Шолохов Михаил. Тихий Дон (книги 3,4)

Мне ничего не надо. Я нынче живу, а завтра ноги вытяну... Ты об себе
думай. Скажи на милость, какой богатей нашелся! Дома одна бричка осталась,
а он... Да и что ж не взять у энтих, какие к красным подались?.. Грех у
них не брать! А дома каждая лычка бы годилась.
- Ты мне оставь это! А нет - я живо провожу отсель! Я казакам морды бил
за это, а мой отец приехал грабить жителев! - дрожал и задыхался Григорий.
- За это и с сотенных прогнали! - ехидно поддел его отец.
- На черта мне это сдалось! Я и от взвода откажусь!..
- А то чего же! Умен, умен...
С минуту молчали. Григорий, закуривая, при свете спички мельком увидел
смущенное и обиженное лицо отца. Только сейчас ему стали понятны причины
отцова приезда. "Для этого и Дарью взял, чертяка старый! Грабленое
оберегать", - думал он.
- Степан Астахов объявился. Слыхал? - равнодушно начал Пантелей
Прокофьевич.
- Как это? - Григорий даже папиросу выронил из рук.
- А так. Оказалось - в плену он был, а не убитый. Пришел справный. Там
у него одежи и добра - видимо-невидимо! На двух подводах привез, -
прибрехнул старик, хвастая, как будто Степан был ему родной. - Аксинью
забрал и зараз ушел на службу. Хорошую должность ему дали, етапным
комендантом идей-то, никак, в Казанской.
- Хлеба много намолотили? - перевел Григорий разговор.
- Четыреста мер.
- Внуки твои как?
- Ого, внуки, брат, герои! Гостинцы бы послал.
- Какие с фронта гостинцы! - тоскливо вздохнул Григорий, а в мыслях был
около Аксиньи и Степана.
- Винтовкой не разживусь у тебя? Нету лишней?
- На что тебе?
- Для дому. И от зверя, и от худого человека. На всякий случай.
Патрон-то я целый ящик взял. Везли - я и взял.
- Возьми в обозе. Этого добра много. - Григорий хмуро улыбнулся. - Ну,
иди спи! Мне на заставу идтить.
Наутро часть полка выступила из хутора. Григорий ехал в уверенности,
что Он пристыдил отца и тот уедет ни с чем. А Пантелей Прокофьевич,
проводив казаков, хозяином пошел в амбар, поснимал с поветки хомуты и
шлейки, понес к своей бричке. Следом за ним шла хозяйка, с лицом, залитым
слезами, кричала, цепляясь за плечи:
- Батюшка! Родимый! Греха не боишься! За что сирот обижаешь? Отдай
хомуты! Отдай, ради господа бога!
- Но-но, ты бога оставь, - прихрамывая, барабошил и отмахивался от бабы
Мелехов. - Ваши мужья у нас тоже, небось, брали бы. Твой-то комиссар,
никак?.. Отвяжись! Раз "твое - мое - богово", значит - молчок, не жалься!
Потом, сбив на сундуках замки, при сочувственном молчании обозников
выбирал шаровары и мундиры поновей, разглядывал их на свет, мял в черных
куцых пальцах, вязал в узлы...
Уехал он перед обедом. На бричке, набитой доверху, на узлах сидела,
поджав тонкие губы, Дарья. Позади поверх всего лежал банный котел.
Пантелей Прокофьевич вывернул его из плиты в бане, едва донес до брички и
на укоряющее замечание Дарьи:
- Вы, батенька, и с г... не расстанетесь! - гневно ответил:
- Молчи, шалава! Буду я им котел оставлять! Из тебя хозяйка - как из
Гришки-поганца! А мне и котел сгодится. Так-то!.. Ну, трогай! Чего губы
растрепала?
Опухшей от слез хозяйке, затворявшей за ними ворота, сказал добродушно:
- Прощай, бабочка! Не гневайся. Вы себе ишо наживете.

X

Цепь дней. Звено, вкованное в звено. Переходы, бои, отдых. Жара. Дождь.
Смежные запахи конского пота и нагретой кожи седла. В жилах от постоянного
напряжения - не кровь, а нагретая ртуть. Голова от недосыпания тяжелей
снаряда трехдюймовки. Отдохнуть бы Григорию, отоспаться! А потом ходить по
мягкой пахотной борозде плугатарем, посвистывать на быков, слушать
журавлиный голубой трубный клич, ласково снимать со щек наносное серебро
паутины и неотрывно пить винный запах осенней, поднятой плугом земли.
А взамен этого - разрубленные лезвиями дорог хлеба. По дорогам толпы
раздетых, трупно-черных от пыли пленных. Идет сотня, копытит дороги,
железными подковами мнет хлеба. В хуторах любители обыскивают семьи
ушедших с красными казаков, дерут плетьми жен и матерей отступников...
Тянулись выхолощенные скукой дни. Они выветривались из памяти, и ни
одно событие, даже значительное, не оставляло после себя следа. Будни
войны казались еще скучнее, нежели в прошлую кампанию, быть может -
потому, что все изведано было раньше. Да и к самой войне все участники
прежней относились пренебрежительно: и размах, и силы, и потери - все в
сравнении с германской войной было игрушечно. Одна лишь черная смерть, так
же, как и на полях Пруссии, вставала во весь свой рост, пугала и понуждала
по-животному оберегаться.
- Рази это война? Так, одно подобие. В германскую, бывало, немец как
сыпанет из орудий - полки выкашивал под корень. А зараз двоих из сотни
поранют - урон, говорят! - рассуждали фронтовики.
Однако и эта игрушечная война раздражала. Копились недовольство,
усталость, озлобление. В сотне все настойчивее говорили:
- Выбьем из донской земли краснюков - и решка! Дальше границы не
пойдем. Нехай Россия - сама по себе, мы - сами по себе. Нам у них свои
порядки не устанавливать.
Под Филоновской всю осень шли вялые бои. Главнейшим стратегическим
центром был Царицын, туда бросали и белые и красные лучшие силы, а на
Северном фронте у противных сторон не было перевеса. Те и другие копили
силы для решительного натиска. Казаки имели больше конницы; используя это
преимущество, вели комбинированные операции, охватывали фланги, заходили в
тыл. Перевес был на стороне казаков лишь потому, что противостояли им
морально шаткие части из свежемобилизованных красноармейцев
преимущественно прифронтовой полосы. Саратовцы, тамбовцы сдавались
тысячами. Но как только командование бросало в дело рабочий полк,
матросский отряд или конницу - положение выравнивалось, и вновь инициатива
гуляла из рук в руки, и поочередно одерживались победы чисто местного
значения.
Участвуя в войне, Григорий равнодушно наблюдал за ее ходом. Он был
уверен: к зиме фронта не станет; знал, что казаки настроены примиренчески
и о затяжной войне не может быть и речи. В полк изредка приходили газеты.
Григорий с ненавистью брал в руки желтый, набранный на оберточной бумаге
номер "Верхне-Донского края" и, бегло просматривая сводки фронтов, скрипел
зубами. А казаки добродушно ржали, когда он читал им вслух бравурные,
притворно-бодрые строки:

"27 сентября на филоновском направлении бои с переменным успехом. В
ночь на 26-е доблестный Вешенский полк выбил противника из хутора
Подгорного, на плечах его ворвался в хутор Лукьяновский. Взяты трофеи и
огромное количество пленных. Красные части отступают в беспорядке.
Настроение казаков бодрое. Донцы рвутся к новым победам!"

- Сколько пленных-то забрали мы? Огромное число? Ох-ох, су-у-укины
сыны! Тридцать два человека взяли-то! А они... ах-ха-ха-ха!.. -
покатывался Митька Коршунов, во всю ширь разевая белозубый рот, длинными
ладонями стискивая бока.
Не верили казаки и сведениям об успехах "кадетов" в Сибири и на Кубани.
Больно беззастенчиво и нагло врал "Верхне-Донской край". Охваткин -
большерукий, огромного роста казак, - прочитав статью о чехословацком
мятеже, заявил в присутствии Григория:
- Вот придавют чеха, а потом как жмякнут на нас всю армию, какая под
ним была, - и потекет из нас мокрая жижа... Одно слово - Расея! - И грозно
закончил: - Шутишь, что ля?
- Не пужай! Аж возле пупка заноило от дурацкого разговору, - отмахнулся
Прохор Зыков.
А Григорий, сворачивая курить, с тихим злорадством решил про себя:
"Верно!"
Он долго сидел в этот вечер за столом, ссутулясь, расстегнув ворот
выгоревшей на солнце рубахи с такими же выгоревшими защитными погонами.
Загорелое лицо его, на котором нездоровая полнота сровняла рытвины и
острые углы скул, было сурово. Он ворочал черной мускулистой шеей,
задумчиво покручивал закурчавившийся, порыжелый от солнца кончик уса и
напряженно глядел в одну точку похолодевшими за последние годы, злыми
глазами. Думал с тугой, непривычной трудностью и, уже ложась спать, словно
отвечая на общий вопрос, сказал:
- Некуда податься!
Всю ночь не спал. Часто выходил проведывать коня и подолгу стоял на
крыльце, повитый черной, шелково шелестящей тишиной.


Знать, еще горела тихим трепетным светом та крохотная звездочка, под
которой родился Григорий; видно, еще не созрела пора сорваться ей и
лететь, сожигая небеса падучим холодным пламенем. Три коня были убиты под
Григорием за осень, в пяти местах продырявлена шинель. Смерть как будто
заигрывала с казаком, овевая его черным крылом. Однажды пуля насквозь
пробила медную головку шашки, темляк упал к ногам коня, будто
перекушенный.
- Кто-то крепко за тебя молится, Григорий, - сказал ему Митька Коршунов
и удивился невеселой Григорьевой улыбке.
Фронт перевалил за линию железной дороги. Ежедневно обозы подвозили
мотки колючей проволоки. Ежедневно телеграф струил по фронту слова.

"Со дня на день прибудут войска союзников. Необходимо укрепиться на
границах Области до прихода подкреплений, сдержать натиск красных любой
ценой."

Мобилизованное население долбило пешнями мерзлую землю, рыло окопы,
опутывало их колючей проволокой. А по ночам, когда казаки бросали окопы и
шли к жилью обогреваться, к окопам подходили разведчики-красноармейцы,
валяли укрепы и цепляли на ржавые шипы проволоки воззвания к казакам.
Казаки читали их с жадностью, словно письма от родимых. Было ясно, что в
таких условиях продолжать войну немыслимо. Полыхали морозы, сменяясь
оттепелями и обильными снегопадами. Окопы заметал снег. В окопах трудно
было пролежать даже час. Казаки мерзли, отмораживали ноги и руки. В
пехотных и пластунских частях у многих не было сапог. Иные вышли на фронт
словно на баз скотине наметать: в одних чириках и легких шароварах. В
союзников не верили. "На жуках они едут!" - горестно сказал однажды
Андрюшка Кашулин. А сталкиваясь с разъездами красных, казаки слышали, как
те горланили: "Эге-гей! Христосики! Вы к нам на танках, а мы к вам на
санках! Мажьте пятки салом - скоро в гости приедем!"
С середины ноября красные перешли в наступление. Они упорно оттесняли
казачьи части к линии железной дороги, однако перелом в операциях наступил
позднее. 16 декабря красная конница после длительного боя опрокинула 33-й
полк, но на участке Вешенского полка, развернувшегося возле хутора
Колодезянского, натолкнулась на отчаянное сопротивление. Из-за оснеженной
кромки гуменных прясел вешенцы-пулеметчики встречали противника,
наступавшего в пешем строю, шквальным огнем. Правофланговый пулемет в
опытнейших руках каргинского казака Антипова бил с рассеиванием вглубь,
выкашивал перебегавшие цепи. Сотня крылась дымом выстрелов. А с левого
фланга уже тронулись две сотни в обход.
К вечеру вяло наступавшие красноармейские части сменил только что
прибывший на фронт отряд матросов. Они пошли в атаку на пулеметы в лоб, не
ложась, без крика.
Григорий стрелял непрерывно. Задымилась накладка. Ствол накалился и
обжигал пальцы. Охладив винтовку, Григорий снова вгонял обойму, ловил
прижмуренным глазом далекие черные фигурки на мушку.
Матросы сбили их. Сотни, разобрав лошадей, проскакали хутор,
выметнулись на бугор. Григорий оглянулся и безотчетно бросил поводья. С
бугра далеко виднелось тоскливое снежное поле с мысами занесенного снегом
бурьяна и лиловыми предвечерними тенями, лежавшими по склонам балок. По
нему на протяжении версты черной сыпью лежали трупы порезанных пулеметным
огнем матросов. Одетые в бушлаты и кожаные куртки, они чернели на снегу,
как стая присевших в отлете грачей.
К вечеру, расчлененные наступлением, сотни, потерявшие связь с Еланским
полком и бывшим справа от них одним из номерных полков Усть-Медведицкого
округа, стали на ночевку в двух хуторах, расположенных у крохотной
речонки, притока Бузулука.
Уже в сумерках Григорий, возвращаясь от места, где по приказанию
командира сотни он расставил заставы, встретился в переулке с командиром
полка и полковым адъютантом.
- Где третья сотня? - натягивая поводья, спросил командир.
Григорий ответил. Всадники тронули лошадей.
- Потери в сотне большие? - отъехав, спросил адъютант; ответа он не
расслышал, переспросил: - Как?
Но Григорий пошел, не отвечая.
Всю ночь через хутор тянулись какие-то обозы. Возле двора, где ночевал
с казаками Григорий, долго стояла батарея. Сквозь одинарное оконце
слышались матерная брань, крик ездовых, суетня. В хату входили
обогреваться номера, ординарцы штаба полка, каким-то образом очутившиеся в
этом хуторе. В полночь, разбудив хозяев и казаков, вломились трое из
прислуги батареи. Они неподалеку в речке увязили орудие и решили
заночевать, чтобы утром выручить его быками. Григорий проснулся, долго
глядел, как батарейцы, кряхтя, счищая с сапог липкую мерзлую грязь,
разуваются и развешивают на боровке подземки мокрые портянки. Потом вошел
по уши измазанный офицер-артиллерист. Он попросился переночевать, стянул
шинель и долго с безразличным видом размазывал по лицу рукавом френча
брызги грязи.
- Одно орудие мы потеряли, - сказал он, глядя на Григория покорными,
как у усталой лошади, глазами. - Сегодня такой бой был, как под Мачехой.
Нас нащупали после двух выстрелов... Ка-ак саданет - и моментально перешиб
боевую ось! А орудие стояло на гумне. Уж куда лучше замаскировано было!..
- К каждой фразе он привычно и, наверное, бессознательно пристегивал
похабное ругательство. - Вы Вешенского полка? А чай пить будете? Хозяюшка,
вы бы нам самоварчик, а?
Он оказался болтливым, надоедливым собеседником. Чай поглощал без
устали. И через полчаса Григорий уже знал, что родом тот из Платовской
станицы, окончил реальное, был на германской войне и два раза неудачно
женился.
- Теперь аминь Донской армии! - говорил он, слизывая пот с бритой губы
острым и красным языком. - Война приходит к концу. Фронт завтра
расползется, а через две недели мы будем уже в Новочеркасске. Хотели с
босыми казаками штурмовать Россию! Ну не идиоты ли? А кадровые офицеры -
все негодяи, ей-богу! Вы ведь из казаков? Да? Вот вашими руками они и
хотят каштанчики из огня таскать. А сами по интендантствам лавровый лист
да крупу отвешивают!
Он часто моргал пустоцветными глазами, шевелился, наваливаясь на стол
всем крупным и плотно сбитым корпусом, а углы большого, растянутого рта
были мрачно и безвольно опущены, а на лице хранилось целостным прежнее
выражение покорной замордованной лошади.
- Раньше, хотя бы в эпоху Наполеона, добро было воевать! Сошлись две
армии, цокнулись, разошлись. Ни тебе фронтов, ни сиденья в окопах. А
теперь начни разбираться в операциях - сам черт голову сломит. Если раньше
историки брехали, то в описании этой войны такого наворочают!.. Скука
одна, а не война! Красок нет. Грязцо! И вообще - бессмыслица. Я бы этих
верховодов свел один на один и сказал: "Вот вам, господин Ленин, вахмистр
- учитесь у него владеть оружием. А вам, господин Краснов, стыдно не
уметь". И пускай бы, как Давид с Голиафом, бились: чей верх, того власть.
Народу все равно, кто им правит. Как вы думаете, господин хорунжий?
Григорий, не отвечая, сонно следил за тугими движениями его мясистых
плеч и рук, за неприятно часто мелькавшим в скважине рта красным языком.
Хотелось спать, злил навязчивый, придурковатый артиллерист, вызывал
тошноту исходивший от потных ног его запах псины...
Утром Григорий проснулся с нудным ощущением чего-то невырешенного.
Развязка, которую он предвидел еще с осени, все же поразила его своей
внезапностью. Проглядел Григорий, как недовольство войной, вначале
журчившееся по сотням и полкам мельчайшими ручейками, неприметно слилось в
могущественный поток. И теперь - видел лишь этот поток, стремительно-жадно
размывающий фронт.
Так на провесне едет человек степью. Светит солнце. Кругом - непочатый
лиловый снег. А под ним, невидимая глазу, творится извечная прекрасная
работа - раскрепощение земли. Съедает солнце снег, червоточит его,
наливает из-под исподу влагой. Парная туманная ночь - и наутро уже с
шорохом и гулом оседает наст, по дорогам и колесникам пузырится зеленая
нагорная вода, из-под копыт во все стороны талыми комьями брызжет снег.
Тепло. Отходят и оголяются супесные пригорки, первобытно пахнет глинистой
почвой, истлевшей травой. В полночь мощно ревут буераки, гудят
заваливаемые снежными оползнями яры, сладостным куревом дымится
бархатисто-черная обнаженная зябь. К вечеру, стоная, ломает степная
речушка лед, мчит его, полноводная, туго налитая, как грудь кормилицы, и
пораженный неожиданным исходом зимы, стоит на песчаном берегу человек,
ищет глазами места помельче, щелкает запотевшего, перепрядывающего ушами,
коня плетью. А кругом предательски и невинно голубеет снег, дремотная и
белая лежит зима...
Весь день полк отступал. По дорогам скакали обозы. Где-то правее, за
серой тучей, застлавшей горизонт, рыхлыми обвалами грохотали орудийные
залпы. По оттаявшей унавоженной дороге хлюпали сотни, месили мокрый снег
лошади с захлюстанными щетками. По обочинам дорог скакали ординарцы.
Молчаливые грачи, затянутые в блестящее синеватое оперенье, кургузые и
неловкие, как пешие кавалеристы, важно и качко расхаживали сбоку от
дороги, пропуская мимо себя, как на параде, отступающие казачьи сотни,
колонны оборванных пластунов, валки обозов.
Григорий понял, что стремительно разматывающуюся пружину отступления
уже ничто не в силах остановить. И ночью, исполненный радостной
решимостью, он самовольно покинул полк.
- Ты куда собрался, Григорь Пантелев? - спросил Митька Коршунов,
насмешливо наблюдавший, как Григорий надевает поверх шинели дождевик,
цепляет шашку и наган.
- А тебе что?
- Любопытно.
Григорий поиграл зарозовевшими желваками скул, но ответил весело, с
подмигом:
- На кудыкино поле. Понял?
И вышел.
Конь его стоял нерасседланный.
До зари он скакал по дымящимся от ночного заморозка шляхам. "Поживу
дома, а там услышу, как будут они идтить мимо, и пристану к полку", -
отстранение думал он о тех, с кем сражался вчера бок о бок.
На другой день к вечеру он уже вводил на отцовский баз сделавшего
двухсотверстный пробег, исхудавшего за два дня, шатавшегося от усталости
коня.

XI

В конце ноября в Новочеркасске стало известно о прибытии военной миссии
держав Согласия. По городу пошли упорные слухи о том, что мощная
английская эскадра уже стоит на рейде в Новороссийской гавани, что будто
бы высаживаются, переброшенные из Салоник, огромнейшие десанты
союзнических войск, что корпус цветных французских стрелков уже высажен и
в самом ближайшем будущем начнет наступление совместно с Добровольческой
армией. Снежным комом катились по городу слухи.
Краснов приказал выслать почетный караул казаков лейб-гвардии
Атаманского полка. Спешно нарядили две сотни молодых атаманцев в высокие
сапоги и белую ременную амуницию и столь же спешно отправили их в Таганрог
совместно с сотней трубачей.
Представители английской и французской военных миссий на юге России, в
целях своеобразной политической рекогносцировки, решили послать в
Новочеркасск несколько офицеров. В задачу их входило ознакомиться с
положением на Дону и перспективами дальнейшей борьбы с большевиками.
Англию представляли капитан Бонд и лейтенанты Блумфельд и Монро, Францию -
капитан Ошэн и лейтенанты Дюпре и Фор. Приезд этих-то небольших чинов
союзнических военных миссий, по капризу случая попавших в "послы", и
наделал столько переполоху в атаманском дворце.
С великим почетом доставили "послов" в Новочеркасск. Непомерным
подобострастием и пресмыкательством вскружили головы скромным офицерам, и
те, почувствовав свое "истинное" величие, уже стали покровительственно и
свысока посматривать на именитых казачьих генералов, и сановников
всевеликой бутафорской республики.
У молодых французских лейтенантов сквозь внешний лоск приличия и
приторной французской любезности уже начали пробиваться в разговорах с
казачьими генералами холодные нотки снисходительности и высокомерия.
Вечером во дворце был сервирован обед на сто кувертов. Певчий войсковой
хор стлал по залу шелковые полотнища казачьих песен, богато расшитых
тенорами подголосков, духовой оркестр внушительно громыхал и вызванивал
союзнические гимны. "Послы" кушали, как и полагается в таких случаях,
скромно и с большим достоинством. Чувствуя историческую значимость
момента, атаманские гости рассматривали их исподтишка.
Краснов начал речь:
- Вы находитесь, господа, в историческом зале, со стен которого на вас
смотрят немые глаза героев другой народной войны, тысяча восемьсот
двенадцатого года. Платов, Иловайский, Денисов напоминают нам священные
дни, когда население Парижа приветствовало своих освободителей - донских
казаков, когда император Александр Первый восстанавливал из обломков и
развалин прекрасную Францию...
У делегатов "прекрасной Франции" от изрядной меры выпитого цимлянского
уже повеселели и замаслились глаза, но речь Краснова они дослушали со
вниманием. Пространно обрисовав катастрофические бедствия, испытываемые
"угнетенным дикими большевиками русским народом", Краснов патетически
закончил:
- ...Лучшие представители русского народа гибнут в большевистских
застенках. Взоры их обращены на вас: они ждут вашей помощи, и им, и только
им вы должны помочь, не Дону. Мы можем с гордостью сказать: мы свободны!
Но все наши помыслы, цель нашей борьбы - великая Россия, верная своим
союзникам, отстаивавшая их интересы, жертвовавшая собою для них и жаждущая
так страстно теперь их помощи. Сто четыре года тому назад в марте месяце
французский народ приветствовал императора Александра Первого и российскую
гвардию. И с того дня началась новая эра в жизни Франции, выдвинувшая ее
на первое место. Сто четыре года назад наш атаман граф Платов гостил в
Лондоне. Мы ожидаем вас в Москве! Мы ожидаем вас, чтобы под звуки
торжественных маршей и нашего гимна вместе войти в Кремль, чтобы вместе
испытать всю сладость мира и свободы! Великая Россия! В этих словах - все
наши мечты и надежды!
После заключительных слов Краснова встал капитан Бонд. При звуках
английской речи среди присутствовавших на банкете мертвая простерлась
тишина. Переводчик с подъемом стал переводить:
- Капитан Бонд от своего имени и от имени капитана Ошэна уполномочен
заявить донскому атаману, что они являются официально посланными от держав
Согласия, чтобы узнать о том, что происходит на Дону. Капитан Бонд
заверяет, что державы Согласия помогут Дону и Добровольческой армии в их
мужественной борьбе с большевиками всеми силами и средствами, не исключая
и войск.
Переводчик еще не кончил последней фразы, как зычное "ура", троекратно
повторенное, заставило содрогнуться стены зала. Под бравурные звуки
оркестра зазвучали тосты. Пили за процветание "прекрасной Франции" и
"могущественной Англии", пили за "дарование победы над большевиками"... В
бокалах пенилось донское шипучее, искрилось выдержанное игристое, сладко
благоухало старинное "лампадное" вино...
Слова ждали от представителей союзнической миссии, и капитан Бонд не
заставил себя ждать:
- Я провозглашаю тост за великую Россию, и я хотел бы услышать здесь
ваш прекрасный старый гимн. Мы не будем придавать значения его словам, но
я хотел бы услышать только его музыку...
Переводчик перевел, и Краснов, поворачиваясь побледневшим от волнения
лицом к гостям, крикнул сорвавшимся голосом:
- За великую, единую и неделимую Россию, ура!
Оркестр мощно и плавно начал "Боже, царя храни". Все поднялись, осушая
бокалы. По лицу седого архиепископа Гермогена текли обильные слезы. "Как
это прекрасно!.." - восторгался захмелевший капитан Бонд. Кто-то из
сановных гостей, от полноты чувств, по-простецки рыдал, уткнув бороду в
салфетку, измазанную раздавленной зернистой икрой...


В эту ночь над городом выл и ревел лютый приазовский ветер. Мертвенней
блистал купол собора, овеянный первой метелицей...
В эту ночь за городом, на свалке, в суглинистых ярах по приговору
военно-полевого суда расстреливали шахтинских
большевиков-железнодорожников. С завязанными назад руками их по двое
подводили к откосу, били в упор из наганов и винтовок, и звуки выстрелов
изморозный ветер гасил, как искры из папирос...
А у входа в атаманский дворец, на стуже, на палящем зимнем ветру мертво
стыл почетный караул из казаков лейб-гвардии Атаманского полка. У казаков
чернели, сходились с пару сжимавшие эфесы обнаженных палашей руки, от
холода слезились глаза, коченели ноги... Из дворца до зари неслись пьяные
вскрики, медные всплески оркестра и рыдающие трели теноров войскового хора
песенников...


А неделю спустя началось самое страшное - развал фронта. Первым обнажил
занятый участок находившийся на калачовском направлении 28-й полк, в
котором служил Петро Мелехов.
Казаки после тайных переговоров с командованием 15-й Инзенской дивизии
решили сняться с фронта и беспрепятственно пропустить через территорию
Верхнедонского округа красные войска. Яков Фомин, недалекий, умственно
ограниченный казак, стал во главе мятежного полка, но, по сути, только
вывеска была фоминская, а за спиной Фомина правила делами и руководила
Фоминым группа большевистски настроенных казаков.
После бурного митинга, на котором офицеры, побаиваясь пули в спину,