Страница:
Григорий, чтобы шли за ним "в огонь и в воду", такими, выдержанными еще в
германской войне, и окружал себя. Ординарец, в прошлом - разведчик, всю
дорогу молчал, на ветру, на рыси закуривал, высекая кресалом огонь,
забирая в ядреную пригоршню ком вываренного в подсолнечной золе пахучего
трута. Спускаясь в хутор Токин, он посоветовал Григорию:
- Коли нету нужды поспешать, давай заночуем. Кони мореные, нехай
передохнут.
Ночевали в Чукарином. В ветхой хате, построенной связью [связь - хата
из двух комнат, соединенных сенями], было после морозного ветра
по-домашнему уютно и тепло. От земляного пола солоно попахивало телячьей и
козьей мочой, из печи - словно пресно-пригорелыми хлебами, выпеченными на
капустных листах. Григорий нехотя отвечал на расспросы хозяйки - старой
казачки, проводившей на восстание трех сыновей и старика. Говорила она
басом, покровительственно подчеркивая свое превосходство в летах, и с
первых же слов грубовато заявила Григорию:
- Ты хучь старшой и командер над казаками-дураками, а надо мной,
старухой, не властен и в сыны мне годишься. И ты, сокол, погутарь со мной,
сделай милость. А то ты все позевываешь, кубыть, не хошь разговором бабу
уважить. А ты уважь! Я вон на вашу войну - лихоман ее возьми! - трех сынов
выстачила да ишо деда, на грех, проводила. Ты ими командуешь, а я их,
сынов-то, родила, вспоила, вскормила, в подоле носила на бахчи и огороды,
что муки с ними приняла. Это тоже нелегко доставалось! И ты носом не
крути, не задавайся, а гутарь со мной толком: скоро замирень выйдет?
- Скоро... Ты бы спала, мамаша!
- То-то скоро! А как оно скоро? Ты спать-то меня не укладывай, я тут
хозяйка, а не ты. Мне вон ишо за козлятами-ягнятами на баз идтить.
Забираем их на ночь с базу, махонькие ишо они. К пасхе-то замиритесь?
- Прогоним красных и замиримся.
- Скажи на милость! - Старуха кидала на острые углы высохших колен
пухлые в кистях руки и с искривленными работой и ревматизмом пальцами,
горестно жевала коричневыми и сухими, как вишневая кора, губами. - И на
чуму они вам сдались? И чего вы с ними отражаетесь? Чисто побесились
люди... Вам, окаянным, сладость из ружьев палить да на кониках
красоваться, а матерям-то как? Ихних ить сынов-то убивают, ай нет? Войны
какие-то попридумали...
- А мы-то не материны сыны, сучкины, что ли? - злобно и хрипато
пробасил ординарец Григория, донельзя возмущенный старухиным разговором. -
Нас убивают, а ты - "на кониках красоваться"! И вроде матери чижалей, чем
энтим, каких убивают! Дожила ты, божья купель, до седых волос, а вот
лопочешь тут... несешь и с Дону и с моря, людям спать не даешь...
- Выспишься, чумовой! Чего вылупился-то? Молчал-молчал, как бирюк, а
потом осерчал с чегой-то. Ишь! Ажник осип от злости.
- Не даст она нам спать, Григорь Пантелевич! - с отчаянием крякнул
ординарец и, закуривая, так шваркнул по кремню, что целая туча искр
брызнула из-под кресала.
Пока, разгораясь, вонюче тлел, дымился трут, ординарец язвительно
доканчивал словоохотливую хозяйку.
- Въедливая ты, бабка, как васса! Небось, ежли старика убьют на
позициях, помирая, радоваться будет. "Ну, скажет, слава богу, ослобонился
от старухи, земля ей пухом лебяжьим!"
- Чирий тебе на язык, нечистый дух!
- Спи, бабушка, за-ради Христа. Мы три ночи безо сна. Спи! За такие
дела умереть можешь без причастья.
Григорий насилу помирил их. Засыпая, он приятно ощущал кисловатое тепло
овчинной шубы, укрывавшей его, сквозь сон слышал, как хлопнула дверь, и
холодок и пар окутали его ноги. Потом резко над ухом проблеял ягненок.
Дробно зацокали по полу крохотные копытца козлят, и свежо и радостно
запахло сеном, парным овечьим молоком, морозом, запахом скотиньего база...
Сон покинул его в полночь. Долго лежал Григорий с открытыми глазами. В
закутанной подземке под опаловой золой рдяно светились угли. У самого
жара, возле творила, лежали, скучившись, ягнята. В полуночной сладкой
тишине слышно было, как сонно поскрипывали они зубами, изредка чихали и
фыркали. В окно глядел далекий-далекий полный месяц. На земляном полу в
желтом квадрате света подскакивал и взбрыкивал неугомонный вороной
козленок. Косо тянулась жемчужная - в лунном свете - пыль. В хате
изжелта-синий, почти дневной свет. Искрится на камельке осколок зеркала,
лишь в переднем углу темно и тускло отсвечивает посеребренный оклад
иконы... Снова вернулся Григорий к мыслям о совещании в Вешенской, о гонце
с Хопра и снова, вспомнив подполковника, его чуждую, интеллигентскую
внешность и манеру говорить, - ощутил неприятное, тягучее волнение.
Козленок, взобравшись на шубу, на живот Григорию, долго и глупо
всматривался, сучил ушами, потом, осмелев, подпрыгнул раз и два и вдруг
раздвинул курчавые ноги. Тоненькая струйка, журча, скатилась с овчины на
вытянутую ладонь спавшего рядом с Григорием ординарца. Тот замычал,
проснулся, вытер руку о штанину и горестно покачал головой.
- Намочил, проклятый... Кызь! - и с наслаждением дал щелчка в лоб
козленку.
Пронзительно мекекекнув, козленок скакнул с шубы, потом подошел и долго
лизал руку Григория крохотным шершавым и теплым язычком.
После бегства из Татарского Штокман, Кошевой, Иван Алексеевич и еще
несколько казаков, служивших милиционерами, пристали к 4-му Заамурскому
полку. Полк этот в начале восемнадцатого года в походе с немецкого фронта
целиком влился в один из отрядов Красной Армии и за полтора года боев на
фронтах гражданской войны еще сохранил основные кадры. Заамурцы были
прекрасно экипированы, лошади их - сыты и вышколены. Полк отличался
боеспособностью, моральной устойчивостью и щеголеватой кавалерийской
подготовкой бойцов.
В начале восстания заамурцы, при поддержке 1-го Московского пехотного
полка, почти одни сдерживали напор повстанцев, стремившихся прорваться к
Усть-Медведице; потом подошли подкрепления, и полк, не разбрасываясь,
окончательно занял участок Усть-Хоперской, по Кривой речке.
В конце марта повстанцы вытеснили красные части из юрта Еланской
станицы, захватив часть хуторов Усть-Хоперской. Установилось некоторое
равновесие сил, почти на два месяца определившее недвижность фронта.
Прикрывая Усть-Хоперскую с запада, батальон Московского полка,
подкрепленный батареей, занял хутор Крутовский, лежащий над Доном. С
гористой отножины обдонского отрога, что лежит от Крутовского на юг,
красная батарея, маскируясь на полевом гумне, ежедневно с утра до вечера
обстреливала скоплявшихся на буграх правобережья повстанцев, поддерживая
цепи Московского полка, потом переносила огонь и сеяла его по хутору
Еланскому, расположенному по ту сторону Дона. Над тесно скученными дворами
высоко и низко вспыхивали и стремительно таяли крохотные облачка
шрапнельных разрывов. Гранаты то ложились по хутору, - и по проулкам, в
диком ужасе, ломая плетни, мчался скот, перебегали, согнувшись, люди, - то
рвались за старообрядческим кладбищем, возле ветряков, на безлюдных
песчаных буграх, вздымая бурую, не оттаявшую комкастую землю.
15 марта Штокман, Мишка Кошевой и Иван Алексеевич выехали с хутора
Чеботарева в Усть-Хоперскую, прослышав о том, что там организуется дружина
из коммунистов и советских работников, бежавших из повстанческих станиц.
Вез их казак-старообрядец с таким детски розовым и чистым лицом, что даже
Штокман беспричинно ежил улыбкой губы, глядя на него. У казака, несмотря
на его молодость, кучерявилась густейшая светло-русая борода, арбузным
ломтем розовел в ней свежий румяный рот, возле глаз золотился пушок, и то
ли от пушистой бороды, то ли от полнокровного румянца глаза как-то
особенно прозрачно синели.
Мишка всю дорогу мурлыкал песни, Иван Алексеевич сидел в задке, уложив
на колени винтовку, хмуро ежась, а Штокман начал разговор с подводчиком с
пустяков.
- Не жалуешься на здоровье, товарищ? - спрашивал он.
И пышущий силой и молодостью старовер, распахивая овчинный полушубок,
тепло улыбался:
- Нет, бог грехами терпит покуда. А с чего она будет - нездоровье?
Спокон веков не курим, водку пьем натурально, хлеб с махоньких едим
пшеничный. Откель же ей, хворости, взяться?
- Ну, а на службе был?
- Трошки был. Кадеты прихватили.
- Что ж за Донец не пошел?
- Чудно ты гутаришь, товарищ! - Бросил из конского волоса сплетенные
вожжи, снял голицы и вытер рот, обиженно щурясь. - Чего б я туда пошел? За
новыми песнями? Я бы и у кадетов не служил, кабы они не силовали. Ваша
власть справедливая, только вы трошки неправильно сделали...
- Чем же?
Штокман свернул папироску, закурил и долго ждал ответа.
- И зачем жгешь зелью эту? - заговорил казак, отворачивая лицо. - Гля,
какой кругом вешний дух чистый, а ты поганишь грудя вонючим дымом... Не
уважаю! А чем неправильно сделали - скажу. Потеснили вы казаков, надурили,
а то бы вашей власти и износу не было. Дурастного народу у вас много,
через это и восстание получилось.
- Как надурили? То есть, по-твоему, глупостей наделали? Так? Каких же?
- Сам, небось, знаешь... Расстреливали людей. Нынче одного, завтра,
глядишь, другого... Кому же антирес своей очереди ждать? Быка ведут
резать, он и то головой мотает. Вот, к примеру, в Букановской станице...
Вон она виднеется, видишь - церква ихняя? Гляди, куда кнутом указываю,
видишь?.. Ну и рассказывают: комиссар у них стоит с отрядом, Малкин
фамилия. Ну и что ж он, по справедливости обращается с народом? Вот
расскажу зараз. Собирает с хуторов стариков, ведет их в хворост, вынает
там из них души, телешит их допрежь и хоронить не велит родным. А беда
ихняя в том, что их станишными почетными судьями выбирали когда-то. А ты
знаешь, какие из них судья? Один насилу свою фамилию распишет, а другой
либо палец в чернилу обмакнет, либо хрест поставит. Такие судья только для
виду, бывалоча, сидят. Вся его заслуга - длинная борода, а он уж от
старости и мотню забывает застегивать. Какой с него спрос? Все одно как с
дитя малого. И вот этот Малкин чужими жизнями, как бог, распоряжается, и
тем часом идет по плацу старик - Линек по-улишному. Идет он с уздечкой на
свое гумно, кобылу обратать и весть, а ему ребята шутейно и скажи: "Иди,
Малкин тебя кличет". Линек этот еретическим своим крестом перекрестился, -
они там все по новой вере живут, - шапку еще на плацу снял. Входит -
трусится. "Звали?" - говорит. А Малкин как заиржет, в бока руками взялся.
"А, говорит, назвался грибом - полезай в кузов. Никто тебя не звал, а уж
ежели пришел - быть по сему. Возьмите, товарищи! По третьей категории
его". Ну, натурально, взяли его и зараз же в хворост. Старуха
ждать-пождать, - нету. Пошел дед и гинул. А он уж с уздечкой в царство
небесное сиганул. А другого старика, Митрофана с хутора Андреяновского,
увидал сам Малкин на улице, зазывает к себе: "Откуда? Как по фамилии? - и
иржет. - Ишь, говорит, бороду распушил, как лисовин хвостяку! Очень уж ты
на угодника Николая похож бородой. Мы, говорит, из тебя, из толстого
борова, мыла наварим! По третьей категории его!" У этого деда, на грех,
борода, дивствительно, как просяной веник. И расстреляли только за то, что
бороду откохал да в лихой час попался Малкину на глаза. Это не смыванье
над народом?
Мишка оборвал песню еще в начале рассказа и под конец озлобленно
сказал:
- Нескладно брешешь ты, дядя!
- Сбреши лучше! Допрежь чем брехню задавать, ты узнай, а тогда уж
гутарь.
- А ты-то это точно знаешь?
- Люди говорили.
- Люди! Люди говорят, что кур доят, а у них сиськов нету. Брехнев
наслухался и трепешь языком, как баба!
- Старики-то были смирные...
- Ишь ты! Смирные! - ожесточаясь, передразнил Мишка. - Эти твои старики
смирные, небось, восстание подготовляли, может, у этих судей зарытые
пулеметы на базах имелись, а ты говоришь, что за бороду да вроде шутки
ради расстреливали... Что же тебя-то за бороду не расстреляли? А уж куда
твоя борода широка, как у старого козла.
- Я почем купил, потом и продаю. Чума его знает, может, и брешут люди,
может, и была за ними какая шкода супротив власти... - смущенно бормотал
старовер.
Он соскочил с кошевок, долго хлюпал по талому снегу. Ноги его
разъезжались, гребли синеватый от влаги, податливый снег. Над степью
ласково светило солнце. Светло-голубое небо могуче обнимало далеко видные
окрест бугры и перевалы. В чуть ощутимом шевеленье ветра мнилось пахучее
дыхание близкой весны. На востоке, за белесым зигзагом Обдонских гор, в
лиловеющем мареве уступом виднелась вершина Усть-Медведицкой горы.
Смыкаясь с горизонтом, там, вдалеке, огромным волнистым покровом
распростерлись над землей белые барашковые облака.
Подводчик вскочил в сани, повернул к Штокману погрубевшее лицо,
заговорил опять:
- Мой дед, он и до се живой, зараз ему сто восьмой год идет,
рассказывал, а ему тоже дед ведал, что при его памяти, то есть пращура
моего, был в наши верхи Дона царем Петром посланный князь, - вот кинь,
господь, память! - не то Длиннорукой, не то Долгоруков. И этот князь
слушался с Воронежу с солдатами и разорял казачьи городки за то, что не
хотели никонскую поганую веру примать и под царя идтить. Казаков ловили,
носы им резали, а каких вешали и на плотах спущали по Дону.
- Ты это к чему загинаешь? - строго настораживаясь, спросил Мишка.
- А к тому, что, небось, царь ему, хучь он и Длиннорукий, а таких
правов не давал. А комиссар в Букановской так, к примеру, наворачивал: "Я,
дескать, вас расказачу, сукиных сынов, так, что вы век будете помнить!.."
Так на майдане в Букановской и шумели при всем станишном сборе. А дадены
ему такие права от Советской власти? То-то и оно! Мандаты, небось, нету на
такие подобные дела, чтоб всех под одну гребенку стричь. Казаки - они тоже
разные...
У Штокмана кожа на скулах собралась комками.
- Я тебя слушал, теперь ты меня послушай.
- Может, конешно, я сдуру не так чего сказал, вы уж меня извиняйте.
- Постой, постой... Так вот. То, что ты рассказал о каком-то комиссаре,
действительно не похоже на правду. Я это проверю. И если это так, если он
издевался над казаками и самодурствовал, - то мы ему не простим.
- Ох, навряд!
- Не навряд, а так точно! Когда шел фронт в вашем хуторе, разве не
расстреляли красноармейцы красноармейца же своей части за то, что он
ограбил какую-то казачку? Об этом мне говорили у вас на хуторе.
- Во-во! У Перфильевны пошкодил он в сундуке. Это было! Это истинно.
Оно конешно... Строгость была. А это ты верно, - за гумнами его и убили.
После долго у нас спорили, где его хоронить. Одни, мол, - на кладбище, а
другие восстали, что это осквернит место. Так и зарыли его, горюна, возле
гумна.
- Был такой случай? - Штокман торопливо вертел папироску.
- Был, был, не отрекусь, - оживленно соглашался казак.
- А почему же ты думаешь, что комиссара не накажем, если установим его
вину?
- Милый товарищ! Может, у вас на него и старшого не найдется. Ить энто
солдат, а этот - комиссар...
- Тем суровей с него будет спрос! Понял? Советская власть расправляется
только с врагами, и тех представителей Советской власти, которые
несправедливо обижают трудовое население, мы беспощадно караем.
Тишину мартовского степного полдня, нарушаемую лишь свистом полозьев да
чавкающим перебором конских копыт, обвальным раскатом задавил гул орудия.
За первым выстрелом последовало с ровными промежутками еще три. Батарея с
Крутовского возобновила обстрел левобережья.
Разговор на подводе прервался. Орудийный гул могучей чужеродной гаммой
вторгся и нарушил бледное очарование дремлющей в предвесеннем томлении
степи. Лошади - и те пошли шаговитей, подбористей, невесомо неся и
переставляя ноги, деловито перепрядывая ушами.
Выехали на Гетманский шлях, и в глаза сидевшим на санях кинулось
просторное Задонье, огромное, пятнисто-пегое, с протаявшими плешинами
желтых песков, с мысами и сизыми островами верб и ольхового леса.
В Усть-Хоперской подводчик подкатил к зданию ревкома, по соседству с
которым помещался и штаб Московского полка.
Штокман, порывшись в кармане, достал из кисета сорокарублевую керенку,
подал ее казаку. Тот расцвел в улыбке, обнажая под влажными усами
желтоватые зубы, смущенно помялся:
- Что вы, товарищ, спаси Христос! Не стоит денег.
- Бери - твоих лошадей труд. А за власть ты не сомневайся. Помни: мы
боремся за власть рабочих и крестьян. И на восстание вас толкнули наши
враги - кулаки, атаманы, офицеры. Они - основная причина восстания. А если
кто-либо из наших несправедливо обидел трудового казака, сочувствующего
нам, помогающего революции, то на обидчика можно было найти управу.
- Знаешь, товарищ, побаску: до бога высоко, а до царя далеко... И до
вашего царя все одно далеко... С сильным не борись, а с богатым не судись,
а вы и сильные и богатые. - И лукаво оскалился: - Ишь вон ты, сорок
целковых отвалил, а ей, поездке, красная цена пятерик. Ну, спаси Христос!
- Это он тебе за разговор накинул, - улыбался Мишка Кошевой, прыгнув с
кошевок и подсмыкивая шаровары, - да за приятную бороду. Ты знаешь, кого
вез, пенек восьмиугольный? Красного генерала.
- Хо?
- Вот тебе и "хо"! Вы тоже народец!.. Мало дай - собакам на хвосты
навяжешь: "Вот, вез товарищей, дали один пятерик, такие-сякие!" Обижаться
будешь всю зиму. А много дал - тоже у тебя горит: "Ишь богачи какие! Сорок
целковых отвалил. Деньги у него несчитанные..." Я б тебе ни шиша не дал!
Обижайся, как хошь. Все равно ить не угодишь. Ну пойдемте... Прощай,
борода!
Даже хмурый Иван Алексеевич улыбнулся под конец Мишкиной горячей речи.
Из двора штаба на сибирской лохматой лошаденке выскочил красноармеец
конной разведки.
- Откуда подвода? - крикнул он, на коротком поводу поворачивая лошадь.
- Тебе что? - спросил Штокман.
- Патроны везти на Крутовский. Заезжай!
- Нет, товарищ, эту подводу мы отпустим.
- А вы кто такой?
Красноармеец, молодой красивый парнишка, подъехал в упор.
- Мы из Заамурского. Подводу не держи.
- А... Ну хорошо, пусть едет. Езжай, старик.
На поверку оказалось, что никакой дружины в Усть-Хоперской не
организуется. Была организована одна, но не в Усть-Хоперской, а в
Букановской. Дружину организовал тот самый комиссар Малкин, посланный
штабом 9-й красной армии в низовые станицы Хопра, о котором дорогой
рассказывал казак-старовер. Еланские, букановские, слащевские и
кумылженские коммунисты и советские работники, пополненные
красноармейцами, составляли довольно внушительную боевую единицу,
насчитывавшую двести штыков при нескольких десятках сабель приданной им
конной разведки. Дружина временно находилась в Букановской, вместе с ротой
Московского полка сдерживая повстанцев, пытавшихся наступать с верховьев
речки Еланки и Зимовной.
Поговорив с начальником штаба, бывшим кадровым офицером, хмурым и
издерганным человеком, и с политкомом - московским рабочим с завода
Михельсона, Штокман решил остаться в Усть-Хоперской, влившись во 2-й
батальон полка. В чистенькой комнатушке, заваленной мотками обмоток,
катушками телефонной проволоки и прочим военным имуществом, Штокман долго
говорил с политкомом.
- Видишь ли, товарищ, - не спеша говорил приземистый желтолицый
комиссар, страдавший от припадков острого аппендицита, - тут сложная
механика. У меня ребята все больше москвичи да рязанцы, немного
нижегородцев. Крепкие ребята, рабочие в большинстве. А вот был здесь
эскадрон из Четырнадцатой дивизии, так те волынили. Пришлось их отправить
обратно в Усть-Медведицу... Ты оставайся, работы много. Надо с населением
работать, разъяснять. Тебе же понятно, что казаки это... Тут надо ухо
востро держать.
- Все это я понимаю не хуже тебя, - улыбаясь покровительственному тону
комиссара и глядя на пожелтевшие белки его страдающих глаз, говорил
Штокман. - А вот ты скажи мне: что это за комиссар в Букановской?
Комиссар гладил серую щеточку подстриженных усов, вяло отвечал, изредка
поднимая синеватые прозрачные веки.
- Он там одно время пересаливал. Парень-то он хороший, но не особенно
разбирается в политической обстановке. Да ведь лес рубят, щепки летят...
Сейчас он эвакуирует в глубь России мужское население станиц... Зайди к
завхозу, он вас на кошт зачислит, - говорил комиссар, мучительно морщась,
придерживая ладонью засаленные ватные штаны.
Наутро 2-й батальон по тревоге сбегался "в ружье", шла перекличка.
Через час батальон походной колонной двинулся на хутор Крутовский.
В одной из четверок рядом шагали Штокман, Кошевой и Иван Алексеевич.
С Крутовского на ту сторону Дона выслали конную разведку. Следом
перешла Дон колонна. На отмякшей дороге с коричневыми навозными подтеками
стояли лужи. Лед на Дону сквозил неяркой пузырчатой синевой. Небольшие
окраинцы переходили по плетням. Сзади, с горы, батарея посылала очереди по
купам тополевых левад, видневшихся за хутором Еланским. Батальон должен
был, минуя брошенный казаками хутор Еланский, двигаться в направлении
станицы Еланской и, связавшись с наступавшей из Букановской ротой 1-го
батальона, овладеть хутором Антоновом. По диспозиции, командир батальона
обязан был вести свою часть в направлении на хутор Безбородов. Конная
разведка вскоре донесла, что на Безбородовом противника не обнаружено, а
правее хутора, верстах в четырех, идет частая ружейная перестрелка.
Через головы колонны красноармейцев где-то высоко со скрежетом и гулом
неслись снаряды. Недалекие разрывы гранат потрясали землю. Позади, на Дону
с треском лопнул лед. Иван Алексеевич оглянулся:
- Вода, должно, прибывает.
- Пустяковое дело в это время переходить Дон. Его, того гляди,
поломает, - обиженно буркнул Мишка, все никак не приспособившийся шагать
по-пехотному - четко и в ногу.
Штокман глядел на спины идущих впереди, туго перетянутые ремнями, на
ритмичное покачивание винтовочных дул с привинченными дымчато-сизыми
отпотевшими штыками. Оглядываясь, он видел серьезные и равнодушные лица
красноармейцев, такие разные и нескончаемо похожие друг на друга, видел
качкое движение серых шапок с пятиконечными красными звездами, серых
шинелей, желтоватых от старости и шершаво-светлых, которые поновей; слышал
хлюпкий и тяжкий походный шаг массы людей, глухой говор, разноголосый
кашель, звяк манерок; обонял духовитый запах отсырелых сапог, махорки,
ременной амуниции. Полузакрыв глаза, он старался не терять ноги и,
испытывая прилив большой внутренней теплоты ко всем этим, вчера еще
незнакомым и чужим ему ребятам, думал: "Ну хорошо, почему же они вот
сейчас стали мне так особенно милы и жалки? Что связующее? Ну, общая
идея... Нет, тут, пожалуй, не только идея, а и дело. А еще что? Может
быть, близость опасности и смерти? И как-то по-особенному родные... - И
усмехнулся глазами: - Неужто старею?"
Штокман с удовольствием, похожим на отцовское чувство, смотрел на
могучую, крутую крупную спину идущего впереди него красноармейца, на
видневшийся между воротником и шапкой красный и чистый отрезок юношески
круглой шеи, перевел глаза на своего соседа. Смуглое бритое лицо с плитами
кровяно-красного румянца, тонкий мужественный рот, сам - высокий, но
складный, как голубь; идет, почти не махая свободной рукой, и все как-то
болезненно морщится, а в углах глаз - паутина старческих морщин. И
потянуло Штокмана на разговор.
- Давно в армии, товарищ?
Светло-коричневые глаза соседа холодно и пытливо, чуть вкось скользнули
по Штокману.
- С восемнадцатого, - сквозь зубы.
Сдержанный ответ не расхолодил Штокмана:
- Откуда уроженец?
- Земляка ищешь, папаша?
- Земляку буду рад.
- Москвич я.
- Рабочий?
- Угу.
Штокман мельком взглянул на руку соседа. Еще не смыты временем следы
работы с железом.
- Металлист?
И опять коричневые глаза прошлись по лицу Штокмана, по его чуть
седоватой бороде.
- Токарь по металлу. А ты тоже? - И словно потеплело в углах строгих
коричневых глаз.
- Я слесарем был... Ты что это, товарищ, все морщишься?
- Сапоги трут, ссохлись. Ночью в секрете был, промочил ноги.
- Не побаиваешься? - догадливо улыбнулся Штокман.
- Чего?
- Ну как же, идем в бой...
- Я - коммунист.
- А коммунисты, что же, не боятся смерти? Не такие же люди? - встрял в
разговор Мишка.
Сосед Штокмана ловко подкинул винтовку, не глядя на Мишку, подумав,
ответил:
- Ты еще, братишка, мелко плаваешь в этих делах. Мне нельзя трусить.
Сам себе приказал, - понял? И ты ко мне без чистых рукавичек в душу не
лазай... Я знаю, за что и с кем я воюю, знаю, что мы победим. А это
главное. Остальное все чепуха. - И, улыбнувшись какому-то своему
воспоминанию, сбоку поглядывая на профиль Штокмана, рассказал: - В прошлом
году я был в отряде Красавцева на Украине, бои были. Нас теснили все
время. Потери. Стали бросать раненых. И вот неподалеку от Жмеринки нас
окружают. Надо было ночью пройти через линию белых и взорвать в тылу у них
на речушке мост, чтобы не допустить бронепоезд, а нам пробиваться надо
через линию железной дороги. Вызывают охотников. Таковых нет. Коммунисты -
было нас немного - говорят: "Давайте жеребок бросим, кому из нас". Я
подумал и вызвался. Взял шашки, шнур, спички, попрощался с товарищами,
пошел. Ночь темная, с туманом. Отошел саженей сто, пополз. Полз
нескошенной рожью, потом оврагом. Из оврага стал выползать, помню, как
шарахнет у меня из-под носа какая-то птица. Да-а-а... В десяти саженях
пролез мимо сторожевого охранения, пробрался к мосту. Пулеметная застава
его охраняла. Часа два лежал, выжидал момент. Заложил шашки, стал в полах
спички жечь, а они отсырели, не горят. Я ведь на брюхе полз, мокрый от
германской войне, и окружал себя. Ординарец, в прошлом - разведчик, всю
дорогу молчал, на ветру, на рыси закуривал, высекая кресалом огонь,
забирая в ядреную пригоршню ком вываренного в подсолнечной золе пахучего
трута. Спускаясь в хутор Токин, он посоветовал Григорию:
- Коли нету нужды поспешать, давай заночуем. Кони мореные, нехай
передохнут.
Ночевали в Чукарином. В ветхой хате, построенной связью [связь - хата
из двух комнат, соединенных сенями], было после морозного ветра
по-домашнему уютно и тепло. От земляного пола солоно попахивало телячьей и
козьей мочой, из печи - словно пресно-пригорелыми хлебами, выпеченными на
капустных листах. Григорий нехотя отвечал на расспросы хозяйки - старой
казачки, проводившей на восстание трех сыновей и старика. Говорила она
басом, покровительственно подчеркивая свое превосходство в летах, и с
первых же слов грубовато заявила Григорию:
- Ты хучь старшой и командер над казаками-дураками, а надо мной,
старухой, не властен и в сыны мне годишься. И ты, сокол, погутарь со мной,
сделай милость. А то ты все позевываешь, кубыть, не хошь разговором бабу
уважить. А ты уважь! Я вон на вашу войну - лихоман ее возьми! - трех сынов
выстачила да ишо деда, на грех, проводила. Ты ими командуешь, а я их,
сынов-то, родила, вспоила, вскормила, в подоле носила на бахчи и огороды,
что муки с ними приняла. Это тоже нелегко доставалось! И ты носом не
крути, не задавайся, а гутарь со мной толком: скоро замирень выйдет?
- Скоро... Ты бы спала, мамаша!
- То-то скоро! А как оно скоро? Ты спать-то меня не укладывай, я тут
хозяйка, а не ты. Мне вон ишо за козлятами-ягнятами на баз идтить.
Забираем их на ночь с базу, махонькие ишо они. К пасхе-то замиритесь?
- Прогоним красных и замиримся.
- Скажи на милость! - Старуха кидала на острые углы высохших колен
пухлые в кистях руки и с искривленными работой и ревматизмом пальцами,
горестно жевала коричневыми и сухими, как вишневая кора, губами. - И на
чуму они вам сдались? И чего вы с ними отражаетесь? Чисто побесились
люди... Вам, окаянным, сладость из ружьев палить да на кониках
красоваться, а матерям-то как? Ихних ить сынов-то убивают, ай нет? Войны
какие-то попридумали...
- А мы-то не материны сыны, сучкины, что ли? - злобно и хрипато
пробасил ординарец Григория, донельзя возмущенный старухиным разговором. -
Нас убивают, а ты - "на кониках красоваться"! И вроде матери чижалей, чем
энтим, каких убивают! Дожила ты, божья купель, до седых волос, а вот
лопочешь тут... несешь и с Дону и с моря, людям спать не даешь...
- Выспишься, чумовой! Чего вылупился-то? Молчал-молчал, как бирюк, а
потом осерчал с чегой-то. Ишь! Ажник осип от злости.
- Не даст она нам спать, Григорь Пантелевич! - с отчаянием крякнул
ординарец и, закуривая, так шваркнул по кремню, что целая туча искр
брызнула из-под кресала.
Пока, разгораясь, вонюче тлел, дымился трут, ординарец язвительно
доканчивал словоохотливую хозяйку.
- Въедливая ты, бабка, как васса! Небось, ежли старика убьют на
позициях, помирая, радоваться будет. "Ну, скажет, слава богу, ослобонился
от старухи, земля ей пухом лебяжьим!"
- Чирий тебе на язык, нечистый дух!
- Спи, бабушка, за-ради Христа. Мы три ночи безо сна. Спи! За такие
дела умереть можешь без причастья.
Григорий насилу помирил их. Засыпая, он приятно ощущал кисловатое тепло
овчинной шубы, укрывавшей его, сквозь сон слышал, как хлопнула дверь, и
холодок и пар окутали его ноги. Потом резко над ухом проблеял ягненок.
Дробно зацокали по полу крохотные копытца козлят, и свежо и радостно
запахло сеном, парным овечьим молоком, морозом, запахом скотиньего база...
Сон покинул его в полночь. Долго лежал Григорий с открытыми глазами. В
закутанной подземке под опаловой золой рдяно светились угли. У самого
жара, возле творила, лежали, скучившись, ягнята. В полуночной сладкой
тишине слышно было, как сонно поскрипывали они зубами, изредка чихали и
фыркали. В окно глядел далекий-далекий полный месяц. На земляном полу в
желтом квадрате света подскакивал и взбрыкивал неугомонный вороной
козленок. Косо тянулась жемчужная - в лунном свете - пыль. В хате
изжелта-синий, почти дневной свет. Искрится на камельке осколок зеркала,
лишь в переднем углу темно и тускло отсвечивает посеребренный оклад
иконы... Снова вернулся Григорий к мыслям о совещании в Вешенской, о гонце
с Хопра и снова, вспомнив подполковника, его чуждую, интеллигентскую
внешность и манеру говорить, - ощутил неприятное, тягучее волнение.
Козленок, взобравшись на шубу, на живот Григорию, долго и глупо
всматривался, сучил ушами, потом, осмелев, подпрыгнул раз и два и вдруг
раздвинул курчавые ноги. Тоненькая струйка, журча, скатилась с овчины на
вытянутую ладонь спавшего рядом с Григорием ординарца. Тот замычал,
проснулся, вытер руку о штанину и горестно покачал головой.
- Намочил, проклятый... Кызь! - и с наслаждением дал щелчка в лоб
козленку.
Пронзительно мекекекнув, козленок скакнул с шубы, потом подошел и долго
лизал руку Григория крохотным шершавым и теплым язычком.
После бегства из Татарского Штокман, Кошевой, Иван Алексеевич и еще
несколько казаков, служивших милиционерами, пристали к 4-му Заамурскому
полку. Полк этот в начале восемнадцатого года в походе с немецкого фронта
целиком влился в один из отрядов Красной Армии и за полтора года боев на
фронтах гражданской войны еще сохранил основные кадры. Заамурцы были
прекрасно экипированы, лошади их - сыты и вышколены. Полк отличался
боеспособностью, моральной устойчивостью и щеголеватой кавалерийской
подготовкой бойцов.
В начале восстания заамурцы, при поддержке 1-го Московского пехотного
полка, почти одни сдерживали напор повстанцев, стремившихся прорваться к
Усть-Медведице; потом подошли подкрепления, и полк, не разбрасываясь,
окончательно занял участок Усть-Хоперской, по Кривой речке.
В конце марта повстанцы вытеснили красные части из юрта Еланской
станицы, захватив часть хуторов Усть-Хоперской. Установилось некоторое
равновесие сил, почти на два месяца определившее недвижность фронта.
Прикрывая Усть-Хоперскую с запада, батальон Московского полка,
подкрепленный батареей, занял хутор Крутовский, лежащий над Доном. С
гористой отножины обдонского отрога, что лежит от Крутовского на юг,
красная батарея, маскируясь на полевом гумне, ежедневно с утра до вечера
обстреливала скоплявшихся на буграх правобережья повстанцев, поддерживая
цепи Московского полка, потом переносила огонь и сеяла его по хутору
Еланскому, расположенному по ту сторону Дона. Над тесно скученными дворами
высоко и низко вспыхивали и стремительно таяли крохотные облачка
шрапнельных разрывов. Гранаты то ложились по хутору, - и по проулкам, в
диком ужасе, ломая плетни, мчался скот, перебегали, согнувшись, люди, - то
рвались за старообрядческим кладбищем, возле ветряков, на безлюдных
песчаных буграх, вздымая бурую, не оттаявшую комкастую землю.
15 марта Штокман, Мишка Кошевой и Иван Алексеевич выехали с хутора
Чеботарева в Усть-Хоперскую, прослышав о том, что там организуется дружина
из коммунистов и советских работников, бежавших из повстанческих станиц.
Вез их казак-старообрядец с таким детски розовым и чистым лицом, что даже
Штокман беспричинно ежил улыбкой губы, глядя на него. У казака, несмотря
на его молодость, кучерявилась густейшая светло-русая борода, арбузным
ломтем розовел в ней свежий румяный рот, возле глаз золотился пушок, и то
ли от пушистой бороды, то ли от полнокровного румянца глаза как-то
особенно прозрачно синели.
Мишка всю дорогу мурлыкал песни, Иван Алексеевич сидел в задке, уложив
на колени винтовку, хмуро ежась, а Штокман начал разговор с подводчиком с
пустяков.
- Не жалуешься на здоровье, товарищ? - спрашивал он.
И пышущий силой и молодостью старовер, распахивая овчинный полушубок,
тепло улыбался:
- Нет, бог грехами терпит покуда. А с чего она будет - нездоровье?
Спокон веков не курим, водку пьем натурально, хлеб с махоньких едим
пшеничный. Откель же ей, хворости, взяться?
- Ну, а на службе был?
- Трошки был. Кадеты прихватили.
- Что ж за Донец не пошел?
- Чудно ты гутаришь, товарищ! - Бросил из конского волоса сплетенные
вожжи, снял голицы и вытер рот, обиженно щурясь. - Чего б я туда пошел? За
новыми песнями? Я бы и у кадетов не служил, кабы они не силовали. Ваша
власть справедливая, только вы трошки неправильно сделали...
- Чем же?
Штокман свернул папироску, закурил и долго ждал ответа.
- И зачем жгешь зелью эту? - заговорил казак, отворачивая лицо. - Гля,
какой кругом вешний дух чистый, а ты поганишь грудя вонючим дымом... Не
уважаю! А чем неправильно сделали - скажу. Потеснили вы казаков, надурили,
а то бы вашей власти и износу не было. Дурастного народу у вас много,
через это и восстание получилось.
- Как надурили? То есть, по-твоему, глупостей наделали? Так? Каких же?
- Сам, небось, знаешь... Расстреливали людей. Нынче одного, завтра,
глядишь, другого... Кому же антирес своей очереди ждать? Быка ведут
резать, он и то головой мотает. Вот, к примеру, в Букановской станице...
Вон она виднеется, видишь - церква ихняя? Гляди, куда кнутом указываю,
видишь?.. Ну и рассказывают: комиссар у них стоит с отрядом, Малкин
фамилия. Ну и что ж он, по справедливости обращается с народом? Вот
расскажу зараз. Собирает с хуторов стариков, ведет их в хворост, вынает
там из них души, телешит их допрежь и хоронить не велит родным. А беда
ихняя в том, что их станишными почетными судьями выбирали когда-то. А ты
знаешь, какие из них судья? Один насилу свою фамилию распишет, а другой
либо палец в чернилу обмакнет, либо хрест поставит. Такие судья только для
виду, бывалоча, сидят. Вся его заслуга - длинная борода, а он уж от
старости и мотню забывает застегивать. Какой с него спрос? Все одно как с
дитя малого. И вот этот Малкин чужими жизнями, как бог, распоряжается, и
тем часом идет по плацу старик - Линек по-улишному. Идет он с уздечкой на
свое гумно, кобылу обратать и весть, а ему ребята шутейно и скажи: "Иди,
Малкин тебя кличет". Линек этот еретическим своим крестом перекрестился, -
они там все по новой вере живут, - шапку еще на плацу снял. Входит -
трусится. "Звали?" - говорит. А Малкин как заиржет, в бока руками взялся.
"А, говорит, назвался грибом - полезай в кузов. Никто тебя не звал, а уж
ежели пришел - быть по сему. Возьмите, товарищи! По третьей категории
его". Ну, натурально, взяли его и зараз же в хворост. Старуха
ждать-пождать, - нету. Пошел дед и гинул. А он уж с уздечкой в царство
небесное сиганул. А другого старика, Митрофана с хутора Андреяновского,
увидал сам Малкин на улице, зазывает к себе: "Откуда? Как по фамилии? - и
иржет. - Ишь, говорит, бороду распушил, как лисовин хвостяку! Очень уж ты
на угодника Николая похож бородой. Мы, говорит, из тебя, из толстого
борова, мыла наварим! По третьей категории его!" У этого деда, на грех,
борода, дивствительно, как просяной веник. И расстреляли только за то, что
бороду откохал да в лихой час попался Малкину на глаза. Это не смыванье
над народом?
Мишка оборвал песню еще в начале рассказа и под конец озлобленно
сказал:
- Нескладно брешешь ты, дядя!
- Сбреши лучше! Допрежь чем брехню задавать, ты узнай, а тогда уж
гутарь.
- А ты-то это точно знаешь?
- Люди говорили.
- Люди! Люди говорят, что кур доят, а у них сиськов нету. Брехнев
наслухался и трепешь языком, как баба!
- Старики-то были смирные...
- Ишь ты! Смирные! - ожесточаясь, передразнил Мишка. - Эти твои старики
смирные, небось, восстание подготовляли, может, у этих судей зарытые
пулеметы на базах имелись, а ты говоришь, что за бороду да вроде шутки
ради расстреливали... Что же тебя-то за бороду не расстреляли? А уж куда
твоя борода широка, как у старого козла.
- Я почем купил, потом и продаю. Чума его знает, может, и брешут люди,
может, и была за ними какая шкода супротив власти... - смущенно бормотал
старовер.
Он соскочил с кошевок, долго хлюпал по талому снегу. Ноги его
разъезжались, гребли синеватый от влаги, податливый снег. Над степью
ласково светило солнце. Светло-голубое небо могуче обнимало далеко видные
окрест бугры и перевалы. В чуть ощутимом шевеленье ветра мнилось пахучее
дыхание близкой весны. На востоке, за белесым зигзагом Обдонских гор, в
лиловеющем мареве уступом виднелась вершина Усть-Медведицкой горы.
Смыкаясь с горизонтом, там, вдалеке, огромным волнистым покровом
распростерлись над землей белые барашковые облака.
Подводчик вскочил в сани, повернул к Штокману погрубевшее лицо,
заговорил опять:
- Мой дед, он и до се живой, зараз ему сто восьмой год идет,
рассказывал, а ему тоже дед ведал, что при его памяти, то есть пращура
моего, был в наши верхи Дона царем Петром посланный князь, - вот кинь,
господь, память! - не то Длиннорукой, не то Долгоруков. И этот князь
слушался с Воронежу с солдатами и разорял казачьи городки за то, что не
хотели никонскую поганую веру примать и под царя идтить. Казаков ловили,
носы им резали, а каких вешали и на плотах спущали по Дону.
- Ты это к чему загинаешь? - строго настораживаясь, спросил Мишка.
- А к тому, что, небось, царь ему, хучь он и Длиннорукий, а таких
правов не давал. А комиссар в Букановской так, к примеру, наворачивал: "Я,
дескать, вас расказачу, сукиных сынов, так, что вы век будете помнить!.."
Так на майдане в Букановской и шумели при всем станишном сборе. А дадены
ему такие права от Советской власти? То-то и оно! Мандаты, небось, нету на
такие подобные дела, чтоб всех под одну гребенку стричь. Казаки - они тоже
разные...
У Штокмана кожа на скулах собралась комками.
- Я тебя слушал, теперь ты меня послушай.
- Может, конешно, я сдуру не так чего сказал, вы уж меня извиняйте.
- Постой, постой... Так вот. То, что ты рассказал о каком-то комиссаре,
действительно не похоже на правду. Я это проверю. И если это так, если он
издевался над казаками и самодурствовал, - то мы ему не простим.
- Ох, навряд!
- Не навряд, а так точно! Когда шел фронт в вашем хуторе, разве не
расстреляли красноармейцы красноармейца же своей части за то, что он
ограбил какую-то казачку? Об этом мне говорили у вас на хуторе.
- Во-во! У Перфильевны пошкодил он в сундуке. Это было! Это истинно.
Оно конешно... Строгость была. А это ты верно, - за гумнами его и убили.
После долго у нас спорили, где его хоронить. Одни, мол, - на кладбище, а
другие восстали, что это осквернит место. Так и зарыли его, горюна, возле
гумна.
- Был такой случай? - Штокман торопливо вертел папироску.
- Был, был, не отрекусь, - оживленно соглашался казак.
- А почему же ты думаешь, что комиссара не накажем, если установим его
вину?
- Милый товарищ! Может, у вас на него и старшого не найдется. Ить энто
солдат, а этот - комиссар...
- Тем суровей с него будет спрос! Понял? Советская власть расправляется
только с врагами, и тех представителей Советской власти, которые
несправедливо обижают трудовое население, мы беспощадно караем.
Тишину мартовского степного полдня, нарушаемую лишь свистом полозьев да
чавкающим перебором конских копыт, обвальным раскатом задавил гул орудия.
За первым выстрелом последовало с ровными промежутками еще три. Батарея с
Крутовского возобновила обстрел левобережья.
Разговор на подводе прервался. Орудийный гул могучей чужеродной гаммой
вторгся и нарушил бледное очарование дремлющей в предвесеннем томлении
степи. Лошади - и те пошли шаговитей, подбористей, невесомо неся и
переставляя ноги, деловито перепрядывая ушами.
Выехали на Гетманский шлях, и в глаза сидевшим на санях кинулось
просторное Задонье, огромное, пятнисто-пегое, с протаявшими плешинами
желтых песков, с мысами и сизыми островами верб и ольхового леса.
В Усть-Хоперской подводчик подкатил к зданию ревкома, по соседству с
которым помещался и штаб Московского полка.
Штокман, порывшись в кармане, достал из кисета сорокарублевую керенку,
подал ее казаку. Тот расцвел в улыбке, обнажая под влажными усами
желтоватые зубы, смущенно помялся:
- Что вы, товарищ, спаси Христос! Не стоит денег.
- Бери - твоих лошадей труд. А за власть ты не сомневайся. Помни: мы
боремся за власть рабочих и крестьян. И на восстание вас толкнули наши
враги - кулаки, атаманы, офицеры. Они - основная причина восстания. А если
кто-либо из наших несправедливо обидел трудового казака, сочувствующего
нам, помогающего революции, то на обидчика можно было найти управу.
- Знаешь, товарищ, побаску: до бога высоко, а до царя далеко... И до
вашего царя все одно далеко... С сильным не борись, а с богатым не судись,
а вы и сильные и богатые. - И лукаво оскалился: - Ишь вон ты, сорок
целковых отвалил, а ей, поездке, красная цена пятерик. Ну, спаси Христос!
- Это он тебе за разговор накинул, - улыбался Мишка Кошевой, прыгнув с
кошевок и подсмыкивая шаровары, - да за приятную бороду. Ты знаешь, кого
вез, пенек восьмиугольный? Красного генерала.
- Хо?
- Вот тебе и "хо"! Вы тоже народец!.. Мало дай - собакам на хвосты
навяжешь: "Вот, вез товарищей, дали один пятерик, такие-сякие!" Обижаться
будешь всю зиму. А много дал - тоже у тебя горит: "Ишь богачи какие! Сорок
целковых отвалил. Деньги у него несчитанные..." Я б тебе ни шиша не дал!
Обижайся, как хошь. Все равно ить не угодишь. Ну пойдемте... Прощай,
борода!
Даже хмурый Иван Алексеевич улыбнулся под конец Мишкиной горячей речи.
Из двора штаба на сибирской лохматой лошаденке выскочил красноармеец
конной разведки.
- Откуда подвода? - крикнул он, на коротком поводу поворачивая лошадь.
- Тебе что? - спросил Штокман.
- Патроны везти на Крутовский. Заезжай!
- Нет, товарищ, эту подводу мы отпустим.
- А вы кто такой?
Красноармеец, молодой красивый парнишка, подъехал в упор.
- Мы из Заамурского. Подводу не держи.
- А... Ну хорошо, пусть едет. Езжай, старик.
На поверку оказалось, что никакой дружины в Усть-Хоперской не
организуется. Была организована одна, но не в Усть-Хоперской, а в
Букановской. Дружину организовал тот самый комиссар Малкин, посланный
штабом 9-й красной армии в низовые станицы Хопра, о котором дорогой
рассказывал казак-старовер. Еланские, букановские, слащевские и
кумылженские коммунисты и советские работники, пополненные
красноармейцами, составляли довольно внушительную боевую единицу,
насчитывавшую двести штыков при нескольких десятках сабель приданной им
конной разведки. Дружина временно находилась в Букановской, вместе с ротой
Московского полка сдерживая повстанцев, пытавшихся наступать с верховьев
речки Еланки и Зимовной.
Поговорив с начальником штаба, бывшим кадровым офицером, хмурым и
издерганным человеком, и с политкомом - московским рабочим с завода
Михельсона, Штокман решил остаться в Усть-Хоперской, влившись во 2-й
батальон полка. В чистенькой комнатушке, заваленной мотками обмоток,
катушками телефонной проволоки и прочим военным имуществом, Штокман долго
говорил с политкомом.
- Видишь ли, товарищ, - не спеша говорил приземистый желтолицый
комиссар, страдавший от припадков острого аппендицита, - тут сложная
механика. У меня ребята все больше москвичи да рязанцы, немного
нижегородцев. Крепкие ребята, рабочие в большинстве. А вот был здесь
эскадрон из Четырнадцатой дивизии, так те волынили. Пришлось их отправить
обратно в Усть-Медведицу... Ты оставайся, работы много. Надо с населением
работать, разъяснять. Тебе же понятно, что казаки это... Тут надо ухо
востро держать.
- Все это я понимаю не хуже тебя, - улыбаясь покровительственному тону
комиссара и глядя на пожелтевшие белки его страдающих глаз, говорил
Штокман. - А вот ты скажи мне: что это за комиссар в Букановской?
Комиссар гладил серую щеточку подстриженных усов, вяло отвечал, изредка
поднимая синеватые прозрачные веки.
- Он там одно время пересаливал. Парень-то он хороший, но не особенно
разбирается в политической обстановке. Да ведь лес рубят, щепки летят...
Сейчас он эвакуирует в глубь России мужское население станиц... Зайди к
завхозу, он вас на кошт зачислит, - говорил комиссар, мучительно морщась,
придерживая ладонью засаленные ватные штаны.
Наутро 2-й батальон по тревоге сбегался "в ружье", шла перекличка.
Через час батальон походной колонной двинулся на хутор Крутовский.
В одной из четверок рядом шагали Штокман, Кошевой и Иван Алексеевич.
С Крутовского на ту сторону Дона выслали конную разведку. Следом
перешла Дон колонна. На отмякшей дороге с коричневыми навозными подтеками
стояли лужи. Лед на Дону сквозил неяркой пузырчатой синевой. Небольшие
окраинцы переходили по плетням. Сзади, с горы, батарея посылала очереди по
купам тополевых левад, видневшихся за хутором Еланским. Батальон должен
был, минуя брошенный казаками хутор Еланский, двигаться в направлении
станицы Еланской и, связавшись с наступавшей из Букановской ротой 1-го
батальона, овладеть хутором Антоновом. По диспозиции, командир батальона
обязан был вести свою часть в направлении на хутор Безбородов. Конная
разведка вскоре донесла, что на Безбородовом противника не обнаружено, а
правее хутора, верстах в четырех, идет частая ружейная перестрелка.
Через головы колонны красноармейцев где-то высоко со скрежетом и гулом
неслись снаряды. Недалекие разрывы гранат потрясали землю. Позади, на Дону
с треском лопнул лед. Иван Алексеевич оглянулся:
- Вода, должно, прибывает.
- Пустяковое дело в это время переходить Дон. Его, того гляди,
поломает, - обиженно буркнул Мишка, все никак не приспособившийся шагать
по-пехотному - четко и в ногу.
Штокман глядел на спины идущих впереди, туго перетянутые ремнями, на
ритмичное покачивание винтовочных дул с привинченными дымчато-сизыми
отпотевшими штыками. Оглядываясь, он видел серьезные и равнодушные лица
красноармейцев, такие разные и нескончаемо похожие друг на друга, видел
качкое движение серых шапок с пятиконечными красными звездами, серых
шинелей, желтоватых от старости и шершаво-светлых, которые поновей; слышал
хлюпкий и тяжкий походный шаг массы людей, глухой говор, разноголосый
кашель, звяк манерок; обонял духовитый запах отсырелых сапог, махорки,
ременной амуниции. Полузакрыв глаза, он старался не терять ноги и,
испытывая прилив большой внутренней теплоты ко всем этим, вчера еще
незнакомым и чужим ему ребятам, думал: "Ну хорошо, почему же они вот
сейчас стали мне так особенно милы и жалки? Что связующее? Ну, общая
идея... Нет, тут, пожалуй, не только идея, а и дело. А еще что? Может
быть, близость опасности и смерти? И как-то по-особенному родные... - И
усмехнулся глазами: - Неужто старею?"
Штокман с удовольствием, похожим на отцовское чувство, смотрел на
могучую, крутую крупную спину идущего впереди него красноармейца, на
видневшийся между воротником и шапкой красный и чистый отрезок юношески
круглой шеи, перевел глаза на своего соседа. Смуглое бритое лицо с плитами
кровяно-красного румянца, тонкий мужественный рот, сам - высокий, но
складный, как голубь; идет, почти не махая свободной рукой, и все как-то
болезненно морщится, а в углах глаз - паутина старческих морщин. И
потянуло Штокмана на разговор.
- Давно в армии, товарищ?
Светло-коричневые глаза соседа холодно и пытливо, чуть вкось скользнули
по Штокману.
- С восемнадцатого, - сквозь зубы.
Сдержанный ответ не расхолодил Штокмана:
- Откуда уроженец?
- Земляка ищешь, папаша?
- Земляку буду рад.
- Москвич я.
- Рабочий?
- Угу.
Штокман мельком взглянул на руку соседа. Еще не смыты временем следы
работы с железом.
- Металлист?
И опять коричневые глаза прошлись по лицу Штокмана, по его чуть
седоватой бороде.
- Токарь по металлу. А ты тоже? - И словно потеплело в углах строгих
коричневых глаз.
- Я слесарем был... Ты что это, товарищ, все морщишься?
- Сапоги трут, ссохлись. Ночью в секрете был, промочил ноги.
- Не побаиваешься? - догадливо улыбнулся Штокман.
- Чего?
- Ну как же, идем в бой...
- Я - коммунист.
- А коммунисты, что же, не боятся смерти? Не такие же люди? - встрял в
разговор Мишка.
Сосед Штокмана ловко подкинул винтовку, не глядя на Мишку, подумав,
ответил:
- Ты еще, братишка, мелко плаваешь в этих делах. Мне нельзя трусить.
Сам себе приказал, - понял? И ты ко мне без чистых рукавичек в душу не
лазай... Я знаю, за что и с кем я воюю, знаю, что мы победим. А это
главное. Остальное все чепуха. - И, улыбнувшись какому-то своему
воспоминанию, сбоку поглядывая на профиль Штокмана, рассказал: - В прошлом
году я был в отряде Красавцева на Украине, бои были. Нас теснили все
время. Потери. Стали бросать раненых. И вот неподалеку от Жмеринки нас
окружают. Надо было ночью пройти через линию белых и взорвать в тылу у них
на речушке мост, чтобы не допустить бронепоезд, а нам пробиваться надо
через линию железной дороги. Вызывают охотников. Таковых нет. Коммунисты -
было нас немного - говорят: "Давайте жеребок бросим, кому из нас". Я
подумал и вызвался. Взял шашки, шнур, спички, попрощался с товарищами,
пошел. Ночь темная, с туманом. Отошел саженей сто, пополз. Полз
нескошенной рожью, потом оврагом. Из оврага стал выползать, помню, как
шарахнет у меня из-под носа какая-то птица. Да-а-а... В десяти саженях
пролез мимо сторожевого охранения, пробрался к мосту. Пулеметная застава
его охраняла. Часа два лежал, выжидал момент. Заложил шашки, стал в полах
спички жечь, а они отсырели, не горят. Я ведь на брюхе полз, мокрый от