Страница:
Как человек, попавший в зону мертвого штиля в центре урагана, он в разгар своей пламенной речи вдруг заметил в глазах Пита огоньки любопытства, тотчас хладнокровно сменил курс, обошел жену Хомса стороной и, вернувшись в безопасные воды, начал громить сержанта Хендерсона, который за два года ни разу не вышел на строевую, потому что нянчит хомсовских лошадок во вьючном обозе.
– Господи боже мой! – наконец не выдержав, закричал Пит и зажал уши пальцами. Мощный словесный поток погреб под собой всю его невозмутимость, а самого его довел до полуобморочного состояния. – Заткнись! Отстань от меня! Хватит! Если тебе здесь так противно и ты можешь перевестись с сохранением звания, почему же, черт тебя возьми, ты здесь торчишь? Почему ты не переведешься и не дашь мне жить спокойно?
– Почему? – негодующе прорычал Тербер. – Ты спрашиваешь, почему? Да потому, что у меня, на мое горе, слишком мягкое сердце, вот почему! Если я отсюда уйду, эта рота через пять минут развалится.
– Странно, что тебя до сих пор не взяли в генштаб! – завопил Пит, сознавая, что, к несчастью, почти все, что говорит Тербер, правда; если бы он просто психовал, эти приступы было бы легче переносить.
– Потому что они там все тоже дураки набитые, вот почему, – неожиданно успокоившись, сказал Тербер вполне обычным голосом. – Дай-ка закурить.
– От твоих нашивок скоро лохмотья останутся! – кричал на него Пит. – То он их спарывает, то пришивает! Да что ты за человек такой, не понимаю!
– Не нервничай, – сказал Тербер. – Я и сам этого иногда не понимаю. Дай закурить, просят же тебя.
– А я и не нервничаю! Ты армию все равно не переделаешь, – вдруг сообразив, что Тербер уже не орет, Пит сумел посреди фразы перейти с крика на нормальный тон, – так что можешь отдохнуть.
Он бросил мятую, отсыревшую пачку усмехающемуся Терберу. За открытым окном стучали капли, тишина, внезапно наступившая в маленькой комнате, оглушила Пита.
– А у тебя, кроме этой мокрой трухи, ничего нет? – брезгливо спросил Тербер. – Они даже не загорятся.
– Не нравится?! – закричал Пит. – Может, тебе с золотым мундштуком подавай?
– Конечно, – ухмыльнулся Тербер. – Как минимум.
Он развалился на койке – очистительная клизма подействовала успешно, – с довольным видом закинул руки за голову и скрестил ноги.
– Армию ты все равно не переделаешь, – повторил Пит, встал на пол в носках и, повернувшись за полотенцем, выставил на обозрение Терберу свой голый зад в красных точках уколов от сифилиса: он уже год каждые две недели ходил на уколы. Узкие плечи и широкие бедра делали его похожим на куклу-неваляшку.
Пит молчал, и Тербер чувствовал, что сейчас родится новый афоризм.
– Эта рота ничуть не хуже любой другой. А армия всегда была такая, – изрек Пит, непостижимым образом вновь обретший невозмутимость. – И началось это, еще когда Бенедикт Арнолд[19] зазвонил в колокол в Пойнте, а его за все его старания вздернули.
– А кто такой Бенедикт Арнолд?
– Иди к черту! К чертовой матери!
– Ай-я-яй, Пит. Успокойся, – сказал Тербер. – Не надо волноваться. Где твоя хваленая невозмутимость?
– Думаешь, я не понимаю?! – закричал Пит. – Нашел себе громоотвод! Думаешь, ты тут самый умный?! Думаешь, если ты старшина, так я буду все терпеть? Нет, не буду! Уйду я из этой комнаты, ей-богу! Уйду хоть в общую спальню, с рядовыми!
Тербер, не поворачивая головы, взглянул на Пита почти с изумлением, и на лице у него отразилась неподдельная обида.
– Если ты такой всесильный, – продолжал кричать Пит, – почему ты не перевел Пруита в мой взвод? Я ведь тебя просил. Взял бы и перевел.
– Мне он нужен там, где он сейчас, у Галовича.
– Он бы просто украсил собой взвод оружия.
– Ничего, пусть украшает взвод Галовича.
– Добьешься, что он гарнизонную тюрьму будет украшать. Парень знает пулеметы как свои пять пальцев. Его хоть сейчас можно ставить командиром отделения. Как только у меня освободится место, я дам ему отделение.
– А может, я пока не хочу его повышать. Может, я сначала решил его подучить.
– Небось просто не можешь уговорить Динамита подписать парню РПК. Даже его перевод ко мне и то небось пробить не можешь.
– Может, у меня насчет него другие планы.
– Какие, например?
– А например, хочу записать его на заочные курсы, чтобы потом рекомендовать в офицеры запаса, – ехидно проговорил Тербер.
– Тогда уж пошли его прямо в военный колледж.
– А это мысль! Пожалуй, так и сделаю. Как ты догадался о моих благородных намерениях?
– Ишь ты, добрый дядя! Сказать, что я о тебе думаю? Ты – псих. Самый натуральный сумасшедший. Шизик чистой воды. Вот что я о тебе думаю! Ты же сам не понимаешь, чего хочешь. А уж как быть с Пруитом или с этим новым поваром, и подавно не знаешь!
А что, может, он и прав, подумал Тербер. Еще как прав. Потому что, кто теперь вообще знает, чего он хочет и как ему поступать? Такое нынче время – заранее не угадаешь, как что повернется. Задумал одно, получается совсем другое, как у меня сейчас.
– Вот что я о тебе думаю, – опять повторил Пит.
Но Тербер молчал и ласково смотрел на него с хитрой усмешкой. Пит полез в тумбочку за мылом и бритвой, пытаясь сдержать себя: невозмутимость, которая только что вернулась к нему, снова была готова его покинуть, подстрекаемая усмешкой Тербера. Тело Пита источало тяжелый затхлый запах, так пахнет от стариков, которые пьют, а их организм уже не в состоянии усваивать алкоголь, как когда-то в юности.
А все-таки он соображает, старая бестия! Неужели Милта Тербера ждет такая же старость? И он, чтобы не потерять свое лицо, в конце концов станет, как сутенер, предлагать клиентам Старую Армию, шлюху, которой никогда не существовало? Впрочем, Пит уже давно потерял свое лицо, подумал Милт: без зубов, с проваленными щеками, все в морщинах, как у плачущей обезьяны, как некогда крепкое наливное яблоко, про которое забыли, и оно все двадцать два года службы пролежало в темной кладовке, его терпкая сочная свежесть давным-давно испарилась, и от румяного плода осталась только тень с тяжелым затхлым запахом, дряблая, коричневая тень, еще целая, потому что к ней не прикасаются, но готовая рассыпаться в прах, едва ее попробуют снять с полки.
В роте ходила про Пита одна легенда, которую он всячески поддерживал своими интеллектуальными изысками; рассказывали, будто он родом из Миннесоты, из богатой семьи, и в первую мировую записался добровольцем, желая спасти мир, а потом во Франции подхватил триппер от медсестры и остался в армии, чтобы долечиться бесплатно, потому что в то время от триппера мало где лечили и лечение стоило дорого, а также потому, что родители выгнали его взашей. Самому Питу эта история нравилась, так что, скорее всего, она не соответствовала истине. В армии многие гордятся, что их жизнь пошла наперекосяк, многие бунтуют только ради того, чтобы прослыть бунтарями, – этакая сентиментальность наоборот, романтика шиворот-навыворот. За тобой этот грешок тоже водится. А разве есть выбор? Офицерские погоны? Что лучше: поддельный успех или суррогат неудачи, поддельный бог или суррогат дьявола? Если бы история Пита была правдой, она бы не казалась романтичной ни самому Питу, ни остальным. Но кое-что в ней наверняка правда, подумал он, например насчет триппера, и не важно, подхватил его Пит от медсестры в госпитале, или от парижской проститутки, или от случайной бабы в Чикаго. Да, насчет триппера сомневаться не приходится, и артрит Пита лучшее тому подтверждение: у некоторых эта зараза въедается в кости и так там и остается.
Но в то же время, когда вставные челюсти возвращались из стаканчика в рот и размытое обвисшее лицо приобретало четкие очертания, вдруг, как тень забытого обещания, проступала твердая интеллигентная линия подбородка, глаза выныривали из морщин, умные ясные глаза человека, который отлично разбирается в пулеметах и сам это знает, и это сознание – единственное утешение для него, старика, чьи развлечения сводятся теперь к коллекционированию порнографических открыток.
– Куда это вы, лорд Тень? – спросил Милт, когда замотанный в полотенце Пит, стуча деревянными подошвами сандалий, похожих на японские гэта, прошел через комнату к двери.
– Куда, куда – в душ! Если, конечно, господин первый сержант не возражают. А ты думал, я в таком виде в кино собрался?
Тербер сел на койке и энергично потер руками лицо, будто хотел стереть и забыть все: Карен, переведенного повара, Пруита, Пита, себя.
– Очень жаль, – сказал он. – А я как раз думал закинуться к Цою и хватить пивка. Думал, и ты со мной пойдешь.
– Я на бобах. У меня ни гроша.
– Я угощаю.
– Нет уж, спасибо. Хочешь пивом меня купить? Полдня меня мордовал, а теперь поставишь пару пива и думаешь, я все сразу забуду? Нет уж, спасибо. Да если бы мне сказали, что я до смерти больше пива не выпью, и то бы от тебя не принял!
Тербер хлопнул его по заду и ухмыльнулся.
– Даже если бы сказали, что это последняя кружка в твоей жизни?
Пит изо всех сил старался не показывать, как ему хочется пива.
– Ну, может, если самая последняя. Но это уж не дай бог.
Милт Тербер обаятельно улыбнулся, и теплота в глубине его глаз мигом растопила все обиды Карелсена.
– Пойдем к Цою, надеремся вусмерть и разнесем его забегаловку ко всем чертям!
Пит невольно улыбнулся, но сразу сдаваться был не намерен.
– Только платить за все будешь ты, – сказал он.
– Заплачу. Все беру на себя. И так уже взял черт-те сколько. Иди мойся. Я подожду. Через пару дней увидим, что за птица этот Старк.
Но им не пришлось ждать так долго: Старк прибыл на следующий день вместе с казарменным вещмешком и прочим своим багажом.
Был один из первых безоблачных дней, предвещавших скорый конец дождливой поры. Дождь лил все утро, но в полдень небо неожиданно очистилось, и свежевымытый воздух был мягким, без намека на пыль, контуры предметов, словно преломившись в прозрачных гранях темного кристалла, стали резкими и четкими. Мир сиял чистотой, благоухал чистотой, во всем ощущалась праздничность, как всегда бывает перед наступлением ясной погоды. Работать в такой день было кощунством, но Терберу пришлось сидеть в канцелярии, чтобы быть на месте, если приедет Старк, и принять новенького.
В тот день очень кстати, как считал Тербер, на ужин были стандартные в меню Прима консервированные сосиски с жареными консервированными бобами. Солдаты когда-то прозвали это блюдо «звезды и полосы», но так как Прим кормил их «звездами и полосами» теперь почти каждый день, все чаще стало фигурировать новое название: «дерьмо крысиное и дерьмо собачье».
Увидев такси с надписью «Хикемский аэропорт», которое медленно и неуверенно, как не знающий адреса приезжий, ползло по улице вокруг казарм, Тербер вздохнул и мысленно посетовал на беспомощность человека в руках судьбы. Такси остановилось перед корпусом их роты, из машины вылез солдат и, окунувшись в темный чистый и почти осязаемый, как вода, воздух, вытащил багаж на еще мокрую траву. Тербер, наблюдавший за развитием событий из канцелярии, вышел во двор познакомиться со своим новым врагом. По крайней мере, отказываясь принять оборонительный бой в канцелярии, он хоть может замахнуться кулаком на судьбу, подумал он, готовый ко всему.
– Плевал я, что он тоже служил, – сказал новенький, глядя вслед отъехавшему такси. – Нельзя драть такие деньги.
– А может, у него жена из местных и ему надо кормить десяток косоглазых ублюдков, – сказал Тербер.
– Я тут ни при чем. За переезд переводников должно платить правительство.
– Оно и платит. Но не за тех, которые переводятся по собственному желанию.
– А должно платить за всех, – упрямо сказал Старк, прекрасно понимая, что это камешек в его огород.
– Оно будет платить за всех. Только сначала сколотит из призывников крепкую армию и влезет в войну.
– Когда дойдет до войны, переводы по собственному желанию кончатся, – сказал Старк, и они неожиданно посмотрели друг на друга понимающими глазами, зная то, о чем не догадался бы Пит Карелсен, и Тербер, хотя и подготовил себя к любой неожиданности, удивился этому пониманию. Наблюдательный двойник, который жил в его мозгу самостоятельной жизнью и ни во что не вмешивался, тотчас взял это на заметку.
– За офицеров-то платят, – сказал Старк все с той же неторопливой настырностью. – А солдата любой может поиметь как хочет. Даже бывший солдат. – Он потянул за торчащую из кармана рубашки петельку шнурка, вытащил кисет «Голден Грейн» и достал папиросную бумагу. – Куда мне нести мое барахло?
– В комнату поваров.
– А к шефу сейчас идти? Или потом?
– Динамита сейчас нет на месте, – усмехнулся Тербер. – Может, еще зайдет сегодня, а может, и нет. Но он хотел с тобой поговорить.
Зажав в зубах шнурок кисета, Старк свернул самокрутку и исподлобья спокойно посмотрел на Тербера:
– А что, он не знал, что я приеду?
– Знал, конечно. – Тербер, усмехаясь, подхватил самый пузатый мешок и небольшой холщовый ранец. – Но у него возникло одно важное дело. В клубе.
– Он все такой же, – заметил Старк, взвалил на спину два оставшихся вещмешка, согнулся под их тяжестью и, ловко балансируя, пошел следом за Тербером через галерею и пустую столовую, погруженную сейчас в призрачный полумрак, потому что свет там был выключен. Тербер провел его в крохотную комнатку поваров неподалеку от двери во двор, почти напротив комнаты отдыха.
– Можешь устраиваться. Если придет Динамит, я тебя позову.
Старк тяжело уронил мешки на пол, выпрямился и оглядел свой новый дом – тесную каморку, которую ему предстояло делить с остальными поварами.
– Ладно, побуду пока тут, – сказал он. – Денег на переезд не было, пришлось в Каме одолжить под двадцать процентов у тамошних «акул». – Он сунул большой палец за пояс и привычным движением поддернул брюки. – Когда я уезжал, там лило, как у коровы из-под хвоста.
– Завтра здесь тоже будет дождь, – сказал Тербер, направляясь к двери.
– Старшой, надо бы тут койки в два яруса поставить, – заметил Старк. – Посвободнее будет.
– Здесь хозяйство Прима, – уже с порога отозвался Тербер. – Я не вмешиваюсь.
– Старина Прим? Мы с ним в Блиссе служили. Как он?
– Он – отлично, – сказал Тербер. – У него все отлично. И именно поэтому я в его хозяйство не лезу.
– Он, видать, тоже не очень-то изменился. – Старк развязал вещмешок и достал оттуда конверт: – Вот мои бумаги, старшой.
Вернувшись в канцелярию, Тербер внимательно просмотрел эти бумаги. Он узнал, что Мейлону Старку двадцать четыре года, отслужил два контрактных срока, сейчас служит третий, в военной тюрьме ни разу не сидел. Вот и все, не разгуляешься.
А ведь странно, подумал он, удобно откинувшись в кресле, положив ноги на стол и с удовольствием расслабив широкие плечи и мощные бицепсы, странно, что в армии как-то совсем не ощущается возраст людей. У себя дома, в своем родном городке, Старк в его двадцать четыре года был бы из другого поколения, из новой поросли, взошедшей после поколения Милта, которому сейчас тридцать четыре; но здесь, в армии, они оба – ровесники сорокалетнего Никколо Ливы и Пруита, которому всего двадцать один. Здесь они все одинаковы, все чем-то друг на друга похожи, все прошли одну общую школу, и в их лицах, в приглушенных полутонах их голосов тоже прочно засело что-то неуловимо общее. Но, конечно, они не ровесники Маджио, и Маззиоли, и Сэла Кларка – те совсем еще зеленые юнцы. И не ровесники таких, как Уилсон, Хендерсон, Терп Торнхил, О'Хэйер. Что-то не ко времени ты ударился в романтику, подумал он. Но даже если отбросить романтику, они действительно чем-то похожи между собой и отличаются от других, в них есть нечто, присущее людям одного поколения. Это сразу чувствуется. Вот и в Вожде Чоуте оно есть. И даже в Пите Карелсене иногда проскальзывает, но не часто, только когда он по-настоящему разбушуется. Или напьется. Да, когда Пит напьется, в нем появляется это нечто. Его чувствуешь, но подобрать ему название невозможно, нет такого слова. Он все еще раздумывал над своим открытием, тщетно пытаясь найти название тому, что их объединяло, когда в канцелярию вошел капитан Хомс.
Пока продолжалась предварительная беседа, которую Хомс непременно проводил с каждым новеньким, в мозгу Тербера, в том самом никогда не дремлющем его участке, сложился ясный план, как действовать с поварами.
Войдя в канцелярию, Хомс пожал Старку руку и расплылся в довольной улыбке. В течение всей лекции капитана Мейлон Старк стоял, непринужденно держа шляпу в сложенных за спиной руках, и задумчиво разглядывал Хомса. В начале беседы он довольно небрежно поблагодарил капитана, а все остальное время молчал. Когда Хомс закончил лекцию, Старк, все так же задумчиво разглядывая своего нового командира, четким движением отдал честь и тотчас ушел.
Мейлон Старк был среднего роста и крепкого телосложения. Слово «крепкий» вообще подходило к нему лучше всего. И лицо, и свернутый на сторону расплющенный нос, и голос – все у него было крепкое. Голова крепко сидела на шее, и он крепко поджимал подбородок, как это часто входит в привычку у боксеров. В нем чувствовалась крепкая хватка – такой уж, если вцепится, будет держаться обеими руками. И в то же время казалось, что Мейлон Старк напрягает все силы, только бы земля не ушла у него из-под ног. Складка, проходившая справа от расплющенного носа к уголку рта, была в три раза глубже такой же складки слева, и, хотя рот у него нисколько не кривился, из-за этой глубокой складки возникало впечатление, что Старк сейчас или язвительно усмехнется, или устало заплачет, или враждебно оскалится – угадать было невозможно. Потому что Старк никогда не усмехался, не плакал и не скалился.
– Он хороший солдат, – словно что-то доказывая, сказал Хомс Терберу, когда Старк ушел. На лице Хомса застыло озадаченное и не совсем довольное выражение. – Я хорошего солдата сразу вижу. Из Старка выйдет отличный повар.
– Так точно, сэр, – сказал Тербер. – Я тоже так думаю.
– Серьезно? – удивился Хомс. – Ну что ж, я всегда говорю: хорошие солдаты на дороге не валяются, их найти не просто.
Тербер оставил этот афоризм без ответа. Когда Динамит произвел в сержанты Айка Галовича, он сказал то же самое, только тогда Хомс не был так озадачен.
Хомс откашлялся, напустил на себя деловой вид и начал диктовать Маззиоли расписание строевых занятий на следующую неделю. Писарь пришел в канцелярию в середине лекции Хомса и занялся картотекой, но сейчас ему пришлось отложить карточки и сесть за пишущую машинку. Капитан, сложив руки за спиной и задумчиво откинув голову, расхаживал по канцелярии и диктовал медленно, чтобы Маззиоли успевал печатать.
Маззиоли печатал с отвращением, он знал, что все равно потом Цербер достанет свои справочники и перекроит расписание так, что надо будет все печатать заново. А Динамит подпишет и даже не заметит разницы.
Как только Хомс ушел, Тербер бросил свои бумаги и отправился в комнату поваров. Его бесило, что Динамит каждый раз мусолит в расписании одни и те же мелочи, и сейчас Милт, будто вырвавшись из герметически закупоренной бутылки, радостно дышал всей грудью. Что будет с Хомсом, если он когда-нибудь поймет свою никчемность, которую прикрывает всей этой суетой? А что ты волнуешься за Хомса? – подумал он. Хомс никогда ничего не поймет, это бы его убило. Он надеялся, что пока Хомс изощрялся в словоблудии, повара еще не успели вернуться с кухни и он застанет Старка одного.
Старк и в самом деле был в комнате один. Он задумчиво разглядывал выношенные кремовые бриджи старого образца, пригодиться ему они уже никак не могли, но выбросить их было выше его сил.
– Пойдем ко мне наверх, – сказал Тербер. – У меня есть к тебе разговор, с глазу на глаз. Да и ни к чему, чтобы повара видели нас вместе.
– Так точно, старшой. – Старк почувствовал настойчивость в голосе Тербера и встал с койки, по-прежнему держа бриджи в руках. – Знаешь, сколько лет этим штанам? У меня в тот год сестренка замуж вышла.
– Выкинь их, – решил за него Тербер. – Начнется война, мы отсюда выедем, тебе негде будет и самое необходимое держать.
– Это верно. – Старк без колебаний бросил бриджи на растущую кучу старья у двери, оглядел комнатенку и остановил взгляд на трех вещмешках, в которых было собрано все, что скопилось у него за семь лет солдатской жизни.
– Что, не густо? – спросил Тербер.
– По-моему, хватает.
– В тумбочку все воспоминания не запихнешь, – сказал Тербер. – А в вещмешок тем более. Я даже когда-то дневник вел, кому сказать – не поверят. До сих пор не знаю, куда он делся.
Старк вынул из ранца фотографию в кожаной рамке – молодая женщина с тремя мальчишками – и поставил на полку своего стенного шкафчика.
– Ну вот, – сказал он. – Теперь я дома.
– Да, это важно, – кивнул Тербер. – Пошли.
– Иду, старшой, – откликнулся Старк, подбирая с пола старый хлам и бриджи. – Все руки не доходят разобрать. Когда переезжаешь, сразу видишь, сколько всего ненужного набралось, – виновато сказал он.
На галерее он, не сбавляя шага, выкинул все в мусорный ящик и следом за Тербером стал подниматься по лестнице, но на площадке обернулся и посмотрел вниз – из мусорного ящика свисала штанина бриджей с толстыми солдатскими шнурками, металлические кончики на которых давно оторвались.
– Садись. – Тербер показал ему на койку Пита.
Старк молча сел. Тербер сел на свою койку напротив и закурил сигарету. Старк свернул себе самокрутку.
– Хочешь настоящую?
– Я свои больше люблю. Всегда курю «Голден Грейн», – задумчиво глядя на него со спокойным ожиданием, сказал Старк. – Если, конечно, они есть. А если нет, тогда «Кантри джентльмен». И то лучше, чем эти фабричные.
Тербер поставил на пол между ними обшарпанную пепельницу.
– Я, Старк, всегда играю в открытую. Все карты сразу на стол.
– Это я люблю.
– Насколько я понимаю, тебя сюда так быстро перевели не за красивые глаза. А потому что ты служил с Динамитом в Блиссе.
– Я уж догадался.
– Ты из Техаса?
– Точно. Из Суитуотера. Там и родился.
– А чего ты вдруг решил перевестись из Кама?
– Мне там не нравилось.
– Не нравилось, – ласково повторил Тербер, подошел к шкафчику, пошарил рукой за жестяной коробкой с иголками и нитками и достал бутылку «Лорда Калверта». – Мою комнату по субботам не проверяют, – сказал он. – Пить будешь?
– Вопрос! Глоточек можно.
Старк взял бутылку, внимательно рассмотрел длинноволосого красавчика на этикетке, как игрок рассматривает «закрытую карту», когда деньги не позволяют ему играть по-крупному, потом поднес горлышко к губам.
– Старк, а ты когда-нибудь заведовал столовкой?
Кадык у Старка дернулся и замер.
– Конечно, – ответил он, не отрываясь от бутылки. – В Каме, например.
– А если серьезно?
– Я же тебе говорю – конечно. У меня была всего одна нашивка, но я замещал сержанта. Хотя приказом это мне никто не оформил.
– И меню сам составлял, и закупал все?
– Конечно. Все было на мне. – Он неохотно вернул бутылку. – Отличная штука.
– Какое у тебя там было звание, говоришь? – Тербер взял бутылку, но пить пока не собирался.
– РПК. Обещали дать «специалиста шестого класса», так и не дали. По штатному расписанию числился вторым поваром, только без оклада. И столовкой заведовал за так. Меня даже временно не оформили. Обязанностей хоть отбавляй, а ни денег, ни звания.
– И тебе это не нравилось, – снова повторил Тербер, еле сдерживая смех.
Старк задумчиво глядел на Тербера, и, как всегда, по лицу его было не понять: засмеется он сейчас, заплачет или зло оскалится.
– Да, условия не нравились, – сказал он. – А работа нравилась. Я эту работу люблю.
– Отлично, – прищурился Тербер и отпил из бутылки. – Мне в столовке нужен дельный, человек. Такой, на которого я могу положиться. И со званием. Как тебе для начала РПК и спец четвертого класса?
Старк задумчиво посмотрел на него.
– Звучит неплохо, – сказал он. – Если, конечно, мне все это дадут. А что дальше?
– А дальше звание и должность. Те, что сейчас у Прима.
Старк внимательно поглядел на свою самокрутку, точно советуясь с ней.
– Я, старшой, тебя не знаю, – сказал он, – но играть с тобой интересно и я «пас» не скажу.
– Значит, договорились. В этой роте, кроме тебя, из Блисса еще четверо. И все – сержанты. Так что с этой стороны у тебя будет все спокойно.
Старк кивнул:
– Это я и сам понимаю.
– А остальное просто. Главное, чтобы ты не вляпался ни в какую историю и доказал, что работаешь лучше Прима. Можешь считать, что с сегодняшнего дня ты – первый повар с нашивками РПК и спеца четвертого класса. От тебя требуется только одно: не жди, чтоб тебе приказывали, а действуй и, когда Прим сачкует, а сачкует он чуть не каждый день, командуй столовкой сам.
– Господи боже мой! – наконец не выдержав, закричал Пит и зажал уши пальцами. Мощный словесный поток погреб под собой всю его невозмутимость, а самого его довел до полуобморочного состояния. – Заткнись! Отстань от меня! Хватит! Если тебе здесь так противно и ты можешь перевестись с сохранением звания, почему же, черт тебя возьми, ты здесь торчишь? Почему ты не переведешься и не дашь мне жить спокойно?
– Почему? – негодующе прорычал Тербер. – Ты спрашиваешь, почему? Да потому, что у меня, на мое горе, слишком мягкое сердце, вот почему! Если я отсюда уйду, эта рота через пять минут развалится.
– Странно, что тебя до сих пор не взяли в генштаб! – завопил Пит, сознавая, что, к несчастью, почти все, что говорит Тербер, правда; если бы он просто психовал, эти приступы было бы легче переносить.
– Потому что они там все тоже дураки набитые, вот почему, – неожиданно успокоившись, сказал Тербер вполне обычным голосом. – Дай-ка закурить.
– От твоих нашивок скоро лохмотья останутся! – кричал на него Пит. – То он их спарывает, то пришивает! Да что ты за человек такой, не понимаю!
– Не нервничай, – сказал Тербер. – Я и сам этого иногда не понимаю. Дай закурить, просят же тебя.
– А я и не нервничаю! Ты армию все равно не переделаешь, – вдруг сообразив, что Тербер уже не орет, Пит сумел посреди фразы перейти с крика на нормальный тон, – так что можешь отдохнуть.
Он бросил мятую, отсыревшую пачку усмехающемуся Терберу. За открытым окном стучали капли, тишина, внезапно наступившая в маленькой комнате, оглушила Пита.
– А у тебя, кроме этой мокрой трухи, ничего нет? – брезгливо спросил Тербер. – Они даже не загорятся.
– Не нравится?! – закричал Пит. – Может, тебе с золотым мундштуком подавай?
– Конечно, – ухмыльнулся Тербер. – Как минимум.
Он развалился на койке – очистительная клизма подействовала успешно, – с довольным видом закинул руки за голову и скрестил ноги.
– Армию ты все равно не переделаешь, – повторил Пит, встал на пол в носках и, повернувшись за полотенцем, выставил на обозрение Терберу свой голый зад в красных точках уколов от сифилиса: он уже год каждые две недели ходил на уколы. Узкие плечи и широкие бедра делали его похожим на куклу-неваляшку.
Пит молчал, и Тербер чувствовал, что сейчас родится новый афоризм.
– Эта рота ничуть не хуже любой другой. А армия всегда была такая, – изрек Пит, непостижимым образом вновь обретший невозмутимость. – И началось это, еще когда Бенедикт Арнолд[19] зазвонил в колокол в Пойнте, а его за все его старания вздернули.
– А кто такой Бенедикт Арнолд?
– Иди к черту! К чертовой матери!
– Ай-я-яй, Пит. Успокойся, – сказал Тербер. – Не надо волноваться. Где твоя хваленая невозмутимость?
– Думаешь, я не понимаю?! – закричал Пит. – Нашел себе громоотвод! Думаешь, ты тут самый умный?! Думаешь, если ты старшина, так я буду все терпеть? Нет, не буду! Уйду я из этой комнаты, ей-богу! Уйду хоть в общую спальню, с рядовыми!
Тербер, не поворачивая головы, взглянул на Пита почти с изумлением, и на лице у него отразилась неподдельная обида.
– Если ты такой всесильный, – продолжал кричать Пит, – почему ты не перевел Пруита в мой взвод? Я ведь тебя просил. Взял бы и перевел.
– Мне он нужен там, где он сейчас, у Галовича.
– Он бы просто украсил собой взвод оружия.
– Ничего, пусть украшает взвод Галовича.
– Добьешься, что он гарнизонную тюрьму будет украшать. Парень знает пулеметы как свои пять пальцев. Его хоть сейчас можно ставить командиром отделения. Как только у меня освободится место, я дам ему отделение.
– А может, я пока не хочу его повышать. Может, я сначала решил его подучить.
– Небось просто не можешь уговорить Динамита подписать парню РПК. Даже его перевод ко мне и то небось пробить не можешь.
– Может, у меня насчет него другие планы.
– Какие, например?
– А например, хочу записать его на заочные курсы, чтобы потом рекомендовать в офицеры запаса, – ехидно проговорил Тербер.
– Тогда уж пошли его прямо в военный колледж.
– А это мысль! Пожалуй, так и сделаю. Как ты догадался о моих благородных намерениях?
– Ишь ты, добрый дядя! Сказать, что я о тебе думаю? Ты – псих. Самый натуральный сумасшедший. Шизик чистой воды. Вот что я о тебе думаю! Ты же сам не понимаешь, чего хочешь. А уж как быть с Пруитом или с этим новым поваром, и подавно не знаешь!
А что, может, он и прав, подумал Тербер. Еще как прав. Потому что, кто теперь вообще знает, чего он хочет и как ему поступать? Такое нынче время – заранее не угадаешь, как что повернется. Задумал одно, получается совсем другое, как у меня сейчас.
– Вот что я о тебе думаю, – опять повторил Пит.
Но Тербер молчал и ласково смотрел на него с хитрой усмешкой. Пит полез в тумбочку за мылом и бритвой, пытаясь сдержать себя: невозмутимость, которая только что вернулась к нему, снова была готова его покинуть, подстрекаемая усмешкой Тербера. Тело Пита источало тяжелый затхлый запах, так пахнет от стариков, которые пьют, а их организм уже не в состоянии усваивать алкоголь, как когда-то в юности.
А все-таки он соображает, старая бестия! Неужели Милта Тербера ждет такая же старость? И он, чтобы не потерять свое лицо, в конце концов станет, как сутенер, предлагать клиентам Старую Армию, шлюху, которой никогда не существовало? Впрочем, Пит уже давно потерял свое лицо, подумал Милт: без зубов, с проваленными щеками, все в морщинах, как у плачущей обезьяны, как некогда крепкое наливное яблоко, про которое забыли, и оно все двадцать два года службы пролежало в темной кладовке, его терпкая сочная свежесть давным-давно испарилась, и от румяного плода осталась только тень с тяжелым затхлым запахом, дряблая, коричневая тень, еще целая, потому что к ней не прикасаются, но готовая рассыпаться в прах, едва ее попробуют снять с полки.
В роте ходила про Пита одна легенда, которую он всячески поддерживал своими интеллектуальными изысками; рассказывали, будто он родом из Миннесоты, из богатой семьи, и в первую мировую записался добровольцем, желая спасти мир, а потом во Франции подхватил триппер от медсестры и остался в армии, чтобы долечиться бесплатно, потому что в то время от триппера мало где лечили и лечение стоило дорого, а также потому, что родители выгнали его взашей. Самому Питу эта история нравилась, так что, скорее всего, она не соответствовала истине. В армии многие гордятся, что их жизнь пошла наперекосяк, многие бунтуют только ради того, чтобы прослыть бунтарями, – этакая сентиментальность наоборот, романтика шиворот-навыворот. За тобой этот грешок тоже водится. А разве есть выбор? Офицерские погоны? Что лучше: поддельный успех или суррогат неудачи, поддельный бог или суррогат дьявола? Если бы история Пита была правдой, она бы не казалась романтичной ни самому Питу, ни остальным. Но кое-что в ней наверняка правда, подумал он, например насчет триппера, и не важно, подхватил его Пит от медсестры в госпитале, или от парижской проститутки, или от случайной бабы в Чикаго. Да, насчет триппера сомневаться не приходится, и артрит Пита лучшее тому подтверждение: у некоторых эта зараза въедается в кости и так там и остается.
Но в то же время, когда вставные челюсти возвращались из стаканчика в рот и размытое обвисшее лицо приобретало четкие очертания, вдруг, как тень забытого обещания, проступала твердая интеллигентная линия подбородка, глаза выныривали из морщин, умные ясные глаза человека, который отлично разбирается в пулеметах и сам это знает, и это сознание – единственное утешение для него, старика, чьи развлечения сводятся теперь к коллекционированию порнографических открыток.
– Куда это вы, лорд Тень? – спросил Милт, когда замотанный в полотенце Пит, стуча деревянными подошвами сандалий, похожих на японские гэта, прошел через комнату к двери.
– Куда, куда – в душ! Если, конечно, господин первый сержант не возражают. А ты думал, я в таком виде в кино собрался?
Тербер сел на койке и энергично потер руками лицо, будто хотел стереть и забыть все: Карен, переведенного повара, Пруита, Пита, себя.
– Очень жаль, – сказал он. – А я как раз думал закинуться к Цою и хватить пивка. Думал, и ты со мной пойдешь.
– Я на бобах. У меня ни гроша.
– Я угощаю.
– Нет уж, спасибо. Хочешь пивом меня купить? Полдня меня мордовал, а теперь поставишь пару пива и думаешь, я все сразу забуду? Нет уж, спасибо. Да если бы мне сказали, что я до смерти больше пива не выпью, и то бы от тебя не принял!
Тербер хлопнул его по заду и ухмыльнулся.
– Даже если бы сказали, что это последняя кружка в твоей жизни?
Пит изо всех сил старался не показывать, как ему хочется пива.
– Ну, может, если самая последняя. Но это уж не дай бог.
Милт Тербер обаятельно улыбнулся, и теплота в глубине его глаз мигом растопила все обиды Карелсена.
– Пойдем к Цою, надеремся вусмерть и разнесем его забегаловку ко всем чертям!
Пит невольно улыбнулся, но сразу сдаваться был не намерен.
– Только платить за все будешь ты, – сказал он.
– Заплачу. Все беру на себя. И так уже взял черт-те сколько. Иди мойся. Я подожду. Через пару дней увидим, что за птица этот Старк.
Но им не пришлось ждать так долго: Старк прибыл на следующий день вместе с казарменным вещмешком и прочим своим багажом.
Был один из первых безоблачных дней, предвещавших скорый конец дождливой поры. Дождь лил все утро, но в полдень небо неожиданно очистилось, и свежевымытый воздух был мягким, без намека на пыль, контуры предметов, словно преломившись в прозрачных гранях темного кристалла, стали резкими и четкими. Мир сиял чистотой, благоухал чистотой, во всем ощущалась праздничность, как всегда бывает перед наступлением ясной погоды. Работать в такой день было кощунством, но Терберу пришлось сидеть в канцелярии, чтобы быть на месте, если приедет Старк, и принять новенького.
В тот день очень кстати, как считал Тербер, на ужин были стандартные в меню Прима консервированные сосиски с жареными консервированными бобами. Солдаты когда-то прозвали это блюдо «звезды и полосы», но так как Прим кормил их «звездами и полосами» теперь почти каждый день, все чаще стало фигурировать новое название: «дерьмо крысиное и дерьмо собачье».
Увидев такси с надписью «Хикемский аэропорт», которое медленно и неуверенно, как не знающий адреса приезжий, ползло по улице вокруг казарм, Тербер вздохнул и мысленно посетовал на беспомощность человека в руках судьбы. Такси остановилось перед корпусом их роты, из машины вылез солдат и, окунувшись в темный чистый и почти осязаемый, как вода, воздух, вытащил багаж на еще мокрую траву. Тербер, наблюдавший за развитием событий из канцелярии, вышел во двор познакомиться со своим новым врагом. По крайней мере, отказываясь принять оборонительный бой в канцелярии, он хоть может замахнуться кулаком на судьбу, подумал он, готовый ко всему.
– Плевал я, что он тоже служил, – сказал новенький, глядя вслед отъехавшему такси. – Нельзя драть такие деньги.
– А может, у него жена из местных и ему надо кормить десяток косоглазых ублюдков, – сказал Тербер.
– Я тут ни при чем. За переезд переводников должно платить правительство.
– Оно и платит. Но не за тех, которые переводятся по собственному желанию.
– А должно платить за всех, – упрямо сказал Старк, прекрасно понимая, что это камешек в его огород.
– Оно будет платить за всех. Только сначала сколотит из призывников крепкую армию и влезет в войну.
– Когда дойдет до войны, переводы по собственному желанию кончатся, – сказал Старк, и они неожиданно посмотрели друг на друга понимающими глазами, зная то, о чем не догадался бы Пит Карелсен, и Тербер, хотя и подготовил себя к любой неожиданности, удивился этому пониманию. Наблюдательный двойник, который жил в его мозгу самостоятельной жизнью и ни во что не вмешивался, тотчас взял это на заметку.
– За офицеров-то платят, – сказал Старк все с той же неторопливой настырностью. – А солдата любой может поиметь как хочет. Даже бывший солдат. – Он потянул за торчащую из кармана рубашки петельку шнурка, вытащил кисет «Голден Грейн» и достал папиросную бумагу. – Куда мне нести мое барахло?
– В комнату поваров.
– А к шефу сейчас идти? Или потом?
– Динамита сейчас нет на месте, – усмехнулся Тербер. – Может, еще зайдет сегодня, а может, и нет. Но он хотел с тобой поговорить.
Зажав в зубах шнурок кисета, Старк свернул самокрутку и исподлобья спокойно посмотрел на Тербера:
– А что, он не знал, что я приеду?
– Знал, конечно. – Тербер, усмехаясь, подхватил самый пузатый мешок и небольшой холщовый ранец. – Но у него возникло одно важное дело. В клубе.
– Он все такой же, – заметил Старк, взвалил на спину два оставшихся вещмешка, согнулся под их тяжестью и, ловко балансируя, пошел следом за Тербером через галерею и пустую столовую, погруженную сейчас в призрачный полумрак, потому что свет там был выключен. Тербер провел его в крохотную комнатку поваров неподалеку от двери во двор, почти напротив комнаты отдыха.
– Можешь устраиваться. Если придет Динамит, я тебя позову.
Старк тяжело уронил мешки на пол, выпрямился и оглядел свой новый дом – тесную каморку, которую ему предстояло делить с остальными поварами.
– Ладно, побуду пока тут, – сказал он. – Денег на переезд не было, пришлось в Каме одолжить под двадцать процентов у тамошних «акул». – Он сунул большой палец за пояс и привычным движением поддернул брюки. – Когда я уезжал, там лило, как у коровы из-под хвоста.
– Завтра здесь тоже будет дождь, – сказал Тербер, направляясь к двери.
– Старшой, надо бы тут койки в два яруса поставить, – заметил Старк. – Посвободнее будет.
– Здесь хозяйство Прима, – уже с порога отозвался Тербер. – Я не вмешиваюсь.
– Старина Прим? Мы с ним в Блиссе служили. Как он?
– Он – отлично, – сказал Тербер. – У него все отлично. И именно поэтому я в его хозяйство не лезу.
– Он, видать, тоже не очень-то изменился. – Старк развязал вещмешок и достал оттуда конверт: – Вот мои бумаги, старшой.
Вернувшись в канцелярию, Тербер внимательно просмотрел эти бумаги. Он узнал, что Мейлону Старку двадцать четыре года, отслужил два контрактных срока, сейчас служит третий, в военной тюрьме ни разу не сидел. Вот и все, не разгуляешься.
А ведь странно, подумал он, удобно откинувшись в кресле, положив ноги на стол и с удовольствием расслабив широкие плечи и мощные бицепсы, странно, что в армии как-то совсем не ощущается возраст людей. У себя дома, в своем родном городке, Старк в его двадцать четыре года был бы из другого поколения, из новой поросли, взошедшей после поколения Милта, которому сейчас тридцать четыре; но здесь, в армии, они оба – ровесники сорокалетнего Никколо Ливы и Пруита, которому всего двадцать один. Здесь они все одинаковы, все чем-то друг на друга похожи, все прошли одну общую школу, и в их лицах, в приглушенных полутонах их голосов тоже прочно засело что-то неуловимо общее. Но, конечно, они не ровесники Маджио, и Маззиоли, и Сэла Кларка – те совсем еще зеленые юнцы. И не ровесники таких, как Уилсон, Хендерсон, Терп Торнхил, О'Хэйер. Что-то не ко времени ты ударился в романтику, подумал он. Но даже если отбросить романтику, они действительно чем-то похожи между собой и отличаются от других, в них есть нечто, присущее людям одного поколения. Это сразу чувствуется. Вот и в Вожде Чоуте оно есть. И даже в Пите Карелсене иногда проскальзывает, но не часто, только когда он по-настоящему разбушуется. Или напьется. Да, когда Пит напьется, в нем появляется это нечто. Его чувствуешь, но подобрать ему название невозможно, нет такого слова. Он все еще раздумывал над своим открытием, тщетно пытаясь найти название тому, что их объединяло, когда в канцелярию вошел капитан Хомс.
Пока продолжалась предварительная беседа, которую Хомс непременно проводил с каждым новеньким, в мозгу Тербера, в том самом никогда не дремлющем его участке, сложился ясный план, как действовать с поварами.
Войдя в канцелярию, Хомс пожал Старку руку и расплылся в довольной улыбке. В течение всей лекции капитана Мейлон Старк стоял, непринужденно держа шляпу в сложенных за спиной руках, и задумчиво разглядывал Хомса. В начале беседы он довольно небрежно поблагодарил капитана, а все остальное время молчал. Когда Хомс закончил лекцию, Старк, все так же задумчиво разглядывая своего нового командира, четким движением отдал честь и тотчас ушел.
Мейлон Старк был среднего роста и крепкого телосложения. Слово «крепкий» вообще подходило к нему лучше всего. И лицо, и свернутый на сторону расплющенный нос, и голос – все у него было крепкое. Голова крепко сидела на шее, и он крепко поджимал подбородок, как это часто входит в привычку у боксеров. В нем чувствовалась крепкая хватка – такой уж, если вцепится, будет держаться обеими руками. И в то же время казалось, что Мейлон Старк напрягает все силы, только бы земля не ушла у него из-под ног. Складка, проходившая справа от расплющенного носа к уголку рта, была в три раза глубже такой же складки слева, и, хотя рот у него нисколько не кривился, из-за этой глубокой складки возникало впечатление, что Старк сейчас или язвительно усмехнется, или устало заплачет, или враждебно оскалится – угадать было невозможно. Потому что Старк никогда не усмехался, не плакал и не скалился.
– Он хороший солдат, – словно что-то доказывая, сказал Хомс Терберу, когда Старк ушел. На лице Хомса застыло озадаченное и не совсем довольное выражение. – Я хорошего солдата сразу вижу. Из Старка выйдет отличный повар.
– Так точно, сэр, – сказал Тербер. – Я тоже так думаю.
– Серьезно? – удивился Хомс. – Ну что ж, я всегда говорю: хорошие солдаты на дороге не валяются, их найти не просто.
Тербер оставил этот афоризм без ответа. Когда Динамит произвел в сержанты Айка Галовича, он сказал то же самое, только тогда Хомс не был так озадачен.
Хомс откашлялся, напустил на себя деловой вид и начал диктовать Маззиоли расписание строевых занятий на следующую неделю. Писарь пришел в канцелярию в середине лекции Хомса и занялся картотекой, но сейчас ему пришлось отложить карточки и сесть за пишущую машинку. Капитан, сложив руки за спиной и задумчиво откинув голову, расхаживал по канцелярии и диктовал медленно, чтобы Маззиоли успевал печатать.
Маззиоли печатал с отвращением, он знал, что все равно потом Цербер достанет свои справочники и перекроит расписание так, что надо будет все печатать заново. А Динамит подпишет и даже не заметит разницы.
Как только Хомс ушел, Тербер бросил свои бумаги и отправился в комнату поваров. Его бесило, что Динамит каждый раз мусолит в расписании одни и те же мелочи, и сейчас Милт, будто вырвавшись из герметически закупоренной бутылки, радостно дышал всей грудью. Что будет с Хомсом, если он когда-нибудь поймет свою никчемность, которую прикрывает всей этой суетой? А что ты волнуешься за Хомса? – подумал он. Хомс никогда ничего не поймет, это бы его убило. Он надеялся, что пока Хомс изощрялся в словоблудии, повара еще не успели вернуться с кухни и он застанет Старка одного.
Старк и в самом деле был в комнате один. Он задумчиво разглядывал выношенные кремовые бриджи старого образца, пригодиться ему они уже никак не могли, но выбросить их было выше его сил.
– Пойдем ко мне наверх, – сказал Тербер. – У меня есть к тебе разговор, с глазу на глаз. Да и ни к чему, чтобы повара видели нас вместе.
– Так точно, старшой. – Старк почувствовал настойчивость в голосе Тербера и встал с койки, по-прежнему держа бриджи в руках. – Знаешь, сколько лет этим штанам? У меня в тот год сестренка замуж вышла.
– Выкинь их, – решил за него Тербер. – Начнется война, мы отсюда выедем, тебе негде будет и самое необходимое держать.
– Это верно. – Старк без колебаний бросил бриджи на растущую кучу старья у двери, оглядел комнатенку и остановил взгляд на трех вещмешках, в которых было собрано все, что скопилось у него за семь лет солдатской жизни.
– Что, не густо? – спросил Тербер.
– По-моему, хватает.
– В тумбочку все воспоминания не запихнешь, – сказал Тербер. – А в вещмешок тем более. Я даже когда-то дневник вел, кому сказать – не поверят. До сих пор не знаю, куда он делся.
Старк вынул из ранца фотографию в кожаной рамке – молодая женщина с тремя мальчишками – и поставил на полку своего стенного шкафчика.
– Ну вот, – сказал он. – Теперь я дома.
– Да, это важно, – кивнул Тербер. – Пошли.
– Иду, старшой, – откликнулся Старк, подбирая с пола старый хлам и бриджи. – Все руки не доходят разобрать. Когда переезжаешь, сразу видишь, сколько всего ненужного набралось, – виновато сказал он.
На галерее он, не сбавляя шага, выкинул все в мусорный ящик и следом за Тербером стал подниматься по лестнице, но на площадке обернулся и посмотрел вниз – из мусорного ящика свисала штанина бриджей с толстыми солдатскими шнурками, металлические кончики на которых давно оторвались.
– Садись. – Тербер показал ему на койку Пита.
Старк молча сел. Тербер сел на свою койку напротив и закурил сигарету. Старк свернул себе самокрутку.
– Хочешь настоящую?
– Я свои больше люблю. Всегда курю «Голден Грейн», – задумчиво глядя на него со спокойным ожиданием, сказал Старк. – Если, конечно, они есть. А если нет, тогда «Кантри джентльмен». И то лучше, чем эти фабричные.
Тербер поставил на пол между ними обшарпанную пепельницу.
– Я, Старк, всегда играю в открытую. Все карты сразу на стол.
– Это я люблю.
– Насколько я понимаю, тебя сюда так быстро перевели не за красивые глаза. А потому что ты служил с Динамитом в Блиссе.
– Я уж догадался.
– Ты из Техаса?
– Точно. Из Суитуотера. Там и родился.
– А чего ты вдруг решил перевестись из Кама?
– Мне там не нравилось.
– Не нравилось, – ласково повторил Тербер, подошел к шкафчику, пошарил рукой за жестяной коробкой с иголками и нитками и достал бутылку «Лорда Калверта». – Мою комнату по субботам не проверяют, – сказал он. – Пить будешь?
– Вопрос! Глоточек можно.
Старк взял бутылку, внимательно рассмотрел длинноволосого красавчика на этикетке, как игрок рассматривает «закрытую карту», когда деньги не позволяют ему играть по-крупному, потом поднес горлышко к губам.
– Старк, а ты когда-нибудь заведовал столовкой?
Кадык у Старка дернулся и замер.
– Конечно, – ответил он, не отрываясь от бутылки. – В Каме, например.
– А если серьезно?
– Я же тебе говорю – конечно. У меня была всего одна нашивка, но я замещал сержанта. Хотя приказом это мне никто не оформил.
– И меню сам составлял, и закупал все?
– Конечно. Все было на мне. – Он неохотно вернул бутылку. – Отличная штука.
– Какое у тебя там было звание, говоришь? – Тербер взял бутылку, но пить пока не собирался.
– РПК. Обещали дать «специалиста шестого класса», так и не дали. По штатному расписанию числился вторым поваром, только без оклада. И столовкой заведовал за так. Меня даже временно не оформили. Обязанностей хоть отбавляй, а ни денег, ни звания.
– И тебе это не нравилось, – снова повторил Тербер, еле сдерживая смех.
Старк задумчиво глядел на Тербера, и, как всегда, по лицу его было не понять: засмеется он сейчас, заплачет или зло оскалится.
– Да, условия не нравились, – сказал он. – А работа нравилась. Я эту работу люблю.
– Отлично, – прищурился Тербер и отпил из бутылки. – Мне в столовке нужен дельный, человек. Такой, на которого я могу положиться. И со званием. Как тебе для начала РПК и спец четвертого класса?
Старк задумчиво посмотрел на него.
– Звучит неплохо, – сказал он. – Если, конечно, мне все это дадут. А что дальше?
– А дальше звание и должность. Те, что сейчас у Прима.
Старк внимательно поглядел на свою самокрутку, точно советуясь с ней.
– Я, старшой, тебя не знаю, – сказал он, – но играть с тобой интересно и я «пас» не скажу.
– Значит, договорились. В этой роте, кроме тебя, из Блисса еще четверо. И все – сержанты. Так что с этой стороны у тебя будет все спокойно.
Старк кивнул:
– Это я и сам понимаю.
– А остальное просто. Главное, чтобы ты не вляпался ни в какую историю и доказал, что работаешь лучше Прима. Можешь считать, что с сегодняшнего дня ты – первый повар с нашивками РПК и спеца четвертого класса. От тебя требуется только одно: не жди, чтоб тебе приказывали, а действуй и, когда Прим сачкует, а сачкует он чуть не каждый день, командуй столовкой сам.