Шолохов Михаил. Тихий Дон (книги 3,4)

на северо-восточном участке, но все же не отступали и все время держались
на границах Хоперского округа.
Сотня татарцев, расположенная против своего хутора и скучавшая от
вынужденного безделья, однажды учинила красноармейцам тревогу: темной
ночью вызвавшиеся охотой казаки бесшумно переправились на баркасах на
правую сторону Дона, врасплох напали на красноармейскую заставу, убили
четырех красноармейцев и захватили пулемет. На другой день красные
перебросили из-под Вешенской батарею, и она открыла беглый огонь по
казачьим траншеям. Как только по лесу зацокала шрапнель, сотня спешно
оставила траншеи, отошла подальше от Дона, в глубь леса. Через сутки
батарею отозвали, и татарцы снова заняли покинутые позиции. От орудийного
обстрела сотня понесла урон: осколками снаряда было убито двое малолетков
из недавно поступившего пополнения и ранен только что приехавший перед
этим из Вешенской вестовой сотенного командира.
Потом установилось относительное затишье, и жизнь в траншеях пошла
прежним порядком. Частенько наведывались бабы, приносили по ночам хлеб и
самогон, а в харчах у казаков нужды не было: зарезали двух приблудившихся
телок, кроме того, ежедневно промышляли в озерах рыбу. Христоня числился
главным по рыбному делу. В его ведении был десятисаженный бредень,
брошенный у берега кем-то из отступавших и доставшийся сотне, и Христоня
на ловле постоянно ходил "от глуби", выхваляясь, будто нет такого озера в
лугу, которого он не перебрел бы. За неделю безустального рыболовства
рубаха и шаровары его настолько пропитались невыветривающимся запахом
рыбьей сырости, что Аникушка под конец наотрез отказался ночевать с ним в
одной землянке, заявив:
- Воняет от тебя, как от дохлого сома! С тобой тут ежели еще сутки
пожить, так потом всю жисть душа не будет рыбы принимать...
С той поры Аникушка, не глядя на комаров, спал возле землянки. Перед
сном, брезгливо морщась, отметал веником рассыпанную по песку рыбью шелуху
и зловонные рыбьи внутренности, а утром Христоня, возвратясь с ловли,
невозмутимый и важный, садился у входа в землянку и снова чистил и
потрошил принесенных карасей. Около него роились зеленые мухи-червивки,
тучами приползали яростные желтые муравьи. Потом, запыхавшись, прибегал
Аникушка, орал еще издали:
- Окромя тебе места нету? Хоть бы ты, чертяка, подавился рыбьей костью!
Ну, отойди, ради Христа, в сторону! Я тут сплю, а ты кишков рыбьих
накидал, муравьев приманул со всего округа и вонищу распустил, как в
Астрахани!
Христоня вытирал самодельный нож о штанину, раздумчиво и долго смотрел
на безусое возмущенное лицо Аникушки, спокойно говорил:
- Стало быть, Аникей, в тебе глиста есть, что ты рыбьего духа не
терпишь. Ты чеснок ешь натощак, а?
Отплевываясь и ругаясь, Аникушка уходил.
Стычки продолжались у них изо дня в день. Но в общем сотня жила мирно.
От сытного котла все казаки были веселые, за исключением Степана Астахова.
Узнал ли от хуторных казаков Степан или подсказало ему сердце, что
Аксинья в Вешенской встречается с Григорием, но вдруг заскучал он, ни с
того ни с сего поругался со взводным и наотрез отказался нести караульную
службу.
Безвылазно лежал в землянке на черной тавреной полсти, вздыхал и жадно
курил табак-самосад. А потом прослышал, что сотенный командир посылает
Аникушку в Вешенскую за патронами, и впервые за двое суток вышел из
землянки. Щуря слезящиеся, опухшие от бессонницы глаза, недоверчиво
оглядел взлохмаченную, ослепительно яркую листву колеблющихся деревьев,
вздыбленные ветром белогривые облака, послушал ропщущий лесной шум и пошел
мимо землянок разыскивать Аникушку.
При казаках не стал говорить, а отвел его в сторону, попросил:
- Разыщи в Вешках Аксинью и моим словом скажи, чтобы пришла меня
проведать. Скажи, что обовшивел я, рубахи и портки нестираные, и, к тому
же, скажи... - Степан на миг приумолк, хороня под усами смущенную усмешку;
закончил: - Скажи, что, мол, дюже соскучился и ждет вскорости.
Ночью Аникушка приехал в Вешенскую, нашел квартиру Аксиньи. После
размолвки с Григорием она жила по-прежнему у тетки. Аникушка добросовестно
передал сказанное ему Степаном, но для вящей внушительности добавил от
себя, что Степан грозил сам прийти в Вешенскую, в случае если Аксинья не
явится в сотню.
Она выслушала наказ и засобиралась. Тетка наспех поставила тесто,
напекла бурсаков, а через два часа Аксинья - покорная жена - уже ехала с
Аникушкой к месту расположения Татарской сотни.
Степан встретил жену с потаенным волнением. Он пытливо всматривался в
исхудавшее ее лицо, осторожно расспрашивал, но ни словом не обмолвился о
том, видела она Григория или нет. Только раз в разговоре спросил, опустив
глаза, чуть отвернувшись:
- А почему ты пошла на Вешки энтой стороной? Почему не переправилась
против хутора?
Аксинья сухо ответила, что переправиться с чужими не было возможности,
а просить Мелеховых не захотела. И, уж после того как ответила,
сообразила, что получается так, будто Мелеховы ей не чужие, а свои. И
смутилась от того, что и Степан мог так понять ее. А он, вероятно, так и
понял. Что-то дрогнуло у него под бровями, и по лицу словно прошла тень.
Он вопрошающе поднял на Аксинью глаза, и она, понимая этот немой
вопрос, вдруг вспыхнула от смущения, от досады на самое себя.
Степан, щадя ее, сделал вид, что ничего не заметил, - перевел разговор
на хозяйство, стал расспрашивать, что из имущества успела спрятать перед
уходом из дому и надежно ли спрятала.
Аксинья, отметив про себя великодушие мужа, отвечала ему, но все время
испытывала какую-то щемящую внутреннюю неловкость и, чтобы убедить его в
том, что все возникшее между ними зряшно, чтобы скрыть собственное
волнение, - нарочито замедляла речь, говорила с деловитой сдержанностью и
сухостью.
Они разговаривали, сидя в землянке. Все время им мешали казаки. Входил
то один, то другой. Пришел Христоня и тут же расположился спать. Степан,
видя, что поговорить без посторонних не удастся, неохотно прекратил
разговор.
Аксинья обрадованно встала, торопливо развязала узелок, угостила мужа
привезенными из станицы бурсаками и, взяв из походной сумы Степана грязное
белье, вышла постирать его в ближней музге.
Предутренняя тишина и голубой туман стояли над лесом. Клонились к земле
отягощенные росою травы. В музгах недружно квакали лягушки, и где-то,
совсем неподалеку от землянки, за пышно разросшимся кленовым кустом
скрипуче кричал коростель.
Аксинья прошла мимо куста. Весь он, от самой макушки до сокрытого в
густейшей травяной поросли ствола, был оплетен паутиной. Нити паутины,
унизанные мельчайшими капельками росы, жемчужно искрились. Коростель на
минутку умолк, а потом - еще не успела выпрямиться примятая босыми ногами
Аксиньи трава - снова подал голос, и в ответ ему горестно откликнулся
поднявшийся из музги чибис.
Аксинья скинула кофточку и стеснявший движения лиф, по колени забрела в
парно-теплую воду музги, стала стирать. Над нею роилась мошкара, звенели
комары. Согнутой в локте полной и смуглой рукой она проводила по лицу,
отгоняя комаров. Неотвязно думала о Григории, об их последней размолвке,
предшествовавшей поездке его в сотню.
"Может, он зараз уже ищет меня? Нынче же ночью вернусь в станицу!" -
бесповоротно решила Аксинья и улыбнулась своим мыслям о том, как она
встретится с Григорием и каким скорым будет примирение.
И диковинно: последнее время, думая о Григории, она почему-то не
представляла его внешнего облика таким, каким он был на самом деле. Перед
глазами ее возникал не теперешний Григорий, большой, мужественный,
поживший и много испытавший казачина с усталым прижмуром глаз, с
порыжелыми кончиками черных усов, с преждевременной сединой на висках и
жесткими морщинами на лбу - неистребимыми следами пережитых за годы войны
лишений, - а тот прежний Гришка Мелехов, по-юношески грубоватый и неумелый
в ласках, с юношески круглой и тонкой шеей и беспечным складом постоянно
улыбающихся губ.
И от этого Аксинья испытывала к нему еще большую любовь и почти
материнскую нежность.
Вот и теперь: с предельной ясностью восстановив в памяти черты
бесконечно дорогого лица, она тяжело задышала, заулыбалась, выпрямилась и,
кинув под ноги недостиранную рубаху мужа и ощущая в горле горячин комок
внезапно подступивших сладких рыданий, шепнула:
- Вошел ты в меня, проклятый, на всю жизнь!
Слезы облегчили ее, но после этого голубой утренний мир вокруг нее
словно бы поблек. Она вытерла щеки тылом ладони, откинула с влажного лба
волосы и потускневшими глазами долго и бездумно следила, как крохотный
серый рыбник скользит над водой, исчезая в розовом кружеве вспенившегося
под ветром тумана.
Выстирав белье, развешала его на кустах, пришла в землянку.
Проснувшийся Христоня сидел около выхода, шевелил узловатыми,
искривленными пальцами ног, настойчиво заговаривал со Степаном, а тот,
лежа на полсти, молча курил, упорно не отвечая на Христонины вопросы.
- Ты думаешь, стало быть, что красные не будут переправляться на эту
сторону? Молчишь? Ну и молчи. А я думаю, что не иначе будут они силоваться
на бродах перейтить... Беспременно на бродах! Окромя им негде. Или,
думаешь, могут конницу вплынь пустить? Чего же ты молчишь, Степан? Тут,
стало быть, дело окончательное подходит, а ты лежишь, как чурбак!
Степан даже привскочил, с сердцем ответил:
- И чего ты привязался? Удивительный народ! Пришла жена проведать, так
от вас отбою нет... Лезут с глупыми разговорами, не дадут с бабой словом
перекинуться.
- Нашел с кем гутарить... - Недовольный Христоня встал, надел на босые
ноги стоптанные чирики, вышел, больно стукнувшись о дверную перекладину.
- Не дадут нам поговорить тут, пойдем в лес, - предложил Степан.
И, не дожидаясь согласия, пошел к выходу. Аксинья покорно последовала
за ним.
Они вернулись к землянке в полдень. Казаки второго взвода, лежавшие под
кустом ольшаника в холодке, завидя их, отложили карты, смолкли, понимающе
перемигиваясь, посмеиваясь и притворно вздыхая.
Аксинья прошла мимо них, презрительно скривив губы, на ходу поправляя
на голове помятый белый с кружевами платок. Ее пропустили молча, но, едва
лишь шедший позади Степан поравнялся с казаками, встал и отделился от
группы лежавших Аникушка. Он с лицемерным почтением в пояс поклонился
Степану, громко сказал:
- С праздничком вас... разговемшись!
Степан охотно улыбнулся. Ему приятно было, что казаки видели его с
женой возвращающимися из лесу. Это ведь в какой-то мере способствовало
прекращению всяких слухов о том, что они с женой живут плохо... Он даже
шевельнул молодецки плечами, самодовольно показывая не просохшую от пота
рубаху на спине.
И только после этого поощренные казаки, хохоча, оживленно заговорили:
- А и люта же, братцы, баба! На Степке-то рубаху хоть выжми...
Прикипела к лопаткам!
- Выездила она его, в мылу весь...
А молоденький паренек, до самой землянки провожавший Аксинью
восхищенным затуманенным взглядом, потерянно проронил:
- На всем белом свете такой раскрасавицы не найдешь, накажи господь!
На что Аникушка ему резонно заметил:
- А ты пробовал искать-то?
Аксинья, слышавшая непристойный разговор, чуть побледнела, вошла в
землянку, гадливо морщась и от воспоминания о только что испытанной
близости к мужу, и от похабных замечаний его товарищей. С первого взгляда
Степан распознал ее настроение, сказал примиряюще:
- Ты не серчай, Ксюша, на этих жеребцов. От скуки они.
- Не на кого серчать-то, - глухо ответила Аксинья, роясь в своей
холстинной сумочке, торопливо вынимая из нее все, что привезла мужу. И еще
тише: - На самою себя серчать бы надо, да сердца нет...
Разговор у них как-то не клеился. Минут через десять Аксинья встала.
"Сейчас скажу ему, что пойду в Вешки", - подумала она и тотчас вспомнила,
что еще не сняла высохшее Степанове белье.
Долго чинила сопревшие от пота рубахи и исподники мужа, сидя у входа в
землянку, часто поглядывая на свернувшее с полдня солнце.
...В этот день она так и не ушла. Не хватило решимости. А наутро, едва
взошло солнце, стала собираться. Степан пробовал удержать ее, просил
погостить еще денек, но она так настойчиво отклоняла его просьбы, что он
не стал уговаривать, только спросил перед расставанием:
- В Вешках думаешь жить?
- Пока в Вешках.
- Может, оставалась бы при мне?
- Негоже мне тут быть... с казаками.
- Оно-то так... - согласился Степан, но попрощался холодно.
Дул сильный юго-восточный ветер. Он летел издалека, приустал за ночь,
но к утру все же донес горячий накал закаспийских пустынь и, свалившись на
луговую пойму левобережья, иссушил росу, разметал туман, розовой душной
мглою окутал меловые отроги придонских гор.
Аксинья сняла чирики и, захватив левой рукой подол юбки (в лесу на
траве еще лежала роса), легко шла по лесной заброшенной дороге. Босые ноги
приятно холодила влажная земля, а оголенные полные икры и шею ищущими
горячими губами целовал суховей.
На открытой поляне, возле цветущего куста шиповника, она присела
отдохнуть. Где-то недалеко на непересохшем озерце щелоктали в камыше дикие
утки, хриповато кликал подружку селезень. За Доном нечасто, но почти
безостановочно стучали пулеметы, редко бухали орудийные выстрелы. Разрывы
снарядов на этой стороне звучали раскатисто, как эхо.
Потом стрельба перемежилась, и мир открылся Аксинье в его сокровенном
звучании: трепетно шелестели под ветром зеленые с белым подбоем листья
ясеней и литые, в узорной резьбе, дубовые листья; из зарослей молодого
осинника плыл слитный гул; далеко-далеко, невнятно и грустно считала
кому-то непрожитые года кукушка; настойчиво спрашивал летавший над озерцом
хохлатый чибис: "чьи вы, чьи вы?"; какая-то крохотная серенькая птаха в
двух шагах от Аксиньи пила воду из дорожной колеи, запрокидывая головку и
сладко прижмурив глазок; жужжали бархатисто-пыльные шмели; на венчиках
луговых цветов покачивались смуглые дикие пчелы. Они срывались и несли в
тенистые прохладные дупла душистую "обножку". С тополевых веток капал сок.
А из-под куста боярышника сочился бражный и терпкий душок гниющей
прошлогодней листвы.
Ненасытно вдыхала многообразные запахи леса сидевшая неподвижно
Аксинья. Исполненный чудесного и многоголосого звучания лес жил
могущественной первородною жизнью. Поемная почва луга, в избытке
насыщенная весенней влагой, выметывала и растила такое богатое
разнотравье, что глаза Аксиньи терялись в этом чудеснейшем сплетении
цветов и трав.
Улыбаясь и беззвучно шевеля губами, она осторожно перебирала стебельки
безыменных голубеньких, скромных цветов, потом перегнулась полнеющим
станом, чтобы понюхать, и вдруг уловила томительный и сладостный аромат
ландыша. Пошарив руками, она нашла его. Он рос тут же, под непроницаемо
тенистым кустом. Широкие, некогда зеленые листья все еще ревниво берегли
от солнца низкорослый горбатенький стебелек, увенчанный снежно-белыми
пониклыми чашечками цветов. Но умирали покрытые росой и желтой ржавчиной
листья, да и самого цветка уже коснулся смертный тлен: две нижние чашечки
сморщились и почернели, лишь верхушка - вся в искрящихся слезинках росы -
вдруг вспыхнула под солнцем слепящей пленительной белизной.
И почему-то за этот короткий миг, когда сквозь слезы рассматривала
цветок и вдыхала грустный его запах, вспомнилась Аксинье молодость и вся
ее долгая и бедная радостями жизнь. Что ж, стара, видно, стала Аксинья...
Станет ли женщина смолоду плакать оттого, что за сердце схватит случайное
воспоминание?
Так в слезах и уснула, лежа ничком, схоронив в ладонях заплаканное
лицо, прижавшись опухшей и мокрой щекой к скомканному платку.
Сильнее дул ветер, клонил на запад вершины тополей и верб. Раскачивался
бледный ствол ясеня, окутанный белым кипящим вихрем мечущейся листвы.
Ветер снижался, падал на доцветающий куст шиповника, под которым спала
Аксинья, и тогда, словно вспугнутая стая сказочных зеленых птиц, с
тревожным шелестом взлетали листья, роняя розовые перья-лепестки.
Осыпанная призавядшими лепестками шиповника, спала Аксинья и не слышала ни
угрюмоватого лесного шума, ни возобновившейся за Доном стрельбы, не
чувствовала, как ставшее в зенит солнце палит ее непокрытую голову.
Проснулась, заслышав над собою людскую речь и конское пырсканье, поспешно
привстала.
Около нее стоял, держа в поводу оседланную белоноздрую лошадь, молодой
безусый и белозубый казак. Он широко улыбался, поводил плечами,
приплясывал, выговаривал хриповатым, но приятным тенорком слова веселой
песни:

Я упала да лежу,
На все стороны гляжу.
Туда глядь,
Сюда глядь,
Меня некому поднять!
Оглянулася назад -
Позади стоит казак...

- Я и сама встану! - улыбнулась Аксинья и проворно вскочила, оправляя
смятую юбку.
- Здорово живешь, моя любезная! Ноженьки отказались служить аль
приленилась? - приветствовал ее веселый казак.
- Сон сморил, - смущенно отвечала Аксинья.
- В Вешки идешь?
- В Вешки.
- Хочешь, подвезу?
- На чем же это?
- Ты садись верхи, а я пешком. Дело магарычевое... - И казак подмигнул
с шутливой многозначительностью.
- Нет уж, езжай с богом, а я и сама дойду.
Но казак обнаружил и опыт в любовных делах и упрямство.
Воспользовавшись тем, что Аксинья покрывалась, он куцей, но сильной рукой
обнял ее, рывком притянул к себе и хотел поцеловать.
- Не дури! - крикнула Аксинья и с силой ударила его локтем в
переносицу.
- Лапушка моя, не дерись! Глянь, какая кругом благодать... Всяка тварь
паруется... Давай и мы грех поимеем?.. - сузив смеющиеся глаза, щекоча шею
Аксинье усами, шептал казак.
Выставив руки, беззлобно, но сильно упираясь ладонями в бурое, потное
лицо казака, Аксинья попробовала освободиться, однако он держал ее крепко.
- Дурак! Я больна дурной болезнью... Пусти! - просила она, задыхаясь,
думая этой наивной хитростью избавиться от приставанья.
- Это... чья болезня старше!.. - уже сквозь зубы бормотнул казак и
вдруг легко приподнял Аксинью.
Вмиг осознав, что шутка кончилась и дело принимает дурной оборот, она
изо всей силы ударила кулаком по коричневому от загара носу и вырвалась из
цепко державших ее рук.
- Я жена Григория Мелехова! Только подойди, рассукин ты сын!.. Расскажу
- так он тебе...
Еще не веря в действие своих слов, Аксинья схватила в руки толстую
сухую палку. Но казак сразу охладел. Вытирая руками защитной рубахи кровь
с усов, обильно струившуюся из обеих ноздрей, он огорченно воскликнул:
- Дура! Ах, дура баба! Чего же ты раньше-то не сказала? Ишь кровь-то
как хлобыщет... Мало мы ее с неприятелем проливаем, а тут ишо свои
природные бабы начинают кровь пущать...
Лицо его вдруг стало скучным и неприветливым. Пока он умывался, черпая
воду из придорожной лужины, Аксинья поспешно свернула с дороги, быстро
перешла поляну. Минут через пять казак обогнал ее. Он покосился на нее,
молча улыбаясь, деловито поправил на груди винтовочный погон и поскакал
шибкой рысью.

II

В эту ночь около хутора Малого Громчонка полк красноармейцев
переправился через Дон на сбитых из досок и бревен плотах.
Громковская сотня была застигнута врасплох, так как большинство казаков
в эту ночь гуляло. С вечера к месту расположения сотни пришли проведать
служивых жены. Они принесли с собой харчи, в кувшинах и ведрах - самогон.
К полуночи все перепились. В землянках зазвучали песни, пьяный бабий визг,
мужской хохот и посвист... Двадцать казаков, бывших в заставе, тоже
приняли участие в выпивке, оставив возле пулемета двух пулеметчиков и
конский цебар самогону.
От правого берега Дона в полной тишине отчалили загруженные
красноармейцами плоты. Переправившись, красноармейцы развернулись в цепь,
молча пошли к землянкам, расположенным в полусотне саженей от Дона.
Саперы, строившие плоты, быстро гребли, направляясь за новой партией
ожидавших погрузки красноармейцев.
На левой стороне минут пять не слышно было ничего, кроме несвязных
казачьих песен, потом стали гулко лопаться ручные гранаты, зарокотал
пулемет, разом вспыхнула беспорядочная ружейная стрельба, и далеко
покатилось прерывистое: "Ура-а-а! Ура-а-а! Ура-а-а-а!"
Громковская сотня была опрокинута и окончательному уничтожению не
подверглась лишь потому, что преследование было невозможно ввиду
беспроглядной ночной темноты.
Понесшие незначительный урон громковцы вместе с бабами в паническом
беспорядке бежали по лугу в направлении Вешенской. А тем временем с правой
стороны плоты перевозили новые партии красноармейцев, и полурота первого
батальона 111-го полка с двумя ручными пулеметами уже действовала во фланг
Базковской сотне повстанцев.
В образовавшийся прорыв устремились прибывшие подкрепления. Продвижение
их было крайне затруднено тем, что никто из красноармейцев не знал
местности, части не имели проводников и, двигаясь вслепую, все время
натыкались в ночной темноте на озера и налитые полой водой глубокие
протоки, перейти которые вброд было невозможно.
Руководивший наступлением командир бригады принял решение прекратить
преследование до рассвета, с тем чтобы к утру подтянуть резервы,
сосредоточиться на подступах к Вешенской и после артиллерийской подготовки
вести дальнейшее наступление.
Но в Вешенской уже принимались спешные меры для ликвидации прорыва.
Дежурный по штабу тотчас же, как только прискакал связной с вестью о
переправе красных, послал за Кудиновым и Мелеховым. С хуторов Черного,
Гороховки и Дубровки вызвали конные сотни Каргинского полка. Общее
руководство операцией взял на себя Григорий Мелехов. Он бросил на хутор
Еринский триста сабель, с расчетом, чтобы они укрепили левый фланг и
помогли Татарской и Лебяженской сотням сдержать напор противника, в случае
если он устремится в обход Вешенской с востока; с запада, вниз по течению
Дона, направил в помощь Базковской сотне Вешенскую иногороднюю дружину и
одну из Чирских пеших сотен; на угрожаемых участках расставил восемь
пулеметов, а сам с двумя конными сотнями - часов около двух ночи -
разместился на опушке Горелого леса, дожидаясь рассвета и намереваясь
атаковать красноармейцев в конном строю.
Еще не погасли Стожары, когда Вешенская иногородняя дружина,
пробиравшаяся по лесу к базковскому колену, столкнулась с отступавшими
базковцами и, приняв их за противника, после короткой перестрелки бежала.
Через широкое озеро, отделявшее Вешенскую от луки, дружинники перебирались
вплавь, в спешке побросав на берегу обувь и одежду. Ошибка вскоре
обнаружилась, но весть, что красные подходят к Вешенской, распространилась
с поразительной быстротой. Из Вешенской на север хлынули ютившиеся в
подвалах беженцы, разнося повсюду слух, будто красные переправились через
Дон, прорвали фронт и ведут наступление на Вешенскую...
Чуть брезжил рассвет, когда Григорий, получив донесение о бегстве
иногородней дружины, поскакал к Дону. Дружинники выяснили происшедшее
недоразумение и уже возвращались к окопам, громко переговариваясь.
Григорий подъехал к одной группе, насмешливо спросил:
- Много перетопло, когда плыли через озеро?
Мокрый, на ходу выжимавший рубаху стрелок смущенно отвечал:
- Щуками плыли! Где уж там утопать...
- Со всеми конфуз бывает, - рассудительно заговорил второй, шедший в
одних исподниках. - А вот наш взводный на самом деле чуть не утоп.
Разуваться не схотел, обмотки долго сымать, ну и поплыл, а обмотка возьми
да и развяжись в воде. Спутала ему ноги... Уж и орал же он! В Елани,
небось, слышно было!
Разыскав командира дружины Крамскова, Григорий приказал ему вывести
стрелков на край леса, расположить их так, чтобы в случае надобности можно
было обстреливать красноармейские цепи с фланга, а сам поехал к своим
сотням.
На полпути ему повстречался штабной ординарец. Он осадил тяжело
носившего боками коня, облегченно вздохнул:
- Насилу разыскал вас!
- Ты чего?
- Из штаба приказано передать, что Татарская сотня бросила окопы.
Опасаются, как бы не окружили их, отступают к пескам... Кудинов, на
словах, велел вам зараз же поспешать туда.
С полувзводом казаков, имевших самых резвых лошадей, Григорий лесом
выбрался на дорогу. Через двадцать минут скачки они были уже около озера
Голого Ильменя. Слева от них по лугу вроссыпь бежали охваченные паникой
татарцы. Фронтовики и бывалые казаки пробирались не спеша, держались
поближе к озеру, хоронясь в прибрежной куге; большинство же, руководимое,
как видно, одним желанием - поскорее добраться до леса, - не обращая
внимания на редкий пулеметный огонь, валило напрямик.
- Догоняй их! Пори плетями!.. - скосив глаза от бешенства, крикнул
Григорий и первый выпустил коня вдогонку хуторянам.
Позади всех, прихрамывая, диковинной, танцующей иноходью трусил
Христоня. Накануне на рыбной ловле он сильно порезал камышом пятку, потому
и не мог бежать со всей свойственной его длинным ногам резвостью. Григорий
настигал его, высоко подняв над головой плеть. Заслышав конский топот,
Христоня оглянулся и заметно наддал ходу.
- Куда?! Стой!.. Стой, говорят тебе!.. - тщетно кричал Григорий.
Но Христоня и не думал останавливаться. Он еще больше убыстрил бег,
перейдя на какой-то разнузданный верблюжий галоп.
Тогда взбешенный Григорий прохрипел страшное матерное ругательство,
гикнул на коня и, поравнявшись, с наслаждением рубнул плетью по мокрой от