Джонс Джеймс. Отныне и вовек

   – Ты, я вижу, тоже зарядился.
   – Хочешь выпить?
   – Мне твоего виски не надо. Захочу – сам достану.
   Тербер задумчиво разглядывал свой «пистолет».
   – Заряжено, – повторил он. – Валит с ног медведя. Бабах! Медведя хочешь? – Он подкинул бутылку в воздух и поймал на лету. – Я, малыш, стреляю как снайпер. Хочешь, можем как-нибудь пострелять на пару. Посмотрим, у кого лучше получается, – сказал он, ухмыляясь.
   – Чего это ты вдруг расхвастался?
   Тербер и Пит Карелсен были лучшими стрелками в полку, вне всякой конкуренции. У обоих были отличные узкоствольные винтовки «03», и оба только что не молились на них. Вместе с главным сержантом О'Бэнноном и капитаном Стивенсом из второй роты они составляли полковую стрелковую команду. И как бы здорово кто-то ни стрелял, Тербер всегда умудрялся его переплюнуть. Это было даже несправедливо.
   – Да нет. – Тербер усмехнулся. – Я не хвастаюсь. Ты, говорят, и сам стреляешь как бог. Я слышал, две недели назад ты устроил на стрельбище целый спектакль. Так что, думаю, тебе будет интересно проверить себя в паре с настоящим стрелком.
   – Идет, – сказал Пруит. – Говори когда.
   – Устроим маленькое спортивное соревнование. По всем правилам. Ну и заодно скромное товарищеское пари. Поставим долларов по сто. Ты как?
   – Будем ставить поровну?
   – Мне, наверно, надо поставить больше.
   – Я думал, ты хочешь, чтобы это я поставил больше.
   – Зачем же? – Тербер хитро усмехнулся. – Я тебя грабить не собираюсь.
   – Где будем стрелять? И когда? Прямо сейчас?
   – Стрелять надо на стрельбище. – Тербер опять усмехнулся. – Чтобы все по правилам. Учебные стрельбы начнутся примерно через месяц.
   – Тю! Я думал, ты предлагаешь сейчас.
   – А из чего стрелять? У меня с собой только этот пузырек. Придется подождать, пока начнутся стрельбы.
   – Значит, ставим поровну. И чтобы было честно, ты дашь мне свой стереоприцел. Идет?
   – Конечно.
   – Когда начнутся стрельбы, меня, может, здесь уже не будет.
   – А ведь ты прав. Ей-богу, – Тербер мотнул головой и щелкнул пальцами. – Я и забыл. Ты же к тому времени будешь в тюрьме. Тьфу ты, черт! – с досадой чертыхнулся он.
   – Что, сразу на попятный?
   – А как же! – Тербер ухмыльнулся. – Я всегда чуть что – на попятный. – Он сел прямо на щебенку и скрестил ноги по-турецки. – Держи, старик. Выпей.
   – Ну давай. – Пруит взял у него бутылку. – Мне что из твоей бутылки, что из бутылки Колпеппера – все едино.
   – Вот и хорошо. Мне тоже все едино, кого поить – тебя или Колпеппера.
   Виски, обжигая желудок, смешался с бурлившими там винными парами. Пруит уселся посреди дороги рядом с Тербером, отдал ему бутылку и вытер рот рукой.
   – Знаешь, а все-таки дерьмовая она штука, наша жизнь.
   – Полное дерьмо, – пьяно кивнул Тербер и приложился к бутылке. – Дерьмо и паскудство.
   – Обязательно испортят человеку настроение.
   – Это факт, – кивнул Тербер. – Это они умеют. Ты теперь у Колпеппера в черном списке.
   – Я у всех в черном списке. Колпеппер – это мне для комплекта.
   – Точно. Теперь у тебя на руках полный набор. Можешь выложить «флеш-рояль». Или «фул».
   – Или пять одной масти, – подхватил Пруит. – С джокером. Джокер – он кого хочешь изобразит. Большой шутник.
   – Большой шутник – это ты, – Тербер протянул ему бутылку. – Правильно я говорю?
   – Правильно.
   – А я, между прочим, попал в черный список к Старку. Теперь хоть в ресторан ходи. Но до тебя мне далеко.
   – Как же это случилось? – поинтересовался Пруит. Глотнув виски, он передал бутылку Терберу. Светло-желтая полоса щебенки тянулась перед ними и позади них, постепенно расплываясь и исчезая в темноте, точно лунная дорожка на черной глади моря.
   – А не важно как, – хитро прищурился Тербер. – Не важно.
   – Ясно. Не доверяешь. А я тебе доверяю.
   – Мы сейчас не обо мне говорим, – парировал Тербер. – А о тебе. Ты, Пруит, лучше скажи, чего ради ты хочешь себя угробить? На кой ляд корчишь из себя большевика?
   – Не знаю, – уныло сказал Пруит. – Сам давно пытаюсь понять. Наверно, таким родился.
   – Фигня. – Тербер снова отпил из бутылки и уставился на Пруита осоловевшими глазами. – Самая что ни на есть натуральная фигня. Чистой воды. Ты не согласен? Ну давай, не соглашайся, спорь.
   – Не знаю я…
   – А я говорю, фигня, – назидательно сказал Тербер. – Такими не рождаются. Вот я, например. Я же не таким родился. На, – он протянул бутылку. – Пей.
   Пока Пруит пил, он смотрел на него и хитро щурился.
   – Хреново все это устроено, а? Вот ты, например. Тебе дорога прямым ходом в тюрьму. Или, например, я. Меня рано или поздно разжалуют. И вот тебе, пожалуйста, мы оба – сидим вдвоем посреди этой вшивой дороги. И вдруг, понимаешь, грузовик! И прямо на нас! Что тогда?
   – Тогда плохо, – сказал Пруит. – Умрем мы тогда, вот что. – Он чувствовал, как новая порция виски смешивается с тем, что он выпил раньше, и смесь взрывается, обдавая его изнутри жаром. Умрем, думал он. Умрем… умрем… умрем.
   – И всем на это положить, – сказал Тербер – Никто даже не всплакнет. Вот такие пироги. Нет, знаешь, ты лучше здесь не сиди. Давай-ка лучше подымайся и садись поближе к обочине.
   – А ты? – Пруит отдал ему бутылку и оглядел желтую дорогу, ища глазами грузовик. – Тебе хоть есть ради чего жить. Кто будет вместо тебя нянчиться с твоей драгоценной ротой?
   – Я уже старик. – Тербер глотнул виски. – Мне и умирать не жалко. У меня все давно позади. Все. А ты – молодой. Тебе еще жить да жить.
   – Мне в этой жизни ничего не светит, – упрямо возразил Пруит. – Твоя жизнь важнее. Гитлер же сказал: «Если бы не наши сержанты, у нас не было бы армии». А нам ведь армия тоже ой как нужна. Что бы делали колпепперы, если бы у нас не было армии? Так что пересесть нужно не мне, а тебе. Вставай.
   – Ни за что! – взревел Тербер. – Я свою жизнь прожил. Я – старик. Еще пять лет, и я буду как старый Пит. И ты меня не отговаривай. Я останусь сидеть. А ты вставай.
   – Нет, – настаивал Пруит. – Это ты вставай.
   – Не встану! – заорал Тербер.
   – И я тогда тоже не встану. Буду сидеть вместе с тобой. Я не могу оставить тебя одного на верную смерть.
   Тербер сунул ему бутылку.
   – Малыш, ты ненормальный, – ласково сказал он. – Ты, наверно, спятил. Старика вроде меня все равно не спасти. А ты – молодой. Тебе есть ради чего жить. Тебе погибать нельзя. Ни в коем случае. Прошу тебя, дорогой, встань, пересядь. Если тебе на себя наплевать, сделай это хотя бы ради меня.
   – Нет, сэр, – отважно заявил Пруит. – Не на того напали. Пруит еще никогда не бросал друга в беде. Я останусь и буду рядом до последнего вздоха.
   – Господи, что я наделал! Что я наделал! – завопил Тербер.
   – А кого это колышет? Был я, нет меня – всем начхать. Уж лучше мне умереть. – Слезы застлали Пруиту глаза, и огромный, похожий на сидящего Будду силуэт Тербера влажно заблестел.
   – И мне тоже. – Тербер всхлипнул. Потом выпрямился и расправил плечи. – Значит, умрем оба. Так даже лучше. Трагичнее. И совсем как в жизни.
   – Я бы сейчас все равно не встал, – сонно сказал Пруит. – Не смог бы.
   – Я тоже. И вообще уже поздно. Прощай, Пруит.
   – Прощай, Тербер.
   Они торжественно пожали руки. Храбро проглотили недостойные мужчин слезы расставания и, по-солдатски подтянувшись, гордо вперили взгляд в уходящую вдаль желтую ленту щебенки, по которой к ним должна была приехать смерть.
   – Я хочу, чтобы ты знал, – сказал Тербер. – У меня никогда не было такого друга, как ты.
   – Взаимно, – сказал Пруит.
   – Ты, палач, нам глаза не завязывай! – Тербер презрительно откинул голову назад. – Мы не сопливые мальчишки. Можешь этой повязкой подтереться, сволочь!
   – Аминь, – сказал Пруит.
   Они снова, в последний раз, торжественно пожали друг Другу руки, честно разделили между собой остаток виски, зашвырнули бутылку в траву, распрямили плечи, улеглись и, мгновенно отключившись, заснули как убитые.
   В два часа ночи, когда Рассел приехал за Цербером, они все так же лежали, раскинувшись поперек дороги.
   Пытаясь удержать порожний, неустойчивый грузовичок на уползающей из-под колес щебенке, Рассел изо всех сил нажал на тормоза. Машину понесло боком от обочины к обочине, и, чтобы не свалиться в кювет, Рассел выворачивал руль, как только мог. Наконец грузовик остановился – еще три ярда, и он бы переехал ноги распростертого в забытьи Тербера. Рассел вылез из кабины и уставился на два лежащих на дороге тела.
   – Господи! – в ужасе пробормотал он. – Матерь божья!
   Тербер был в полной отключке и спал непробудным сном, но Пруита ему удалось кое-как растормошить.
   – Давай же просыпайся, будь ты неладен! Псих ненормальный! Вставай, хватит валять дурака. Я же вижу, что ты живой. Помоги мне загрузить этого болвана в кузов. Я должен отвезти его на КП. Если Динамит узнает, он его разжалует. Это факт.
   – Ничего ему Динамит не сделает, – еле ворочая языком, сказал Пруит.
   – Да? Это почему же?
   – А потому. – Пруит презрительно скривился. – Где он тогда найдет себе старшину?
   – Не знаю. – Рассел задумался. – А вдруг разжалует?.. Ладно, к черту! – буркнул он. – Помоги мне закинуть его в кузов. Идиоты вы оба все-таки. А если бы это не я ехал, а кто-нибудь другой? Я же вас чуть не задавил. Было бы сейчас два трупа. Идиоты!.. Ну давай же, вставай, – со злостью упрашивал он. – Ты должен мне помочь.
   – Пра-а-льно, – важно согласился Пруит. – Я не позволю, чтобы мой друг пострадал.
   – Кто-кто? – переспросил ошеломленный Рассел. – Как ты сказал? А ну повтори.
   – Оглох, что ли? Я говорю – мой друг… кореш. Что я еще мог сказать?.. Тербер – мой лучший друг. И я не хочу, чтобы он пострадал. Это я и сказал. И не прикидывайся, что ты не расслышал.
   Он с трудом встал на ноги. Рассел поддерживал его под мышки.
   – Где он?.. А-а, вот где… Пусти. Я сам. Полный порядок. Ты не болтай. Потом поговорим… Ты лучше помоги мне. Надо моего кореша закинуть в твой вонючий грузовик… Я о нем обязан заботиться… Понял?.. Тербер – он того стоит. Лучший солдат во всей этой вшивой роте… – Он задумчиво помолчал. – Лучший и единственный настоящий, – поправился он.
   Рассел отпустил Пруита и брезгливо смотрел, как он, шатаясь, доплелся до спящего Тербера, нагнулся, чтобы поднять его, и тут же сам на него повалился.
   – Тю-ю! – протянул Пруит. – А я пьяный.
   – Не может быть, – скривился Рассел.
   Он помог ему снова подняться. Вдвоем они кое-как, волоком подтащили тяжелое, обмякшее тело к заднему борту грузовика. Тербер почему-то выскальзывал у них из рук, как угорь, и они дважды его роняли; он падал как мешок. Они долго кряхтели и подталкивали его, пока наконец не запихнули в грузовик. Едва оказавшись в кузове, Тербер открыл глаза и хитро ухмыльнулся.
   – Это кто? Рассел? – невнятно спросил он.
   – Он самый, – неприязненно откликнулся Рассел. – Рассел-нянька. Рассел – козел отпущения.
   – Ты, Рассел, послушай меня… Моя к тебе просьба есть. Твоя моя помогай надо. Понимай?
   – Понимай, – подозрительно сказал Рассел. – Чего тебе?
   Тербер приподнялся и поглядел по сторонам. Пруит, развалившись на сиденье рядом с водительским, уже снова спал.
   – Сейчас скажу, – прошептал Тербер. Шепот у него был не тише, чем шипение паровоза. – Моя хочет, чтобы твоя отвезла этот солдат домой, в лагерь.
   – Ладно, – устало сказал Рассел. – Только перестань разговаривать, как китаец, и не изображай пьяного. Хватит, ты меня один раз уже купил: я думал, ты без сознания. Знал бы, не стал бы на собственном горбу тащить тебя в кузов. Никакой ты не пьяный. Вот Пруит – тот действительно хорош.
   Тербер засмеялся:
   – Значит, я все-таки тебя купил, да? – Он хихикнул. – Но это еще не все. Когда довезешь его, скажешь дежурному капралу, что старшина велел освободить его до утра от выхода на пост. Это, скажешь, за то, что он помогал старшине в индивидуальной рекогносцировке.
   – Ты не можешь это сам решать, старшой. – Рассел был в недоумении.
   – Не могу? Еще как могу. Так ты понял, что я тебе сказал?
   – Понять-то понял, но…
   – Никаких «но». Сделаешь, как я сказал. Я, по-твоему, старшина или кто?
   – Конечно, ты старшина.
   – Может, не знаешь, кому ты обязан своим РПК? Так что никаких «но». Делай, что тебе приказывают.
   – Ладно, старшой. Только ты очень уж много с меня требуешь за какое-то паршивое РПК.
   – Ты слушай, что я тебе говорю, – Тербер схватил его за плечи. – Ты пойми, – шепотом сказал он, – мы этого парня должны беречь. Он лучший солдат в роте. – Тербер задумчиво помолчал. – Лучший и единственный настоящий, – поправился он.
   – Что это с вами обоими? Вы что, вступили в общество взаимного обожания?
   – Пока можно, мы должны его беречь, понял? – настойчиво сказал Тербер. – Он, наверно, пробудет с нами недолго, и мы должны его беречь.
   – Хорошо, хорошо. Спи.
   – Это важно. Тебе не понять. Это очень важно.
   – Понял. Спи ты, ради бога.
   – Дай мне слово, – потребовал Тербер.
   – Отстань, – устало отмахнулся Рассел. – Обещал – значит, сделаю. А теперь спи.
   – То-то же, – удовлетворенно кивнул Тербер. – Смотри не забудь. Это очень важно. – Довольный собой, он поудобнее улегся на грязных ребристых досках, настеленных на полу кузова. – Ведь это может случиться в любой день, – добавил он.
   Рассел поглядел на него, покачал головой, закрыл задний борт кузова и повел грузовик по щебенке к лагерю, везя с собой двух пьяных, которые сдуру, с перепою, вообразили, что им все же удалось – то ли во сне, то ли наяву, непонятно где, непонятно когда – на мгновенье прикоснуться к душе другого человека и понять его.

33

   Случилось это на другой день после их возвращения из Хикема. Назревало все очень давно, и никто не удивился, все этого ждали, но вышло так сложно и запутанно, что никто не получил удовольствия, а Пруит и подавно. Он в тот вечер собирался поехать в Мауналани.
   Накануне они в конце дня прибыли в гарнизон, разгрузили машины и допоздна приводили в порядок личное снаряжение: мыли, скребли, выметали паутину, смазывали мазью кожаные ремни, прочищали зубными щетками липкие винтовки. Заниматься этим никому не нравилось, но весь следующий день был отведен под разборку ротного имущества и предстояло еще драить кухонные плиты, чистить солдатские и офицерские палатки и убирать казармы к инспекционному осмотру.
   Когда колонна грузовиков въехала во двор, все немало удивились, увидев рядового первого класса Блума – вместе с другими боксерами он стоял на галерее и глядел, как рота возвращается с полевых учений. Выяснилось, что неделю назад Блума отчислили из сержантской школы. Как рассказывали, на занятиях по физподготовке его вызвали из строя командовать и он начал первое упражнение с команды: «Ноги на плечи – ставь!» Поднялся дикий хохот, отделение будущих сержантов превратилось в беспорядочную улюлюкающую толпу. Блуму велели встать назад в строй и в тот же день отчислили.
   Новость взбодрила грязных усталых солдат, только что вернувшихся из гавайских дебрей. Антиспортивная фракция не преминула удовлетворенно отметить, что позор Блума – прямой результат взятого Динамитом курса на выдвижение безмозглых боксеров. Оппозиция в качестве контрдовода приводила в пример рядового первого класса Малло, боксера в полулегком весе, нового человека в команде, который не только продолжал учиться в сержантской школе, но и был там командиром взвода. Блум – это не показатель, говорили члены спортивной фракции; чтобы стать хорошим сержантом, совсем не обязательно кончать сержантскую школу.
   А сам Блум доказывал всем, кто его слушал, что в действительности его отчислили только из-за того самого расследования. Но слушали Блума немногие. Разговор о расследовании лишь приводил всех в недоумение, к тому же первая версия была забавнее. Антиспортивная фракция и раньше не любила Блума, а спортсмены, сознавая, что он подмочил их репутацию, теперь тоже не слишком его поддерживали.
   Весь вечер, пока разгружали машины, и почти все следующее утро во время мороки Блум слонялся по территории, переходя из одной группы к другой, и запальчиво объяснял, почему ему не повезло. В поле Блум не выезжал и соответственно не попал ни в один из нарядов. Тренировок у него тоже не было, потому что вечером открывались ротные товарищеские, и, так как он сегодня выступал, ему дали отдохнуть. Короче говоря, у него был свободен весь день, и он занимался исключительно тем, что усиленно распространял вторую версию своего отчисления, всячески стараясь себя реабилитировать.
   Блум сегодня впервые выступал в среднем весе. Право второй раз участвовать в ротных товарищеских он получил только потому, что на дивизионном чемпионате выступал в другой категории – в полутяжелом. Ему пришлось три дня сгонять вес: он почти ничего не пил, ел только специальные молочно-овсяные таблетки и, чтобы больше потеть, бегал в двух свитерах и прорезиненном плаще. Он очень осунулся и похудел.
   Ему было вредно волноваться. Но он с пеной у рта доказывал свою невиновность. Это ничего не давало. Лучше бы уж он отдыхал. Как он ни старался, неугодная ему версия повсюду опережала его, разносясь на быстрых крыльях сплетни, за которой не угонятся ничьи ноги. Насчет него капитан Хомс сам решит, заявлял он всем, кто его слушал. Динамит слишком крупная фигура, и какая-то злобная сплетня не могла повлиять на его мнение. Блум верил в капитана Хомса. Он предлагал всем поспорить на сколько угодно, что капитан Хомс все равно сделает его капралом. И тем не менее, едва массивный силуэт Блума появлялся на горизонте, кто-нибудь немедленно отрывался от работы и орал: «Ноги на плечи – ставь!»
   В конце концов Блум сдался и пошел на дневной сеанс в гарнизонную киношку. Он был жутко расстроен и издерган, а там как раз показывали «Боксера и Даму» с Кларком Гейблом, и вообще ему было необходимо хоть немного отдохнуть и успокоиться, чтобы вечером быть в форме.
   Пруит попал в наряд, вычищавший прицепной фургон с полевой кухней. Когда Блум подошел к их группе, Пруит молча продолжал работать. Он, конечно, не станет плакать, если Блум не получит капрала, но в принципе ему все равно. Сейчас у него было только одно желание – поехать к Альме. Они не виделись целых две недели. Идти вечером смотреть бокс ему не хотелось, да и тактичнее было там не появляться.
   Фургон стоял перед казармами, и солдаты отскребали пол в средней части прицепа, а один из них смывал шлангом грязь с досок настила, которые они уже вынули из холодильного отсека и прислонили к стенке фургона. Им оставалось немного: вычистить хлебный ларь, а потом вымыть весь фургон изнутри и обтереть снаружи. Когда Блум пошел в кино, они все еще работали. Провожаемый криками: «Э-эй! Ноги на плечи – ставь!», Блум шагал прочь, а они смотрели ему вслед и прекрасно знали, куда он направляется. По походке Блума всегда за милю было понятно, куда он собрался. Они продолжали работать.
   И они все еще работали, когда Чемп Уилсон и Лиддел Хендерсон вместе с другими боксерами вернулись с тренировки из полкового спортзала. Сержант Уилсон, как и остальные боксеры, не выезжал с ротой в поле и, следовательно, не попал ни в один наряд. Сержант Хендерсон, хоть и не был боксером, в поле тоже не ездил, потому что его оставили во вьючном обозе приглядывать за лошадьми Хомса. А в спортзал он пошел просто за компанию, посмотреть, как тренируется его кореш Уилсон. И именно этот самый сержант Хендерсон изловил собачонку Блума, которая, никому не мешая, бегала по двору, и предложил потехи ради помочь огромной немецкой овчарке – кобель числился за шестой ротой – взгромоздиться на блумовскую сучку.
   – Кобелек-то третью неделю за ней бегает. Пора ему свое получить, – осклабился Хендерсон. Голос у него был тонкий, бесцветный, и, как все техасцы, Хендерсон лениво растягивал слова. – Пусть девочка ощенится прямо Блуму на подушку. Во когда он зенки вылупит. Щенки-то все будут овчарки.
   Сержант Уилсон присел перед собачонкой и ухватил ее за передние лапы.
   – Мне этот падла Блум всегда не нравился, – угрюмо сказал он. Чемп Уилсон был угрюм и на ринге, и в жизни. Он вообще был угрюмый тип. Ему так полагалось. Как-никак чемпион дивизии в легком весе. Титул обязывает. Встав на колени, он угрюмо удерживал собачонку на месте.
   Во дворе было людно: кто работал, кто слонялся без дела.
   На галерее распаковывали стволы пулеметов с водяным охлаждением, протирали их, перекладывали чистой ветошью и снова упаковывали – работу подкинул Лива, решив, что, раз уж рота сегодня наводит порядок, пусть заодно сделают и это. Солдаты толклись и перед казармами, и возле мусорных баков, и на плацу, где еще мыли палатки. Через несколько минут вокруг Хендерсона с Уилсоном собралась целая толпа, все их подбадривали, давали советы.
   Собачонка Блума была маленькая кудлатая дворняжка. Вокруг любого армейского гарнизона всегда полно бездомных собак, потому что все их подкармливают и приручают. Но Блум хотел, чтобы у него была своя собака, собственная. Он нашел ее возле гарнизонного пивного бара, подобрал, назвал Леди и, хотя повара и сами бы ее не забыли, упорно выпрашивал на кухне объедки и собственноручно кормил Леди три раза в день, чтобы привязать ее к себе. И так же упорно, с остервенением, перерастающим чуть ли не в праведный гнев, он гонял с территории роты всех забредавших туда кобелей. Огромная немецкая овчарка из шестой роты была его враг номер один.
   Рота давно и откровенно над ним потешалась. А сама Леди, кроткое нервное существо с испуганной мордочкой и вечно поджатым хвостом, вела себя так, что все веселились еще больше. У нее напрочь отсутствовало представление об армейской дисциплине, и в строю солдаты надрывали животы от хохота, глядя, как Блум материт ее и гонит прочь, когда она каждое утро, поджав хвост, увязывается за ним на стройподготовку.
   Леди не была девственницей, ее нравственные устои явно не возвышались над средним собачьим уровнем, и к кобелю из шестой роты она относилась с куда большей терпимостью, чем Блум. Но сейчас ее напугали. Кобель горел желанием, но был слишком высок для Леди и не мог справиться без ее помощи. А Леди заартачилась. Она жалась к земле и хотела сесть, но Хендерсон мешал ей. Уилсон угрюмо держал Леди за передние ноги, а Хендерсон – за задние. Овчарка прыгала вокруг, возбужденно гавкая, и понапрасну закидывала лапы в воздух. Зрители азартно покрикивали и не скупились на советы. Всем казалось, что они отлично насолят Блуму.
   Леди уже начала скулить и вырываться, и обоим сержантам приходилось напрягать все силы, чтобы удержать ее. Спектакль затягивался, теперь все было совсем не так смешно. Зрители расходились, неловко пряча глаза, и возвращались к работе. Но Хендерсон не желал сдаваться. На лицах тех немногих, кто остался смотреть, сквозь жадное любопытство постепенно проступала легкая краска стыда. Но сержант Хендерсон отказывался признать поражение.
   Пруит довольно долго ни во что не вмешивался. Какое ему дело? И вообще это не его собака. Пусть Блум сам присматривает за своей паршивой сучкой. Но в нем столько всего накопилось, что он давно был готов взорваться и ждал лишь повода, он даже сам выискивал этот повод, и теперь, глядя на них – и на тех, кто сконфуженно отошел, и на тех, кто виновато остался из любопытства, и на Чемпа Уилсона с живодером Хендерсоном, этих вселенских подонков, которые никогда не выезжают в поле, – он вдруг почувствовал, что ненавидит их всех так же яростно и неукротимо, как ненавидел Блума с его паршивой замызганной сучонкой.
   Он растолкал зевак и врезал Хендерсону по плечу ребром ладони. Хендерсон в это время, стоя на коленях, сражался с задними лапами Леди. От удара он упал на спину и инстинктивно выставил руки назад.
   Почувствовав, что задние лапы у нее свободны. Леди рванулась, Уилсон не сумел ее удержать. Она опрометью помчалась через двор. Кобель не отставал от нее ни на шаг. Обернувшись, она зарычала и куснула его в грудь. Он продолжал бежать за ней, но уже на некотором расстоянии.
   – Что это ты вдруг? – потребовал объяснений Хендерсон.
   – А то, что нечего изображать из себя большего скота, чем ты есть, – сказал Пруит. – Шел бы лучше в конюшню, к своим лошадкам.
   Хендерсон широко улыбнулся, лениво оперся на локоть и сунул правую руку в карман.
   – В чем дело, Пруит? Нервишки пошаливают? Такой всегда паинька…
   Пруит смотрел, как рука Хендерсона что-то ласково поглаживает в кармане.
   – Только попробуй, сволочь, – сказал он. – Этим же ножом и убью.
   Улыбка сошла с лица Хендерсона, но вечно невозмутимый Чемп Уилсон уже стоял рядом и помогал своему корешу подняться.
   – Пошли, Лиддел, брось. – Успокаивая приятеля, Уилсон взял его за руку и потянул к казарме.
   – Ты, Пруит, доиграешься, – завизжал Хендерсон. – Дождешься – зарежу!
   – Это когда же?
   – Лиддел, заткнись, – угрюмо приказал Уилсон. – А ты, Пруит, соображай, – холодно добавил он. – Когда-нибудь допрыгаешься, и никто выручать не будет. Тебя в роте и так мало кто любит.
   – А мне самому в этой роте мало кто нравится, – сказал Пруит.
   Уилсон ничего не ответил. Он дружески похлопал Хендерсона по плечу и потащил в комнату отдыха. Хендерсон был разъярен, но не сопротивлялся. Пруит пошел назад к фургону. Толпа разбрелась, солдаты вернулись к работе, слегка разочарованные, что их лишили развлечения, – драка могла бы выйти неплохая. А сам Пруит не понимал, доволен он, что драка не состоялась, или нет. Солдаты, мывшие фургон, молчали, будто ничего не произошло. Небось давно ходят разговоры, что Пруит на пределе, мрачно подумал он.