Страница:
камнем вылетевший из седла Ермаков сажени две скользил на животе по
кочковатой толоке. И он и конь одновременно вскочили на ноги. А через
минуту Ермаков, в седле и без фуражки, страшно окровавленный, но с
обнаженной шашкой в руке, уже настигал катившуюся по косогору казачью
лаву...
- И чего бы это мне хорониться? - с кажущимся удивлением спросил он,
поравнявшись с Григорием, а сам смущенно отводил в сторону еще не потухшие
после боя, налитые кровью, осатанелые глаза.
- Чует кошка, чью мясу съела! Чего сзади едешь? - гневно спросил
Григорий.
Ермаков, трудно улыбаясь распухшими губами, покосился на пленных.
- Про какую это мясу ты разговор ведешь? Ты мне зараз загадки не
задавай, все равно не разгадаю, я нынче с коня сторчь головой падал...
- Твоя работа, - Григорий плетью указал на красноармейцев.
Ермаков сделал вид, будто впервые увидел пленных, и разыграл
неописуемое удивление:
- Вот сукины сыны! Ах, проклятые! Раздели! Да когда же это они
успели?.. Скажи на милость! Только что отъехали, строго-настрого приказал
не трогать, и вот тебе, растелешили бедных дочиста!..
- Ты мне дурочку не трепи! Чего ты прикидываешься? Ты велел раздеть?
- Сохрани господь! Да ты в уме, Григорий Пантелевич?
- Приказ помнишь?
- Это насчет того, чтобы...
- Да-да, это насчет того самого!..
- Как же, помню. Наизусть помню! Как стишок, какие в школе, бывалоча,
разучивали.
Григорий невольно улыбнулся, - перегнувшись на седле, схватил Ермакова
за ремень портупеи. Он любил этого лихого, отчаянно храброго командира.
- Харлампий! Без шуток, к чему ты дозволил? Новенький полковник, какого
заместо Копылова посадили в штаб, донесет, и прийдется отвечать. Ить не
возрадуешься, как начнется волынка, опросы да допросы.
- Не мог стерпеть, Пантелевич! - серьезно и просто ответил Ермаков. -
На них было все с иголочки, им только что в Усть-Медведице выдали, ну, а
мои ребята пообносились, да и дома с одежей не густо. А с них - один черт
- все в тылу посымали бы! Мы их будем забирать, а тыловая сволочь будет
раздевать? Нет уж, нехай лучше наши попользуются! Я буду отвечать, а с
меня взятки гладки! И ты, пожалуйста, ко мне не привязывайся. Я знать
ничего не знаю и об этих делах сном-духом не ведаю!
Поравнялись с толпой пленных. Сдержанный говор в толпе смолк. Стоявшие
с краю сторонились конных, поглядывали на казаков с угрюмой опаской и
настороженным выжиданием. Один красноармеец, распознав в Григории
командира, подошел вплотную, коснулся рукой стремени:
- Товарищ начальник! Скажите вашим казакам, чтобы нам хоть шинели
возвратили. Явите такую милость! По ночам холодно, а мы прямо-таки нагие,
сами видите.
- Небось не замерзнешь средь лета, суслик! - сурово сказал Ермаков и,
оттеснив красноармейца конем, повернулся к Григорию: - Ты не сумлевайся, я
скажу, чтоб им отдали кое-что из старья. Ну, сторонись, сторонись, вояки!
Вам бы в штанах вшей бить, а не с казаками сражаться!
В штабе допрашивали пленного командира роты. За столом, покрытым ветхой
клеенкой, сидел новый начальник штаба, полковник Андреянов - пожилой
курносый офицер, с густою проседью на висках и с мальчишески
оттопыренными, крупными ушами. Против него в двух шагах от стола стоял
красный командир. Показания допрашиваемого записывал один из офицеров
штаба, сотник Сулин, прибывший в дивизию вместе с Андреяновым.
Красный командир - высокий рыжеусый человек, с пепельно-белесыми,
остриженными под ежик волосами, - стоял, неловко переступая босыми ногами
по крашенному охрой полу, изредка поглядывая на полковника. Казаки
оставили на пленном одну нижнюю солдатскую рубаху из желтой, неотбеленной
бязи да взамен отобранных штанов дали изорванные в клочья казачьи шаровары
с выцветшими лампасами и неумело приштопанными латками. Проходя к столу,
Григорий заметил, как пленный коротким, смущенным движением поправил
разорванные на ягодицах шаровары, стараясь прикрыть оголенное тело.
- Вы говорите. Орловским губвоенкоматом? - спросил полковник, коротко,
поверх очков взглянув на пленного, и снова опустил глаза и, прищурившись,
стал рассматривать и вертеть в руках какую-то бумажку - как видно,
документ.
- Да.
- Осенью прошлого года?
- В конце осени.
- Вы лжете!
- Я говорю правду.
- Утверждаю, вы лжете!..
Пленный молча пожал плечами. Полковник глянул на Григория, сказал,
пренебрежительно кивнув в сторону допрашиваемого:
- Вот полюбуйтесь: бывший офицер императорской армии, а сейчас, как
видите, большевик. Попался и сочиняет, будто у красных он случайно, будто
его мобилизовали. Врет дико, наивно, как гимназистишка, и думает, что ему
поверят, а у самого попросту не хватает гражданского мужества сознаться в
том, что предал родину... Боится, мерзавец!
Трудно двигая кадыком, пленный заговорил:
- Я вижу, господин полковник, у вас хватает гражданского мужества на
то, чтобы оскорблять пленного...
- С мерзавцами я не разговариваю!
- А мне сейчас приходится говорить.
- Осторожнее! Не вынуждайте меня, я могу вас оскорбить действием!
- В вашем положении это так нетрудно и - главное - безопасно!
Не обмолвившийся ни словом Григорий присел к столу, с сочувственной
улыбкой смотрел на бледного от негодования, бесстрашно огрызавшегося
пленника. "Здорово ощипал он полковничка!" - с удовольствием подумал
Григорий и не без злорадства глянул на мясистые, багровые щеки Андреянова,
подергивавшиеся от нервного тика.
Своего начальника штаба Григорий невзлюбил с первой же встречи.
Андреянов принадлежал к числу тех офицеров, которые в годы мировой войны
не были на фронте, а благоразумно отсиживались по тылам, используя
влиятельные служебные и родственные связи и знакомства, всеми силами
цепляясь за безопасную службу. Полковник Андреянов и в гражданскую войну
ухитрился работать на оборону, сидя в Новочеркасске, и только после
отстранения от власти атамана Краснова он вынужден был поехать на фронт.
За две ночи, проведенные с Андреяновым на одной квартире, Григорий с
его слов успел узнать, что он очень набожен, что он без слез не может
говорить о торжественных церковных богослужениях, что жена его - самая
примерная жена, какую только можно представить, что зовут ее Софьей
Александровной и что за ней некогда безуспешно ухаживал сам наказной
атаман барон фон Граббе; кроме этого, полковник любезно и подробно
рассказал: каким имением владел его покойный родитель, как он, Андреянов,
дослужился до чина полковника, с какими высокопоставленными лицами ему
приходилось охотиться в 1916 году; а также сообщил, что лучшей игрой он
считает вист, полезнейшим из напитков - коньяк, настоянный на тминном
листе, а наивыгоднейшей службой - службу в войсковом интендантстве.
От близких орудийных выстрелов полковник Андреянов вздрагивал, верхом
ездил неохотно, ссылаясь на болезнь печени; неустанно заботился об
увеличении охраны при штабе, а к казакам относился с плохо скрываемой
неприязнью, так как, по его словам, все они были предателями в 1917 году,
и с этого года он возненавидел всех "нижних чинов" без разбора. "Только
дворянство спасет Россию!" - говорил полковник, вскользь упоминая о том,
что и он дворянского рода и что род Андреяновых старейший и заслуженнейший
на Дону.
Несомненно, основным пороком Андреянова была болтливость, та
старческая, безудержная и страшная болтливость, которой страдают некоторые
словоохотливые и неумные люди, достигшие преклонного возраста и еще
смолоду привыкшие судить обо всем легко и развязно.
С людьми этой птичьей породы Григорий не раз встречался на своем веку и
всегда испытывал к ним чувство глубокого отвращения. На второй день после
знакомства с Андреяновым Григорий начал избегать встреч с ним и днем
преуспевал в этом, но как только останавливались на ночевку - Андреянов
разыскивал его, торопливо спрашивал: "Вместе ночуем?" - и, не дожидаясь
ответа, начинал: "Вот вы, любезнейший мой, говорите, что казаки
неустойчивы в пешем бою, а я, в бытность мою офицером для поручений при
его превосходительстве... Эй, кто там, принесите мой чемодан и постель
сюда!" Григорий ложился на спину, закрывал глаза и, стиснув зубы, слушал,
потом неучтиво поворачивался к неугомонному рассказчику спиной, с головой
укрывался шинелью, думал с немой яростью: "Как только получу приказ о
переводе - лупану его чем-нибудь тяжелым по голове: может, после этого он
хоть на неделю языка лишится!" - "Вы спите, сотник?" - спрашивал
Андреянов. "Сплю", - глухо отвечал Григорий. "Позвольте, я еще не
досказал!" - И рассказ продолжался. Сквозь сон Григорий думал: "Нарочно
подсунули мне этого балабона. Должно, Фицхелауров постарался. Ну, как с
ним, с таким ушибленным, служить?" И, засыпая, слушал пронзительный
тенорок полковника, звучавший, как дождевая дробь по железной крыше.
Вот поэтому-то Григорий и злорадствовал, видя, как ловко пленный
командир отделывает его разговорчивого начальника штаба.
С минуту Андреянов молчал, щурился; длинные мочки его оттопыренных ушей
ярко пунцовели, лежавшая на столе белая пухлая рука, с массивным золотым
кольцом на указательном пальце вздрагивала.
- Слушайте, вы, ублюдок! - сказал он охрипшим от волнения голосом. - Я
приказал привести вас ко мне не для того, чтобы пикироваться с вами, вы
этого не забывайте! Понимаете ли вы, что вам не отвертеться?
- Отлично понимаю.
- Тем лучше для вас. В конце концов мне наплевать, добровольно вы пошли
к красным или вас мобилизовали. Важно не это, важно то, что вы из ложно
понимаемых вами соображений чести отказываетесь говорить...
- Очевидно, мы с вами разно понимаем вопросы чести.
- Это потому, что у вас ее не осталось и вот столько!
- Что касается вас, господин полковник, то, судя по обращению со мной,
я сомневаюсь, чтобы честь у вас вообще когда-нибудь была!
- Я вижу - вы хотите ускорить развязку?
- А вы думаете, в моих интересах ее затягивать? Не пугайте меня, не
выйдет!
Андреянов дрожащими руками раскрыл портсигар, закурил, сделал две
жадные затяжки и снова обратился к пленному:
- Итак, вы отказываетесь отвечать на вопросы?
- О себе я говорил.
- Идите к черту! Ваша паршивая личность меня меньше всего интересует.
Потрудитесь ответить вот на какой вопрос: какие части подошли к вам от
станции Себряково?
- Я вам ответил, что я не знаю.
- Вы знаете!
- Хорошо, доставлю вам удовольствие: да, я знаю, но отвечать не буду.
- Я прикажу вас выпороть шомполами, и тогда вы заговорите!
- Едва ли! - Пленный тронул левой рукой усы, уверенно улыбнулся.
- Камышинский полк участвовал в этом бою?
- Нет.
- Но ваш левый фланг прикрывала кавалерийская часть, что это за часть?
- Оставьте! Еще раз повторяю вам, что на подобные вопросы отвечать не
стану.
- На выбор: или ты, собака, сейчас же развяжешь язык, или через десять
минут будешь поставлен к стенке! Ну?!
И тогда неожиданно высоким, юношески звучным голосом пленный сказал:
- Вы мне надоели, старый дурак! Тупица! Если б вы попались ко мне - я
бы вас не так допрашивал!..
Андреянов побледнел, схватился за кобуру нагана. Тогда Григорий
неторопливо встал и предостерегающе поднял руку.
- Ого! Ну, теперь хватит! Погутарили - и хватит. Обое вы горячие, как
погляжу... Ну, не сошлись, и не надо, об чем толковать? Он правильно
делает, что не выдает своих. Ей-богу, это здорово! Я и не ждал!
- Нет, позвольте!.. - горячился Андреянов, тщетно пытаясь расстегнуть
кобуру.
- Не позволю! - с веселым оживлением сказал Григорий, вплотную подходя
к столу, заслоняя собой пленного. - Пустое дело - убить пленного. Как вас
совесть не зазревает намеряться на него, на такого? Человек безоружный,
взятый в неволю, вон на нем и одежи-то не оставили, а вы намахиваетесь...
- Долой! Меня оскорбил этот негодяй! - Андреянов с силой оттолкнул
Григория, выхватил наган.
Пленный живо повернулся лицом к окну, - как от холода, повел плечами.
Григорий с улыбкой следил за Андреяновым, а тот, почувствовав в ладони
шероховатую рукоять револьвера, как-то нелепо взмахнул им, потом опустил
дулом книзу и отвернулся.
- Рук не хочу марать... - отдышавшись и облизав пересохшие губы, хрипло
сказал он.
Не сдерживая смеха, сияя из-под усов кипенным оскалом зубов, Григорий
сказал:
- Оно и не пришлось бы! Вы поглядите, наган-то у вас разряженный. Ишо
на ночевке, я проснулся утром, взял его со стула и поглядел... Ни одного
патрона в нем, и не чищенный, должно, месяца два! Плохо вы доглядаете за
личным оружием!
Андреянов опустил глаза, повертел большим пальцем барабан револьвера,
улыбнулся:
- Черт! А ведь верно...
Сотник Сулин, молча и насмешливо наблюдавший за всем происходившим,
свернул протокол допроса, сказал, приятно картавя:
- Я вам неоднократно говорил, Семен Поликарпович, что с оружием вы
обращаетесь безобразно. Сегодняшний случай - лишнее доказательство тому.
Андреянов поморщился, крикнул:
- Эй, кто там из нижних чинов? Сюда!
Из передней вошли два ординарца и начальник караула.
- Уведите! - Андреянов кивком головы указал на пленного.
Тот повернулся лицом к Григорию, молча поклонился ему, пошел к двери.
Григорию показалось, будто у пленного под рыжеватыми усами в чуть
приметной благодарной усмешке шевельнулись губы...
Когда утихли шаги, Андреянов усталым движением снял очки, тщательно
протер их кусочком замши, желчно сказал:
- Вы блестяще защищали эту сволочь - это дело ваших убеждений, но
говорить при нем о нагане, ставить меня в неловкое положение - послушайте,
что же это такое?
- Беда не дюже большая, - примирительно ответил Григорий.
- Нет, все же напрасно. А знаете ли, я бы мог его убить. Тип
возмутительный! До вашего прихода я бился с ним полчаса. Сколько он тут
врал, путал, изворачивался, давал заведомо ложных сведений - ужас! А когда
я его уличил - попросту и наотрез отказался говорить. Видите ли,
офицерская честь не позволяет ему выдавать противнику военную тайну. Тогда
об офицерской чести не думал, сукин сын, когда нанимался к большевикам...
Полагаю, что его и еще двух из командного состава надо без шума
расстрелять. В смысле получения интересующих нас сведений - они все
безнадежны: закоренелые и непоправимые негодяи, следовательно, и щадить их
незачем. Вы - как?
- Каким путем вы узнали, что он - командир роты? - вместо ответа
спросил Григорий.
- Выдал один из его же красноармейцев.
- Я полагаю, надо расстрелять этого красноармейца, а командиров
оставить! - Григорий выжидающе взглянул на Андреянова.
Тот пожал плечами и улыбнулся так, как улыбаются, когда собеседник
неудачно шутит.
- Нет, серьезно, вы как?
- А вот так, как я уже вам сказал.
- Но, позвольте, это из каких же соображений?
- Из каких? Из тех самых, чтобы сохранить для русской армии дисциплину
и порядок. Вчера, когда мы ложились спать, вы, господин полковник, дюже
толково рассказывали, какие порядки надо будет заводить в армии после
того, как разобьем большевиков, - чтобы вытравить из молодежи красную
заразу. Я с вами был целиком согласный, помните? - Григорий поглаживал
усы, следя за меняющимся выражением лица полковника, рассудительно
говорил: - А зараз вы что предлагаете? Этим же вы разврат заводите!
Значит, нехай солдаты выдают своих командиров? Это вы чему же их научаете?
А доведись нам с вами быть на таком положении, тогда что? Нет, помилуйте,
я тут упрусь! Я - против.
- Как хотите, - холодно сказал Андреянов и внимательно посмотрел на
Григория. Он слышал о том, что повстанческий командир дивизии своенравен и
чудаковат, но этакого от него не ожидал. Он только добавил: - Мы обычно
так поступали в отношении взятых в плен красных командиров, и в
особенности - бывших офицеров. У вас что-то новое... И мне не совсем
понятно ваше отношение к такому, казалось бы, бесспорному вопросу.
- А мы обычно убивали их в бою, ежли доводилось, но пленных без нужды
не расстреливали! - багровея, ответил Григорий.
- Хорошо, пожалуйста, отправим их в тыл, - согласился Андреянов. -
Теперь вот какой вопрос: часть пленных - мобилизованные крестьяне
Саратовской губернии - изъявила желание сражаться в наших рядах. Третий
пехотный полк наш не насчитывает и трехсот штыков. Считаете ли вы
возможным после тщательного отбора влить в него часть добровольцев из
пленных? На этот счет из штабарма у нас имеются определенные указания.
- Ни одного мужика я к себе не возьму. Убыль пущай пополняют мне
казаками, - категорически заявил Григорий.
Андреянов попробовал убедить его:
- Послушайте, не будем спорить. Мне понятно ваше желание иметь в
дивизии однородный казачий состав, но необходимость понуждает нас не
брезговать и пленными. Даже в Добровольческой армии некоторые полки
укомплектовываются пленными.
- Они пущай делают как хотят, а я отказываюсь принимать мужиков.
Давайте об этом больше не будем гутарить, - отрезал Григорий.
Спустя немного он вышел распорядиться относительно отправки пленных. А
за обедом Андреянов взволнованно сказал:
- Очевидно, не сработаемся мы с вами...
- Я тоже так думаю, - равнодушно ответил Григорий. Не замечая улыбки
Сулина, он пальцами достал из тарелки кусок вареной баранины, начал с
таким волчьим хрустом дробить зубами твердоватый хрящ, что Сулин
сморщился, как от сильной боли, и даже глаза на секунду закрыл.
Через два дня преследование отступавших красных частей повела группа
генерала Сальникова, а Григория срочно вызвали в штаб группы, и начальник
штаба, пожилой благообразный генерал, ознакомив его с приказом
командующего Донской армией о расформировании повстанческой армии, без
обиняков сказал:
- Ведя партизанскую войну с красными, вы успешно командовали дивизией,
теперь же мы не можем доверить вам не только дивизии, но и полка. У вас
нет военного образования, и в условиях широкого фронта, при современных
методах ведения боя, вы не сможете командовать крупной войсковой единицей.
Вы согласны с этим?
- Да, - ответил Григорий. - Я сам хотел отказаться от командования
дивизией.
- Очень хорошо, что вы не переоцениваете ваших возможностей. У нынешних
молодых офицеров это качество встречается весьма редко. Так вот: приказом
командующего фронтом вы назначаетесь командиром четвертой сотни
Девятнадцатого полка. Полк сейчас на марше, верстах в двадцати отсюда,
где-то около хутора Вязникова. Поезжайте сегодня же, в крайнем случае -
завтра. Вы как будто что-то имеете сказать?
- Я хотел бы, чтобы меня отчислили в хозяйственную часть.
- Это невозможно. Вы будете необходимы на фронте.
- Я за две войны четырнадцать раз ранен и контужен.
- Это не имеет значения. Вы молоды, выглядите прекрасно и еще можете
сражаться. Что касается ранений, то кто из офицеров их не имеет? Можете
идти. Всего наилучшего!
Вероятно, для того чтобы предупредить недовольство, которое неизбежно
должно было возникнуть среди верхнедонцев при расформировании
повстанческой армии, многим рядовым казакам, отличившимся во время
восстания, тотчас же после взятия Усть-Медведицкой нашили на погоны лычки,
почти все вахмистры были произведены в подхорунжий, а офицеры - участники
восстания - получили повышение в чинах и награды.
Не был обойден и Григорий: его произвели в сотники, в приказе по армии
отметили его выдающиеся заслуги по борьбе с красными и объявили
благодарность.
Расформирование произвели в несколько дней. Безграмотных командиров
дивизий и полков заменили генералы и полковники, командирами сотен
назначили опытных офицеров; целиком был заменен командный состав батарей и
штабов, а рядовые казаки пошли на пополнение номерных полков Донской
армии, потрепанных в боях на Донце.
Григорий перед вечером собрал казаков, объявил о расформировании
дивизии, прощаясь, сказал:
- Не поминайте лихом, станишники! Послужили вместе, неволя заставила, а
с нынешнего дня будем трепать кручину наврозь. Самое главное - головы
берегите, чтобы красные вам их не подырявили. У нас они, головы, хотя и
дурные, но зря подставлять их под пули не надо. Ими ишо прийдется думать,
крепко думать, как дальше быть...
Казаки подавленно молчали, потом загомонили все сразу, разноголосо и
глухо:
- Опять старинка зачинается?
- Куда же нас теперича?
- Силуют народ как хотят, сволочи!
- Не желаем расформировываться! Что это за новые порядки?!
- Ну, ребята, объединились на свою шею!..
- Сызнова их благородия заламывать нас зачинают!
- Зараз держися! Суставчики зачнут выпрямлять вовсю...
Григорий выждал тишины, сказал:
- Занапрасну глотки дерете. Кончилась легкая пора, когда можно было
обсуждать приказы и супротивничать начальникам. Расходись по квартирам да
языками поменьше орудуйте, а то по нынешним временам они не до Киева
доводят, а аккурат до полевых судов да до штрафных сотен.
Казаки подходили взводами, прощались с Григорием за руку, говорили:
- Прощай, Пантелевич! Ты нас тоже недобрым словом не поминай.
- Нам с чужими тоже, ох, нелегко будет службицу ломать!
- Зря ты нас в трату дал. Не соглашался бы сдавать дивизию!
- Жалкуем об тебе, Мелехов. Чужие командиры, они, может, и образованнее
тебя, да ить нам от этого не легше, а тяжельше будет, вот в чем беда!
Лишь один казак, уроженец с хутора Наполовского, сотенный балагур и
острослов, сказал:
- Ты, Григорий Пантелевич, не верь им. Со своими ли работаешь аль с
чужими - одинаково тяжело, ежли работа не в совесть!
Ночь Григорий пил самогон с Ермаковым и другими командирами, а наутро
взял с собой Прохора Зыкова и уехал догонять Девятнадцатый полк.
Не успел принять сотню и как следует ознакомиться с людьми - вызвали к
командиру полка. Было раннее утро. Григорий осматривал лошадей, замешкался
и явился только через полчаса. Он ожидал, что строгий и требовательный к
офицерам командир полка сделает ему замечание, но тот поздоровался очень
приветливо, спросил:
- Ну, как вы находите сотню? Стоящий народ? - и, не дождавшись ответа,
глядя куда-то мимо Григория, сказал: - Вот что, дорогой, должен вам
сообщить очень прискорбную новость... У вас дома - большое несчастье.
Сегодня ночью из Вешенской получена телеграмма. Предоставляю вам месячный
отпуск для устройства семейных дел. Поезжайте.
- Дайте телеграмму, - бледнея, проговорил Григорий.
Он взял сложенный вчетверо листок бумаги, развернул его, прочитал, сжал
в мгновенно запотевшей руке. Ему потребовалось небольшое усилие, чтобы
овладеть собой, и он лишь слегка запнулся, когда говорил:
- Да, этого я не ждал. Стало быть, я поеду. Прощайте.
- Не забудьте взять отпускное свидетельство.
- Да-да. Спасибо, не забуду.
В сени он вышел, уверенно и твердо шагая, привычно придерживая шашку,
но когда начал сходить с высокого крыльца - вдруг перестал слышать звук
собственных шагов и тотчас почувствовал, как острая боль штыком вошла в
его сердце.
На нижней ступеньке он качнулся и ухватился левой рукой за шаткое
перильце, а правой - проворно расстегнул воротник гимнастерки. С минуту
стоял, глубоко и часто дыша, но за эту минуту он как бы охмелел от
страдания, и когда оторвался от перил и направился к привязанному у
калитки коню, то шел уже тяжело ступая, слегка покачиваясь.
Несколько дней после разговора с Дарьей Наталья жила, испытывая такое
ощущение, какое бывает во сне, когда тяжко давит дурной сон и нет сил
очнуться. Она искала благовидного предлога, чтобы пойти к жене Прохора
Зыкова и попытаться у нее узнать, как жил Григорий в Вешенской во время
отступления и виделся ли там с Аксиньей или нет. Ей хотелось убедиться в
вине мужа, а словам Дарьи она и верила и не верила.
Поздно вечером подошла она к зыковскому базу, беспечно помахивая
хворостиной. Прохорова жена, управившись с делами, сидела около ворот.
- Здорово, желмерка! Телка нашего не видала? - спросила Наталья.
- Слава богу, милушка! Нет, не видала.
- Такой поблудный, проклятый, - дома никак не живет! Где его искать -
ума не приложу.
- Постой, отдохни трошки, найдется. Семечками угостить?
Наталья подошла, присела. Завязался немудрый бабий разговор.
- Про служивого не слыхать? - поинтересовалась Наталья.
- И вестки нету. Как, скажи, в воду канул, анчихрист! А твой, либо
прислал что?
- Нет. Сулился Гриша написать, да что-то не шлет письма. Гутарют в
народе, будто где-то за Усть-Медведицу наши пошли, а окромя ничего не
слыхала. - Наталья перевела разговор на недавнее отступление за Дон,
осторожно начала выспрашивать, как жили служивые в Вешенской и кто был с
ними из хуторных. Лукавая Прохорова жененка догадалась, зачем пришла к ней
Наталья, и отвечала сдержанно, сухо.
Со слов мужа она все знала о Григории, но, хотя язык у нее и чесался,
рассказывать побоялась, памятуя Прохорово наставление: "Так и знай:
скажешь об этом кому хоть слово - положу тебя головой на дровосеку, язык
твой поганый на аршин вытяну и отрублю. Ежли дойдет слух об этом до
Григория - он же меня походя убьет, между делом! А мне одна ты
осточертела, а жизня пока ишо нет. Поняла? Ну и молчи, как дохлая!"
- Аксинью Астахову не доводилось твоему Прохору видать в Вешках? - уже
напрямик спрашивала потерявшая терпение Наталья.
- Откуда ему было ее видать! Разве им там до этого было? Истинный бог,
ничего не знаю, Мироновна, и ты про это у меня хоть не пытай. У моего
белесого черта слова путного не добьешься. Только и разговору знает -
подай да прими.
Так ни с чем и ушла еще более раздосадованная и взволнованная Наталья.
Но оставаться в неведении она больше не могла, это и толкнуло ее зайти к
кочковатой толоке. И он и конь одновременно вскочили на ноги. А через
минуту Ермаков, в седле и без фуражки, страшно окровавленный, но с
обнаженной шашкой в руке, уже настигал катившуюся по косогору казачью
лаву...
- И чего бы это мне хорониться? - с кажущимся удивлением спросил он,
поравнявшись с Григорием, а сам смущенно отводил в сторону еще не потухшие
после боя, налитые кровью, осатанелые глаза.
- Чует кошка, чью мясу съела! Чего сзади едешь? - гневно спросил
Григорий.
Ермаков, трудно улыбаясь распухшими губами, покосился на пленных.
- Про какую это мясу ты разговор ведешь? Ты мне зараз загадки не
задавай, все равно не разгадаю, я нынче с коня сторчь головой падал...
- Твоя работа, - Григорий плетью указал на красноармейцев.
Ермаков сделал вид, будто впервые увидел пленных, и разыграл
неописуемое удивление:
- Вот сукины сыны! Ах, проклятые! Раздели! Да когда же это они
успели?.. Скажи на милость! Только что отъехали, строго-настрого приказал
не трогать, и вот тебе, растелешили бедных дочиста!..
- Ты мне дурочку не трепи! Чего ты прикидываешься? Ты велел раздеть?
- Сохрани господь! Да ты в уме, Григорий Пантелевич?
- Приказ помнишь?
- Это насчет того, чтобы...
- Да-да, это насчет того самого!..
- Как же, помню. Наизусть помню! Как стишок, какие в школе, бывалоча,
разучивали.
Григорий невольно улыбнулся, - перегнувшись на седле, схватил Ермакова
за ремень портупеи. Он любил этого лихого, отчаянно храброго командира.
- Харлампий! Без шуток, к чему ты дозволил? Новенький полковник, какого
заместо Копылова посадили в штаб, донесет, и прийдется отвечать. Ить не
возрадуешься, как начнется волынка, опросы да допросы.
- Не мог стерпеть, Пантелевич! - серьезно и просто ответил Ермаков. -
На них было все с иголочки, им только что в Усть-Медведице выдали, ну, а
мои ребята пообносились, да и дома с одежей не густо. А с них - один черт
- все в тылу посымали бы! Мы их будем забирать, а тыловая сволочь будет
раздевать? Нет уж, нехай лучше наши попользуются! Я буду отвечать, а с
меня взятки гладки! И ты, пожалуйста, ко мне не привязывайся. Я знать
ничего не знаю и об этих делах сном-духом не ведаю!
Поравнялись с толпой пленных. Сдержанный говор в толпе смолк. Стоявшие
с краю сторонились конных, поглядывали на казаков с угрюмой опаской и
настороженным выжиданием. Один красноармеец, распознав в Григории
командира, подошел вплотную, коснулся рукой стремени:
- Товарищ начальник! Скажите вашим казакам, чтобы нам хоть шинели
возвратили. Явите такую милость! По ночам холодно, а мы прямо-таки нагие,
сами видите.
- Небось не замерзнешь средь лета, суслик! - сурово сказал Ермаков и,
оттеснив красноармейца конем, повернулся к Григорию: - Ты не сумлевайся, я
скажу, чтоб им отдали кое-что из старья. Ну, сторонись, сторонись, вояки!
Вам бы в штанах вшей бить, а не с казаками сражаться!
В штабе допрашивали пленного командира роты. За столом, покрытым ветхой
клеенкой, сидел новый начальник штаба, полковник Андреянов - пожилой
курносый офицер, с густою проседью на висках и с мальчишески
оттопыренными, крупными ушами. Против него в двух шагах от стола стоял
красный командир. Показания допрашиваемого записывал один из офицеров
штаба, сотник Сулин, прибывший в дивизию вместе с Андреяновым.
Красный командир - высокий рыжеусый человек, с пепельно-белесыми,
остриженными под ежик волосами, - стоял, неловко переступая босыми ногами
по крашенному охрой полу, изредка поглядывая на полковника. Казаки
оставили на пленном одну нижнюю солдатскую рубаху из желтой, неотбеленной
бязи да взамен отобранных штанов дали изорванные в клочья казачьи шаровары
с выцветшими лампасами и неумело приштопанными латками. Проходя к столу,
Григорий заметил, как пленный коротким, смущенным движением поправил
разорванные на ягодицах шаровары, стараясь прикрыть оголенное тело.
- Вы говорите. Орловским губвоенкоматом? - спросил полковник, коротко,
поверх очков взглянув на пленного, и снова опустил глаза и, прищурившись,
стал рассматривать и вертеть в руках какую-то бумажку - как видно,
документ.
- Да.
- Осенью прошлого года?
- В конце осени.
- Вы лжете!
- Я говорю правду.
- Утверждаю, вы лжете!..
Пленный молча пожал плечами. Полковник глянул на Григория, сказал,
пренебрежительно кивнув в сторону допрашиваемого:
- Вот полюбуйтесь: бывший офицер императорской армии, а сейчас, как
видите, большевик. Попался и сочиняет, будто у красных он случайно, будто
его мобилизовали. Врет дико, наивно, как гимназистишка, и думает, что ему
поверят, а у самого попросту не хватает гражданского мужества сознаться в
том, что предал родину... Боится, мерзавец!
Трудно двигая кадыком, пленный заговорил:
- Я вижу, господин полковник, у вас хватает гражданского мужества на
то, чтобы оскорблять пленного...
- С мерзавцами я не разговариваю!
- А мне сейчас приходится говорить.
- Осторожнее! Не вынуждайте меня, я могу вас оскорбить действием!
- В вашем положении это так нетрудно и - главное - безопасно!
Не обмолвившийся ни словом Григорий присел к столу, с сочувственной
улыбкой смотрел на бледного от негодования, бесстрашно огрызавшегося
пленника. "Здорово ощипал он полковничка!" - с удовольствием подумал
Григорий и не без злорадства глянул на мясистые, багровые щеки Андреянова,
подергивавшиеся от нервного тика.
Своего начальника штаба Григорий невзлюбил с первой же встречи.
Андреянов принадлежал к числу тех офицеров, которые в годы мировой войны
не были на фронте, а благоразумно отсиживались по тылам, используя
влиятельные служебные и родственные связи и знакомства, всеми силами
цепляясь за безопасную службу. Полковник Андреянов и в гражданскую войну
ухитрился работать на оборону, сидя в Новочеркасске, и только после
отстранения от власти атамана Краснова он вынужден был поехать на фронт.
За две ночи, проведенные с Андреяновым на одной квартире, Григорий с
его слов успел узнать, что он очень набожен, что он без слез не может
говорить о торжественных церковных богослужениях, что жена его - самая
примерная жена, какую только можно представить, что зовут ее Софьей
Александровной и что за ней некогда безуспешно ухаживал сам наказной
атаман барон фон Граббе; кроме этого, полковник любезно и подробно
рассказал: каким имением владел его покойный родитель, как он, Андреянов,
дослужился до чина полковника, с какими высокопоставленными лицами ему
приходилось охотиться в 1916 году; а также сообщил, что лучшей игрой он
считает вист, полезнейшим из напитков - коньяк, настоянный на тминном
листе, а наивыгоднейшей службой - службу в войсковом интендантстве.
От близких орудийных выстрелов полковник Андреянов вздрагивал, верхом
ездил неохотно, ссылаясь на болезнь печени; неустанно заботился об
увеличении охраны при штабе, а к казакам относился с плохо скрываемой
неприязнью, так как, по его словам, все они были предателями в 1917 году,
и с этого года он возненавидел всех "нижних чинов" без разбора. "Только
дворянство спасет Россию!" - говорил полковник, вскользь упоминая о том,
что и он дворянского рода и что род Андреяновых старейший и заслуженнейший
на Дону.
Несомненно, основным пороком Андреянова была болтливость, та
старческая, безудержная и страшная болтливость, которой страдают некоторые
словоохотливые и неумные люди, достигшие преклонного возраста и еще
смолоду привыкшие судить обо всем легко и развязно.
С людьми этой птичьей породы Григорий не раз встречался на своем веку и
всегда испытывал к ним чувство глубокого отвращения. На второй день после
знакомства с Андреяновым Григорий начал избегать встреч с ним и днем
преуспевал в этом, но как только останавливались на ночевку - Андреянов
разыскивал его, торопливо спрашивал: "Вместе ночуем?" - и, не дожидаясь
ответа, начинал: "Вот вы, любезнейший мой, говорите, что казаки
неустойчивы в пешем бою, а я, в бытность мою офицером для поручений при
его превосходительстве... Эй, кто там, принесите мой чемодан и постель
сюда!" Григорий ложился на спину, закрывал глаза и, стиснув зубы, слушал,
потом неучтиво поворачивался к неугомонному рассказчику спиной, с головой
укрывался шинелью, думал с немой яростью: "Как только получу приказ о
переводе - лупану его чем-нибудь тяжелым по голове: может, после этого он
хоть на неделю языка лишится!" - "Вы спите, сотник?" - спрашивал
Андреянов. "Сплю", - глухо отвечал Григорий. "Позвольте, я еще не
досказал!" - И рассказ продолжался. Сквозь сон Григорий думал: "Нарочно
подсунули мне этого балабона. Должно, Фицхелауров постарался. Ну, как с
ним, с таким ушибленным, служить?" И, засыпая, слушал пронзительный
тенорок полковника, звучавший, как дождевая дробь по железной крыше.
Вот поэтому-то Григорий и злорадствовал, видя, как ловко пленный
командир отделывает его разговорчивого начальника штаба.
С минуту Андреянов молчал, щурился; длинные мочки его оттопыренных ушей
ярко пунцовели, лежавшая на столе белая пухлая рука, с массивным золотым
кольцом на указательном пальце вздрагивала.
- Слушайте, вы, ублюдок! - сказал он охрипшим от волнения голосом. - Я
приказал привести вас ко мне не для того, чтобы пикироваться с вами, вы
этого не забывайте! Понимаете ли вы, что вам не отвертеться?
- Отлично понимаю.
- Тем лучше для вас. В конце концов мне наплевать, добровольно вы пошли
к красным или вас мобилизовали. Важно не это, важно то, что вы из ложно
понимаемых вами соображений чести отказываетесь говорить...
- Очевидно, мы с вами разно понимаем вопросы чести.
- Это потому, что у вас ее не осталось и вот столько!
- Что касается вас, господин полковник, то, судя по обращению со мной,
я сомневаюсь, чтобы честь у вас вообще когда-нибудь была!
- Я вижу - вы хотите ускорить развязку?
- А вы думаете, в моих интересах ее затягивать? Не пугайте меня, не
выйдет!
Андреянов дрожащими руками раскрыл портсигар, закурил, сделал две
жадные затяжки и снова обратился к пленному:
- Итак, вы отказываетесь отвечать на вопросы?
- О себе я говорил.
- Идите к черту! Ваша паршивая личность меня меньше всего интересует.
Потрудитесь ответить вот на какой вопрос: какие части подошли к вам от
станции Себряково?
- Я вам ответил, что я не знаю.
- Вы знаете!
- Хорошо, доставлю вам удовольствие: да, я знаю, но отвечать не буду.
- Я прикажу вас выпороть шомполами, и тогда вы заговорите!
- Едва ли! - Пленный тронул левой рукой усы, уверенно улыбнулся.
- Камышинский полк участвовал в этом бою?
- Нет.
- Но ваш левый фланг прикрывала кавалерийская часть, что это за часть?
- Оставьте! Еще раз повторяю вам, что на подобные вопросы отвечать не
стану.
- На выбор: или ты, собака, сейчас же развяжешь язык, или через десять
минут будешь поставлен к стенке! Ну?!
И тогда неожиданно высоким, юношески звучным голосом пленный сказал:
- Вы мне надоели, старый дурак! Тупица! Если б вы попались ко мне - я
бы вас не так допрашивал!..
Андреянов побледнел, схватился за кобуру нагана. Тогда Григорий
неторопливо встал и предостерегающе поднял руку.
- Ого! Ну, теперь хватит! Погутарили - и хватит. Обое вы горячие, как
погляжу... Ну, не сошлись, и не надо, об чем толковать? Он правильно
делает, что не выдает своих. Ей-богу, это здорово! Я и не ждал!
- Нет, позвольте!.. - горячился Андреянов, тщетно пытаясь расстегнуть
кобуру.
- Не позволю! - с веселым оживлением сказал Григорий, вплотную подходя
к столу, заслоняя собой пленного. - Пустое дело - убить пленного. Как вас
совесть не зазревает намеряться на него, на такого? Человек безоружный,
взятый в неволю, вон на нем и одежи-то не оставили, а вы намахиваетесь...
- Долой! Меня оскорбил этот негодяй! - Андреянов с силой оттолкнул
Григория, выхватил наган.
Пленный живо повернулся лицом к окну, - как от холода, повел плечами.
Григорий с улыбкой следил за Андреяновым, а тот, почувствовав в ладони
шероховатую рукоять револьвера, как-то нелепо взмахнул им, потом опустил
дулом книзу и отвернулся.
- Рук не хочу марать... - отдышавшись и облизав пересохшие губы, хрипло
сказал он.
Не сдерживая смеха, сияя из-под усов кипенным оскалом зубов, Григорий
сказал:
- Оно и не пришлось бы! Вы поглядите, наган-то у вас разряженный. Ишо
на ночевке, я проснулся утром, взял его со стула и поглядел... Ни одного
патрона в нем, и не чищенный, должно, месяца два! Плохо вы доглядаете за
личным оружием!
Андреянов опустил глаза, повертел большим пальцем барабан револьвера,
улыбнулся:
- Черт! А ведь верно...
Сотник Сулин, молча и насмешливо наблюдавший за всем происходившим,
свернул протокол допроса, сказал, приятно картавя:
- Я вам неоднократно говорил, Семен Поликарпович, что с оружием вы
обращаетесь безобразно. Сегодняшний случай - лишнее доказательство тому.
Андреянов поморщился, крикнул:
- Эй, кто там из нижних чинов? Сюда!
Из передней вошли два ординарца и начальник караула.
- Уведите! - Андреянов кивком головы указал на пленного.
Тот повернулся лицом к Григорию, молча поклонился ему, пошел к двери.
Григорию показалось, будто у пленного под рыжеватыми усами в чуть
приметной благодарной усмешке шевельнулись губы...
Когда утихли шаги, Андреянов усталым движением снял очки, тщательно
протер их кусочком замши, желчно сказал:
- Вы блестяще защищали эту сволочь - это дело ваших убеждений, но
говорить при нем о нагане, ставить меня в неловкое положение - послушайте,
что же это такое?
- Беда не дюже большая, - примирительно ответил Григорий.
- Нет, все же напрасно. А знаете ли, я бы мог его убить. Тип
возмутительный! До вашего прихода я бился с ним полчаса. Сколько он тут
врал, путал, изворачивался, давал заведомо ложных сведений - ужас! А когда
я его уличил - попросту и наотрез отказался говорить. Видите ли,
офицерская честь не позволяет ему выдавать противнику военную тайну. Тогда
об офицерской чести не думал, сукин сын, когда нанимался к большевикам...
Полагаю, что его и еще двух из командного состава надо без шума
расстрелять. В смысле получения интересующих нас сведений - они все
безнадежны: закоренелые и непоправимые негодяи, следовательно, и щадить их
незачем. Вы - как?
- Каким путем вы узнали, что он - командир роты? - вместо ответа
спросил Григорий.
- Выдал один из его же красноармейцев.
- Я полагаю, надо расстрелять этого красноармейца, а командиров
оставить! - Григорий выжидающе взглянул на Андреянова.
Тот пожал плечами и улыбнулся так, как улыбаются, когда собеседник
неудачно шутит.
- Нет, серьезно, вы как?
- А вот так, как я уже вам сказал.
- Но, позвольте, это из каких же соображений?
- Из каких? Из тех самых, чтобы сохранить для русской армии дисциплину
и порядок. Вчера, когда мы ложились спать, вы, господин полковник, дюже
толково рассказывали, какие порядки надо будет заводить в армии после
того, как разобьем большевиков, - чтобы вытравить из молодежи красную
заразу. Я с вами был целиком согласный, помните? - Григорий поглаживал
усы, следя за меняющимся выражением лица полковника, рассудительно
говорил: - А зараз вы что предлагаете? Этим же вы разврат заводите!
Значит, нехай солдаты выдают своих командиров? Это вы чему же их научаете?
А доведись нам с вами быть на таком положении, тогда что? Нет, помилуйте,
я тут упрусь! Я - против.
- Как хотите, - холодно сказал Андреянов и внимательно посмотрел на
Григория. Он слышал о том, что повстанческий командир дивизии своенравен и
чудаковат, но этакого от него не ожидал. Он только добавил: - Мы обычно
так поступали в отношении взятых в плен красных командиров, и в
особенности - бывших офицеров. У вас что-то новое... И мне не совсем
понятно ваше отношение к такому, казалось бы, бесспорному вопросу.
- А мы обычно убивали их в бою, ежли доводилось, но пленных без нужды
не расстреливали! - багровея, ответил Григорий.
- Хорошо, пожалуйста, отправим их в тыл, - согласился Андреянов. -
Теперь вот какой вопрос: часть пленных - мобилизованные крестьяне
Саратовской губернии - изъявила желание сражаться в наших рядах. Третий
пехотный полк наш не насчитывает и трехсот штыков. Считаете ли вы
возможным после тщательного отбора влить в него часть добровольцев из
пленных? На этот счет из штабарма у нас имеются определенные указания.
- Ни одного мужика я к себе не возьму. Убыль пущай пополняют мне
казаками, - категорически заявил Григорий.
Андреянов попробовал убедить его:
- Послушайте, не будем спорить. Мне понятно ваше желание иметь в
дивизии однородный казачий состав, но необходимость понуждает нас не
брезговать и пленными. Даже в Добровольческой армии некоторые полки
укомплектовываются пленными.
- Они пущай делают как хотят, а я отказываюсь принимать мужиков.
Давайте об этом больше не будем гутарить, - отрезал Григорий.
Спустя немного он вышел распорядиться относительно отправки пленных. А
за обедом Андреянов взволнованно сказал:
- Очевидно, не сработаемся мы с вами...
- Я тоже так думаю, - равнодушно ответил Григорий. Не замечая улыбки
Сулина, он пальцами достал из тарелки кусок вареной баранины, начал с
таким волчьим хрустом дробить зубами твердоватый хрящ, что Сулин
сморщился, как от сильной боли, и даже глаза на секунду закрыл.
Через два дня преследование отступавших красных частей повела группа
генерала Сальникова, а Григория срочно вызвали в штаб группы, и начальник
штаба, пожилой благообразный генерал, ознакомив его с приказом
командующего Донской армией о расформировании повстанческой армии, без
обиняков сказал:
- Ведя партизанскую войну с красными, вы успешно командовали дивизией,
теперь же мы не можем доверить вам не только дивизии, но и полка. У вас
нет военного образования, и в условиях широкого фронта, при современных
методах ведения боя, вы не сможете командовать крупной войсковой единицей.
Вы согласны с этим?
- Да, - ответил Григорий. - Я сам хотел отказаться от командования
дивизией.
- Очень хорошо, что вы не переоцениваете ваших возможностей. У нынешних
молодых офицеров это качество встречается весьма редко. Так вот: приказом
командующего фронтом вы назначаетесь командиром четвертой сотни
Девятнадцатого полка. Полк сейчас на марше, верстах в двадцати отсюда,
где-то около хутора Вязникова. Поезжайте сегодня же, в крайнем случае -
завтра. Вы как будто что-то имеете сказать?
- Я хотел бы, чтобы меня отчислили в хозяйственную часть.
- Это невозможно. Вы будете необходимы на фронте.
- Я за две войны четырнадцать раз ранен и контужен.
- Это не имеет значения. Вы молоды, выглядите прекрасно и еще можете
сражаться. Что касается ранений, то кто из офицеров их не имеет? Можете
идти. Всего наилучшего!
Вероятно, для того чтобы предупредить недовольство, которое неизбежно
должно было возникнуть среди верхнедонцев при расформировании
повстанческой армии, многим рядовым казакам, отличившимся во время
восстания, тотчас же после взятия Усть-Медведицкой нашили на погоны лычки,
почти все вахмистры были произведены в подхорунжий, а офицеры - участники
восстания - получили повышение в чинах и награды.
Не был обойден и Григорий: его произвели в сотники, в приказе по армии
отметили его выдающиеся заслуги по борьбе с красными и объявили
благодарность.
Расформирование произвели в несколько дней. Безграмотных командиров
дивизий и полков заменили генералы и полковники, командирами сотен
назначили опытных офицеров; целиком был заменен командный состав батарей и
штабов, а рядовые казаки пошли на пополнение номерных полков Донской
армии, потрепанных в боях на Донце.
Григорий перед вечером собрал казаков, объявил о расформировании
дивизии, прощаясь, сказал:
- Не поминайте лихом, станишники! Послужили вместе, неволя заставила, а
с нынешнего дня будем трепать кручину наврозь. Самое главное - головы
берегите, чтобы красные вам их не подырявили. У нас они, головы, хотя и
дурные, но зря подставлять их под пули не надо. Ими ишо прийдется думать,
крепко думать, как дальше быть...
Казаки подавленно молчали, потом загомонили все сразу, разноголосо и
глухо:
- Опять старинка зачинается?
- Куда же нас теперича?
- Силуют народ как хотят, сволочи!
- Не желаем расформировываться! Что это за новые порядки?!
- Ну, ребята, объединились на свою шею!..
- Сызнова их благородия заламывать нас зачинают!
- Зараз держися! Суставчики зачнут выпрямлять вовсю...
Григорий выждал тишины, сказал:
- Занапрасну глотки дерете. Кончилась легкая пора, когда можно было
обсуждать приказы и супротивничать начальникам. Расходись по квартирам да
языками поменьше орудуйте, а то по нынешним временам они не до Киева
доводят, а аккурат до полевых судов да до штрафных сотен.
Казаки подходили взводами, прощались с Григорием за руку, говорили:
- Прощай, Пантелевич! Ты нас тоже недобрым словом не поминай.
- Нам с чужими тоже, ох, нелегко будет службицу ломать!
- Зря ты нас в трату дал. Не соглашался бы сдавать дивизию!
- Жалкуем об тебе, Мелехов. Чужие командиры, они, может, и образованнее
тебя, да ить нам от этого не легше, а тяжельше будет, вот в чем беда!
Лишь один казак, уроженец с хутора Наполовского, сотенный балагур и
острослов, сказал:
- Ты, Григорий Пантелевич, не верь им. Со своими ли работаешь аль с
чужими - одинаково тяжело, ежли работа не в совесть!
Ночь Григорий пил самогон с Ермаковым и другими командирами, а наутро
взял с собой Прохора Зыкова и уехал догонять Девятнадцатый полк.
Не успел принять сотню и как следует ознакомиться с людьми - вызвали к
командиру полка. Было раннее утро. Григорий осматривал лошадей, замешкался
и явился только через полчаса. Он ожидал, что строгий и требовательный к
офицерам командир полка сделает ему замечание, но тот поздоровался очень
приветливо, спросил:
- Ну, как вы находите сотню? Стоящий народ? - и, не дождавшись ответа,
глядя куда-то мимо Григория, сказал: - Вот что, дорогой, должен вам
сообщить очень прискорбную новость... У вас дома - большое несчастье.
Сегодня ночью из Вешенской получена телеграмма. Предоставляю вам месячный
отпуск для устройства семейных дел. Поезжайте.
- Дайте телеграмму, - бледнея, проговорил Григорий.
Он взял сложенный вчетверо листок бумаги, развернул его, прочитал, сжал
в мгновенно запотевшей руке. Ему потребовалось небольшое усилие, чтобы
овладеть собой, и он лишь слегка запнулся, когда говорил:
- Да, этого я не ждал. Стало быть, я поеду. Прощайте.
- Не забудьте взять отпускное свидетельство.
- Да-да. Спасибо, не забуду.
В сени он вышел, уверенно и твердо шагая, привычно придерживая шашку,
но когда начал сходить с высокого крыльца - вдруг перестал слышать звук
собственных шагов и тотчас почувствовал, как острая боль штыком вошла в
его сердце.
На нижней ступеньке он качнулся и ухватился левой рукой за шаткое
перильце, а правой - проворно расстегнул воротник гимнастерки. С минуту
стоял, глубоко и часто дыша, но за эту минуту он как бы охмелел от
страдания, и когда оторвался от перил и направился к привязанному у
калитки коню, то шел уже тяжело ступая, слегка покачиваясь.
Несколько дней после разговора с Дарьей Наталья жила, испытывая такое
ощущение, какое бывает во сне, когда тяжко давит дурной сон и нет сил
очнуться. Она искала благовидного предлога, чтобы пойти к жене Прохора
Зыкова и попытаться у нее узнать, как жил Григорий в Вешенской во время
отступления и виделся ли там с Аксиньей или нет. Ей хотелось убедиться в
вине мужа, а словам Дарьи она и верила и не верила.
Поздно вечером подошла она к зыковскому базу, беспечно помахивая
хворостиной. Прохорова жена, управившись с делами, сидела около ворот.
- Здорово, желмерка! Телка нашего не видала? - спросила Наталья.
- Слава богу, милушка! Нет, не видала.
- Такой поблудный, проклятый, - дома никак не живет! Где его искать -
ума не приложу.
- Постой, отдохни трошки, найдется. Семечками угостить?
Наталья подошла, присела. Завязался немудрый бабий разговор.
- Про служивого не слыхать? - поинтересовалась Наталья.
- И вестки нету. Как, скажи, в воду канул, анчихрист! А твой, либо
прислал что?
- Нет. Сулился Гриша написать, да что-то не шлет письма. Гутарют в
народе, будто где-то за Усть-Медведицу наши пошли, а окромя ничего не
слыхала. - Наталья перевела разговор на недавнее отступление за Дон,
осторожно начала выспрашивать, как жили служивые в Вешенской и кто был с
ними из хуторных. Лукавая Прохорова жененка догадалась, зачем пришла к ней
Наталья, и отвечала сдержанно, сухо.
Со слов мужа она все знала о Григории, но, хотя язык у нее и чесался,
рассказывать побоялась, памятуя Прохорово наставление: "Так и знай:
скажешь об этом кому хоть слово - положу тебя головой на дровосеку, язык
твой поганый на аршин вытяну и отрублю. Ежли дойдет слух об этом до
Григория - он же меня походя убьет, между делом! А мне одна ты
осточертела, а жизня пока ишо нет. Поняла? Ну и молчи, как дохлая!"
- Аксинью Астахову не доводилось твоему Прохору видать в Вешках? - уже
напрямик спрашивала потерявшая терпение Наталья.
- Откуда ему было ее видать! Разве им там до этого было? Истинный бог,
ничего не знаю, Мироновна, и ты про это у меня хоть не пытай. У моего
белесого черта слова путного не добьешься. Только и разговору знает -
подай да прими.
Так ни с чем и ушла еще более раздосадованная и взволнованная Наталья.
Но оставаться в неведении она больше не могла, это и толкнуло ее зайти к