,
а в том, что мы в кольце, мы - как бочка в обручах. И не нынче-завтра
обруча нас раздавют. Полки надо двигать не на Вешки, а на Мигулин, на
Краснокутскую, - значительно подчеркивал он, не сводя глаз с угрюмого,
бесстрастного лица Медведева. - Так-то, Кондрат, нечего белым светом
мутить! Вы пораскиньте мозгами и поймите: ежели зачнем браковать
командование и устраивать всякие перевороты, - гибель нам. Надо либо к
белым, либо к красным прислоняться. В середке нельзя, - задавят.
- Разговор чур не выносить, - отвернувшись, попросил Ермаков.
- Помрет между нами, но с уговором, чтоб вы перестали казаков мутить. А
Кудинов с его советниками, что же? Полной власти у них нет, - как умею я,
так и вожу свою дивизию. Плохи они, слов нет, и с кадетами они нас опять
сосватают, как пить дать. Но куда же подадимся? Пути нам - все жилушки
перерезаны!
- Оно-то так... - туго согласился Медведев и в первый раз за время
разговора поднял на Григория крохотные, насталенные злостью, медвежьи
глазки.
После этого Григорий еще двое суток подряд пил по ближним от Каргинской
хуторам, пьяным кружалом пуская жизнь. Запахом дымки пропитался даже
потник на его седле. Бабы и потерявшие девичий цвет девки шли через руки
Григория, деля с ним короткую любовь. Но к утру, пресытившись любовной
горячностью очередной утехи, Григорий трезво и равнодушно, как о
посторонней, думал: "Жил и все испытал я за отжитое время. Баб и девок
перелюбил, на хороших конях... эх!.. потоптал степя, отцовством радовался
и людей убивал, сам на смерть ходил, на синее небо красовался. Что же
новое покажет мне жизнь? Нету нового! Можно и помереть. Не страшно. И в
войну можно играть без риску, как богатому. Невелик проигрыш!"
Голубым солнечным днем проплывало в несвязных воспоминаниях детство:
скворцы в каменных кладках, босые Гришкины ноги в горячей пыли, величаво
застывший Дон в зеленой опуши леса, отраженного водой, ребячьи лица
друзей, моложавая статная мать... Григорий закрывал глаза ладонью, и перед
мысленным взором его проходили знакомые лица, события, иногда очень
мелкие, но почему-то цепко всосавшиеся в память, звучали в памяти забытые
голоса утерянных людей, обрывки разговоров, разноликий смех. Память
направляла луч воспоминаний на давно забытый, когда-то виденный пейзаж, и
вдруг ослепительно возникали перед Григорием - степной простор, летний
шлях, арба, отец на передке, быки, пашня в золотистой щетине скошенных
хлебов, черная россыпь грачей на дороге... Григорий в мыслях, спутанных,
как сетная дель, ворошил пережитое, натыкался в этой ушедшей куда-то в
невозвратное жизни на Аксинью, думал: "Любушка! Незабудняя!" - и брезгливо
отодвигался от спавшей рядом с ним женщины, вздыхал, нетерпеливо ждал
рассвета и, едва лишь солнце малиновой росшивью, золотым позументом
начинало узорить восток, - вскакивал, умывался, спешил к коню.
Степным всепожирающим палом взбушевало восстание. Вокруг непокорных
станиц сомкнулось стальное кольцо фронтов. Тень обреченности тавром лежала
на людях. Казаки играли в жизнь, как в орлянку, и немалому числу выпадала
"решка". Молодые бурно любили, постарше возрастом - пили самогонку до
одурения, играли в карты на деньги и патроны (причем патроны ценились
дороже дорогого), ездили домой на побывку, чтобы хоть на минутку,
прислонив к стене опостылевшую винтовку, взяться руками за топор или
рубанок, чтобы сердцем отдохнуть, заплетая пахучим красноталом плетень или
готовя борону либо арбу к весенней работе. И многие, откушав мирной
живухи, пьяными возвращались в часть и, протрезвившись, со зла на
"жизню-жестянку" шли в пешем строю в атаку, в лоб, на пулеметы, а не то,
опаляемые бешенством, люто неслись, не чуя под собой коней, в ночной набег
и, захватив пленных, жестоко, с первобытной дикостью глумились над ними,
жалея патроны, приканчивая шашками.
А весна в тот год сияла невиданными красками. Прозрачные, как
выстекленные, и погожие стояли в апреле дни. По недоступному голубому
разливу небес плыли, плыли, уплывали на север, обгоняя облака, ватаги
казарок, станицы медноголосых журавлей. На бледно-зеленом покрове степи