Страница:
– Верно. Я люблю, когда все просто и ясно, когда все разложено по полочкам и можно заранее рассчитать. Я и сюда приехала, только когда все рассчитала.
– Да. – Он заметил, что ее голос доносится до него сквозь дремоту то громче, то тише. Наверно, я засыпаю, подумал он. Наверно, это все во сне. – Ты мне уже говорила. Когда мы только познакомились, помнишь? Я еще тогда удивился. Но ты не объяснила. Расскажи, с чего ты вдруг взялась за это ремесло?
– Меня никто не заставлял, – сказала Лорен, и по ее голосу он понял, что ей совсем не хочется спать. – Ты что, думаешь, все проститутки – жертвы Счастливчика Лучано, невинные девушки, которых он похитил, изнасиловал и продал в бордели? – долетел до него ее голос. – Или, может, думаешь, их набирают, как солдат на войну, по всеобщей мобилизации? Ничего подобного. Очень многие идут на это добровольно. Некоторым попросту нравится такая жизнь, да и сама работа не очень угнетает. Другие – потому что ненавидят какого-нибудь парня, который лишил их девственности или, может, даже наградил ребенком, и они теперь ему мстят таким вот странным способом. Третьи – потому что им на все наплевать. Так что видишь, – сказал в темноте голос, – среди наших девочек много добровольцев, очень много.
– И многие застревают на сверхсрочную, – сказал Пруит. – На весь тридцатник.
– Не обязательно. Некоторые действительно застревают, но их гораздо меньше, чем ты думаешь. Многие все рассчитывают заранее, как я. Отслужат один срок, а потом на покой. Таких много.
– И ты, значит, тоже так решила?
– Неужели ты думаешь, я собираюсь быть проституткой всю жизнь? По-твоему, мне это очень нравится? Через год я вернусь в наш городишко с кучей денег и заживу как человек.
– А как же дома? – сонно, неуверенно спросил он этот звучащий в темноте голос, не зная, слышит ли он его наяву или ему все только снится. – Пойдут же разговоры, слухи.
– Никаких разговоров не будет, никто ни о чем не узнает. У нас в городе – там у меня до сих пор мать живет, и, кстати, живет на те деньги, которые я ей посылаю, – у нас в городе все думают, что я работаю личным секретарем у одного из гавайских сахарных королей. Начинала в родном городке официанткой, потом кончила вечернюю школу, пообтесалась и попала в секретарши на хорошее место. Сейчас девушка работает, копит деньги, а накопит – вернется домой, будет ухаживать за больной матерью.
– А если все-таки пронюхают? – спросил он свое сновидение.
– Каким образом? Маленький городок в Орегоне, никто никуда не ездит, даже очень богатые дальше Сиэтла не выбираются. Вернется приличная девушка, строго одетая, как положено секретарю солидного бизнесмена, будет жить на «скромные сбережения». Кто догадается, что я не та, за кого себя выдаю?
– Пожалуй, никто. А как тебе вообще пришла в голову эта затея?
– У меня был парень, – начал объяснять голос из сна. – Я работала официанткой в кафе. А он был из солидной, богатой семьи. Банальная история, ничего нового. Я, правда, не забеременела, обошлось. Он два года со мной спал, а потом женился на другой, которая подходила ему больше, как считали его родители.
– Паршиво, – пробормотал он. Неужели это его от виски так разморило? Руки и ноги как ватные. – Очень паршиво.
– Занятная история, верно? – улыбнулся голос. – В Голливуде могли бы снять неплохой фильм.
– Уже сняли, – сказал он. – Таких фильмов десятки тысяч.
– Но у моего фильма другой конец. Помнишь «Западню желания»? Прекрасная картина. Там героиня идет служанкой к молодым супругам и нянчит их детей, чтобы только быть рядом со своим возлюбленным. В моем фильме ничего похожего нет.
– Конечно, – сказал он. – В жизни такое не часто встретишь. Я лично не знаю ни одного примера.
– И никто не знает. Потому что так не бывает. Когда он женился, я уехала в Сиэтл, устроилась официанткой. К нам в кафе часто заходил один воротила-сутенер, и девушки быстро меня на него нацелили. Завести с ним роман было легко, труднее было убедить его, что он мне нравится. Он должен был поверить, что я в него влюбилась, и сделать то, что он и сам собирался. Только я настояла, чтобы он послал меня сюда, а не в Панаму или Мексику. Потому что, видишь ли, мы с ним якобы любили друг друга. Он-то не знал, что каждый вечер, когда он уходит, меня наизнанку выворачивает.
– Лорен, – сказал он, не понимая, снится ему это или он говорит наяву. – Лорен… Ты очень смелая, Лорен. И я горжусь тобой. Я теперь тебя понимаю. Я горжусь тобой, и мне плевать, кто что про тебя говорит.
– Смелость – ерунда, – произнес ее голос. – Главное не сама смелость, а то, чего смелостью можешь добиться.
– Зачем ты так цинично?
– Если приличным мужчинам требуются жены с хорошей репутацией, со средствами, с положением в обществе, у меня все это будет. Есть только один способ это приобрести. За деньги. Вернусь домой с мешком денег, куплю нам с матерью новый дом, запишусь в загородный клуб, начну играть в гольф и бридж, по вторникам буду ходить в литературный клуб, выступлю там с разбором «Западни желания», и тогда какой-нибудь мужчина с приличным положением решит, что я для него приличная жена, что я сумею вести хозяйство в приличном доме и воспитаю ему приличных детей. И я выйду за него замуж. И буду счастлива.
– Лорен, – говорил он во сне. – Лорен. Пусть у тебя все исполнится, пусть все сбудется, как ты задумала. Дай бог, чтобы ты все это провернула.
– Здесь нечего проворачивать. Все давно разложено по полочкам. Ясно и просто, как дважды два четыре. В нашем городке многим женщинам это удавалось, только они были не профессиональными шлюхами, а, так сказать, любительницами, они были чьими-то любовницами. А потом, – тихо продолжал голос, – когда все наладится и пойдет как по маслу, то, что было раньше, постепенно отодвинется в прошлое и умрет. Останется только воспоминание, как о сне. Знаешь, бывает, приснится что-нибудь, а потом боишься, вдруг так и будет, но ничего никогда не происходит. Порядочным людям бояться нечего.
– Лорен, – говорил он во сне, – Лорен… Кажется, я люблю тебя, Лорен. Ты смелая, красивая… Наверно, потому и люблю…
– Ты пьяный, – ответил голос. – Разве можно полюбить проститутку? Ты меня в первый раз видишь, и мы в публичном доме. Ты пьяный. Лучше спи.
– Я так и думал, что ты это скажешь, – лукаво улыбнулся он своему сновидению. – Так и знал.
– Откуда ты знал? – спросил голос.
– Знал, и все. Я знаю тебя, Лорен. А тот, богатый, за которого ты выйдешь замуж, он будет тебя любить, как я?
– Ты меня не любишь, – сказал обволакивающий его сон. – Ты пьяный. И мой муж вовсе не будет богатый.
– Но у него будет репутация, положение в обществе, деньги – все, про что ты говорила. Все, что нам, солдатне, и не светит. Только мне кажется, он не будет тебя любить. Почему-то мне так кажется.
– Он не узнает, что я была проституткой. Никогда.
– Я ведь не о том.
– А остальное – моя забота. Я заставлю его себя полюбить. К тому времени я буду знать, как это делается.
– Нет, Лорен. Не бывает, чтобы было все. Некоторым везет, они могут выбирать, но даже тогда это не настоящий выбор. А чтобы у человека было все, такого почему-то не бывает никогда. Нельзя на это рассчитывать и даже бороться бесполезно. И ты тоже не рассчитывай. Он никогда тебя не полюбит, этот твой богатый. Не сможет он тебя полюбить, твой ум ему помешает. Любви с ним у тебя не будет никогда. Это твоя расплата. Не бывает, чтобы у человека было все. Даже за те крохи, которые получаешь от жизни, платишь дорогой ценой, отказываешься от того, что тебе хочется больше всего на свете. Но человек не знает этого и не понимает, пока его не загонят в угол и не заставят подписать чек.
– Тебе надо спать, – ласково сказал голос.
– Я знаю. Надо спать, потому что я пьяный. Знаешь, Лорен, когда я пьяный, я понимаю очень многое, а на трезвую голову я так не могу и мне ничего не вспомнить. Да, я пьяный, и я сплю, но знаешь, Лорен, я сейчас так ясно все понимаю, так ясно вижу всю правду, вот она здесь, рядом.
А потом ему почудилось, что стройная бледная тень в прозрачном струящемся одеянии, которое оставляло открытыми соски и притягивающий его взгляд черный выпуклый треугольник, опустила перед ним на блюде золотой горн, а другой рукой подала блюдо с двумя банками консервированных бобов с мясом, потом склонилась над ним и поцеловала в губы, потому что он выбрал неправильно, и его окутали мягкие облака.
– А теперь спи.
– Почему ты меня поцеловала? Думаешь, я пьяный и забуду? Я не забуду. И я к тебе снова приду.
– Тс-с-с. Конечно, придешь.
– Думаешь, не приду? А я приду. Я буду всегда приходить.
– Да, да. Я знаю.
– Я приду в получку…
– Я буду тебя ждать.
– Я запомню все, что мне сегодня привиделось, и объясню тебе. Мне же все было так ясно, я все понимал. Я знаю, я не забуду. Ты веришь, что я не забуду?
– Конечно, верю.
– Мне нельзя забыть. Это очень важно. Лорен, не уходи. Останься со мной.
– Я никуда не ухожу. Спи.
– Я сплю, – сказал он. – Я сплю, Лорен.
– Да. – Он заметил, что ее голос доносится до него сквозь дремоту то громче, то тише. Наверно, я засыпаю, подумал он. Наверно, это все во сне. – Ты мне уже говорила. Когда мы только познакомились, помнишь? Я еще тогда удивился. Но ты не объяснила. Расскажи, с чего ты вдруг взялась за это ремесло?
– Меня никто не заставлял, – сказала Лорен, и по ее голосу он понял, что ей совсем не хочется спать. – Ты что, думаешь, все проститутки – жертвы Счастливчика Лучано, невинные девушки, которых он похитил, изнасиловал и продал в бордели? – долетел до него ее голос. – Или, может, думаешь, их набирают, как солдат на войну, по всеобщей мобилизации? Ничего подобного. Очень многие идут на это добровольно. Некоторым попросту нравится такая жизнь, да и сама работа не очень угнетает. Другие – потому что ненавидят какого-нибудь парня, который лишил их девственности или, может, даже наградил ребенком, и они теперь ему мстят таким вот странным способом. Третьи – потому что им на все наплевать. Так что видишь, – сказал в темноте голос, – среди наших девочек много добровольцев, очень много.
– И многие застревают на сверхсрочную, – сказал Пруит. – На весь тридцатник.
– Не обязательно. Некоторые действительно застревают, но их гораздо меньше, чем ты думаешь. Многие все рассчитывают заранее, как я. Отслужат один срок, а потом на покой. Таких много.
– И ты, значит, тоже так решила?
– Неужели ты думаешь, я собираюсь быть проституткой всю жизнь? По-твоему, мне это очень нравится? Через год я вернусь в наш городишко с кучей денег и заживу как человек.
– А как же дома? – сонно, неуверенно спросил он этот звучащий в темноте голос, не зная, слышит ли он его наяву или ему все только снится. – Пойдут же разговоры, слухи.
– Никаких разговоров не будет, никто ни о чем не узнает. У нас в городе – там у меня до сих пор мать живет, и, кстати, живет на те деньги, которые я ей посылаю, – у нас в городе все думают, что я работаю личным секретарем у одного из гавайских сахарных королей. Начинала в родном городке официанткой, потом кончила вечернюю школу, пообтесалась и попала в секретарши на хорошее место. Сейчас девушка работает, копит деньги, а накопит – вернется домой, будет ухаживать за больной матерью.
– А если все-таки пронюхают? – спросил он свое сновидение.
– Каким образом? Маленький городок в Орегоне, никто никуда не ездит, даже очень богатые дальше Сиэтла не выбираются. Вернется приличная девушка, строго одетая, как положено секретарю солидного бизнесмена, будет жить на «скромные сбережения». Кто догадается, что я не та, за кого себя выдаю?
– Пожалуй, никто. А как тебе вообще пришла в голову эта затея?
– У меня был парень, – начал объяснять голос из сна. – Я работала официанткой в кафе. А он был из солидной, богатой семьи. Банальная история, ничего нового. Я, правда, не забеременела, обошлось. Он два года со мной спал, а потом женился на другой, которая подходила ему больше, как считали его родители.
– Паршиво, – пробормотал он. Неужели это его от виски так разморило? Руки и ноги как ватные. – Очень паршиво.
– Занятная история, верно? – улыбнулся голос. – В Голливуде могли бы снять неплохой фильм.
– Уже сняли, – сказал он. – Таких фильмов десятки тысяч.
– Но у моего фильма другой конец. Помнишь «Западню желания»? Прекрасная картина. Там героиня идет служанкой к молодым супругам и нянчит их детей, чтобы только быть рядом со своим возлюбленным. В моем фильме ничего похожего нет.
– Конечно, – сказал он. – В жизни такое не часто встретишь. Я лично не знаю ни одного примера.
– И никто не знает. Потому что так не бывает. Когда он женился, я уехала в Сиэтл, устроилась официанткой. К нам в кафе часто заходил один воротила-сутенер, и девушки быстро меня на него нацелили. Завести с ним роман было легко, труднее было убедить его, что он мне нравится. Он должен был поверить, что я в него влюбилась, и сделать то, что он и сам собирался. Только я настояла, чтобы он послал меня сюда, а не в Панаму или Мексику. Потому что, видишь ли, мы с ним якобы любили друг друга. Он-то не знал, что каждый вечер, когда он уходит, меня наизнанку выворачивает.
– Лорен, – сказал он, не понимая, снится ему это или он говорит наяву. – Лорен… Ты очень смелая, Лорен. И я горжусь тобой. Я теперь тебя понимаю. Я горжусь тобой, и мне плевать, кто что про тебя говорит.
– Смелость – ерунда, – произнес ее голос. – Главное не сама смелость, а то, чего смелостью можешь добиться.
– Зачем ты так цинично?
– Если приличным мужчинам требуются жены с хорошей репутацией, со средствами, с положением в обществе, у меня все это будет. Есть только один способ это приобрести. За деньги. Вернусь домой с мешком денег, куплю нам с матерью новый дом, запишусь в загородный клуб, начну играть в гольф и бридж, по вторникам буду ходить в литературный клуб, выступлю там с разбором «Западни желания», и тогда какой-нибудь мужчина с приличным положением решит, что я для него приличная жена, что я сумею вести хозяйство в приличном доме и воспитаю ему приличных детей. И я выйду за него замуж. И буду счастлива.
– Лорен, – говорил он во сне. – Лорен. Пусть у тебя все исполнится, пусть все сбудется, как ты задумала. Дай бог, чтобы ты все это провернула.
– Здесь нечего проворачивать. Все давно разложено по полочкам. Ясно и просто, как дважды два четыре. В нашем городке многим женщинам это удавалось, только они были не профессиональными шлюхами, а, так сказать, любительницами, они были чьими-то любовницами. А потом, – тихо продолжал голос, – когда все наладится и пойдет как по маслу, то, что было раньше, постепенно отодвинется в прошлое и умрет. Останется только воспоминание, как о сне. Знаешь, бывает, приснится что-нибудь, а потом боишься, вдруг так и будет, но ничего никогда не происходит. Порядочным людям бояться нечего.
– Лорен, – говорил он во сне, – Лорен… Кажется, я люблю тебя, Лорен. Ты смелая, красивая… Наверно, потому и люблю…
– Ты пьяный, – ответил голос. – Разве можно полюбить проститутку? Ты меня в первый раз видишь, и мы в публичном доме. Ты пьяный. Лучше спи.
– Я так и думал, что ты это скажешь, – лукаво улыбнулся он своему сновидению. – Так и знал.
– Откуда ты знал? – спросил голос.
– Знал, и все. Я знаю тебя, Лорен. А тот, богатый, за которого ты выйдешь замуж, он будет тебя любить, как я?
– Ты меня не любишь, – сказал обволакивающий его сон. – Ты пьяный. И мой муж вовсе не будет богатый.
– Но у него будет репутация, положение в обществе, деньги – все, про что ты говорила. Все, что нам, солдатне, и не светит. Только мне кажется, он не будет тебя любить. Почему-то мне так кажется.
– Он не узнает, что я была проституткой. Никогда.
– Я ведь не о том.
– А остальное – моя забота. Я заставлю его себя полюбить. К тому времени я буду знать, как это делается.
– Нет, Лорен. Не бывает, чтобы было все. Некоторым везет, они могут выбирать, но даже тогда это не настоящий выбор. А чтобы у человека было все, такого почему-то не бывает никогда. Нельзя на это рассчитывать и даже бороться бесполезно. И ты тоже не рассчитывай. Он никогда тебя не полюбит, этот твой богатый. Не сможет он тебя полюбить, твой ум ему помешает. Любви с ним у тебя не будет никогда. Это твоя расплата. Не бывает, чтобы у человека было все. Даже за те крохи, которые получаешь от жизни, платишь дорогой ценой, отказываешься от того, что тебе хочется больше всего на свете. Но человек не знает этого и не понимает, пока его не загонят в угол и не заставят подписать чек.
– Тебе надо спать, – ласково сказал голос.
– Я знаю. Надо спать, потому что я пьяный. Знаешь, Лорен, когда я пьяный, я понимаю очень многое, а на трезвую голову я так не могу и мне ничего не вспомнить. Да, я пьяный, и я сплю, но знаешь, Лорен, я сейчас так ясно все понимаю, так ясно вижу всю правду, вот она здесь, рядом.
А потом ему почудилось, что стройная бледная тень в прозрачном струящемся одеянии, которое оставляло открытыми соски и притягивающий его взгляд черный выпуклый треугольник, опустила перед ним на блюде золотой горн, а другой рукой подала блюдо с двумя банками консервированных бобов с мясом, потом склонилась над ним и поцеловала в губы, потому что он выбрал неправильно, и его окутали мягкие облака.
– А теперь спи.
– Почему ты меня поцеловала? Думаешь, я пьяный и забуду? Я не забуду. И я к тебе снова приду.
– Тс-с-с. Конечно, придешь.
– Думаешь, не приду? А я приду. Я буду всегда приходить.
– Да, да. Я знаю.
– Я приду в получку…
– Я буду тебя ждать.
– Я запомню все, что мне сегодня привиделось, и объясню тебе. Мне же все было так ясно, я все понимал. Я знаю, я не забуду. Ты веришь, что я не забуду?
– Конечно, верю.
– Мне нельзя забыть. Это очень важно. Лорен, не уходи. Останься со мной.
– Я никуда не ухожу. Спи.
– Я сплю, – сказал он. – Я сплю, Лорен.
17
И он не забыл. Он был очень пьян и очень плохо соображал сквозь сон, но он не забыл. И все то время, пока они, три солдата, зеленые с тяжкого похмелья, но с разгладившимися, облегченными лицами, смиренно поглощали в высшей степени питательный и вкусный завтрак в роскошном зеркальном зале отеля «Александр Янг» в самом центре Гонолулу, а потом, после вафель, яичницы с ветчиной, бекона и многих чашек кофе, шли пешком по дышащим утренней свежестью улицам к зданию АМХ садиться на такси, которое привезет их в гарнизон, когда утренняя поверка уже кончится, – все это время он вспоминал.
И пока они тряслись тридцать пять миль до Скофилда, он тоже вспоминал.
Голова с перепоя превратилась в большой мягкий шар, и отделить вчерашний сон от реальности было трудно. Но он ясно помнил, что она поцеловала его. В губы. Проститутки не целуют солдат в губы и историю своей жизни им не рассказывают. Но он помнил ее рассказ во всех подробностях и помнил, что, когда она разволновалась, ее очень правильное, интеллигентное произношение и отстраненная невозмутимость, выработанные, должно быть, мучительным трудом, вмиг куда-то пропали и перед ним осталась Лорен настоящая, без прикрас. Твердая как алмаз, такая же холодная и сверкающая, но зато настоящая, настоящая и живая. Это все и решило. Он сумел заглянуть ей в душу, а мужчине очень редко удается заглянуть в душу женщины, солдату же заглянуть в душу проститутки не дано никогда, и пусть даже придется эти пятнадцать долларов украсть, в день получки он все равно опять поедет к ней, потому что в нашем мире, в наше проклятое время, думал он, самое трудное – отличить реальность от иллюзии, встретить человека и услышать его, преодолеть обязательные патентованные звуконепроницаемые заслоны современной гигиены и знать, что перед тобой действительно этот человек какой он есть, а не маска выбранной им в эту минуту роли; в нашем мире это самое трудное, думал он, потому что в нашем мире каждая пчела выделяет из брюшка воск, чтобы построить свою, личную ячейку, чтобы отгородить от других свой, личный запас меда, но я все-таки пробился сквозь стену, один-единственный раз, но пробился. Или хотя бы верю, что пробился.
И перебирая в памяти вчерашнюю ночь, он, пожалуй, не мог вспомнить только одно – знакомое пьяное озарение, миг, когда он вдруг до конца постиг всеобъемлющую истину и спрессовал ее в одну фразу, в емкую, компактную капсулу с лекарством от всех напастей, которая глотается легко и без усилий. Он помнил только, что ему это удалось. Но саму фразу вспомнить не мог. Да ты ведь и не ждешь, что вспомнишь, подумал он, ты ведь каждый раз забываешь, всю жизнь, пора бы привыкнуть.
На тот случай, если Хомс или Цербер их подкарауливают, они, осторожности ради, последние два квартала до гарнизона шли пешком и попали в казарму, когда рота уже позавтракала и солдаты поднимались в комнаты отделений. Входя в полузабытые за ночь стены, Пруит немного нервничал, а Анджело и вовсе был как на иголках, зато освобожденный от утренней поверки Старк не волновался нисколько и даже подтрунивал над ними.
Но беспокоились они зря, на этот раз все обошлось. Командиром отделения у них как-никак пока оставался Вождь Чоут, и он поджидал их на галерее. Ни Хомса, ни Цербера, ни штаб-сержанта Доума на поверке сегодня не было, сказал Вождь, построение проводил второй лейтенант Колпеппер, и когда Вождь доложил, что в отделении присутствуют все, это сошло, потому что при всем своем служебном рвении сержант Галович – круглый дурак; но где их, сволочей, носило, хотел бы он знать?
Радуясь своему везению, Пруит и Маджио помчались наверх, как бейсболисты, под шумок пробежавшие во вторую зону поля противника и готовые прорваться в третью, и начали переодеваться в рабочую форму.
Вождь Чоут невозмутимо поднялся за ними по лестнице, после очередной ночной пьянки у Цоя глаза его были налиты кровью, но смотрели, как всегда, бесстрастно, и по каменной индейской флегматичности непроницаемого лица легко было догадаться, что он сказал им еще не все.
– Форму изменили, – неторопливо сообщил он. – Ремень со штыком и краги.
– Какого черта сразу не сказал? – взорвался Маджио, считавший, что уже переоделся.
– Не успел, – сказал Вождь. – Сами не дали.
– Тогда надо быстро. – И Маджио бросился к своему шкафчику.
Круглое как луна лицо Вождя ничем не выдавало важность глубинного смысла, заложенного в приказе о переходе на другую форму одежды.
– Значит, теперь строевая будет в поле, – глядя на Вождя, сказал Пруит.
– Угадал. План занятий изменили только сегодня утром. Похоже, дожди кончились. Чем болтать, надевал бы краги.
Пруит кивнул и пошел к шкафчику, а Чоут закурил и, разглядывая вьющуюся петельками нитку дыма, терпеливо ждал.
– Старый Айк еще до завтрака рыскал по всем углам, тебя искал. Я ему сказал, ты за сигаретами пошел.
– Спасибо, Вождь.
– За что спасибо? При чем здесь спасибо?
– Я всегда говорил, что Пруит трусоват, – сказал с усмешкой Анджело, лихорадочно затягивая шнурки на первой краге.
Вождь флегматично поглядел на них обоих:
– Это, парень, не ерунда. Это серьезно. Может, не расслышал? Я говорю, строевая теперь будет в поле.
– А я и не слышал, – сказал Анджело.
Не обращая на него внимания. Вождь смотрел на Пруита.
– Всем, кому надо, уже намекнули. Теперь ты никуда не денешься. В поле они тебя будут иметь как хотят.
Пруит просунул ступню под ремешок краги и пошевелил пальцами. Он молчал. Что он мог сказать? Он давно знал, что когда-нибудь это случится, но все равно был застигнут врасплох. Это как со смертью.
– Еще один фортель вроде сегодняшнего опоздания – и тебе конец, – продолжал Вождь. – Я тебя утром прикрыл, но это был риск. Больше я свою шею подставлять не буду.
– Понимаю. Я и не рассчитываю.
– Мне рисковать нельзя, – невозмутимо сказал Вождь, констатируя бесспорный факт. Ни в лице, ни в голосе его не было и намека на угрызения совести. – Мы с тобой дружили, теперь, наверно, будешь думать, я тебя предаю.
– Не буду.
– Я хочу, чтобы ты понял и не думал, что я сволочь, если я тебя заложу.
– Я уже понял.
– Подполковник со мной считается, – бесстрастно констатировал Вождь, – но далеко не во всем. Если смогу тебе чем-то помочь, помогу, а рисковать больше не буду. У меня здесь приличное положение, оно меня устраивает, и терять его я не хочу. Мне в этой роте нравится.
– Мне тоже, – сказал Пруит. – Смешно, да?
– Очень. Обхохочешься. Ха-ха-ха.
– Веселая со мной вышла история.
– Ты схлестнулся с боксерами, а за ними целая большая организация. Боксеры командуют всей этой ротой. Может, даже всем полком. Им надо, чтобы ты был в команде. Они ради этого тебя до полусмерти заездят.
– Это я и сам знаю, расскажи что-нибудь поновее.
– Ладно. Я думал, надо парня предупредить. А тебе и ни к чему. Ты у нас герой. Железный человек. Такого они разве одолеют? – И Вождь собрался уйти.
– Подожди, – остановил его Пруит. – Одно дело, если б я хоть раз нарушил устав, а так они ведь ничего со мной сделать не смогут. К чему им прицепиться? Я не понимаю.
– Может, и так. Только им позарез нужно в новом сезоне первое место. Динамит костьми ляжет, чтобы его выиграть.
– А что он со мной сделает, если я все четко по уставу?
– Не смеши меня. И не пудри мне мозги. Ты не первогодок. Пора бы знать. Ты, наверно, не видел, как всем скопом заставляют человека пройти профилактику?
– Сам не видел, но слышал.
– Что еще за профилактика? – заинтересовался Маджио.
Вождь пропустил его вопрос мимо ушей.
– Может, они здесь еще не довели это до совершенства, как в Пойнте и в других училищах, но все равно действует безотказно, – оказал он Пруиту. – Самое верное средство поставить человека на место. Или убить. Я только один раз видел, как это делается. На Филиппинах. Так тот парень не выдержал – дезертировал, сбежал в горы и женился на местной. Когда его поймали, получил двенадцать лет. А потом ему дали пожизненное.
– Я не такой дурак, чтобы дезертировать, – усмехнулся Пруит. – А убить меня тоже непросто, – добавил он, напряженно улыбаясь и чувствуя, как напряжение разливается по всему лицу, натягивает кожу на лбу, будто медленно застывающий гипс, туго приплюскивает губы к зубам, пропахивает борозды под скулами, и все это помимо его воли, всему виной это напряжение, то самое, от которого лицо у него немело каждый раз, когда на ринге противник готовился нанести ему удар, когда в пьяной драке на него замахивались ножом, когда возникала любая угроза, и всегда, когда звучало это слово, слово «убить», самое грязное, отвратительное и непотребное из всех слов, хотя многие произносят его легко и даже с гордостью.
Вождь Чоут флегматично глядел на него с непоколебимым спокойствием, но у Маджио, который тоже в эту минуту смотрел на Пруита, внутри защемило.
– Ничего, Вождь, пусть попробуют. – Пруит усмехнулся. – Не на того напали. Я двужильный.
– Правильно. Я тоже, – заявил Маджио.
– Башку проломить не надо? – серьезно спросил его Вождь.
– Нет.
– Тогда заткни фонтан. Это не шутки. Если ты не дурак, не суй свой длинный нос куда не надо. Тебя в эту драку не приглашают. Это касается только его. Вмешаешься – ему же будет хуже.
– Он верно говорит, Анджело. – Глядя на разъярившегося маленького узкоплечего итальянца, Пруит улыбнулся и почувствовал, как напряжение постепенно отпускает его.
– Я не привык спокойно смотреть, когда над человеком издеваются, – сказал Маджио.
– А ты привыкай, – посоветовал Вождь. – Ты молодой, тебе на это еще долго смотреть. Не понимаю, чего ты так уперся, – повернулся он к Пруиту, – сам же себя гробишь. Мое дело, сторона, тебе виднее. Просто обидно за тебя, вот и все.
– В свое время ты тоже отказался идти в команду Динамита.
– Мне было проще. У меня была крепкая поддержка в полку, и все обошлось. А у тебя не обойдется.
– Может быть. Посмотрим. Когда мне приказывают по службе, официально, я всегда все выполняю. Но, по-моему, начальство не имеет права распоряжаться моим свободным временем.
– Имеет оно право или нет – неважно. Важно, что оно им распоряжается. И еще вопрос, есть ли у солдата вообще свободное время. Еще неизвестно, имеет солдат право быть просто человеком или нет.
– Нынче вроде все идет к тому, что такого права нет.
– И не только у солдат, – вставил Маджио, и Пруит понял, что Анджело вспомнил склад «Гимбела».
– Верно, – согласился Вождь. – Ну и что дальше?
– А то, что, когда война, это понятно, – сказал Маджио. – На войне солдат себе не хозяин. Но ведь сейчас-то мирное время.
– Я в армии тринадцать лет, – сказал Вождь. – И все тринадцать лет как на войне. В армии всегда как на войне.
– Факт, – кивнул Пруит. – В любой армии так. Только никто меня не убедит, что боеготовность армии зависит от полковой команды боксеров и от того, буду я в ней выступать или нет.
– А ты спроси Динамита, – сказал Вождь. – И послушай, что он тебе на это ответит.
– Да уж. Динамит наплетет с три короба, – хмыкнул Маджио. – Его в Вест-Пойнте так напичкали пропагандой, что она у него изо всех дыр хлещет.
– Возможно, – сказал Вождь. – И все-таки он командир роты.
Во дворе горн повелительно протрубил сигнал построения, и Вождь Чоут поднялся с койки, вопросительно и бесстрастно глядя на Пруита.
– Ладно, – сказал он. – Ладно, еще свидимся.
– В гарнизонной тюряге, – улыбнулся Пруит и проводил взглядом могучую фигуру индейца, который неторопливой рысцой пробежал по проходу к своей койке надеть снаряжение. Пруит вспомнил, что не пристегнул ножны штыка, и продел крючок в широкую кожаную ленту пояса. – Хорошим подарочком меня встретили.
– Пошли их всех к черту! – отозвался Маджио. – Что они могут с тобой сделать? Ничего!
– Конечно. – Продев второй крючок, он тряхнул пояс, чтобы ножны болтались свободно, и продолжал наблюдать, как Вождь влезает в ремни полевого снаряжения: штык, повиснув на нем, превратился в зубочистку, ранец с облегченным походным комплектом выглядел на его спине спичечным коробком, массивная, тяжелая винтовка «Спрингфилд-03» в здоровенной лапище казалась игрушкой вроде тех, что фирма «Вулворт» выпускает для малышей.
– Хорош, – сказал Маджио. – Друг называется.
– Нет, он прав, – возразил Пруит. – Если мы с ним иногда вместе завтракали у Цоя, это еще не значит, что он мне чем-то обязан. Вождь отличный, порядочный мужик.
– Ну конечно. Пилат тоже был порядочный.
– Слушай, брось! Тебе это не понять. Говори лучше о том, что понимаешь.
– Ладно. – Анджело засунул пачку сигарет и спички в карманчик поясного ремня. – Это на потом, когда курить захочется. Черт, голова трещит. А Старк, скотина, сейчас дает храпака. Ну что, выходим?
Словно отвечая на его вопрос, горн во дворе снова протрубил построение, и раскатистый, зычный, как у простого солдата, голос штаб-сержанта Доума ворвался сквозь сетку в окна:
– Эй, там, наверху! Все строиться! Выходите! Хватит копаться. Рота уходит на ученья. Быстро!
– Отделение, за мной! – проревел Вождь Чоут. – Шапку в охапку, кругом-бегом! – Большой и грузный, он легко сбежал по лестнице, распевая на ходу сочным басом: «На-у-че-нье-строй-ся, дан-сигнал. А-и-ди-ты-на фиг, я-не-жрал. Я говорю: на-у-че-нье-строй-ся, дан-си-гнал, ко-ман-дир при-дет, бу-дет скан-дал».
– Еще и петь умеет, – проворчал Анджело.
Солдаты торопливо сновали по огромной комнате, хватали винтовки и выбегали на лестницу.
– Что ж, потопали. – Пруит вынул из пирамиды свою оттягивающую плечо ношу из дерева и стали.
С галереи четвертого этажа был виден весь двор, и можно было наблюдать за ритуалом построения на полевые занятия, первого построения после сезона дождей. Пруит остановился посмотреть. Анджело тоже остановился и ждал его, безразличный к открывшейся внизу картине.
А картина была хороша, настоящая картинка из солдатской жизни, отличная картинка – кто на весь тридцатник, тот понимает. Тонкие, с острыми полями оливковые полевые шляпы, голубые рабочие брюки и гимнастерки «хаки», словно вылинявшие светлые кожаные ремни и краги, заполняли собой четырехугольник двора, солдаты выбегали из казарм и строились по ротам, строились с той солдатской удалью, что выигрывает войны, с гордостью подумал он, любые войны; но все другие роты и даже команда горнистов казались ему теперь далекими и безликими, они были лишь фоном для нашей роты, роты, в которой каждое лицо было ему знакомо, и, несмотря на одинаковую солдатскую форму, он ни за что бы не спутал эти лица, более того, одинаковая форма только подчеркивала их несхожесть, и у каждого из них была своя отдельная орбита, и все они вращались вокруг общего центра, вокруг Солнца, вокруг капитана Хомса (нет, Хомс – остывшая звезда, тогда, может быть, наше солнце – Цербер?): астероиды, недостаточно крупные, чтобы иметь самостоятельную орбиту; слишком мелкие, чтобы попасть в разряд планет (это и Доум, и Чемп Уилсон, и Поп Карелсен, и Терп Торнхил, Джим О'Хэйер, Исаак Блум, Никколо Лива – хорошие имена, подумалось ему, настоящие, исконные американские имена, – и новенький Малло, будущий чемпион в наилегчайшем, и Айк Галович, хотя, может. Старый Айк – планета? Да нет, он, скорее, заурядная луна какой-нибудь десятой величины).
Глядя вниз сквозь москитную сетку, он увидел и узнал среди других лицо астероида по имени Ридел Трэдвелл. Ридел Трэдвелл, прозванный Толстяком, хотя он был не толще среднего циклопа, едва умел написать свое имя, но завоевал славу тем, что на всех учениях терпеливо пер на себе увесистую автоматическую винтовку Браунинга и никогда из нее не стрелял. Он увидел сверху Крэндела Родеса, прозванного Академиком, хотя вся его ученость сводилась к тому, что он то предлагал купить у него кольцо с настоящим бриллиантом, то пытался всучить какую-нибудь античную римскую монету (Клянусь, всамделишная! Только тебе, как другу!). Он узнал лицо Быка Нейра (он же Жеребец).
Все они – частицы единого целого, думал он, глядя вниз, частицы не менее важные, чем мелкие воспоминания, составляющие жизнь человека, они – твой народ, быть может, даже избранный тобой удел, эти элементы крошечной солнечной системы – роты, затерянной среди галактик-полков, образующих вселенную, имя которой Армия, те элементы, что придают смысл этой единственной известной тебе вселенной, думал он, единственной вселенной, которая тебе нужна, потому что пока только в ней ты сумел найти свое место. А теперь ты стремительно теряешь обретенное.
И пока они тряслись тридцать пять миль до Скофилда, он тоже вспоминал.
Голова с перепоя превратилась в большой мягкий шар, и отделить вчерашний сон от реальности было трудно. Но он ясно помнил, что она поцеловала его. В губы. Проститутки не целуют солдат в губы и историю своей жизни им не рассказывают. Но он помнил ее рассказ во всех подробностях и помнил, что, когда она разволновалась, ее очень правильное, интеллигентное произношение и отстраненная невозмутимость, выработанные, должно быть, мучительным трудом, вмиг куда-то пропали и перед ним осталась Лорен настоящая, без прикрас. Твердая как алмаз, такая же холодная и сверкающая, но зато настоящая, настоящая и живая. Это все и решило. Он сумел заглянуть ей в душу, а мужчине очень редко удается заглянуть в душу женщины, солдату же заглянуть в душу проститутки не дано никогда, и пусть даже придется эти пятнадцать долларов украсть, в день получки он все равно опять поедет к ней, потому что в нашем мире, в наше проклятое время, думал он, самое трудное – отличить реальность от иллюзии, встретить человека и услышать его, преодолеть обязательные патентованные звуконепроницаемые заслоны современной гигиены и знать, что перед тобой действительно этот человек какой он есть, а не маска выбранной им в эту минуту роли; в нашем мире это самое трудное, думал он, потому что в нашем мире каждая пчела выделяет из брюшка воск, чтобы построить свою, личную ячейку, чтобы отгородить от других свой, личный запас меда, но я все-таки пробился сквозь стену, один-единственный раз, но пробился. Или хотя бы верю, что пробился.
И перебирая в памяти вчерашнюю ночь, он, пожалуй, не мог вспомнить только одно – знакомое пьяное озарение, миг, когда он вдруг до конца постиг всеобъемлющую истину и спрессовал ее в одну фразу, в емкую, компактную капсулу с лекарством от всех напастей, которая глотается легко и без усилий. Он помнил только, что ему это удалось. Но саму фразу вспомнить не мог. Да ты ведь и не ждешь, что вспомнишь, подумал он, ты ведь каждый раз забываешь, всю жизнь, пора бы привыкнуть.
На тот случай, если Хомс или Цербер их подкарауливают, они, осторожности ради, последние два квартала до гарнизона шли пешком и попали в казарму, когда рота уже позавтракала и солдаты поднимались в комнаты отделений. Входя в полузабытые за ночь стены, Пруит немного нервничал, а Анджело и вовсе был как на иголках, зато освобожденный от утренней поверки Старк не волновался нисколько и даже подтрунивал над ними.
Но беспокоились они зря, на этот раз все обошлось. Командиром отделения у них как-никак пока оставался Вождь Чоут, и он поджидал их на галерее. Ни Хомса, ни Цербера, ни штаб-сержанта Доума на поверке сегодня не было, сказал Вождь, построение проводил второй лейтенант Колпеппер, и когда Вождь доложил, что в отделении присутствуют все, это сошло, потому что при всем своем служебном рвении сержант Галович – круглый дурак; но где их, сволочей, носило, хотел бы он знать?
Радуясь своему везению, Пруит и Маджио помчались наверх, как бейсболисты, под шумок пробежавшие во вторую зону поля противника и готовые прорваться в третью, и начали переодеваться в рабочую форму.
Вождь Чоут невозмутимо поднялся за ними по лестнице, после очередной ночной пьянки у Цоя глаза его были налиты кровью, но смотрели, как всегда, бесстрастно, и по каменной индейской флегматичности непроницаемого лица легко было догадаться, что он сказал им еще не все.
– Форму изменили, – неторопливо сообщил он. – Ремень со штыком и краги.
– Какого черта сразу не сказал? – взорвался Маджио, считавший, что уже переоделся.
– Не успел, – сказал Вождь. – Сами не дали.
– Тогда надо быстро. – И Маджио бросился к своему шкафчику.
Круглое как луна лицо Вождя ничем не выдавало важность глубинного смысла, заложенного в приказе о переходе на другую форму одежды.
– Значит, теперь строевая будет в поле, – глядя на Вождя, сказал Пруит.
– Угадал. План занятий изменили только сегодня утром. Похоже, дожди кончились. Чем болтать, надевал бы краги.
Пруит кивнул и пошел к шкафчику, а Чоут закурил и, разглядывая вьющуюся петельками нитку дыма, терпеливо ждал.
– Старый Айк еще до завтрака рыскал по всем углам, тебя искал. Я ему сказал, ты за сигаретами пошел.
– Спасибо, Вождь.
– За что спасибо? При чем здесь спасибо?
– Я всегда говорил, что Пруит трусоват, – сказал с усмешкой Анджело, лихорадочно затягивая шнурки на первой краге.
Вождь флегматично поглядел на них обоих:
– Это, парень, не ерунда. Это серьезно. Может, не расслышал? Я говорю, строевая теперь будет в поле.
– А я и не слышал, – сказал Анджело.
Не обращая на него внимания. Вождь смотрел на Пруита.
– Всем, кому надо, уже намекнули. Теперь ты никуда не денешься. В поле они тебя будут иметь как хотят.
Пруит просунул ступню под ремешок краги и пошевелил пальцами. Он молчал. Что он мог сказать? Он давно знал, что когда-нибудь это случится, но все равно был застигнут врасплох. Это как со смертью.
– Еще один фортель вроде сегодняшнего опоздания – и тебе конец, – продолжал Вождь. – Я тебя утром прикрыл, но это был риск. Больше я свою шею подставлять не буду.
– Понимаю. Я и не рассчитываю.
– Мне рисковать нельзя, – невозмутимо сказал Вождь, констатируя бесспорный факт. Ни в лице, ни в голосе его не было и намека на угрызения совести. – Мы с тобой дружили, теперь, наверно, будешь думать, я тебя предаю.
– Не буду.
– Я хочу, чтобы ты понял и не думал, что я сволочь, если я тебя заложу.
– Я уже понял.
– Подполковник со мной считается, – бесстрастно констатировал Вождь, – но далеко не во всем. Если смогу тебе чем-то помочь, помогу, а рисковать больше не буду. У меня здесь приличное положение, оно меня устраивает, и терять его я не хочу. Мне в этой роте нравится.
– Мне тоже, – сказал Пруит. – Смешно, да?
– Очень. Обхохочешься. Ха-ха-ха.
– Веселая со мной вышла история.
– Ты схлестнулся с боксерами, а за ними целая большая организация. Боксеры командуют всей этой ротой. Может, даже всем полком. Им надо, чтобы ты был в команде. Они ради этого тебя до полусмерти заездят.
– Это я и сам знаю, расскажи что-нибудь поновее.
– Ладно. Я думал, надо парня предупредить. А тебе и ни к чему. Ты у нас герой. Железный человек. Такого они разве одолеют? – И Вождь собрался уйти.
– Подожди, – остановил его Пруит. – Одно дело, если б я хоть раз нарушил устав, а так они ведь ничего со мной сделать не смогут. К чему им прицепиться? Я не понимаю.
– Может, и так. Только им позарез нужно в новом сезоне первое место. Динамит костьми ляжет, чтобы его выиграть.
– А что он со мной сделает, если я все четко по уставу?
– Не смеши меня. И не пудри мне мозги. Ты не первогодок. Пора бы знать. Ты, наверно, не видел, как всем скопом заставляют человека пройти профилактику?
– Сам не видел, но слышал.
– Что еще за профилактика? – заинтересовался Маджио.
Вождь пропустил его вопрос мимо ушей.
– Может, они здесь еще не довели это до совершенства, как в Пойнте и в других училищах, но все равно действует безотказно, – оказал он Пруиту. – Самое верное средство поставить человека на место. Или убить. Я только один раз видел, как это делается. На Филиппинах. Так тот парень не выдержал – дезертировал, сбежал в горы и женился на местной. Когда его поймали, получил двенадцать лет. А потом ему дали пожизненное.
– Я не такой дурак, чтобы дезертировать, – усмехнулся Пруит. – А убить меня тоже непросто, – добавил он, напряженно улыбаясь и чувствуя, как напряжение разливается по всему лицу, натягивает кожу на лбу, будто медленно застывающий гипс, туго приплюскивает губы к зубам, пропахивает борозды под скулами, и все это помимо его воли, всему виной это напряжение, то самое, от которого лицо у него немело каждый раз, когда на ринге противник готовился нанести ему удар, когда в пьяной драке на него замахивались ножом, когда возникала любая угроза, и всегда, когда звучало это слово, слово «убить», самое грязное, отвратительное и непотребное из всех слов, хотя многие произносят его легко и даже с гордостью.
Вождь Чоут флегматично глядел на него с непоколебимым спокойствием, но у Маджио, который тоже в эту минуту смотрел на Пруита, внутри защемило.
– Ничего, Вождь, пусть попробуют. – Пруит усмехнулся. – Не на того напали. Я двужильный.
– Правильно. Я тоже, – заявил Маджио.
– Башку проломить не надо? – серьезно спросил его Вождь.
– Нет.
– Тогда заткни фонтан. Это не шутки. Если ты не дурак, не суй свой длинный нос куда не надо. Тебя в эту драку не приглашают. Это касается только его. Вмешаешься – ему же будет хуже.
– Он верно говорит, Анджело. – Глядя на разъярившегося маленького узкоплечего итальянца, Пруит улыбнулся и почувствовал, как напряжение постепенно отпускает его.
– Я не привык спокойно смотреть, когда над человеком издеваются, – сказал Маджио.
– А ты привыкай, – посоветовал Вождь. – Ты молодой, тебе на это еще долго смотреть. Не понимаю, чего ты так уперся, – повернулся он к Пруиту, – сам же себя гробишь. Мое дело, сторона, тебе виднее. Просто обидно за тебя, вот и все.
– В свое время ты тоже отказался идти в команду Динамита.
– Мне было проще. У меня была крепкая поддержка в полку, и все обошлось. А у тебя не обойдется.
– Может быть. Посмотрим. Когда мне приказывают по службе, официально, я всегда все выполняю. Но, по-моему, начальство не имеет права распоряжаться моим свободным временем.
– Имеет оно право или нет – неважно. Важно, что оно им распоряжается. И еще вопрос, есть ли у солдата вообще свободное время. Еще неизвестно, имеет солдат право быть просто человеком или нет.
– Нынче вроде все идет к тому, что такого права нет.
– И не только у солдат, – вставил Маджио, и Пруит понял, что Анджело вспомнил склад «Гимбела».
– Верно, – согласился Вождь. – Ну и что дальше?
– А то, что, когда война, это понятно, – сказал Маджио. – На войне солдат себе не хозяин. Но ведь сейчас-то мирное время.
– Я в армии тринадцать лет, – сказал Вождь. – И все тринадцать лет как на войне. В армии всегда как на войне.
– Факт, – кивнул Пруит. – В любой армии так. Только никто меня не убедит, что боеготовность армии зависит от полковой команды боксеров и от того, буду я в ней выступать или нет.
– А ты спроси Динамита, – сказал Вождь. – И послушай, что он тебе на это ответит.
– Да уж. Динамит наплетет с три короба, – хмыкнул Маджио. – Его в Вест-Пойнте так напичкали пропагандой, что она у него изо всех дыр хлещет.
– Возможно, – сказал Вождь. – И все-таки он командир роты.
Во дворе горн повелительно протрубил сигнал построения, и Вождь Чоут поднялся с койки, вопросительно и бесстрастно глядя на Пруита.
– Ладно, – сказал он. – Ладно, еще свидимся.
– В гарнизонной тюряге, – улыбнулся Пруит и проводил взглядом могучую фигуру индейца, который неторопливой рысцой пробежал по проходу к своей койке надеть снаряжение. Пруит вспомнил, что не пристегнул ножны штыка, и продел крючок в широкую кожаную ленту пояса. – Хорошим подарочком меня встретили.
– Пошли их всех к черту! – отозвался Маджио. – Что они могут с тобой сделать? Ничего!
– Конечно. – Продев второй крючок, он тряхнул пояс, чтобы ножны болтались свободно, и продолжал наблюдать, как Вождь влезает в ремни полевого снаряжения: штык, повиснув на нем, превратился в зубочистку, ранец с облегченным походным комплектом выглядел на его спине спичечным коробком, массивная, тяжелая винтовка «Спрингфилд-03» в здоровенной лапище казалась игрушкой вроде тех, что фирма «Вулворт» выпускает для малышей.
– Хорош, – сказал Маджио. – Друг называется.
– Нет, он прав, – возразил Пруит. – Если мы с ним иногда вместе завтракали у Цоя, это еще не значит, что он мне чем-то обязан. Вождь отличный, порядочный мужик.
– Ну конечно. Пилат тоже был порядочный.
– Слушай, брось! Тебе это не понять. Говори лучше о том, что понимаешь.
– Ладно. – Анджело засунул пачку сигарет и спички в карманчик поясного ремня. – Это на потом, когда курить захочется. Черт, голова трещит. А Старк, скотина, сейчас дает храпака. Ну что, выходим?
Словно отвечая на его вопрос, горн во дворе снова протрубил построение, и раскатистый, зычный, как у простого солдата, голос штаб-сержанта Доума ворвался сквозь сетку в окна:
– Эй, там, наверху! Все строиться! Выходите! Хватит копаться. Рота уходит на ученья. Быстро!
– Отделение, за мной! – проревел Вождь Чоут. – Шапку в охапку, кругом-бегом! – Большой и грузный, он легко сбежал по лестнице, распевая на ходу сочным басом: «На-у-че-нье-строй-ся, дан-сигнал. А-и-ди-ты-на фиг, я-не-жрал. Я говорю: на-у-че-нье-строй-ся, дан-си-гнал, ко-ман-дир при-дет, бу-дет скан-дал».
– Еще и петь умеет, – проворчал Анджело.
Солдаты торопливо сновали по огромной комнате, хватали винтовки и выбегали на лестницу.
– Что ж, потопали. – Пруит вынул из пирамиды свою оттягивающую плечо ношу из дерева и стали.
С галереи четвертого этажа был виден весь двор, и можно было наблюдать за ритуалом построения на полевые занятия, первого построения после сезона дождей. Пруит остановился посмотреть. Анджело тоже остановился и ждал его, безразличный к открывшейся внизу картине.
А картина была хороша, настоящая картинка из солдатской жизни, отличная картинка – кто на весь тридцатник, тот понимает. Тонкие, с острыми полями оливковые полевые шляпы, голубые рабочие брюки и гимнастерки «хаки», словно вылинявшие светлые кожаные ремни и краги, заполняли собой четырехугольник двора, солдаты выбегали из казарм и строились по ротам, строились с той солдатской удалью, что выигрывает войны, с гордостью подумал он, любые войны; но все другие роты и даже команда горнистов казались ему теперь далекими и безликими, они были лишь фоном для нашей роты, роты, в которой каждое лицо было ему знакомо, и, несмотря на одинаковую солдатскую форму, он ни за что бы не спутал эти лица, более того, одинаковая форма только подчеркивала их несхожесть, и у каждого из них была своя отдельная орбита, и все они вращались вокруг общего центра, вокруг Солнца, вокруг капитана Хомса (нет, Хомс – остывшая звезда, тогда, может быть, наше солнце – Цербер?): астероиды, недостаточно крупные, чтобы иметь самостоятельную орбиту; слишком мелкие, чтобы попасть в разряд планет (это и Доум, и Чемп Уилсон, и Поп Карелсен, и Терп Торнхил, Джим О'Хэйер, Исаак Блум, Никколо Лива – хорошие имена, подумалось ему, настоящие, исконные американские имена, – и новенький Малло, будущий чемпион в наилегчайшем, и Айк Галович, хотя, может. Старый Айк – планета? Да нет, он, скорее, заурядная луна какой-нибудь десятой величины).
Глядя вниз сквозь москитную сетку, он увидел и узнал среди других лицо астероида по имени Ридел Трэдвелл. Ридел Трэдвелл, прозванный Толстяком, хотя он был не толще среднего циклопа, едва умел написать свое имя, но завоевал славу тем, что на всех учениях терпеливо пер на себе увесистую автоматическую винтовку Браунинга и никогда из нее не стрелял. Он увидел сверху Крэндела Родеса, прозванного Академиком, хотя вся его ученость сводилась к тому, что он то предлагал купить у него кольцо с настоящим бриллиантом, то пытался всучить какую-нибудь античную римскую монету (Клянусь, всамделишная! Только тебе, как другу!). Он узнал лицо Быка Нейра (он же Жеребец).
Все они – частицы единого целого, думал он, глядя вниз, частицы не менее важные, чем мелкие воспоминания, составляющие жизнь человека, они – твой народ, быть может, даже избранный тобой удел, эти элементы крошечной солнечной системы – роты, затерянной среди галактик-полков, образующих вселенную, имя которой Армия, те элементы, что придают смысл этой единственной известной тебе вселенной, думал он, единственной вселенной, которая тебе нужна, потому что пока только в ней ты сумел найти свое место. А теперь ты стремительно теряешь обретенное.