Джонс Джеймс. Отныне и вовек

   – Тюкаю?! – возмущенно переспросил Тербер. – С чего ты взял?
   – Как я слышал, его не затюкаешь, – сказал старшина одиннадцатой роты, лысый толстяк с заплывшими глазами алкоголика.
   – Это точно, – отозвался Старк. – Он знает, что делает.
   Тербер фыркнул:
   – Ничего, потерпит. Он боксер. Боксеры привыкли, когда им дают в морду. Некоторые даже любят.
   – Непонятно мне, – сказал старшина одиннадцатой роты. – Я бы на его месте перевелся отсюда к чертовой матери.
   – Вот и видно, что ничего ты не понимаешь, – заметил Тербер. – Ему не перевестись. Динамит его не отпустит.
   – Хватит трепаться, – раздался гнусавый голос О'Хэйера. – Вы пришли в карты играть или лясы точить? Король старший. Ставим на короля.
   – Пять сверху, – сказал Тербер. – Знаешь, Джим, что мне в тебе нравится? – И сам же насмешливо ответил: – Твоя необыкновенная человечность.
   Пруит мысленно увидел, как Тербер прищуривается и вокруг глаз у него зловеще собираются морщинки.
   Он отпустил расхлябанную дверь, и она захлопнулась за ним, отрубив продолжение разговора. Он искал в себе ненависть к этому подлюге Терберу, но ненависти не было, и внезапно он вспомнил, что в пылу азарта даже не взял бутерброд и кофе, которые О'Хэйер выставлял игрокам бесплатно. Но теперь он туда не вернется ни за что.
   И еще он вспомнил, сколько всего собирался купить на деньги, которые потом рискнул понести к О'Хэйеру. Ему были нужны крем для бритья, бархотка для обуви, новый ершик чистить винтовку, он хотел купить впрок сигарет. Слава богу, хоть припрятал про запас блок «Дюка».
   Все, Пруит, подумал он, ты отстрелялся, твоя получка приказала долго жить, и до следующего месяца не рыпайся, в этом месяце Дорен тебе не видать. А она к тому времени, может, уже уйдет от миссис Кипфер и вернется в Штаты.
   Он со злостью сунул руки в карманы, нащупал там какую-то мелочь, скудную горстку десяти– и двадцатицентовых монеток, и вытащил их на свет, размышляя, на что они сгодятся. Этих грошей ему бы хватило на игру по маленькой в сортире, но было безнадежно даже пытаться превратить такую ерунду в прежние двести шестьдесят долларов, и эта мысль так больно ударила его, что он в бешенстве швырнул мелочь на пути узкоколейки и с удовольствием смотрел, как монеты разлетаются отливающей серебром дробью, а потом с удовольствием услышал звон, когда они посыпались на рельсы. Он повернул к казармам. Любовь любовью, покер покером, но занимать под двадцать процентов ты не станешь, это точно. Сколько торчишь на Гавайях, а еще ни разу не одалживал под проценты, обойдешься и сейчас, пусть даже придется просидеть в казарме весь месяц.
   Сарай Терпа Торнхила стоял рядом с сараем О'Хэйера. Идти к О'Хэйеру, когда тот играет, бессмысленно, он ничего сейчас не одолжит, даже под двадцать процентов. А Терп и не играл, и не сидел на банке. Он переходил от стола к столу и, как обычно, нервно проверял, не кладут ли банкометы его деньги себе в карман.
   Этот долговязый крючконосый хорек из штата Миссисипи был наделен всеми отвратительными качествами захолустного жлоба, но деньги взаймы давал, хотя вечно до одури боялся, что его надуют, и с жалкой ханжеской гордостью холуя чванился тем, что он такой, какой есть: дескать, мы джентльменов из себя не строим, а кому не нравится, и не надо, плакать не будем. Он добился права держать сарай, потому что служил семнадцать лет в одной и той же роте и все семнадцать лет без устали лизал задницу начальству, зато теперь мог позволить себе отыграться, с жестокостью садиста измываясь над любым, кто, по его расчетам, не смел в ответ и пикнуть.
   – Ха-ха! – гоготнул Терп, когда Пруит отвел его в сторону и попросил двадцатку. Длинный, худой, он согнулся пополам и лукаво ткнул Пруита в бок. – Ха-ха! – рявкнул он так, что его голос разнесся по гудящему сараю и услышали все. – Наш крепкий орешек наконец раскололся! Мальчику невмоготу, ему девочку подавай, да? То-то он к дедушке Терпу пришел. Дедок ему только в получку нужен, чтобы денежку одолжить. А так и разговаривать бы со стариком не стал. Ничего, внучок, со всеми бывает, все мы люди.
   Он достал из кармана бумажник, но не открывал его, он еще не кончил глумиться.
   – А куда ты нацелился? В «Сервис»? В «Риц»? В «Пасифик»? Или в «Нью-Сенатор»? А может, в «Нью-Конгресс» к миссис Кипфер? Я, внучок, здесь все места знаю. Еще бы! Если б не я, они давно бы захирели. Ты меня лучше послушай, хороший совет дам. В «Рице» есть одна новенькая. С лица не ахти, но что в койке вытворяет – обалдеешь! Ну как, завело тебя? Хочется? Может, пойдешь к ней?
   Многие уже смотрели на них и смеялись. Терп хитро улыбнулся зрителям, радуясь, что у него появилась аудитория, и не желал ее терять, пока не натешится вволю.
   Пруит молчал, но лицо его невольно заливалось краской. Он мысленно обругал себя, что краснеет.
   Терп снова загоготал и подмигнул зрителям, мол, сейчас я вас развеселю, сейчас такое выдам – обхохочетесь. От смеха он нервно трясся, и его длинный костлявый нос почти тыкался Пруиту в лицо. Ухмылка вздернула вверх углы широкого рта над отсутствующим подбородком, и вся физиономия превратилась в лесенку острых «галочек». Тусклые темные глаза, вобрав в себя похотливое любопытство и оскорбительную насмешку, ярко вспыхнули, как разорвавшиеся петарды. Терп всегда бывал на высоте, если находилась аудитория: внимание, ребята, сейчас еще не то будет!
   – Ха! – Терп подмигнул зрителям. – Если ее ублажишь, не придется и деньги одалживать. Она тебя будет обслуживать за так. Может, даже сама тебе платить пожелает. Как ты насчет этого?
   Зрители покатились со смеху. Дедок был в хорошей форме. Даже за столом, где играли в кости, наступила тишина.
   – Я слышал, она такое любит, – продолжал гоготать Терп. – Ну, ты как, рискнешь? Попытка не пытка. Может, как раз то, что тебе нужно. Я слышал, в Голливуде ребята таким способом хорошие деньги зашибают. А денежка, она всегда пригодится, верно? Глядишь, тебе эта работенка даже понравится, кто знает?.. Ха! Да он покраснел! Ребята, поглядите! Господа судьи, я категорически утверждаю – он покраснел! Слушай, Пруит, а ты мне не врешь? Ты правда все еще хочешь у меня одолжить или только голову морочишь? Может, теперь деньги тебе не нужны?
   Пруит по-прежнему не открывал рта, но молчать становилось все труднее. Он должен молчать, если хочет получить деньги. А деньги у Терпа водились. Терп загребал немало. Он держал сарай, еще когда О'Хэйер только принюхивался. Но звезда О'Хэйера взошла молниеносно, и он всех обскакал. За это Терп ненавидел длинноносого ирландца и дрожал перед его холодной, расчетливой невозмутимостью игрока-профессионала. Но, как ни странно, каждый раз в середине месяца Терп прихватывал свой капитал, сколоченный из скромных доходов от должников и крупных доходов от сарая, нес его в соседний сарай О'Хэйера и там проигрывал в покер все подчистую. Когда стихала вспыхивавшая в день получки игорная лихорадка и сарай Терпа закрывался, он шел за стол асов, ставил в банк дикие суммы, нервно матерился и неуклонно проигрывал. Можно было подумать, что тухлая зараза родного ублюдочного Миссисипи въелась в него, как триппер, и превратила Терпа в жертву собственной врожденной злобной недоверчивости, и потому он отчаянно просаживал все, что мог наскрести, только бы не дать Терпу Торнхилу околпачить Терпа Торнхила. И всегда кончалось тем, что ненавистный О'Хэйер, холодный, расчетливый и невозмутимый, в дополнение к прибылям от своего сарая прикарманивал и барыши Терпа.
   Терп все-таки дал Пруиту двадцатку. Он приостановил наконец поток своего южного ку-клукс-клановского юмора, и тотчас же опасливое недоверие белыми морщинками собралось вокруг поджатых губ и вклинилось в его смех: ему представились все те тысяча и один способ, которые этот на вид честный парень может пустить в ход, чтобы обмануть его; парень с виду, конечно, вполне надежный, но кто его знает, а Терп Торнхил стреляный воробей, Терпа Торнхила внешностью не проведешь, Терп Торнхил, он как Диоген, он еще никогда не видел честного человека и никогда не увидит. После долгих издевательств, глумливых насмешек, недоверчивых расспросов, садистского вранья, что, дескать, сам без денег и одолжить не может, Терп великодушно отвалил ему желанные двадцать долларов под двадцать процентов и строго предупредил, чтобы он не вздумал финтить, когда придет время расплачиваться.
   Переодеваясь перед выездом в город и кладя в карман двадцатку, Пруит чувствовал, что душ так и не смыл прилипший к нему унизительный смрад дыхания Терпа, и размышлял, что хуже: когда тебе в лицо тычется вонючий нос Терпа Торнхила, сержанта родом из штата Миссисипи, или когда на тебя брызжет вонючая слюна Айка Галовича, сержанта родом из Югославии? Не рота, а сказка. Служить здесь одно удовольствие. А еще он с удивлением думал, что, оказывается, ради женщины мужчина готов вынести такие унижения, какие никогда не станет терпеть ради любой другой цели, даже ради своих принципов.

20

   Примерно о том же и с не меньшим удивлением, хотя его мысли занимала совсем другая женщина, думал Милт Тербер, прикидывая, не пора ли ему выйти из игры.
   Может, это потому, что они с Карен должны сегодня вечером встретиться в центре и пойти в «Моану», думал он, но каждый раз, едва отрывался от карт, глаза его впивались в помятое, добротно скроенное лицо Мейлона Старка, и он смотрел на него потрясенным взглядом человека, который не в силах поверить, что оторванная снарядом рука на дне окопа – его собственная. Это лицо бесило его, хуже того, из-за этого лица у него не шла игра. Потому что он не мог не глядеть на него. Он проиграл два из трех последних конов, хотя мог бы их выиграть, но его глаза упорно застревали на этом лице, на этих губах и глазах, когда-то тоже ласкавших нагое, самозабвенное, как смерть, наваждение, каким была в постели Карен Хомс, наваждение, которое он, Милт Тербер, так ясно помнил. И Мейлон Старк, без сомнения, помнил тоже. Потому что, черт возьми, сомневаться тут не приходится. Ни на йоту. Как ни верти. Старк после их первого разговора больше не упоминал о Карен, так что это не тот случай, когда желаемое выдают за действительность; Старк не из тех, кто верит в собственные выдумки – к сожалению. И конечно же, Старк никому, кроме него, об этом не рассказывал, иначе история давно бы обошла всю роту; но Старк и не из тех, кто хвастается для самоутверждения. Нет, с цепенящей дрожью думал он, сомневаться нечего, никакого другого объяснения не придумаешь, и, самое гнусное, теперь уже не отмахнешься от сплетен, казавшихся раньше бредом, от сплетен про нее и Чемпа Уилсона, и этого вонючего извращенца Хендерсона, и даже, возможно, О'Хэйера. Он посмотрел на О'Хэйера. Но она же тогда сказала: «Я и не знала, что может быть так». Он ясно это помнил. «Я и не знала, что может быть так», – сказала она тогда.
   – Рассчитай меня, – повернулся он к банкомету. – Пойду за другой стол, а то с вами заснуть можно. Держи серебро, здесь девяносто семь долларов. Я посчитал.
   Банкомет улыбнулся:
   – Не возражаешь, если я тоже пересчитаю?
   – Валяй. Но я сосчитал точно.
   Банкомет добродушно засмеялся.
   – Возьми мои тоже. – Джим О'Хэйер зевнул. – Отдохну, пожалуй, посмотрю, что тут у меня делается. Ты пока положи мои в кассу, я их сейчас брать не буду.
   – Понял, – кивнул младший сержант, исполнявший у О'Хэйера обязанности банкомета. Он подвинул к Терберу его деньги, чтобы не путать их с деньгами О'Хэйера, а оставшуюся кучку смахнул в ящик стола, наполненный красными фишками и монетами, которые он отчислял в пользу банка, в пользу О'Хэйера.
   – Все будет как в аптеке, Джим, – преданно и гордо пообещал младший сержант, и Тербер увидел, как не моргнув глазом он накрыл правой рукой верхнюю десятку в пачке О'Хэйера, причем левая рука продолжала сдавать карты, отщелкивая их от колоды большим пальцем, потом зажал сложенную десятку в ладони и начал сдавать двумя руками, а когда сдал полный круг, сунул правую руку в карман рубашки за сигаретой.
   Тербер взглянул на О'Хэйера (ирландец повесил свой дорогой зеленый козырек на гвоздь у себя за спиной и, встав из-за стола, потягивался), закурил и, усмехаясь, протянул горящую спичку младшему сержанту. Тот и не подумал усмехнуться в ответ; прикуривая, он невидящими глазами посмотрел на него сквозь пламя.
   Тербер рассмеялся, кинул спичку на пол и пошел следом за О'Хэйером. Оба остановились неподалеку от сарая, стояли, вдыхали свежий воздух улицы и курили. О'Хэйер молчал и сосредоточенно, как погруженный в вычисления математик, глядел на подернутые ржавчиной рельсы узкоколейки.
   Тербер, собравшийся было идти прямо в казарму, не уходил, наблюдал за ним, курил и думал, что сейчас-то и надо вонзить традиционную иглу в толстую кожу ирландца, удачнее случая не придумаешь, но ему хотелось сначала проверить, сумеет ли он хоть раз заставить этот арифмометр заговорить первым.
   – Без Прима на кухне вроде полный порядок, – наконец нарушил молчание О'Хэйер. Это была всего лишь формальная дань уважения нашивкам первого сержанта. Будь здесь вместо Тербера кто-то в другом звании, О'Хэйер, наверно, не снизошел бы до разговора. Как бы то ни было, он заговорил. Первым.
   – Да, – согласился Тербер и мысленно себя поздравил. – Хорошо бы остальные службы работали так же.
   – Вот как? – холодно сказал О'Хэйер. – Ты недоволен Маззиоли?
   Тербер усмехнулся.
   – Кем же еще? Кстати, как ты там с новыми штыками? Разобрался?
   – А-а, штыки. – О'Хэйер поднял голову, холодные глаза оторвались от рельс и изучали Тербера. – Все идет нормально, старшой. Я дал Ливе указания. Насколько я помню, он уже обменял почти половину хромированных на вороненые, а лишние сдал на центральный склад. Так что нужно только время.
   – Какое?
   – Некоторое, – непринужденно ответил О'Хэйер. – Просто некоторое время. У Ливы полно работы, сам знаешь. По-твоему, я очень с этим тяну?
   – Ну что ты! Другие роты закончили обмен всего две недели назад. Так что ты почти укладываешься.
   – Знаешь, старшой, ты слишком часто нервничаешь по пустякам, – сказал О'Хэйер.
   – Зато ты, Джим, нервничаешь слишком редко, – сказал Тербер.
   Как всегда в разговоре с О'Хэйером, его так и подмывало резко шагнуть вперед и сбить ирландца кулаком с ног, не из ненависти, а чтобы выяснить, есть ли под рычажками арифмометра хоть что-то живое, человеческое. Когда-нибудь я это выясню, сказал он себе. Когда-нибудь мне надоест об этом думать, и я его ударю. Пусть меня потом разжалуют, с превеликим удовольствием стану снова седьмыми штанами в последнем ряду – никаких забот, знай таскай на себе винтовку, пей и радуйся жизни. Когда-нибудь я его ударю.
   – А зачем нервничать? Это ничего не дает, – объяснил О'Хэйер. – К тому же можно ненароком забыть о кое-каких деталях. Довольно важных деталях. Нервы такая штука…
   – О каких деталях? О том, что начальство дружит с сараями? Или ты о некоторых личных пристрастиях Хомса? Они ведь тоже довольно важная деталь.
   – Я в общем-то о другом. – О'Хэйер улыбнулся, вернее, слегка напряг мышцы щек, и они подтянули уголки рта кверху, обнажив зубы. – Но раз ты сам об этом заговорил, думаю, как пример подойдет.
   – Хочешь запугать? Не смеши. Да я же первый спасибо скажу, если меня разжалуют.
   – Конечно. У нашего брата сержанта хлопот по горло, – посочувствовал О'Хэйер. – Взять хоть меня, – он махнул рукой на свой сарай.
   Какой смысл? – подумал Тербер. С ним разговаривать бесполезно. С ним только один разговор – распсиховаться и орать, как в тот раз из-за ведомостей на обмундирование. И даже это ничего не даст. Зря ты изощряешься, Тербер.
   – Вот что, Джим, – сказал он. – Скоро нас завалят всяким новым барахлом, и штыки – это только начало. Скоро будем менять винтовки на «М-Ь. А в Бенинге уже испытывают новый образец касок. Мы собираемся влезть в эту чертову войну, и сейчас все начнут менять. Не только по материальной части, но и в службах. У меня будет столько работы в канцелярии и с отчетами, что заниматься снабжением я больше не смогу.
   – Снабжением занимаемся я и Лива, – все так же невозмутимо заметил О'Хэйер. – И никто пока не жалуется. Только ты. По-моему, мы с Ливой справляемся очень неплохо. Ты не согласен, старшой?
   Ну что ж, пора, подумал Тербер, как врач, который, повернувшись к свету, поднимает шприц и, слегка нажав на поршень, выпускает в воздух тоненькую струйку, просто для пробы, чтобы убедиться, что шприц в порядке.
   – А что ты будешь делать, если Лива переведется в другую роту? – спросил он.
   О'Хэйер рассмеялся. Смех у него был такой же механический, как улыбка.
   – Теперь запугиваешь ты, старшой. Сам знаешь, Динамит никогда не подпишет Ливе перевод. Дешево, старшой. Ты меня удивляешь.
   – А если прикажет штаб? Если придет приказ от Делберта?
   – Ну и что? Динамит сходит с этим приказом к подполковнику и объяснит ему, откуда берутся дети. Ты же сам знаешь, старшой.
   – Нет, не знаю, – усмехнулся Тербер. – А ты, я вижу, плохо знаешь Динамита, если думаешь, что он будет спорить с Большим Белым Отцом. Он выбивает себе майора, ему нет смысла рисковать.
   О'Хэйер смотрел на него совершенно невозмутимо, но Тербер чувствовал, что рычажки арифмометра пришли в движение.
   Тербер с довольным видом улыбнулся:
   – Лива давно ведет переговоры с двенадцатой ротой, Джим. Они хотят взять его сержантом по снабжению. Ему только перевестись, и он – сержант. Командир двенадцатой роты так мечтает его заполучить, что уже говорил с командиром третьего батальона. А тот, между прочим, не капитан, а подполковник. И этот подполковник, Джим, уже договорился с Делбертом.
   – Спасибо, что предупредил. Я этим займусь.
   – Это никакое не предупреждение, – ухмыльнулся Тербер. А ведь тебе все это нравится, подумал он. Ну и дурак же ты, Тербер! – Если бы вы с Динамитом еще могли этому помешать, я бы тебе ни за что не сказал. Лива – хороший мужик. Я, Джим, конечно, дурак, но не круглый. Теперь все это только вопрос времени. – И он снова ухмыльнулся.
   О'Хэйер молчал.
   – Так что никакое это не предупреждение. Я все это рассказал только потому, что у меня к тебе просьба. Личная. Поговори с Динамитом, чтобы он снял тебя со склада. Скажи, что тебе там скучно, и пусть он переведет тебя сверхштатным сержантом на строевую. А я твою должность отдам Ливе. А? Можешь сделать такое одолжение? Ты на этом ничего не потеряешь, а мне нужно, чтобы Лива остался у меня.
   О'Хэйер смотрел на него задумчиво и все так же бесстрастно, рычажки, тихо пощелкивая, производили расчеты.
   – Мне мое место нравится, – наконец сказал он. – И я не вижу причин его менять. То, что ты рассказал, несерьезно. Он поставит меня сверхштатным на строевую, а потом, чего доброго, захочет, чтобы я ходил на занятия. В снабжении мне нравится больше.
   – Когда Лива уйдет, разонравится.
   – А может быть, он не уйдет.
   – Уйдет.
   – А может, и останется, – сказал О'Хэйер со скрытой угрозой, будто умалчивая о чем-то, известном только ему.
   – Ладно, замнем. – Что ж, подумал он, не получилось. Послал щелчком окурок на рельсы и смотрел, как тусклый огонек – не ярче зажженной днем лампочки – тает в сгущающихся сумерках.
   Он повернулся и, ухмыляясь про себя, пошел к казармам. О'Хэйер бесстрастно наблюдал за ним.
   – Знаешь, Джим, – бросил Тербер через плечо, прежде чем завернуть за угол сарая, – я-то и вправду думал, что ты редкий экземпляр. Из тех, на которых ничто не действует, у которых все выходит само, потому что они не боятся рисковать, и даже если теряют все, что имели, их это тоже не колышет. Романтика, да?
   Он завернул за угол, а О'Хэйер по-прежнему стоял и глядел ему вслед все так же бесстрастно, и рычажки, по-видимому, все так же щелкали, занятые вычислениями.
   Да, не получилось, ну и что? Может быть, Динамит действительно так бы и сделал. Динамит очень заинтересован в Большом Джиме, и не только потому, что тот боксер; может быть, Динамит поставил бы его сверхштатным, кто знает? Тут сам черт не разберет. Динамит вряд ли пойдет на то, чтобы его разжаловать.
   Но, с другой стороны. Динамит может его перевести. Например, в штабную роту, где ему придется работать по-настоящему. А может быть, Динамит только устроит ему разнос и все же заставит что-то делать по снабжению, хотя один бог знает, что он там наработает, если его сначала не научат. Что ж, может быть. Динамит пошлет его на курсы снабженцев. Динамит может сделать все, что угодно, если О'Хэйер попросит снять его со снабжения, как ты надеялся. Так что, может быть, рычажки все верно вычислили. Может быть, он и не испугался.
   В то же время не исключено, что Динамит поставил бы его сверхштатным, напомнил он себе. Совершенно не исключено. Ему хотелось верить, что именно так Динамит и сделал бы, а рычажки сумели это вычислить, поэтому испугались и, как мы, простые смертные, решили не рисковать, чтобы не потерять теплое местечко. Может быть, Динамит и не поставил бы О'Хэйера в сверхштатные, но Терберу хотелось верить в другое. От этого теплело на душе.
   И веря в это, он бодро шагал в казарму, чтобы принять душ, переодеться, поехать в город и, пока остается время до встречи с Карен, где-нибудь выпить или просто пошататься по городу, но не на Ваикики, а в центре, там, где кабаки, тиры и бордели. За покером майка и рубашка у него насквозь пропотели, на лестнице он на секунду остановился, поднял руку, понюхал под мышкой и с удовольствием вдохнул свой соленый мужской запах, чувствуя, как грудную клетку у него распирает от мужественности, чувствуя могучую красоту своих бедер, красоту мускулистого, крепкого живота: он – Милт Тербер, и вечером у него в городе свидание с Карен Хомс. Но вдруг глаза, которыми он видел себя изнутри и которые на самом деле были не глазами, а чем-то другим, сосредоточились, как совсем недавно его настоящие глаза, на помятом лице Мейлона Старка, и, брезгливо сморщив нос, Тербер выпрямился, со всей силой въехал кулаком в стену, ударил, как бьют боксеры – запястье неподвижно, кулак, кисть и предплечье слиты воедино, – в то место, где зыбко белело лицо Мейлона Старка, потом с презрением посмотрел, как онемевшая рука бессильно упала, и пошел наверх принимать душ, переодеваться и ехать в город на свидание с Карен Хомс.
   Пит Карелсен сидел на койке и с горестно ввалившимися щеками разглядывал полный комплект оскаленных зубов, лежащий у него на ладони. Когда вошел Тербер, Пит быстро положил зубы на стол.
   – Что это у тебя с рукой? – с любопытством спросил он. – Опять дрался?
   – А что это у тебя с зубами? – пренебрежительно парировал Тербер. – Опять ходил в столовку?
   – Ну и пожалуйста, – оскорбился Пит. – Можешь издеваться. Я просто спросил, что у тебя с рукой.
   – Ну и пожалуйста, – сказал Тербер. – Можешь обижаться. Я просто спросил, что у тебя с твоими идиотскими зубами, – и, разглядывая в зеркале свое ненавистное лицо, начал расстегивать пуговицы плотной форменной рубашки и со злостью вытягивать ее из брюк.
   – Только бы насмешки строить, – оказал Пит. – Только бы кого-нибудь обидеть. Я же просто так спросил, по-дружески. А ты обязательно должен оскорбить человека. Обязательно должен подпустить шпильку.
   Тербер ничего не ответил. Продолжая смотреть в зеркало, расстегнул пуговицы до конца, снял рубашку и бросил на койку. Потом молча расстегнул ремень.
   – Ты чего этот – мирно спросил Пит. – В город, что ли, собрался?
   – Нет. К Цою. Потому и переодеваюсь в гражданское.
   – Ладно, иди к черту!
   – Я не к черту, а к Цою. И напьюсь там, как черт.
   – Я и сам насчет того же подумываю. Сегодня меня чего-то в город не тянет. Знаешь, – Пит воровато покосился на лежащие на столе зубы, – если разобраться, в городе каждый раз одно и то же, те же кабаки, те же бабы. А потом только голова трещит, и больше ничего. Мне это уже надоело, – он снова покосился на зубы. – Моложе я от этого не стану, так что мне теперь все равно. Могу вообще туда не ездить. Я бы лучше к Цою пошел.
   – Вот и хорошо. – Тербер отвернулся от зеркала, взял с койки рубашку, снова надел ее и начал застегивать пуговицы. – Пошли. Ну? Чего расселся?
   – Что, к Цою? Ты серьезно?
   – Конечно. Почему бы нет! Сам же сказал, на черта ехать в город.
   – Я думал, ты меня разыгрываешь. – Улыбаясь проваленным ртом, Пит встал, взял со стола зубы и злобно посмотрел на них. – Ха! – хмыкнул он и положил зубы на место. – Ну вас к черту! Пошли, Милт.
   Они прошли через пустую спальню отделения, Тербер на ходу расстегнул брюки, заправил рубашку, снова застегнулся и начал завязывать галстук, Пит шагал рядом и радостно, со свежими силами трещал без умолку.
   – Возьмем целый ящик баночного. Посидим сегодня лучше на кухне, а? Я в получку не люблю сидеть в общем зале, там все эти молокососы орут как резаные. Или, может, возьмем разливного. Кувшинчика четыре, а то и пять. Сядем во дворе, на травке, как ты думаешь?
   Они подошли к лестнице.
   – А когда напьемся, – продолжал Пит, – когда накачаемся, как доктор прописал, можно будет съездить в Вахиаву. К Мамаше Сью. На часок, а? Потом сразу назад. И продолжим. Подожди-ка, – неожиданно сказал он. – Я все-таки схожу за зубами.
   Тербер молча остановился и достал сигарету. Закурив, он прислонился к перилам галереи, скрестил ноги, сложил руки на груди и внезапно превратился в статую, замершую в вечной, гранитной неподвижности, голова и плечи черным, вырезанным из бумаги силуэтом застыли на фоне сгущавшихся за москитной сеткой сумерек. Так он и стоял, как в столбняке, отрешенный от всего вокруг.