Шолохов Михаил. Тихий Дон (книги 3,4)

ты, старая карга, наряжаться вздумала? Ах, фитин твоей матери! И кому ты
нужна, чертяка облезлая? Чисто - молоденькая!
...Вскоре в курень к отцу Петра Богатырева пришли старики. Каждый из
них входил, снимал у порога шапку, крестился на иконы и чинно присаживался
на лавку, опираясь на костыль. Завязался разговор. Петр Богатырев,
потягивая из стакана холодное неснятое молоко, рассказал о том, что
прилетел он по поручению донского правительства, что в задачу его входит
установить связь с восставшими верхнедонцами и помочь им в борьбе с
красными доставкой на самолетах патронов и офицеров. Сообщил, что скоро
Донская армия перейдет в наступление по всему фронту и соединится с армией
повстанцев. Попутно Богатырев пожурил стариков за то, что плохо
воздействовали на молодых казаков, бросивших фронт и пустивших на свою
землю красных. Закончил он свою речь так:
- Но... уже поскольку вы образумились и прогнали из станиц Советскую
власть, то донское правительство вас прощает.
- А ить у нас, Петро Григорич, Советская власть зараз, за вычетом
коммунистов. У нас ить и флак не трех цветов, а красный с белым, -
нерешительно сообщил один из стариков.
- Даже в обхождении наши молодые-то, сукины дети, неслухменники, один
одного "товарищем" козыряют! - вставил другой.
Петр Богатырев улыбнулся в подстриженные рыжеватые усы и, насмешливо
сощурив круглые голубые глаза, сказал:
- Ваша Советская власть, - как лед на провесне. Чуть солнце пригреет -
и она сойдет. А уж зачинщиков, какие под Калачом фронт бросали, как только
вернемся из-за Донца, пороть будем!
- Пороть, окаянных, до крови!
- Уж это форменно!
- Пороть! Пороть!
- Всенародно сечь, покеда пообмочутся! - обрадованно загомонили
старики.


К вечеру, оповещенные коннонарочным, на взмыленной тройке, запряженной
в тарантас, прискакали в Сингин командующий повстанческими войсками
Кудинов и начштаба Илья Сафонов.
Грязи не обмахнув с сапог и брезентовых плащей, донельзя обрадованные
прилетом Богатырева, они чуть не на рысях вбежали в богатыревский курень.

LIV

Двадцать пять коммунистов, выданных повстанцам Сердобским полком, под
усиленным конвоем выступили из Усть-Хоперской. О побеге нельзя было и
думать. Иван Алексеевич, хромая в середине толпы пленных, с тоскою и
ненавистью оглядывал окаменевшие в злобе лица казаков-конвоиров, думал:
"Наведут нам концы! Если не будет суда - пропадем!"
Среди конвоиров преобладали бородачи. Командовал ими старик старовер,
вахмистр Атаманского полка. С самого начала, как только вышли из
Усть-Хоперской, он приказал пленным не разговаривать, не курить, не
обращаться с вопросами к конвоирам.
- Молитвы читайте, анчихристовы слуги! На смерть идете, нечего грешить
в остатние часы! У-у-у! Забыли бога! Предались нечистому! Заклеймились
вражьим клеймом! - И то поднимал наган-самовзвод, то теребил надетый на
шею витой револьверный шнур.
Среди пленных было лишь двое коммунистов из комсостава Сердобского
полка, - остальные, за исключением Ивана Алексеевича, все иногородние
станицы Еланской, рослые и здоровые ребята, вступившие в партию с момента
прихода в станицу советских войск, служившие милиционерами, председателями
хуторских ревкомов, после восстания бежавшие в Усть-Хоперскую и влившиеся
в Сердобский полк.
В прошлом почти все они были ремесленниками: плотники, столяры,
бондари, каменщики, печники, сапожники, портные. Старшему из них на вид
было не более тридцати пяти, самому молодому - лет двадцать. Плотные,
красивые здоровяки, с крупными руками, раздавленными тяжелым физическим
трудом, широкоплечие и грудастые, по внешнему виду они резко отличались от
сгорбленных стариков конвоиров.
- Судить нас будут, как думаешь? - шепнул шагавший рядом с Иваном
Алексеевичем один из еланских коммунистов.
- Едва ли...
- Побьют?
- Должно быть.
- Да ведь у них же нет расстрелов? Казаки так говорили, помнишь?
Иван Алексеевич промолчал, но и у него искрой на ветру схватилась
надежда: "А ить верно! Им нас нельзя будет расстрелять. У них, у сволочей,
лозунг был выкинутый: "Долой коммуну, грабежи и расстрелы!" Они, по
слухам, только на каторгу осуждали... Осудят к розгам, к каторге. Ну, да
это не страшно! На каторге посидим до зимы, а зимою, как только Дон
станет, наши опять их нажмут!.."
Вспыхнула было надежда и погасла, как искра на ветру: "Нет, побьют!
Озлели, как черти! Прощай, жизня!.. Эх, не так бы надо! Воевал с ними и их
же жалел сердцем... Не жалеть надо было, а бить и вырубать все до корня!"
Он стиснул кулаки, зашевелил в бессильной ярости плечами и тотчас же
споткнулся, чуть не упал от удара сзади в голову.
- Ты чего кулачья сучишь, волчий блуд? Ты чего, спрашиваю, кулачья
сучишь?! - загремел, наезжая на него конем, вахмистр, начальник конвоя.
Он ударил Ивана Алексеевича еще раз плетью, рассек ему лицо наискось от
надбровной кости до крутого, с ямочкой посредине, подбородка.
- Кого бьешь! Меня ударь, папаша! Меня! Он же раненый, за что ты его, -
с просящей улыбкой, с дрожью в голосе крикнул один из еланцев и, шагнув из
толпы, выставил вперед крутую плотницкую грудь, заслонив Ивана
Алексеевича.
- И тебе хватит! Бейте их, станишники! Бей коммунов!
Плеть с такой силой разрубила защитную летнюю рубаху на плече еланца,
что лоскутья свернулись, как листья, припаленные огнем. Омочив их, из
раны, из стремительно вздувшегося рубца потекла черная убойная кровь...
Вахмистр, задыхаясь от злобы, топча конем пленных, врезался в гущу
толпы, начал нещадно работать плетью...
Еще один удар обрушился на Ивана Алексеевича. В глазах его багряные
сверкнули зарницы, качнулась земля и словно бы наклонился зеленый лес,
опушиной покрывавший противоположное песчаное левобережье.
Иван Алексеевич схватился своей мослаковатой рукой за стремя, хотел
рвануть с седла озверевшего вахмистра, но удар тупяком шашки опрокинул его
на землю, в рот поползла удушливая ворсистая, пресная пыль, из носа и
ушей, обжигая, хлестнула кровь.
Конвойные били их, согнав в кучу, как овец, били долго и жестоко. Будто
сквозь сон, слышал лежавший на дороге ничком Иван Алексеевич глухие
вскрики, гулкий топот ног вокруг себя, бешеное всхрапывание лошадей. Клуб
теплой лошадиной пены упал ему на обнаженную голову, и почти сейчас же
где-то очень близко, над самой его головой, прозвучало короткое и страшное
мужское рыдание, крик:
- Сволочи! Безоружных бьете!.. У-у-у!..
На раненую ногу Ивана Алексеевича наступила лошадь, тупые шипы подковы
вдавились в мякоть голени, вверху зазвучали гулкие и быстро чередующиеся
звуки ударов... Минута - затем грузное мокрое тело, остро пахнущее горьким
потом и солонцеватым запахом крови, рухнуло рядом с Иваном Алексеевичем, и
он, еще не окончательно потеряв сознание, услышал: из горла упавшего
человека, как из горлышка опрокинутой бутылки, забулькала кровь...
А потом их толпою согнали в Дон, заставили обмыть кровь. Стоя по колено
в воде, Иван Алексеевич мочил жарко горевшие раны и опухоли от побоев,
разгребал ладонью смешанную со своей же кровью воду, жадно пил ее, боясь,
что не успеет утолить неутишно вполыхавшую жажду.
По дороге их обогнал верховой казак. Темно-гнедая лошадь его,
по-весеннему ярко лоснившаяся от сытости и пота, шла шибкой игристой
рысью. Верховой скрылся в хуторе, и не успели пленные дойти до первых
базов, как им навстречу уже высыпали толпы народа.
При первом взгляде на бежавших навстречу им казаков и баб Иван
Алексеевич понял, что это - смерть. Поняли и все остальные.
- Товарищи! Давайте попрощаемся! - крикнул один из
коммунистов-сердобцев.
Толпа, вооруженная вилами, мотыгами, кольями, железными ребрами от арб,
приближалась...
Дальше было все, как в тягчайшем сне. Тридцать верст шли по сплошным
хуторам, встречаемые на каждом хуторе толпами истязателей. Старики, бабы,
подростки били, плевали в опухшие, залитые кровью и темнеющие
кровоподтеками лица пленных коммунистов, бросали камни и комки сохлой
земли, засыпали заплывшие от побоев глаза пылью и золой. Особенно
свирепствовали бабы, изощряясь в самых жесточайших пытках. Двадцать пять
обреченных шли сквозь строй. Под конец они уже стали неузнаваемыми,
непохожими на людей - так чудовищно обезображены были их тела и лица,
иссиня-кровяно-черные, распухшие, изуродованные и вымазанные в смешанной с
кровью грязи.
Вначале каждый из двадцати пяти норовил подальше идти от конвойных,
чтобы меньше доставалось ударов; каждый старался попасть в середину своих
смешанных рядов, от этого двигались плотно сбитой толпой. Но их постоянно
разделяли, расталкивали. И они потеряли надежду хоть в какой бы то ни было
мере сохранить себя от побоев, шли уже враздробь, и у каждого было лишь
одно мучительное желание: превозмочь себя, не упасть, ибо упавший встать
уже не смог бы. Ими овладело безразличие. А сначала каждый закрывал лицо и
голову руками, беззащитно поднимая ладони к глазам, когда перед самыми
зрачками сине вспыхивали железные жала вил-тройчаток или тускло
посверкивала тупая белесая концевина кола; из толпы избиваемых пленных
слышались и мольбы о пощаде, и стоны, и ругательства, и нутряной животный
рев нестерпимой боли. К полудню все молчали. Лишь один из еланцев, самый
молодой, балагур и любимец роты в прошлом, ойкал, когда на голову его
опрокидывался удар. Он и шел-то будто по горячему, приплясывая, дергаясь
всем телом, волоча перебитую жердью ногу...
Иван Алексеевич, после того как обмылся в Дону, потвердел духом. Завидя
бежавших навстречу им казаков и баб, наспех попрощался с ближним из
товарищей, вполголоса сказал:
- Что же, братцы, умели мы воевать, надо суметь и помереть с
гордостью... Об одном мы должны помнить до последнего выдоха. Одна нам
остается мысленная утеха, что хотя нас и уколотят, но ить Советскую власть
колом не убьешь! Коммунисты! Братцы! Помремте твердо, чтобы враги над нами
не надсмехалися!
Один из еланцев не выдержал - когда на хуторе Бобровском его начали
умело и жестоко бить старики, он закричал дурным, мальчишеским криком,
разорвал ворот гимнастерки, стал показывать казакам, бабам висевший у него
на шее, на черном от грязи и пота гайтане, маленький нательный крест:
- Товарищи! Я недавно вступил в партию!.. Пожалейте! Я в бога верую!..
У меня двое детишек!.. Смилуйтесь! У вас тоже дети есть!..
- Какие мы тебе "товарищи"! Цыц!
- Детей вспомнил, идолов гад? Крест вынул? Всхомянулся? А наших,
небось, расстреливал, казнил, про бога не вспоминал? - с придыханием
спросил у него ударивший его два раза курносый старик с серьгой в ухе. И,
не дождавшись ответа, снова размахнулся, целя в голову.
Кусочки того, что воспринимали глаза, уши, сознание, - все это шло мимо
Ивана Алексеевича, внимание его ни на чем не задерживалось. Словно камнем
оделось сердце, и дрогнуло оно единственный раз. В полдень вошли они в
хутор Тюковновский, пошли по улице сквозь строй, осыпаемые проклятиями и
ударами. И вот тут-то Иван Алексеевич, глянув искоса в сторону, увидел,
как мальчишка лет семи вцепился в подол матери и со слезами, градом
сыпанувшими по исказившимся щекам, с визгом, истошно закричал:
- Маманя! Не бей его! Ой, не бей!.. Мне жалко! Боюсь! На нем кровь!..
Баба, замахнувшаяся колом на одного из еланцев, вдруг вскрикнула,
бросила кол, - схватив мальчонка на руки, опрометью кинулась в проулок. И
у Ивана Алексеевича, тронутого детским плачем, ребячьей волнующей
жалостью, навернулась непрошеная слеза, посолила разбитые, спекшиеся губы.
Он коротко всхлипнул, вспомянув своего сынишку, жену, и от этого
вспыхнувшего, как молния, воспоминания родилось нетерпеливое желание:
"Только бы не на ихних глазах убили!.. И... поскорее..."
Шли, еле волоча ноги, раскачиваясь от устали и распиравшей суставы
боли. На выгоне за хутором, увидев степной колодец, стали упрашивать
начальника конвоя, чтобы разрешил напиться.
- Нечего распивать! И так припозднились! Ходу! - крикнул было вахмистр.
Но за пленных вступился один из стариков конвоиров:
- Поимей сердце, Аким Сазоныч! Они ить тоже люди.
- Какие такие люди? Коммунисты - не люди! И ты меня не учи! Я над ними
начальник али ты?
- Много вас, таковских начальников-то! Иди, ребятки, пей!
Старичишка спешился, зачерпнул в колодце цебарку воды. Его обступили
пленные, к цебарке потянулось сразу двадцать пять пар рук, обуглившиеся,
отекшие глаза загорелись, зазвучал хриплый, прерывистый шепот:
- Дай мне, дедушка!
- Хоть немножко!..
- Глоток бы!..
- Товарищи, не все доразу!
Старик заколебался, кому же дать первому. Помедлив несколько
томительных секунд, он вылил воду в скотское долбленое корыто, врытое в
землю, отошел, крикнул:
- Что вы, как быки, лезете! По порядку пейте!
Вода, растекаясь по зелено-замшелому, заплесневелому днищу корыта,
устремилась в накаленный солнцем, пахнущий сырой древесиной угол. Пленные
из последних сил бросились к корыту. Старик раз за разом зачерпнул
одиннадцать цебарок, - хмурясь от жалости, поглядывая на пленных, наполнил
корыто.
Иван Алексеевич напился, стоя на коленях, и, подняв освеженную голову,
увидел с предельной, почти осязательной яркостью: изморозно-белый покров
известняковой пыли на придонской дороге, голубым видением вставшие вдали
отроги меловых гор, а над ними, над текучим стременем гребнистого Дона, в
неохватной величавой синеве небес, в недоступнейшей вышине - облачко.
Окрыленное ветром, с искрящимся белым, как парус, надвершием, оно
стремительно плыло на север, и в далекой излучине Дона отражалась его
опаловая тень.

LV

На секретном совещании верховного командования повстанческими силами
решено было просить донское правительство, атамана Богаевского, о помощи.
Кудинову было поручено написать письмо с изъявлением раскаяния и
сожаления о том, что в конце 1918 года верхнедонцы пошли на переговоры с
красными, бросили фронт. Письмо Кудинов написал. От имени всего
восставшего казачества Верхнего Дона он давал обещание в дальнейшем
стойко, до победного конца сражаться с большевиками, просил помочь
повстанцам переброской на аэропланах через фронт кадровых офицеров для
руководства частями и винтовочных патронов.
Петр Богатырев остался на Сингином, потом переехал в Вешенскую. Летчик
отправился обратно с кудиновским письмом в Новочеркасск.
С того дня между донским правительством и повстанческим командованием
установилась тесная связь. Почти ежедневно стали прилетать из-за Донца
новехонькие, выпущенные французскими заводами аэропланы, доставлявшие
офицеров, винтовочные патроны и в незначительном количестве снаряды для
трехдюймовых орудий. Летчики привозили письма от верхнедонских казаков,
отступивших с Донской армией, из Вешенской везли на Донец казакам ответы
родных.
Сообразуясь с положением на фронте, со своими стратегическими планами,
новый командующий Донской армией, генерал Сидорин, начал присылать
Кудинову разработанные штабом планы операции, приказы, сводки, информации
о перебрасываемых на повстанческий фронт красноармейских частях.
Кудинов только несколько человек избранных посвящал в переписку с
Сидориным, от остальных все это держалось в строжайшем секрете.

LVI

Пленных пригнали в Татарский часов в пять дня. Уже близки были
быстротечные весенние сумерки, уже сходило к закату солнце, касаясь
пылающим диском края распростертой на западе лохматой сизой тучи.
На улице, в тени огромного общественного амбара сидела и стояла пешая
сотня татарцев. Их перебросили на правую сторону Дона на помощь еланским
сотням, с трудом удерживавшим натиск красной конницы, и татарцы по пути на
позиции всею сотнею зашли в хутор, чтобы проведать родных и подживиться
харчишками.
Им в этот день надо было выходить, но они прослышали о том, что в
Вешенскую гонят пленных коммунистов, среди которых находятся и Мишка
Кошевой с Иваном Алексеевичем, что пленные вот-вот должны прибыть в
Татарский, а поэтому и решили подождать. Особенно настаивали на встрече с
Кошевым и Иваном Алексеевичем казаки, доводившиеся роднею убитым в первом
бою вместе с Петром Мелеховым.
Татарцы, вяло переговариваясь, прислонив к стене амбара винтовки,
сидели и стояли, курили, лузгали семечки; их окружали бабы, старики и
детвора. Весь хутор высыпал на улицу, а с крыш куреней ребятишки неустанно
наблюдали - не гонят ли?
И вот ребячий голос заверещал!
- Показалися! Гонют!
Торопливо поднялись служивые, затомашился народ, взметнулся глухой гул
оживившегося говора, затопотали ноги бежавших навстречу пленным ребятишек.
Вдова Алешки Шамиля, под свежим впечатлением еще не утихшего горя,
кликушески заголосила.
- Гонют врагов! - басисто сказал какой-то старик.
- Побить их, чертей! Чего вы смотрите, казаки?!
- На суд их!
- Наших исказнили!
- На шворку Кошевого с его дружком!
Дарья Мелехова стояла рядом с Аникушкиной женой. Она первая узнала
Ивана Алексеевича в подходившей толпе избитых пленных.
- Вашего хуторца пригнали! Покрасуйтеся на него, на сукиного сына!
Похристосуйтеся с ним! - покрывая свирепо усиливающийся дробный говор,
бабьи крики и плач, захрипел вахмистр - начальник конвоя - и протянул
руку, указывая с коня на Ивана Алексеевича.
- А другой где? Кошевой Мишка где?
Антип Брехович полез сквозь толпу, на ходу снимая с плеча винтовочный
погон, задевая людей прикладом и штыком болтающейся винтовки.
- Один ваш хуторец, окромя не было. Да по куску на человека и этого
хватит растянуть... - говорил вахмистр-конвоир, сгребая красной утиркой
обильный пот со лба, тяжело перенося ногу через седельную луку.
Бабьи взвизгивания и крик, нарастая, достигли предела напряжения. Дарья
пробилась к конвойным и в нескольких шагах от себя, за мокрым крупом
лошади конвоира увидела зачугуневшее от побоев лицо Ивана Алексеевича.
Чудовищно распухшая голова его со слипшимися в сохлой крови волосами была
вышиной с торчмя поставленное ведро. Кожа на лбу вздулась и потрескалась,
щеки багрово лоснились, а на самой макушке, покрытой студенистым месивом,
лежали шерстяные перчатки. Он, как видно, положил их на голову, стараясь
прикрыть сплошную рану от жалящих лучей солнца, от мух и кишевшей в
воздухе мошкары. Перчатки присохли к ране, да так и остались на голове...
Он затравленно озирался, разыскивая и боясь найти взглядом жену или
своего маленького сынишку, хотел обратиться к кому-нибудь с просьбой,
чтобы их увели отсюда, если они тут. Он уже понял, что дальше Татарского
ему не уйти, что здесь он умрет, и не хотел, чтобы родные видели его
смерть, а самую смерть ждал со всевозраставшим жадным нетерпением.
Ссутулясь, медленно и трудно поворачивая голову, обводил он взглядом
знакомые лица хуторян и ни в одном встречном взгляде не прочитал сожаления
или сочувствия, - исподлобны и люты были взгляды казаков и баб.
Защитная вылинявшая рубаха его топорщилась, шуршала при каждом
повороте. Вся она была в бурых подтеках стекавшей крови, в крови были и
ватные стеганые красноармейские штаны, и босые крупные ноги с плоскими
ступнями и искривленными пальцами.
Дарья стояла против него. Задыхаясь от подступившей к горлу ненависти,
от жалости и томительного ожидания чего-то страшного, что должно было
совершиться вот-вот, сейчас, смотрела в лицо ему и никак не могла понять:
видит ли он ее и узнает ли?
А Иван Алексеевич все так же тревожно, взволнованно шарил по толпе
одним дико блестевшим глазом (другой затянула опухоль) и вдруг,
остановившись взглядом на лице Дарьи, бывшей от него в нескольких шагах,
неверно, как сильно пьяный, шагнул вперед. У него кружилась голова от
большой потери крови, его покидало сознание, но это переходное состояние,
когда все окружающее кажется нереальным, когда горькая одурь кружит голову
и затемняет свет в глазах, беспокоило, и он с огромным напряжением все еще
держался на ногах.
Увидев и узнав Дарью, шагнул, качнулся. Какое-то отдаленное подобие
улыбки тронуло его некогда твердые, теперь обезображенные губы. И вот
эта-то похожая на улыбку гримаса заставила сердце Дарьи гулко и часто
забиться; казалось ей, что оно бьется где-то около самого горла.
Она подошла к Ивану Алексеевичу вплотную, часто и бурно дыша, с каждой
секундой все больше и больше бледнея.
- Ну, здорово, куманек!
Звенящий, страстный тембр ее голоса, необычайные интонации в нем
заставили толпу поутихнуть.
И в тишине глуховато, но твердо прозвучал ответ:
- Здорово, кума Дарья.
- Расскажи-ка, родненький куманек, как ты кумя своего... моего мужа...
- Дарья задохнулась, схватилась руками за грудь. Ей не хватало голоса.
Стояла полная, туго натянутая тишина, и в этом недобром затишном
молчании даже в самых дальних рядах услышали, как Дарья чуть внятно
докончила вопрос:
- ...как ты мужа моего, Петра Пантелеевича, убивал-казнил?
- Нет, кума, не казнил я его!
- Как же не казнил? - еще выше поднялся Дарьин стенящий голос. - Ить вы
же с Мишкой Кошевым казаков убивали? Вы?
- Нет, кума... Мы его... я не убивал его...
- А кто же со света его перевел? Ну кто? Скажи!
- Заамурский полк тогда...
- Ты! Ты убил!.. Говорили казаки, что тебя видали на бугре! Ты был на
белом коне! Откажешься, проклятый?
- Был и я в том бою... - Левая рука Ивана Алексеевича трудно поднялась
на уровень головы, поправила присохшие к ране перчатки. В голосе его
явственная оказалась неуверенность, когда он проговорил: - Был и я в
тогдашнем бою, но убил твоего мужа не я, а Михаил Кошевой. Он стрелял его.
Я за кума Петра не ответчик.
- А ты, вражина, кого убивал из наших хуторных? Ты сам чьих детишков по
миру сиротами пораспустил? - пронзительно крикнула из толпы вдова Якова
Подковы.
И снова, накаляя и без того накаленную атмосферу, раздались
истерические бабьи всхлипы, крик и голошенье по мертвому "дурным
голосом"...
Впоследствии Дарья говорила, что она не помнила, как и откуда в руках
ее очутился кавалерийский карабин, кто ей его подсунул. Но когда
заголосили бабы, она ощутила в руках своих присутствие постороннего
предмета, не глядя, на ощупь догадалась, что это - винтовка. Она схватила
ее сначала за ствол, чтобы ударить Ивана Алексеевича прикладом, но в
ладонь ее больно вонзилась мушка, и она перехватила пальцами накладку, а
потом повернула, вскинула винтовку и даже взяла на мушку левую сторону
груди Ивана Алексеевича.
Она видела, как за спиной его шарахнулись в сторону казаки, обнажив
серую рубленую стену амбара; слышала напуганные крики: "Тю! Сдурела! Своих
побьешь! Погоди, не стреляй!" И подталкиваемая зверино-настороженным
ожиданием толпы, сосредоточенными на ней взглядами, желанием отомстить за
смерть мужа и отчасти тщеславием, внезапно появившимся оттого, что вот
сейчас она совсем не такая, как остальные бабы, что на нее с удивлением и
даже со страхом смотрят и ждут развязки казаки, что она должна поэтому
сделать что-то необычное, особенное, могущее устрашить всех, - движимая
одновременно всеми этими разнородными чувствами, с пугающей быстротой
приближаясь к чему-то предрешенному в глубине ее сознания, о чем она не
хотела, да и не могла в этот момент думать, она помедлила, осторожно
нащупывая спуск, и вдруг, неожиданно для самой себя, с силой нажала его.
Отдача заставила ее резко качнуться, звук выстрела оглушил, но сквозь
суженные прорези глаз она увидела, как мгновенно - страшно и непоправимо -
изменилось дрогнувшее лицо Ивана Алексеевича, как он развел и сложил руки,
словно собираясь прыгнуть с большой высоты в воду, а потом упал навзничь,
и с лихорадочной быстротой задергалась у него голова, зашевелились,
старательно заскребли землю пальцы раскинутых рук...
Дарья бросила винтовку, все еще не отдавая себе ясного отчета в том,
что она только что совершила, повернулась спиной к упавшему и
неестественным в своей обыденной простоте жестом поправила головной
платок, подобрала выбившиеся волосы.
- А он еще двошит... - оказал один из казаков, с чрезмерной
услужливостью сторонясь от проходившей мимо Дарьи.
Она оглянулась, не понимая, о ком и что это такое говорят, услышала
глубокий, исходивший не из горла, а откуда-то, словно бы из самого нутра,
протяжный на одной ноте стон, прерываемый предсмертной икотой. И только
тогда осознала, что это стонет Иван Алексеевич, принявший смерть от ее
руки. Быстро и легко пошла она мимо амбара, направляясь на площадь,
провожаемая редкими взглядами.
Внимание людей переметнулось к Антипу Бреховичу. Он, как на учебном
смотру, быстро, на одних носках, подбегал к лежавшему Ивану Алексеевичу,
почему-то пряча за спиной оголенный ножевой штык японской винтовки.
Движения его были рассчитаны и верны. Присел на корточки, направил острие
штыка в грудь Ивана Алексеевича, негромко сказал:
- Ну, издыхай, Котляров! - и налег на рукоять штыка со всей силой.
Трудно и долго умирал Иван Алексеевич. С неохотой покидала жизнь его
здоровое, мослаковатое тело. Даже после третьего удара штыком он все еще
разевал рот, и из-под ощеренных, залитых кровью зубов неслось
тягуче-хриплое:
- А-а-а!..
- Эх, резак, к чертовой матери! - отпихнув Бреховича, сказал вахмистр,
начальник конвоя, и поднял наган, деловито прижмурив левый глаз, целясь.
После выстрела, послужившего как бы сигналом, казаки, допрашивавшие
пленных, начали их избивать. Те кинулись врассыпную. Винтовочные выстрелы,
перемежаясь с криками, прощелкали сухо и коротко...