Страница:
рядом со стеблем, от которого отделила ее казачья шашка. Так и
калмыковатый красивый Семиглазов опустился под вздыбившегося коня, тихо
сполз с седла, зажимая ладонями наискось разрубленную грудь. Смертным
холодом оделось тело...
Григорий в ту же минуту выпрямился в седле, привстал на стремена. На
него слепо летел, уже не в силах сдержать коня второй. За вскинутой
запененной конской мордой Григорий не видел еще всадника, но видел
горбатый спуск шашки, темные долы ее. Изо всей силы дернул Григорий
поводья, принял и отвел удар, - забирая в руку правый повод, рубанул по
склоненной подбритой красной шее.
Он первый выскакал из раздерганной, смешавшейся толпы. В глазах -
копошащаяся куча конных. На ладони - нервный зуд. Кинул шашку в ножны,
рванул маузер, тронул коня назад уже во весь мах. За ним устремились
казаки. Сотни шли врассыпь. То там, то сям виднелись папахи и малахаи с
белыми перевязками, припавшие к лошадиным шеям. Сбоку от Григория скакал
знакомый урядник в лисьем треухе, в защитном полушубке. У него разрублены
ухо и щека до самого подбородка. На груди будто корзину спелой вишни
раздавили. Зубы оскалены и залиты красным.
Красноармейцы, дрогнувшие и наполовину тоже обратившиеся в бегство,
повернули лошадей. Отступление казаков распалило их на погоню. Однако
приотставшего казака как ветром снесло с лошади и лошадьми втолочило в
снег. Вот-вот хутор, черные купы садов, часовенка на пригорочке, широкий
проулок. До плетней левады, где лежала в засаде сотня, осталось не более
ста саженей... С конских спин - мыло и кровь. Григорий, на скаку яростно
жавший спуск маузера, сунул отказавшееся служить оружие в коробку (патрон
пошел наперекос), грозно крикнул:
- Делись!!!
Слитная струя казачьих сотен, как стремя реки, наткнувшееся на утес,
плавно разлилась на два рукава, обнажив красноармейскую лаву. По ней из-за
плетня сотня, лежавшая в засаде, полыхнула залпом, другим, третьим...
Крик! Лошадь с красноармейцем зашкобырдала через голову. У другой колени
подогнулись, морда по уши в снег. С седел сорвали пули еще трех или
четырех красноармейцев. Пока на всем скаку остальные, грудясь, повернули
лошадей, по ним расстреляли по обойме и умолкли. Григорий только что успел
крикнуть сорвавшимся голосом: "Со-о-от-ни!.." - как тысячи конских ног,
взрыхляя на крутом повороте снег, повернулись и пошли вдогон. Но
преследовали казаки неохотно: пристали кони. Версты через полторы
вернулись. Раздели убитых красноармейцев, расседлали убитых лошадей. Трех
раненых добивал безрукий Алешка Шамиль. Он ставил их лицом к плетню, рубил
по очереди. После долго возле дорубленных толпились казаки, курили,
рассматривали трупы. У всех трех одинаковые были приметы: туловища
развалены наискось от ключицы до пояса.
- Из трех шестерых сделал, - хвастался Алешка, мигая глазом, дергая
щекой.
Его подобострастно угощали табаком, смотрели с нескрываемым уважением
на небольшой Алешкин кулак величиной с ядреную тыкву-травянку, на выпуклый
заслон груди, распиравшей чекмень.
У плетня, покрытые шинелями, дрожали мокрые кони. Казаки подтягивали
подпруги. На проулке у колодца в свою очередь стояли за водой. Многие в
поводу вели усталых, волочащих ноги лошадей.
Григорий уехал с Прохором и пятью казаками вперед. Словно повязка
свалилась у него с глаз. Опять, как и перед атакой, увидел он светившее
миру солнце, притаявший снег возле прикладков соломы, слышал весеннее
чулюканье воробьев по хутору, ощущал тончайшие запахи ставшей на порог
дней весны. Жизнь вернулась к нему не поблекшая, не состарившаяся от
пролитой недавно крови, а еще более манящая скупыми и обманчивыми
радостями. На черном фоне оттаявшей земли всегда заманчивей и ярче белеет
оставшийся кусочек снега...
Полой водой взбугрилось и разлилось восстание, затопило все Обдонье,
задонские степные края на четыреста верст в окружности. Двадцать пять
тысяч казаков сели на конь. Десять тысяч пехоты выстачили хутора
Верхнедонского округа.
Война принимала формы, досель не виданные. Где-то около Донца держала
фронт Донская армия, прикрывая Новочеркасск, готовясь к решающей схватке.
А в тылу противостоявших ей 8-й и 9-й красных армий бурлило восстание,
бесконечно осложняя и без того трудную задачу овладения Доном.
В апреле перед Реввоенсоветом республики со всей отчетливостью встала
угроза соединения повстанцев с фронтом белых. Требовалось задавить
восстание во что бы то ни стало, пока оно не успело с тыла разъесть
участок красного фронта и слиться с Донской армией. На подавление стали
перебрасываться лучшие силы: в число экспедиционных войск вливали экипажи
матросов - балтийцев и черноморцев, надежнейшие полки, команды
бронепоездов, наиболее лихие кавалерийские части. С фронта целиком были
сняты пять полков боевой Богучарской дивизии, насчитывавшей до восьми
тысяч штыков при нескольких батареях и пятистах пулеметах. В апреле на
Казанском участке повстанческого фронта уже дрались с беззаветным
мужеством Рязанские и Тамбовские курсы, позднее прибыла часть школы ВЦИКа,
под Шумилинской бились с повстанцами латышские стрелки.
Казаки задыхались от нехватки боевого снаряжения. Вначале не было
достаточного числа винтовок, кончались патроны. Их надо было добывать
ценою крови, их надо было отбивать атакой или ночным набегом. И отбивали.
В апреле у повстанцев уже было полное число винтовок, шесть батарей и
около полутораста пулеметов.
В начале восстания в Вешенской на складе осталось пять миллионов
холостых патронов. Окружной совет мобилизовал лучших кузнецов, слесарей,
ружейников. В Вешенской организовалась мастерская по отливке пуль, но не
было свинца, не из чего было лить пули. Тогда по призыву окружного Совета
на всех хуторах стали собирать свинец и медь. С паровых мельниц были взяты
все запасы свинца и баббита. Кинули по хуторам с верховыми гонцами
короткое воззвание:
"Вашим мужьям, сыновьям и братьям нечем стрелять. Они стреляют только
тем, что отобьют у проклятого врага. Сдайте все, что есть в ваших
хозяйствах годного на литье пуль. Снимите с веялок свинцовые решета."
Через неделю по всему округу ни на одной веялке не осталось решет.
"Вашим мужьям, сыновьям и братьям нечем стрелять..." И бабы несли в
хуторские советы все годное и негодное, ребятишки хуторов, где шли бои,
выковыривали из стен картечь, рылись в земле в поисках осколков. Но и в
этом деле не было крутого единства; кое-каких бабенок из бедноты, не
желавших лишиться последней хозяйственной мелочи, арестовали и отправили в
округ за "сочувстие красным". В Татарском зажиточные старики в кровь
избили пришедшего из части в отпуск Семена Чугуна за единую неосторожную
фразу: "Богатые нехай веялки разоряют. Им небось красные-то страшнее
разорения".
Запасы свинца плавились в вешенской мастерской, но отлитые пули,
лишенные никелевой оболочки, тоже плавились... После выстрела самодельная
пуля вылетала из ствола растопленным свинцовым комочком, летела с диким
воем и фурчаньем, но разила только на сто, сто двадцать саженей. Зато
раны, наносимые такими пулями, были ужасны. Красноармейцы, разузнав в чем
дело, иногда, близко съезжаясь с разъездами казаков, орали: "Жуками
стреляете... Сдавайтесь, все равно всех перебьем!"
Тридцать пять тысяч повстанцев делились на пять дивизий и шестую по
счету отдельную бригаду. На участке Мешковская - Сетраков - Веже билась
3-я дивизия под командой Егорова. Участок Казанская - Донецкое -
Шумилинская занимала 4-я дивизия. Водил ее угрюмейший с виду подхорунжий,
рубака и черт в бою, Кондрат Медведев. 5-я дивизия дралась на фронте
Слащевская - Букановская, командовал ею Ушаков. В направлении Еланские
хутора - Усть-Хоперская - Горбатов бился со своей 2-й дивизией вахмистр
Меркулов. Там же была и 6-я отдельная бригада, крепко сколоченная, почти
не несшая урона, потому что командовавший ею максаевский казак, чином
подхорунжий, Богатырев был осмотрителен, осторожен, никогда не рисковал и
людей зря в трату не давал. По Чиру раскидал свою 1-ю дивизию Мелехов
Григорий. Его участок был лобовым, на него с юга обрушивались отрываемые с
фронта красные части, но он успевал не только отражать натиски противника,
но и пособлять менее устойчивой 2-й дивизии, перебрасывая на помощь ей
пешие и конные сотни.
Восстанию не удалось перекинуться в станицу Хоперского и
Усть-Медведицкого округов. Было и там брожение, являлись и оттуда гонцы с
просьбами двинуть силы к Бузулуку и в верховья Хопра, чтобы поднять
казаков, но повстанческое командование не решилось выходить за пределы
Верхнедонского округа, зная, что в основной массе хоперцы подпирают
Советскую власть и за оружие не возьмутся. Да и гонцы успехов не сулили,
направдок рассказывая, что недовольных красными по хуторам не так-то
много, что офицеры, оставшиеся по глухим углам Хоперского округа,
скрываются, значительных сил, сочувствующих восстанию, сколотить не могут,
так как фронтовики либо дома, либо с красными, а стариков загнали, как
телят в закут, и ни силы, ни прежнего веса они уже не имеют.
На юге, в волостях, населенных украинцами, красные мобилизовали
молодежь, и та с большой охотой дралась с повстанцами, влившись в полки
боевой Богучарской дивизии. Восстание замкнулось в границах Верхнедонского
округа. И все яснее становилось всем, начиная с повстанческого
командования, что долго оборонять родные курени не придется, - рано или
поздно, а Красная Армия, повернувшись от Донца, задавит.
18 марта Григория Мелехова Кудинов вызвал в Вешенскую на совещание.
Поручив командование дивизией своему помощнику Рябчикову, Григорий рано
утром о ординарцем выехал в округ.
В штаб он явился как раз в тот момент, когда Кудинов в присутствии
Сафонова вел переговоры с одним из гонцов Алексеевской станицы. Кудинов,
сгорбясь, сидел за письменным столом, вертел в сухих смуглых пальцах
кончик своего кавказского ремешка и, не поднимая опухлых, гноящихся от
бессонных ночей глаз, спрашивал у казака, сидевшего против него:
- А сами-то вы что? Вы-то чего думаете?
- Оно и мы, конешно... Самим как-то несподручно... Кто его знает, как и
что другие. А тут, знаешь, народ какой? Робеют. И гребтится им, и то ж
самое робеют...
- "Гребтится"! "Робеют"! - злобно бледнея, прокричал Кудинов и ерзнул в
кресле, будто жару сыпанули ему на сиденье. - Все вы как красные девки! И
хочется, и колется, и маменька не велит. Ну и ступай в свою Алексеевскую,
скажи своим старикам, что мы и взвода не пошлем в ваш юрт, покуда вы сами
не начнете. Нехай вас хучь по одному красные перевешают!
Багровая рука казачины трудно сдвинула на затылок искристый лисий
малахай. По морщинам лба, как по ерикам вешняя вода, стремительно сыпал
пот, короткие белесые ресницы часто мигали, а глаза смотрели улыбчиво и
виновато.
- Оно, конешно, чума вас заставит идтить к нам. Но тут все дело в
почине. Дороже денег этот самый почин...
Григорий, внимательно слушавший разговор, посторонился, - из коридора в
комнату без стука шагнул одетый в дубленый полушубок невысокий черноусый
человек. Он поздоровался с Кудиновым кивком головы, присел к столу,
подперев щеку белой ладонью. Григорий, знавший в лицо всех штабных, видел
его впервые, всмотрелся. Тонко очерченное лицо, смуглое, но не обветренное
и не тронутое солнцем, мягкая белизна рук, интеллигентные манеры - все
изобличало в нем человека не местного.
Кудинов, указывая глазами на незнакомца, обратился к Григорию:
- Познакомься, Мелехов. Это - товарищ Георгадзе. Он... - и замялся,
повертел черненого серебра бирюльку на пояске, сказал, вставая и обращаясь
к гонцу Алексеевской станицы: - Ну ты, станишник, иди. У нас зараз дела
заступают. Езжай домой и слова мои передай кому следует.
Казак поднялся со стула. Пламенно-рыжий с черными ворсинами лисий
малахай почти достал до потолка. И сразу от широких плеч казака,
заслонивших свет, комната стала маленькой и тесной.
- За помочью прибегал? - обратился Григорий, все еще неприязненно
ощущая на ладони рукопожатие кавказца.
- Во-во! За помочью. Да оно, видишь, как выходит... - Казак обрадованно
повернулся к Григорию, ища глазами поддержки. Красное, под цвет малахая,
лицо его было так растерянно, пот омывал его так обильно, что даже борода
и пониклые рыжие усы были осыпаны будто мелким бисером.
- Не полюбилась и вам Советская власть? - продолжал расспросы Григорий,
делая вид, что не замечает нетерпеливых движений Кудинова.
- Оно бы, братушка, ничего, - рассудительно забасил казачина, - да
опасаемся, как бы хужей не стало.
- Расстрелы были у вас?
- Нет, упаси бог! Такого не слыхать. Ну, а словом, лошадков брали,
зернецо, ну, конешно, рестовали народ, какой против гутарил. Страх в
глазах, одно слово.
- А если б пришли вешенцы к вам, поднялись бы? Все бы поднялись?
Мелкие, позлащенные солнцем глаза казака хитро прижмурились, вильнули
от глаз Григория, малахай пополз на отягченный в этот миг складками и
буграми раздумья лоб.
- За всех как сказать?.. Ну, а хозяйственные казаки, конешно, поперли
ба.
- А бедные, не хозяйственные?
Григорий, до этого тщетно пытавшийся поймать глаза собеседника,
встретил его по-детски изумленный, прямой взгляд.
- Хм!.. Лодыри с какого же пятерика пойдут? Им самая жизня с этой
властью, вакан!
- Так чего же ты, тополина чертова! - уже с нескрываемой злобой
закричал Кудинов, и кресло под ним протяжно заскрипело. - Чего же ты
приехал подбивать нас? Что ж у вас - аль все богатые? Какое же это в...
восстание, ежели в хуторе два-три двора подымутся? Иди отселева! Ступай,
говорят тебе! Жареный кочет вас ишо в зад не клюнул, а вот как клюнет -
тогда и без нашей помочи зачнете воевать! Приобыкли, сукины сыны, за чужой
спиной затишек пахать! Вам бы на пече да в горячем просе... Ну иди, иди!
Глядеть на тебя, на черта, тошно!
Григорий нахмурился, отвернулся. У Кудинова по лицу все явственней
проступали красные пятна. Георгадзе крутил ус, шевелил ноздрей круто
горбатого, как стесанного, носа.
- Просим прощенья, коли так. А ты, ваше благородие, не шуми и не пужай,
тут дело полюбовное. Просьбицу наших стариков я вам передал и ответец ваш
отвезу им, а шуметь нечего! И до каких же пор на православных шуметь
будут? Белые шумели, красные шумели, зараз вот ты пришумливаешь, всяк
власть, свою показывает да ишо салазки тебе норовит загнуть... Эх ты,
жизня крестьянская, поганой сукой лизанная!..
Казак остервенело нахлобучил малахай, глыбой вывалился в коридор,
тихонько притворил дверь; но зато в коридоре развязал руки гневу и так
хлопнул выходной дверью, что штукатурка минут пять сыпалась на пол и
подоконники.
- Ну и народишко пошел! - уже весело улыбался Кудинов, играя пояском,
добрея с каждой минутой. - В семнадцатом году весной еду на станцию,
пахота шла, время - около пасхи. Пашут свободные казачки и чисто одурели
от этой свободы, дороги все как есть запахивают, - скажи, будто земли им
мало! За Токийским хутором зову такого пахаря, подходит к тарантасу. "Ты,
такой-сякой, зачем дорогу перепахал?" Оробел парень. "Не буду, говорит,
низко извиняюсь, могу даже сровнять". Таким манером ишо двух или трех
настращал. Выехали за Грачев - опять дорога перепахана, и тут же гаврик
ходит с плугом. Шумлю ему: "А ну, иди сюда!" Подходит. "Ты какое имеешь
право дорогу перепахивать?" Посмотрел он на меня, бравый такой казачок, и
глаза светлые-светлые, а потом молчком повернулся и - рысью к быкам.
Подбег, выдернул из ярма железную занозу и опять рысью ко мне. Ухватился
за крыло тарантаса, на подножку лезет. "Ты, говорит, что такое есть и до
каких пор вы будете из нас кровь сосать? Хочешь, говорит, в два счета
голову тебе на черепки поколю?" И занозой намеревается. Я ему: "Что ты,
Иван, я пошутил!" А он: "Я теперь не Иван, а Иван Осипыч, и морду тебе за
грубость побью!" Веришь - насилу отвязался. Так и этот: сопел да кланялся,
а под конец характер оказал. Гордость в народе выпрямилась.
- Хамство в нем проснулось и поперло наружу, а не гордость. Хамство
получило право законности, - спокойненько сказал подполковник-кавказец и,
не дожидаясь возражений, закончил разговор: - Прошу начинать совещание. Я
бы хотел попасть в полк сегодня же.
Кудинов постучал в стенку, крикнул:
- Сафонов! - и обратился к Григорию: - Ты побудь с нами, посоветуемся
сообща. Знаешь поговорку: "Ум хорошо, а два - еще хуже"? На наше счастье,
товарищ Георгидзе случаем остался в Вешках, а теперь нам пособляет. Они -
чином подполковник, генеральную академию окончили.
- Как же вы остались в Вешенской? - почему-то внутренне холодея и
настораживаясь, спросил Григорий.
- Тифом заболел, меня оставили на хуторе Дударевском, когда началось
отступление с Северного фронта.
- В какой части были?
- Я? Нет, я не строевой. Я был при штабе особой группы.
- Какой группы? Генерала Ситникова?
- Нет...
Григорий хотел еще что-то спросить, но выражение лица подполковника
Георгидзе, как-то напряженно собранное, заставило почувствовать
неуместность расспросов, и Григорий на полуслове осекся.
Вскоре подошли начштаба Сафонов, командир 4-й дивизии Кондрат Медведев
и румяный белозубый подхорунжий Богатырев - командир 6-й отдельной
бригады. Началось совещание. Кудинов по сводкам коротко информировал
собравшихся о положении на фронтах. Первым попросил слова подполковник.
Медленно развернув на столе трехверстку, он заговорил ладно и уверенно, с
чуть заметным акцентом:
- Прежде всего я считаю абсолютно необходимой переброску некоторых
резервных частей Третьей и Четвертой дивизий на участок, занимаемый
дивизией Мелехова и особой бригадой подхорунжего Богатырева. По имеющимся
у нас сведениям секретного порядка и из опроса пленных с совершенной
очевидностью выясняется, что красное командование именно на участке
Каменка - Каргинская - Боковская готовит нам серьезный удар. Со слов
перебежчиков и пленных установлено, что из Облив и Морозовской направлены
штабом Девятой красной армии два кавалерийских полка, взятых из
Двенадцатой дивизии, пять заградительных отрядов, с приданными к ним тремя
батареями и пулеметными командами. По грубому подсчету, эти пополнения
дадут противнику пять с половиной тысяч бойцов. Таким образом, численный
перевес будет, несомненно, за ними, не говоря уже о том, что на их стороне
превосходство вооружения.
Крест-накрест перечеркнутое оконным переплетом, засматривало с юга в
комнату желтое, как цветок подсолнуха, солнце. Голубое облако дыма
недвижно висело под потолком. Горьковатый самосад растворялся в острой
вони отсыревших сапог. Где-то под потолком отчаянно звенела отравленная
табачным дымом муха. Григорий дремотно поглядывал в окно (он не спал две
ночи подряд), набухали свинцово отяжелевшие веки, сон вторгался в тело
вместе с теплом жарко натопленной комнаты, пьяная усталость расслабляла
волю и сознание. А за окном взлетами бились весенние низовые ветры, на
базковском бугре розово сиял и отсвечивал последний снег, вершины тополей
за Доном так раскачивались на ветру, что Григорию при взгляде на них
чудился басовитый неумолчный гул.
Голос подполковника, четкий и напористый, притягивал внимание Григория.
Напрягаясь, Григорий вслушивался, и незаметно исчезла, будто растаяла,
сонная одурь.
- ...Ослабление активности противника на фронте Первой дивизии и
настойчивые попытки его перейти в наступление на линии Мигулинская -
Мешковская заставляют нас насторожиться. Я полагаю... - подполковник
поперхнулся словом "товарищи", и, уже зло жестикулируя женски белой
прозрачной рукой, повысил голос, - что командующий Кудинов при поддержке
Сафонова совершает крупнейшую ошибку, принимая маневрирование красных за
чистую монету, идя на ослабление участка, занятого Мелеховым, Помилуйте,
господа! Это же азбука стратегии - оттяжка сил противника для того, чтобы
обрушиться...
- Но резервный полк Мелехову не нужен, - перебил Кудинов.
- Наоборот! Мы должны иметь под рукой часть резервов Третьей дивизии
для того, чтобы в случае прорыва нам было чем заслонить его.
- Кудинов, видно, у меня не хочет спрашивать, дам я ему резерв или нет,
- озлобляясь, заговорил Григорий. - А я не дам. Сотни одной не дам!
- Ну это, братец... - протянул Сафонов, улыбаясь и приглаживая желтый
подбой усов.
- Ничего не "братец"! Не дам - и все!
- В оперативном отношении...
- Ты мне про оперативные отношения не говори. Я отвечаю за свой участок
и за своих людей.
Спор, так неожиданно возникший, прекратил подполковник Георгидзе.
Красный карандаш в его руке пунктиром отметил угрожаемый участок, и, когда
головы совещавшихся тесно сомкнулись над картой, всем стало понятно с
непреложной ясностью, что удар, подготавливаемый красным командованием,
действительно единственно возможен на южном участке, как наиболее
приближенном к Донцу и выгодном в отношении сообщения.
Совещание кончилось через час. Угрюмый, бирючьего вида и бирючьей
повадки, Кондрат Медведев, с трудом владевший грамотой, отмалчиваясь на
совещании, под конец сказал, все так же исподлобно оглядывая всех:
- Пособить мы Мелехову пособим. Лишние люди есть. Только одна думка
спокою не дает, сволочь! Что, ежли начнут нажимать на нас со всех сторон,
тогда куда деваться? Собьют нас в кучу, и очутимся мы на ужачином
положении, вроде как ужаки в половодье где-нибудь на островке.
- Ужаки плавать умеют, а нам и плавать некуда! - хохотнул Богатырев.
- Мы об этом думали, - раздумчиво проговорил Кудинов. - Ну что же,
подойдет тугач - бросим всех неспособных носить оружие, бросим семьи и с
боем пробьемся к Донцу. Сила нас немалая, тридцать тысяч.
- А примут нас кадеты? Злобу они имеют на верхнедонцев.
- Курочка в гнезде, а яичко... Нечего об этом толковать! - Григорий
надел шапку, вышел в коридор. Через дверь слышал, как Георгадзе, шелестя
сворачиваемой картой, отвечал:
- Вешенцы, да и вообще все повстанцы, искупят свою вину перед Доном и
Россией, если будут так же мужественно бороться с большевиками...
"Говорит, а про себя смеется, гадюка!" - вслушиваясь в интонации,
подумал Григорий. И снова, как вначале, при встрече с этим неожиданно
появившимся в Вешенской офицером, Григорий почувствовал какую-то тревогу и
беспричинное озлобление.
У ворот штаба его догнал Кудинов. Некоторое время шли молча. На
унавоженной площади ветер шершавил и рябил лужи. Вечерело.
Округло-грузные, белые, как летом, лебедями медлительно проплывали с юга
облака. Живителен и пахуч был влажный запах оттаявшей земли. У плетней
зеленела оголившаяся трава, и уже в действительности доносил ветер из-за
Дона волнующий рокот тополей.
- Скоро поломает Дон, - покашливая, сказал Кудинов.
- Да.
- Черт его знает... Пропадем, не куря. Стакан самосаду - сорок рублей
керенскими.
- Ты скажи вот что, - на ходу оборачиваясь, резко спросил Григорий, -
офицер этот, из черкесов, он что у тебя делает?
- Георгидзе-то? Начальником оперативного управления. Башковитый,
дьявол! Это он планы разрабатывает. По стратегии нас всех засекает.
- Он постоянно в Вешках?
- Не-е-ет... Мы его прикомандировали к Черновскому полку, к обозу.
- А как же он следит за делами?
- Видишь ли, он часто наезжает. Почти кажин день.
- А что же вы его не возьмете в Вешки? - пытаясь уяснить, допрашивал
Григорий.
Кудинов, все покашливая, ладонью прикрывая рот, нехотя отвечал:
- Неудобно перед казаками. Знаешь, какие они, братушки? "Вот, скажут,
позасели офицерья, свою линию гнут. Опять погоны..." - и все прочее.
- Такие, как он, ишо в войске есть?
- В Казанской двое, не то трое... Ты, Гриша, не нудись особо. Я вижу, к
чему ты норовишь. Нам, милок, окромя кадетов, деваться некуда. Так ведь?
Али ты думаешь свою республику из десяти станиц организовать? Тут же
нечего... Соединимся, с повинной головой придем к Краснову: "Не суди, мол,
Петро Миколаич, трошки заблудились мы, бросимши фронт..."
- Заблудились? - переспросил Григорий.
- А то как же? - с искренним удивлением ответил Кудинов и старательно
обошел лужицу.
- А у меня думка... - Григорий потемнел, насильственно улыбаясь. - А
мне думается, что заблудились мы, когда на восстание пошли... Слыхал, что
хоперец говорил?
Кудинов промолчал, сбоку пытливо вглядываясь в Григория.
На перекрестке, за площадью они расстались. Кудинов зашагал мимо школы,
на квартиру. Григорий вернулся к штабу, знаком подозвал ординарца с
лошадьми. В седле уже, медленно разбирая поводья, поправляя винтовочный
погон, все еще пытался он отдать себе отчет в том непонятном чувстве
неприязни и настороженности, которое испытал к обнаруженному в штабе
подполковнику, и вдруг, ужаснувшись, подумал: "А что, если кадеты нарочно
наоставляли у нас этих знающих офицеров, чтоб поднять нас в тылу у
красных, чтоб они по-своему, по-ученому руководили нами?" - и сознание с
злорадной услужливостью подсунуло догадки и доводы. Не сказал, какой
части... замялся... Штабной, а штабы тут и не проходили... За каким чертом
его занесло на Дударевский, в глушину такую? Ох, неспроста! Наворошили мы
делов..." И домыслами обнажая" жизнь, затравленно, с тоской додумал:
"Спутали нас ученые люди... Господа спутали! Стреножили жизню и нашими
руками вершают свои дела. В пустяковине - и то верить никому нельзя..."
За Доном во всю рысь пустил коня. Позади поскрипывал седлом ординарец,
добрый вояка и лихой казачишка с хутора Ольшанского. Таких и подбирал
калмыковатый красивый Семиглазов опустился под вздыбившегося коня, тихо
сполз с седла, зажимая ладонями наискось разрубленную грудь. Смертным
холодом оделось тело...
Григорий в ту же минуту выпрямился в седле, привстал на стремена. На
него слепо летел, уже не в силах сдержать коня второй. За вскинутой
запененной конской мордой Григорий не видел еще всадника, но видел
горбатый спуск шашки, темные долы ее. Изо всей силы дернул Григорий
поводья, принял и отвел удар, - забирая в руку правый повод, рубанул по
склоненной подбритой красной шее.
Он первый выскакал из раздерганной, смешавшейся толпы. В глазах -
копошащаяся куча конных. На ладони - нервный зуд. Кинул шашку в ножны,
рванул маузер, тронул коня назад уже во весь мах. За ним устремились
казаки. Сотни шли врассыпь. То там, то сям виднелись папахи и малахаи с
белыми перевязками, припавшие к лошадиным шеям. Сбоку от Григория скакал
знакомый урядник в лисьем треухе, в защитном полушубке. У него разрублены
ухо и щека до самого подбородка. На груди будто корзину спелой вишни
раздавили. Зубы оскалены и залиты красным.
Красноармейцы, дрогнувшие и наполовину тоже обратившиеся в бегство,
повернули лошадей. Отступление казаков распалило их на погоню. Однако
приотставшего казака как ветром снесло с лошади и лошадьми втолочило в
снег. Вот-вот хутор, черные купы садов, часовенка на пригорочке, широкий
проулок. До плетней левады, где лежала в засаде сотня, осталось не более
ста саженей... С конских спин - мыло и кровь. Григорий, на скаку яростно
жавший спуск маузера, сунул отказавшееся служить оружие в коробку (патрон
пошел наперекос), грозно крикнул:
- Делись!!!
Слитная струя казачьих сотен, как стремя реки, наткнувшееся на утес,
плавно разлилась на два рукава, обнажив красноармейскую лаву. По ней из-за
плетня сотня, лежавшая в засаде, полыхнула залпом, другим, третьим...
Крик! Лошадь с красноармейцем зашкобырдала через голову. У другой колени
подогнулись, морда по уши в снег. С седел сорвали пули еще трех или
четырех красноармейцев. Пока на всем скаку остальные, грудясь, повернули
лошадей, по ним расстреляли по обойме и умолкли. Григорий только что успел
крикнуть сорвавшимся голосом: "Со-о-от-ни!.." - как тысячи конских ног,
взрыхляя на крутом повороте снег, повернулись и пошли вдогон. Но
преследовали казаки неохотно: пристали кони. Версты через полторы
вернулись. Раздели убитых красноармейцев, расседлали убитых лошадей. Трех
раненых добивал безрукий Алешка Шамиль. Он ставил их лицом к плетню, рубил
по очереди. После долго возле дорубленных толпились казаки, курили,
рассматривали трупы. У всех трех одинаковые были приметы: туловища
развалены наискось от ключицы до пояса.
- Из трех шестерых сделал, - хвастался Алешка, мигая глазом, дергая
щекой.
Его подобострастно угощали табаком, смотрели с нескрываемым уважением
на небольшой Алешкин кулак величиной с ядреную тыкву-травянку, на выпуклый
заслон груди, распиравшей чекмень.
У плетня, покрытые шинелями, дрожали мокрые кони. Казаки подтягивали
подпруги. На проулке у колодца в свою очередь стояли за водой. Многие в
поводу вели усталых, волочащих ноги лошадей.
Григорий уехал с Прохором и пятью казаками вперед. Словно повязка
свалилась у него с глаз. Опять, как и перед атакой, увидел он светившее
миру солнце, притаявший снег возле прикладков соломы, слышал весеннее
чулюканье воробьев по хутору, ощущал тончайшие запахи ставшей на порог
дней весны. Жизнь вернулась к нему не поблекшая, не состарившаяся от
пролитой недавно крови, а еще более манящая скупыми и обманчивыми
радостями. На черном фоне оттаявшей земли всегда заманчивей и ярче белеет
оставшийся кусочек снега...
Полой водой взбугрилось и разлилось восстание, затопило все Обдонье,
задонские степные края на четыреста верст в окружности. Двадцать пять
тысяч казаков сели на конь. Десять тысяч пехоты выстачили хутора
Верхнедонского округа.
Война принимала формы, досель не виданные. Где-то около Донца держала
фронт Донская армия, прикрывая Новочеркасск, готовясь к решающей схватке.
А в тылу противостоявших ей 8-й и 9-й красных армий бурлило восстание,
бесконечно осложняя и без того трудную задачу овладения Доном.
В апреле перед Реввоенсоветом республики со всей отчетливостью встала
угроза соединения повстанцев с фронтом белых. Требовалось задавить
восстание во что бы то ни стало, пока оно не успело с тыла разъесть
участок красного фронта и слиться с Донской армией. На подавление стали
перебрасываться лучшие силы: в число экспедиционных войск вливали экипажи
матросов - балтийцев и черноморцев, надежнейшие полки, команды
бронепоездов, наиболее лихие кавалерийские части. С фронта целиком были
сняты пять полков боевой Богучарской дивизии, насчитывавшей до восьми
тысяч штыков при нескольких батареях и пятистах пулеметах. В апреле на
Казанском участке повстанческого фронта уже дрались с беззаветным
мужеством Рязанские и Тамбовские курсы, позднее прибыла часть школы ВЦИКа,
под Шумилинской бились с повстанцами латышские стрелки.
Казаки задыхались от нехватки боевого снаряжения. Вначале не было
достаточного числа винтовок, кончались патроны. Их надо было добывать
ценою крови, их надо было отбивать атакой или ночным набегом. И отбивали.
В апреле у повстанцев уже было полное число винтовок, шесть батарей и
около полутораста пулеметов.
В начале восстания в Вешенской на складе осталось пять миллионов
холостых патронов. Окружной совет мобилизовал лучших кузнецов, слесарей,
ружейников. В Вешенской организовалась мастерская по отливке пуль, но не
было свинца, не из чего было лить пули. Тогда по призыву окружного Совета
на всех хуторах стали собирать свинец и медь. С паровых мельниц были взяты
все запасы свинца и баббита. Кинули по хуторам с верховыми гонцами
короткое воззвание:
"Вашим мужьям, сыновьям и братьям нечем стрелять. Они стреляют только
тем, что отобьют у проклятого врага. Сдайте все, что есть в ваших
хозяйствах годного на литье пуль. Снимите с веялок свинцовые решета."
Через неделю по всему округу ни на одной веялке не осталось решет.
"Вашим мужьям, сыновьям и братьям нечем стрелять..." И бабы несли в
хуторские советы все годное и негодное, ребятишки хуторов, где шли бои,
выковыривали из стен картечь, рылись в земле в поисках осколков. Но и в
этом деле не было крутого единства; кое-каких бабенок из бедноты, не
желавших лишиться последней хозяйственной мелочи, арестовали и отправили в
округ за "сочувстие красным". В Татарском зажиточные старики в кровь
избили пришедшего из части в отпуск Семена Чугуна за единую неосторожную
фразу: "Богатые нехай веялки разоряют. Им небось красные-то страшнее
разорения".
Запасы свинца плавились в вешенской мастерской, но отлитые пули,
лишенные никелевой оболочки, тоже плавились... После выстрела самодельная
пуля вылетала из ствола растопленным свинцовым комочком, летела с диким
воем и фурчаньем, но разила только на сто, сто двадцать саженей. Зато
раны, наносимые такими пулями, были ужасны. Красноармейцы, разузнав в чем
дело, иногда, близко съезжаясь с разъездами казаков, орали: "Жуками
стреляете... Сдавайтесь, все равно всех перебьем!"
Тридцать пять тысяч повстанцев делились на пять дивизий и шестую по
счету отдельную бригаду. На участке Мешковская - Сетраков - Веже билась
3-я дивизия под командой Егорова. Участок Казанская - Донецкое -
Шумилинская занимала 4-я дивизия. Водил ее угрюмейший с виду подхорунжий,
рубака и черт в бою, Кондрат Медведев. 5-я дивизия дралась на фронте
Слащевская - Букановская, командовал ею Ушаков. В направлении Еланские
хутора - Усть-Хоперская - Горбатов бился со своей 2-й дивизией вахмистр
Меркулов. Там же была и 6-я отдельная бригада, крепко сколоченная, почти
не несшая урона, потому что командовавший ею максаевский казак, чином
подхорунжий, Богатырев был осмотрителен, осторожен, никогда не рисковал и
людей зря в трату не давал. По Чиру раскидал свою 1-ю дивизию Мелехов
Григорий. Его участок был лобовым, на него с юга обрушивались отрываемые с
фронта красные части, но он успевал не только отражать натиски противника,
но и пособлять менее устойчивой 2-й дивизии, перебрасывая на помощь ей
пешие и конные сотни.
Восстанию не удалось перекинуться в станицу Хоперского и
Усть-Медведицкого округов. Было и там брожение, являлись и оттуда гонцы с
просьбами двинуть силы к Бузулуку и в верховья Хопра, чтобы поднять
казаков, но повстанческое командование не решилось выходить за пределы
Верхнедонского округа, зная, что в основной массе хоперцы подпирают
Советскую власть и за оружие не возьмутся. Да и гонцы успехов не сулили,
направдок рассказывая, что недовольных красными по хуторам не так-то
много, что офицеры, оставшиеся по глухим углам Хоперского округа,
скрываются, значительных сил, сочувствующих восстанию, сколотить не могут,
так как фронтовики либо дома, либо с красными, а стариков загнали, как
телят в закут, и ни силы, ни прежнего веса они уже не имеют.
На юге, в волостях, населенных украинцами, красные мобилизовали
молодежь, и та с большой охотой дралась с повстанцами, влившись в полки
боевой Богучарской дивизии. Восстание замкнулось в границах Верхнедонского
округа. И все яснее становилось всем, начиная с повстанческого
командования, что долго оборонять родные курени не придется, - рано или
поздно, а Красная Армия, повернувшись от Донца, задавит.
18 марта Григория Мелехова Кудинов вызвал в Вешенскую на совещание.
Поручив командование дивизией своему помощнику Рябчикову, Григорий рано
утром о ординарцем выехал в округ.
В штаб он явился как раз в тот момент, когда Кудинов в присутствии
Сафонова вел переговоры с одним из гонцов Алексеевской станицы. Кудинов,
сгорбясь, сидел за письменным столом, вертел в сухих смуглых пальцах
кончик своего кавказского ремешка и, не поднимая опухлых, гноящихся от
бессонных ночей глаз, спрашивал у казака, сидевшего против него:
- А сами-то вы что? Вы-то чего думаете?
- Оно и мы, конешно... Самим как-то несподручно... Кто его знает, как и
что другие. А тут, знаешь, народ какой? Робеют. И гребтится им, и то ж
самое робеют...
- "Гребтится"! "Робеют"! - злобно бледнея, прокричал Кудинов и ерзнул в
кресле, будто жару сыпанули ему на сиденье. - Все вы как красные девки! И
хочется, и колется, и маменька не велит. Ну и ступай в свою Алексеевскую,
скажи своим старикам, что мы и взвода не пошлем в ваш юрт, покуда вы сами
не начнете. Нехай вас хучь по одному красные перевешают!
Багровая рука казачины трудно сдвинула на затылок искристый лисий
малахай. По морщинам лба, как по ерикам вешняя вода, стремительно сыпал
пот, короткие белесые ресницы часто мигали, а глаза смотрели улыбчиво и
виновато.
- Оно, конешно, чума вас заставит идтить к нам. Но тут все дело в
почине. Дороже денег этот самый почин...
Григорий, внимательно слушавший разговор, посторонился, - из коридора в
комнату без стука шагнул одетый в дубленый полушубок невысокий черноусый
человек. Он поздоровался с Кудиновым кивком головы, присел к столу,
подперев щеку белой ладонью. Григорий, знавший в лицо всех штабных, видел
его впервые, всмотрелся. Тонко очерченное лицо, смуглое, но не обветренное
и не тронутое солнцем, мягкая белизна рук, интеллигентные манеры - все
изобличало в нем человека не местного.
Кудинов, указывая глазами на незнакомца, обратился к Григорию:
- Познакомься, Мелехов. Это - товарищ Георгадзе. Он... - и замялся,
повертел черненого серебра бирюльку на пояске, сказал, вставая и обращаясь
к гонцу Алексеевской станицы: - Ну ты, станишник, иди. У нас зараз дела
заступают. Езжай домой и слова мои передай кому следует.
Казак поднялся со стула. Пламенно-рыжий с черными ворсинами лисий
малахай почти достал до потолка. И сразу от широких плеч казака,
заслонивших свет, комната стала маленькой и тесной.
- За помочью прибегал? - обратился Григорий, все еще неприязненно
ощущая на ладони рукопожатие кавказца.
- Во-во! За помочью. Да оно, видишь, как выходит... - Казак обрадованно
повернулся к Григорию, ища глазами поддержки. Красное, под цвет малахая,
лицо его было так растерянно, пот омывал его так обильно, что даже борода
и пониклые рыжие усы были осыпаны будто мелким бисером.
- Не полюбилась и вам Советская власть? - продолжал расспросы Григорий,
делая вид, что не замечает нетерпеливых движений Кудинова.
- Оно бы, братушка, ничего, - рассудительно забасил казачина, - да
опасаемся, как бы хужей не стало.
- Расстрелы были у вас?
- Нет, упаси бог! Такого не слыхать. Ну, а словом, лошадков брали,
зернецо, ну, конешно, рестовали народ, какой против гутарил. Страх в
глазах, одно слово.
- А если б пришли вешенцы к вам, поднялись бы? Все бы поднялись?
Мелкие, позлащенные солнцем глаза казака хитро прижмурились, вильнули
от глаз Григория, малахай пополз на отягченный в этот миг складками и
буграми раздумья лоб.
- За всех как сказать?.. Ну, а хозяйственные казаки, конешно, поперли
ба.
- А бедные, не хозяйственные?
Григорий, до этого тщетно пытавшийся поймать глаза собеседника,
встретил его по-детски изумленный, прямой взгляд.
- Хм!.. Лодыри с какого же пятерика пойдут? Им самая жизня с этой
властью, вакан!
- Так чего же ты, тополина чертова! - уже с нескрываемой злобой
закричал Кудинов, и кресло под ним протяжно заскрипело. - Чего же ты
приехал подбивать нас? Что ж у вас - аль все богатые? Какое же это в...
восстание, ежели в хуторе два-три двора подымутся? Иди отселева! Ступай,
говорят тебе! Жареный кочет вас ишо в зад не клюнул, а вот как клюнет -
тогда и без нашей помочи зачнете воевать! Приобыкли, сукины сыны, за чужой
спиной затишек пахать! Вам бы на пече да в горячем просе... Ну иди, иди!
Глядеть на тебя, на черта, тошно!
Григорий нахмурился, отвернулся. У Кудинова по лицу все явственней
проступали красные пятна. Георгадзе крутил ус, шевелил ноздрей круто
горбатого, как стесанного, носа.
- Просим прощенья, коли так. А ты, ваше благородие, не шуми и не пужай,
тут дело полюбовное. Просьбицу наших стариков я вам передал и ответец ваш
отвезу им, а шуметь нечего! И до каких же пор на православных шуметь
будут? Белые шумели, красные шумели, зараз вот ты пришумливаешь, всяк
власть, свою показывает да ишо салазки тебе норовит загнуть... Эх ты,
жизня крестьянская, поганой сукой лизанная!..
Казак остервенело нахлобучил малахай, глыбой вывалился в коридор,
тихонько притворил дверь; но зато в коридоре развязал руки гневу и так
хлопнул выходной дверью, что штукатурка минут пять сыпалась на пол и
подоконники.
- Ну и народишко пошел! - уже весело улыбался Кудинов, играя пояском,
добрея с каждой минутой. - В семнадцатом году весной еду на станцию,
пахота шла, время - около пасхи. Пашут свободные казачки и чисто одурели
от этой свободы, дороги все как есть запахивают, - скажи, будто земли им
мало! За Токийским хутором зову такого пахаря, подходит к тарантасу. "Ты,
такой-сякой, зачем дорогу перепахал?" Оробел парень. "Не буду, говорит,
низко извиняюсь, могу даже сровнять". Таким манером ишо двух или трех
настращал. Выехали за Грачев - опять дорога перепахана, и тут же гаврик
ходит с плугом. Шумлю ему: "А ну, иди сюда!" Подходит. "Ты какое имеешь
право дорогу перепахивать?" Посмотрел он на меня, бравый такой казачок, и
глаза светлые-светлые, а потом молчком повернулся и - рысью к быкам.
Подбег, выдернул из ярма железную занозу и опять рысью ко мне. Ухватился
за крыло тарантаса, на подножку лезет. "Ты, говорит, что такое есть и до
каких пор вы будете из нас кровь сосать? Хочешь, говорит, в два счета
голову тебе на черепки поколю?" И занозой намеревается. Я ему: "Что ты,
Иван, я пошутил!" А он: "Я теперь не Иван, а Иван Осипыч, и морду тебе за
грубость побью!" Веришь - насилу отвязался. Так и этот: сопел да кланялся,
а под конец характер оказал. Гордость в народе выпрямилась.
- Хамство в нем проснулось и поперло наружу, а не гордость. Хамство
получило право законности, - спокойненько сказал подполковник-кавказец и,
не дожидаясь возражений, закончил разговор: - Прошу начинать совещание. Я
бы хотел попасть в полк сегодня же.
Кудинов постучал в стенку, крикнул:
- Сафонов! - и обратился к Григорию: - Ты побудь с нами, посоветуемся
сообща. Знаешь поговорку: "Ум хорошо, а два - еще хуже"? На наше счастье,
товарищ Георгидзе случаем остался в Вешках, а теперь нам пособляет. Они -
чином подполковник, генеральную академию окончили.
- Как же вы остались в Вешенской? - почему-то внутренне холодея и
настораживаясь, спросил Григорий.
- Тифом заболел, меня оставили на хуторе Дударевском, когда началось
отступление с Северного фронта.
- В какой части были?
- Я? Нет, я не строевой. Я был при штабе особой группы.
- Какой группы? Генерала Ситникова?
- Нет...
Григорий хотел еще что-то спросить, но выражение лица подполковника
Георгидзе, как-то напряженно собранное, заставило почувствовать
неуместность расспросов, и Григорий на полуслове осекся.
Вскоре подошли начштаба Сафонов, командир 4-й дивизии Кондрат Медведев
и румяный белозубый подхорунжий Богатырев - командир 6-й отдельной
бригады. Началось совещание. Кудинов по сводкам коротко информировал
собравшихся о положении на фронтах. Первым попросил слова подполковник.
Медленно развернув на столе трехверстку, он заговорил ладно и уверенно, с
чуть заметным акцентом:
- Прежде всего я считаю абсолютно необходимой переброску некоторых
резервных частей Третьей и Четвертой дивизий на участок, занимаемый
дивизией Мелехова и особой бригадой подхорунжего Богатырева. По имеющимся
у нас сведениям секретного порядка и из опроса пленных с совершенной
очевидностью выясняется, что красное командование именно на участке
Каменка - Каргинская - Боковская готовит нам серьезный удар. Со слов
перебежчиков и пленных установлено, что из Облив и Морозовской направлены
штабом Девятой красной армии два кавалерийских полка, взятых из
Двенадцатой дивизии, пять заградительных отрядов, с приданными к ним тремя
батареями и пулеметными командами. По грубому подсчету, эти пополнения
дадут противнику пять с половиной тысяч бойцов. Таким образом, численный
перевес будет, несомненно, за ними, не говоря уже о том, что на их стороне
превосходство вооружения.
Крест-накрест перечеркнутое оконным переплетом, засматривало с юга в
комнату желтое, как цветок подсолнуха, солнце. Голубое облако дыма
недвижно висело под потолком. Горьковатый самосад растворялся в острой
вони отсыревших сапог. Где-то под потолком отчаянно звенела отравленная
табачным дымом муха. Григорий дремотно поглядывал в окно (он не спал две
ночи подряд), набухали свинцово отяжелевшие веки, сон вторгался в тело
вместе с теплом жарко натопленной комнаты, пьяная усталость расслабляла
волю и сознание. А за окном взлетами бились весенние низовые ветры, на
базковском бугре розово сиял и отсвечивал последний снег, вершины тополей
за Доном так раскачивались на ветру, что Григорию при взгляде на них
чудился басовитый неумолчный гул.
Голос подполковника, четкий и напористый, притягивал внимание Григория.
Напрягаясь, Григорий вслушивался, и незаметно исчезла, будто растаяла,
сонная одурь.
- ...Ослабление активности противника на фронте Первой дивизии и
настойчивые попытки его перейти в наступление на линии Мигулинская -
Мешковская заставляют нас насторожиться. Я полагаю... - подполковник
поперхнулся словом "товарищи", и, уже зло жестикулируя женски белой
прозрачной рукой, повысил голос, - что командующий Кудинов при поддержке
Сафонова совершает крупнейшую ошибку, принимая маневрирование красных за
чистую монету, идя на ослабление участка, занятого Мелеховым, Помилуйте,
господа! Это же азбука стратегии - оттяжка сил противника для того, чтобы
обрушиться...
- Но резервный полк Мелехову не нужен, - перебил Кудинов.
- Наоборот! Мы должны иметь под рукой часть резервов Третьей дивизии
для того, чтобы в случае прорыва нам было чем заслонить его.
- Кудинов, видно, у меня не хочет спрашивать, дам я ему резерв или нет,
- озлобляясь, заговорил Григорий. - А я не дам. Сотни одной не дам!
- Ну это, братец... - протянул Сафонов, улыбаясь и приглаживая желтый
подбой усов.
- Ничего не "братец"! Не дам - и все!
- В оперативном отношении...
- Ты мне про оперативные отношения не говори. Я отвечаю за свой участок
и за своих людей.
Спор, так неожиданно возникший, прекратил подполковник Георгидзе.
Красный карандаш в его руке пунктиром отметил угрожаемый участок, и, когда
головы совещавшихся тесно сомкнулись над картой, всем стало понятно с
непреложной ясностью, что удар, подготавливаемый красным командованием,
действительно единственно возможен на южном участке, как наиболее
приближенном к Донцу и выгодном в отношении сообщения.
Совещание кончилось через час. Угрюмый, бирючьего вида и бирючьей
повадки, Кондрат Медведев, с трудом владевший грамотой, отмалчиваясь на
совещании, под конец сказал, все так же исподлобно оглядывая всех:
- Пособить мы Мелехову пособим. Лишние люди есть. Только одна думка
спокою не дает, сволочь! Что, ежли начнут нажимать на нас со всех сторон,
тогда куда деваться? Собьют нас в кучу, и очутимся мы на ужачином
положении, вроде как ужаки в половодье где-нибудь на островке.
- Ужаки плавать умеют, а нам и плавать некуда! - хохотнул Богатырев.
- Мы об этом думали, - раздумчиво проговорил Кудинов. - Ну что же,
подойдет тугач - бросим всех неспособных носить оружие, бросим семьи и с
боем пробьемся к Донцу. Сила нас немалая, тридцать тысяч.
- А примут нас кадеты? Злобу они имеют на верхнедонцев.
- Курочка в гнезде, а яичко... Нечего об этом толковать! - Григорий
надел шапку, вышел в коридор. Через дверь слышал, как Георгадзе, шелестя
сворачиваемой картой, отвечал:
- Вешенцы, да и вообще все повстанцы, искупят свою вину перед Доном и
Россией, если будут так же мужественно бороться с большевиками...
"Говорит, а про себя смеется, гадюка!" - вслушиваясь в интонации,
подумал Григорий. И снова, как вначале, при встрече с этим неожиданно
появившимся в Вешенской офицером, Григорий почувствовал какую-то тревогу и
беспричинное озлобление.
У ворот штаба его догнал Кудинов. Некоторое время шли молча. На
унавоженной площади ветер шершавил и рябил лужи. Вечерело.
Округло-грузные, белые, как летом, лебедями медлительно проплывали с юга
облака. Живителен и пахуч был влажный запах оттаявшей земли. У плетней
зеленела оголившаяся трава, и уже в действительности доносил ветер из-за
Дона волнующий рокот тополей.
- Скоро поломает Дон, - покашливая, сказал Кудинов.
- Да.
- Черт его знает... Пропадем, не куря. Стакан самосаду - сорок рублей
керенскими.
- Ты скажи вот что, - на ходу оборачиваясь, резко спросил Григорий, -
офицер этот, из черкесов, он что у тебя делает?
- Георгидзе-то? Начальником оперативного управления. Башковитый,
дьявол! Это он планы разрабатывает. По стратегии нас всех засекает.
- Он постоянно в Вешках?
- Не-е-ет... Мы его прикомандировали к Черновскому полку, к обозу.
- А как же он следит за делами?
- Видишь ли, он часто наезжает. Почти кажин день.
- А что же вы его не возьмете в Вешки? - пытаясь уяснить, допрашивал
Григорий.
Кудинов, все покашливая, ладонью прикрывая рот, нехотя отвечал:
- Неудобно перед казаками. Знаешь, какие они, братушки? "Вот, скажут,
позасели офицерья, свою линию гнут. Опять погоны..." - и все прочее.
- Такие, как он, ишо в войске есть?
- В Казанской двое, не то трое... Ты, Гриша, не нудись особо. Я вижу, к
чему ты норовишь. Нам, милок, окромя кадетов, деваться некуда. Так ведь?
Али ты думаешь свою республику из десяти станиц организовать? Тут же
нечего... Соединимся, с повинной головой придем к Краснову: "Не суди, мол,
Петро Миколаич, трошки заблудились мы, бросимши фронт..."
- Заблудились? - переспросил Григорий.
- А то как же? - с искренним удивлением ответил Кудинов и старательно
обошел лужицу.
- А у меня думка... - Григорий потемнел, насильственно улыбаясь. - А
мне думается, что заблудились мы, когда на восстание пошли... Слыхал, что
хоперец говорил?
Кудинов промолчал, сбоку пытливо вглядываясь в Григория.
На перекрестке, за площадью они расстались. Кудинов зашагал мимо школы,
на квартиру. Григорий вернулся к штабу, знаком подозвал ординарца с
лошадьми. В седле уже, медленно разбирая поводья, поправляя винтовочный
погон, все еще пытался он отдать себе отчет в том непонятном чувстве
неприязни и настороженности, которое испытал к обнаруженному в штабе
подполковнику, и вдруг, ужаснувшись, подумал: "А что, если кадеты нарочно
наоставляли у нас этих знающих офицеров, чтоб поднять нас в тылу у
красных, чтоб они по-своему, по-ученому руководили нами?" - и сознание с
злорадной услужливостью подсунуло догадки и доводы. Не сказал, какой
части... замялся... Штабной, а штабы тут и не проходили... За каким чертом
его занесло на Дударевский, в глушину такую? Ох, неспроста! Наворошили мы
делов..." И домыслами обнажая" жизнь, затравленно, с тоской додумал:
"Спутали нас ученые люди... Господа спутали! Стреножили жизню и нашими
руками вершают свои дела. В пустяковине - и то верить никому нельзя..."
За Доном во всю рысь пустил коня. Позади поскрипывал седлом ординарец,
добрый вояка и лихой казачишка с хутора Ольшанского. Таких и подбирал