Страница:
Когда Пит вернулся, Тербер, не двигаясь, заговорил, и только прыгающая красная точка сигареты подтверждала, что он живой и дышит.
– Твоя беда в том. Пит, – зло сказал голос, казалось, принадлежащий не ему, а сигарете, – что ты не видишь дальше своего толстого носа. Ты суетишься по мелочам, чтобы не думать. Вообразил, что какая-нибудь шлюха увидит тебя при свете, и уже суетишься: надевать тебе эти вонючие зубы или не надевать. В точности как дамочки в приходе моего братца: красить им глаза перед исповедью или не красить? Мир, можно сказать, летит в тартарары, а тебе главное – пришпандорить свои вонючие зубы! Шел бы ты лучше в церковь, взял бы падре за ручку и молился бы за упокой своей души. Тебе самое время. Никто от этого не уйдет, и ты тоже не бессмертный.
Пит прилаживал зубы, но, пораженный неожиданной свирепостью нападения, оцепенел и, забыв вынуть руки из открытого рта, ошеломленно глядел на плоскую жестяную статую.
– Это из-за тебя в Германии так обнаглели нацисты, – вещал голос, не принадлежащий Терберу. – Это из-за тебя у нас в Америке когда-нибудь будет фашизм. Только сначала мы влезем в войну, и все опять будут загребать жар нашими руками, чтобы выиграть войну, которую начала Англия. А вы тут с Маззиоли и всей вашей славной компанией бумагомарателей сидите и рассуждаете. О чем? А вам все равно о чем, вам лишь бы поговорить! Собирались бы по вторникам, организовали бы литературный клуб, как дамочки в приходе моего братца… Интеллигенция вшивая!
И неподвижно застывшая в статуе жизнь перешла в стремительную мертвенность бега, ноги Тербера мелькали по ступенькам, как ноги боксера, прыгающего через скакалку.
– Ну, где ты там, болван? – заорал Тербер снизу. – Чего ты стоишь?
Пит закончил прерванное облачение в зубы, подвигал челюстями, чтобы они встали на место, и начал молча спускаться, оторопело покачивая головой.
– А сам ты не такой, что ли? – возмущенно сказал Пит уже во дворе, сбиваясь на бег, чтобы поспеть за пружинистыми, размашистыми шагами Тербера. Он-то надеялся, что они мирно проведут этот вечер за приятной дружеской беседой, и от обиды ему так свело горло, что казалось, он сейчас расплачется. – Можно подумать, тебя мелочи не волнуют!
– Почему же? Волнуют. Только не ори ты, ради бога.
– Тогда с какой стати ты мне читаешь лекции? А я и не ору. И как понять, что мы сначала влезем в войну и ее выиграем? Мы и так уже влезли, только пока не послали войска в Европу.
– Точно, – согласился Тербер. – Все правильно.
– И может, иваны и фрицы еще успеют передраться между собой и избавят нас от хлопот. Кстати, очень похоже, так и будет. Хоть они и подписали пакт.
– Вот и прекрасно. Я это только приветствую. Чем больше покойников, тем меньше голодных. Мне же больше пива останется. Чего ты распсиховался?
– Ты бы хоть подумал, что говоришь! И это не я распсиховался, а ты. Ты первый начал этот разговор.
– Я? Ну тогда я его и кончаю. Прямо сейчас.
Он открыл затянутую сеткой дверь между мусорными баками и грудами пустых картонных ящиков из-под пива и сердито вошел в кухню пивной. Пит, матерясь и задыхаясь от бессильной злости, вошел вслед за ним.
Им обоим, как и еще десяти – двенадцати сержантам полка, в виде исключения разрешалось сидеть у Цоя на кухне, а не в общем зале, и они уселись там, расстегнули верхние пуговицы под приспущенными галстуками, закатали рукава, положили ноги на только что отмытую деревянную колоду для разделки мяса и, приготовившись пить, крикнули старому Цою, который сидел на высоком табурете в углу кухни, чтобы он принес им пива. Веселиться так веселиться.
– Эй, старый! – заорал Тербер. – Ты, мандарина китайская! Тащи пиво! Твоя поняла? Пиво! Два, цетыре, сесть банка! Ходи-ходи!
Он растопырил пальцы, мол, тащи десять. Восьмидесятилетняя мумия в углу ожила и зашаркала неверными шажками через кухню к холодильнику, широко улыбаясь сквозь жидкую всклокоченную бороденку. Старый Цой всегда улыбался Терберу: с тех пор, как старший сын китайца, молодой Цой, отстранил отца от дел, старикану не разрешалось выходить в зал, где были посетители и где сейчас в обычном для дня получки шумном гуле всем заправлял молодой Цой; старик с утра до вечера сидел на кухне в своей черной шелковой шапочке и расшитом халате – молодой Цой, сменив культ предков на культ американского бизнеса, не одобрял этот костюм, считая, что он мешает бизнесу, – и, понятно, боготворил Тербера, потому что, когда у того бывало плохое настроение, он любил приходить на кухню, пить там пиво и поддразнивать старика.
– Топ-топ! – заорал ему вслед Тербер, подмигивая Питу. – Шлеп-шлеп! Плюх-плюх! Севели ногами, старый козел! Моя толопится. Давай, старикашка, туда-сюда!
Старый Цой подковылял к колоде, прижимая к груди охапку жестяных банок с пивом.
– Ты козел, старый Цой, – улыбнулся Тербер. – Козел. Понимаешь? Мама-сан у тебя была коза, понял? И она рожать тебя козлом. Козел, понимаешь? Ко-зел. Бе-э-э… – Он поднес руку к подбородку и двумя пальцами сделал старику «козу».
Китаец поставил банки на колоду, узкие глаза сощурились в щелочки, и на радостях, что его обозвали старым козлом, он весело захихикал.
– Нет козел, – хихикнул он. – Твоя сама козел, Телбел.
Тербер схватил с колоды пустую банку, глаза на крупном широкоскулом лице засверкали, и весь он сейчас излучал искрящиеся волны энергии – веселиться так веселиться, черт возьми!
– Смотри, старый козел! – свирепо рявкнул он и одним движением согнул банку пополам, оперев ее боковым швом на два больших пальца, как на рычаг. – Можешь так? Делать банка пополам можешь? Еще назовешь меня козлом, я тебя самого так согну. Вот так. Смотри.
Он взял следующую банку и согнул ее. Потом с внезапной яростью начал хватать с колоды пустые банки одну за другой, злобно и легко сгибал их и кидал через плечо в мусорный ящик.
– Видел? Вот так. Видел? Вот так. Твоя со мной лучше не связывайся, старый козел.
На изрытом морщинами лице китайца играла улыбка, он хихикал, плечи его дергались, голова мелко тряслась.
– Моя пиво плинесла. – Старый Цой со счастливой улыбкой протянул руку. – Моя плинесла. Твоя давай плати.
– Ха-ха, – засмеялся Тербер, – хо-хо. Моя плати не моги. Деньга нет. – Он поднял руку и сделал известный всем солдатам жест: средний палец торчит вверх, остальные сжаты в кулак, большой и средний пальцы несколько раз быстро соприкасаются и расходятся, будто что-то щиплют. – Зенсина мне давай. Тогда моя плати.
Он еще раз перед самым носом у Цоя пощипал двумя пальцами в воздухе, показывая на старом армейском языке жестов, что ему нужна женщина.
– Старый козел мне зенсина приводи – моя плати. А зенсина нет – нет плати.
– Твоя плати, – хихикая, повторил старый Цой. – Твоя плати, Телбел.
Тербер достал бумажник, вынул оттуда пятерку и дал старику:
– Твоя – хитрая лиса, старый козел. Твоя деньга много загребай, большой деньга. Твоя сын миллион доллар загребай.
Старый китаец засмеялся от удовольствия, похлопал Тербера по мощному плечу своей сухонькой, узкой, почти прозрачной лапкой, прошаркал к двери в зал, тихо окликнул сына и сказал ему по-китайски, чтоб он взял деньги. Потом вернулся со сдачей и, по-прежнему улыбаясь, влез на табурет смотреть представление дальше; поблескивающие стариковские глаза оживленно бегали.
– Ух, – вздохнул Пит и вытер пивную пену с губ. Потом двумя пальцами снял клочок пены с носа и стряхнул на цементный пол. – Ух, старик, хорошо!
Все это время он грустно, с высоты двадцати двух лет службы в армии наблюдал за Тербером и сейчас приступил к исполнению своей части их традиционного пивного ритуала.
– Милт, помнишь старую киношку в Кокоунат-Гроув? – грустно сказал он. – Интересно, там еще крутят порнуху? Ведь столько лет прошло.
– Помню, конечно. – Тербер ухмыльнулся, качаясь на стуле. – «Динго» на Бальбоа-стрит. Наверно, прикрыли. В зоне канала[22] теперь все пристойно. А если еще не прикрыли, то скоро прикроют. Сейчас туда начнут сгонять призывников. Мальчишек. Мамаши будущих «геройски павших» подымут хай на всю Америку – мол, невинных деток развращают. До конца войны в армии будет как в монастыре. Помнишь, что сделали в прошлую войну со Сторивилем?
– Как не помнить, – грустно кивнул Пит. – Новый Орлеан с тех пор уже не тот. Даже старый рынок снесли. Теперь там новый. Старый, говорят, был антисанитарный. Ты про это слышал?
– Слышал, – равнодушно ответил Тербер. От бесконечного пережевывания воспоминаний запас бодрой праздничной энергии постепенно иссякал. Его надо было подкрепить, и он взял следующую банку пива.
– Вот так-то, я вам доложу, – Пит с умилением поднял глаза к потолку. – Колон, Бальбоа, Панама-сити… Часовые на шлюзах… Кокоунат-Гроув… В этом «Динго» только порнушку и крутили. Журнал, потом мультики, а потом порнуха. У меня в коллекции самые интересные и качественные открытки, почти все из Кокоунат-Гроув. Да, Милт, теперь не то. А ты помнишь, там военная полиция не имела права подыматься на второй этаж? Если какая-нибудь девка умудрялась заманить тебя наверх, считай, пропал. Хорошо еще, если потом найдут труп в реке. Да-а, было время.
– Вот попадешься ты со своей коллекцией, тогда тоже, считай, пропал, – поддел его Тербер. – За хранение порнографии пять лет плюс увольнение по дисциплинарной статье. – Все это он слышал тысячу раз, и бодрый настрой опять уступал место сводящей скулы мутной злобе. – Было бы обидно, да? – подтрунивал он. – Всего семь лет до обеспеченной старости, а тут нате вам!
– Я один раз сводил туда девушку, – наслаждался воспоминаниями Пит. – В «Динго». Представляешь? Я тогда был еще младшим сержантом. Молоденький был. Огонь-парень.
– Ты сколько банок выпил?
– Пока только четыре. А что? Так вот, девушка эта, значит, была дочкой одного плантатора. У него там штук пятьсот черномазых работало. Сам понимаешь, плантация, строгая жизнь, никаких развлечений. Очень скромная была девушка, порядочная. Я ее сначала пригласил в ресторан, все чин чинарем, по первому классу. А потом пошли в «Динго». Тут-то она и узнала, что такое правда жизни. Очень ее это потрясло. Но держалась молодцом. Потом она в меня даже влюбилась. – Он взял с колоды следующую банку.
– Давай дальше, – сказал Тербер. – Рассказывай до конца.
– Дальше нечего рассказывать. Все.
– В прошлый раз ты по-другому рассказывал.
– Да? – Испортить Питу удовольствие было сейчас невозможно. – Что ж тут такого? Значит, в прошлый раз у меня было другое настроение.
– А-а, понятно. – Тербер повернулся к китайцу: – Эй, старый! Папа-сан приносить солдатикам еще пива, а не то я старому папа-сан вся борода выдирай.
Старый Цой, улыбаясь, слез с табурета и послушно засеменил к холодильнику.
– Чего ты издеваешься над старым дураком? – все с той же умиленной проникновенностью сказал Пит. – Дай ему умереть спокойно. Он свое уже отбегал.
– Я над ним не издеваюсь. Мы с ним понимаем друг друга. Верно, Цой?
– Твой сицас плати. – Старый Цой, улыбаясь, поставил банки на колоду. – Твоя плати, Телбел.
– Я же говорил! – Тербер достал из бумажника еще пятерку. – Никому он больше не нужен. Он здесь хозяин, а всем заправляет его сын. И деньги достаются тоже сыну. А старику он выдает только на карманные расходы и еще учит, как жить. Я вот первый сержант, а меня тоже все учат. У меня и звание, и должность, и деньги я за это получаю, а мне диктуют, кого повысить, кого разжаловать, какой должен быть в роте порядок. Мы со старым Цоем друг друга понимаем.
– Да уж, заездили тебя, бедного.
– А что ты думаешь! Даже Маззиоли и тот мне указывает, как что должно быть в канцелярии. Ладно, вставай, пойдем. Который час?
– Восемь. Зачем нам уходить? Так хорошо сидим, я только во вкус вошел, – запротестовал Пит.
– Ну конечно. Еще так посидим, и ты начнешь пускать в пиво сопли.
– Ничего ты не понимаешь. – К Питу вернулся прежний пафос. – Столько пережито, столько всего было. И ничего этого больше нет. И никогда не будет.
– Да-да, конечно. Понимаю. Вставай, хватит. Пошли, ради бога. Я это терпеть не могу. Мне от тебя тошно.
– Я и говорю, не понимаешь ты, – вздохнул Пит. – А куда пойдем?
– Выходи и иди в зал, – сказал Тербер и первым двинулся к двери.
На улице они обогнули пивную, чтобы никто не видел, как они выходили из кухни, потому что сидеть на кухне было официально запрещено, и вошли в общий зал.
Но теперь все было не то, ты мог пить и трепаться как обычно, но все было уже не то.
Вождь Чоут сидел один в углу за своим постоянным столиком, и, подсев к нему, они заказали еще пива. Вскоре к ним присоединился старшина одиннадцатой роты, который только что пришел из сарая О'Хэйера с небольшим выигрышем, теперь их было четверо; бывалые солдаты, они сидели своей тесной компанией в прокуренном зале, среди гама, песен, хохота валяющих дурака юнцов, и тихо, не роняя достоинства, вспоминали прежние времена. Вождь опять рассказал старую историю, как на Филиппинах он вышел в дозор и засек одного местного чурку с женой полковника в более чем рискованной позе – парочка устроилась в коляске на обочине дороги, которую он охранял.
– Но ты действительно видел? – допытывался Тербер. – Видел? Или тебе только показалось?
– Видел, – с обычным тяжеловесным спокойствием стоял на своем Вождь. – По-твоему, я буду придумывать?
– Не знаю, – Тербер недовольно передернул плечами и обвел взглядом зал. – Откуда мне знать? Может, возьмем разливного и пойдем во двор? Мне этот базар на нервы действует.
Все вопросительно посмотрели на Вождя, потому что он любил пить только за своим столиком и изменял этой привычке редко.
– Я – пожалуйста, – сказал Вождь. – В получку я сам здесь не люблю.
– А я все равно не верю, – сказал Тербер, когда они вышли во двор. – Ты небось от кого-то слышал. Придумал какой-нибудь сексуально озабоченный, а ты подхватил и теперь рассказываешь, будто сам видел.
– Можешь не верить, мне наплевать, – сказал Вождь. – Я-то знаю, как было. Чего злишься? Что-нибудь случилось?
– Ничего не случилось. С чего ты взял?
Вождь пожал плечами.
– А здесь лучше, – сказал он. – Гораздо лучше.
И правда, когда они уселись по-турецки на чахлой траве вокруг кувшинов с пивом, все стало лучше. После оглушительного шума сизой от табачного дыма пивной было приятно вдыхать чистый воздух и видеть, какой он прозрачный. Двор был густо усеян такими же небольшими компаниями потягивавших пиво солдат, но их разговоры сливались в негромкое жужжание, в уютный гул, который нисколько не оглушал. Иногда чей-нибудь звонкий и чистый смех прорезал этот гул, и звезды словно подмигивали всем сверху, высовываясь из-за плеча друг друга. Драки, то и дело вспыхивавшие во дворе, казалось, происходили где-то далеко, а не под самым носом, как только что в пивной. Большая, теплая субтропическая луна еще лишь всходила, затуманивая свет соседних с ней звезд, золотя прозрачный воздух живым дрожащим маревом и расписывая землю, как художник-кубист, плоскими квадратами и треугольниками темных теней.
Пит и Вождь углубились в спор о преимуществах службы на Филиппинах в сравнении с Панамой, перечисляя плюсы и минусы, сопоставляли.
– Я служил и там и там, – флегматично подвел черту Вождь. – Мне виднее.
Пита это явно поставило в затруднительное положение, потому что он на Филиппинах не служил.
– Нет, – сказал старшина одиннадцатой роты. – Нет, лучше всего в Китае. Правда, Милт? Там получаешь в десять – двенадцать раз больше. Если считать по их курсу. В Китае рядовой живет, как генерал. Вот кончится у меня контракт, я думаю опять махнуть в Китай. Ананасная армия у меня уже в печенках сидит. Я верно говорю, Милт? Ты ведь служил в Китае, скажи им.
Тербер лежал, оперевшись на локоть, наблюдал, как подымается луна, и поглядывал на светящиеся этажи казарм; в этот вечер на галереях только изредка мелькали отдельные темные силуэты. Он пошевелился.
– Да ну, какая разница? Один черт. Там дерьмо пожиже, здесь погуще, один черт. – Он сел и обхватил руками колени. – Слушать противно. Вечно вы ноете, что где-то лучше. Вечно вербуетесь куда-нибудь, где еще не были, вечно скачете с места на место и уже через год всем недовольны. А насчет Китая ты не мылься, – сказал он. – У тебя контракт еще только через год кончается. Никакого Китая тебе не будет. В Японию поедешь.
Он снова лег и скрестил руки за головой.
– А вообще в Шанхае у меня была одна девушка. Русская. Из белоэмигрантов. Только этим Китай и хорош. Там этих белоэмигрантов пруд пруди. Не то княгиня, не то герцогиня. Кажется, графиня. Волосы светлые, длинные, чуть не до колен. Красавица была – я другой такой не видел! И страстная. Таких страстных я тоже больше не видел. Зря я, наверно, на ней не женился.
– Ля-ля-ля, – Пит подмигнул остальным. – Понеслось по новой.
Тербер резко приподнялся и сел.
– Что ля-ля-ля? Не веришь – твое дело. У нее отец был русский дворянин. В Сибири погиб. Дрался против красных вместе с нашим вонючим двадцать седьмым. Двадцать седьмой пехотный полк США «Русские волкодавы». Слышал про таких, мудрило? Двадцать седьмой здесь рядом, соседи, можно сказать. Вижу, не веришь. Давай съездим. Мастер-сержант Файсел подтвердит. Он ее отца знал.
– Да верю я, – улыбнулся Пит. – Верю. Лучше выпей и расскажи нам все до конца. Еще разок.
– Иди к черту!
– Вон уже горнист вышел, – сказал Вождь, и, сразу же замолчав, все повернули головы туда, где в углу двора дежурный горнист приподнял горн вверх, навстречу большому мегафону, и готовился протрубить «туши огни». Сложная мелодия сигнала прозвучала резко и настойчиво. Четверо солдат лежали на траве и слушали, пока он не доиграл традиционный повтор: сначала мегафон был направлен на юг, потом горнист крутанул его, и сигнал полился на север, в сторону 3-го батальона. Одно за другим окна спален в казармах погасли.
– Вот так-то, – сказал старшина одиннадцатой роты без всякого выражения, не в состоянии облечь в слова то огромное, монолитное, что было основой основ. – Да, далеко ему до Пруита, – добавил он. – Слышали, как тут на днях Пруит играл отбой? Я думал, я зареву, честно. Жалко, он каждый день не играет.
– Да, я тоже слышал, – кивнул Вождь. – Парню много пришлось хлебнуть. По всем статьям.
– Его еще не то ждет, – сказал Пит. – За него круто взялись.
Они смотрели, как горнист уходит, наблюдали за ним с непроницаемыми лицами, смотрели и молчали, видя в нем ту неизбежность, о существовании которой они знали, но против которой были бессильны, потому что ее нес с собой не человек, а некая неотвратимая космическая сила, вторгающаяся в любое убежище.
– Ну ладно. – Старшина одиннадцатой роты поднялся. – Я, пожалуй, мотну сейчас к Мамаше Сью. На час, не больше. У меня с утра много работы.
– Я с тобой, – сказал Пит. – Милт, одолжи пятерку.
– Ради бога, – отозвался Тербер. – Под двадцать процентов.
Все рассмеялись. Взяв с травы полный кувшин пива, Тербер встал.
– Вот я тебя и купил, – сказал Пит. – Деньги у меня есть. Ты как, поедешь с нами?
– Э, нет, – презрительно бросил Тербер. – Еще и платить за это? Я так не играю.
– Я поехал, – сказал старшина одиннадцатой роты.
– Вождь, а ты как? – спросил Пит.
– Да можно съездить. – Тяжелый и большой, Вождь грузно поднялся с травы. – Поехали, Милт.
– Я же сказал, за деньги я в эти игры не играю.
– Да ладно тебе, пошли, – сказал Пит.
– Никуда я не пойду!
Он ухватил кувшин с пивом обеими руками и высоко подбросил его прямо над темневшей в траве крышкой канализационного люка. Пиво выплеснулось каскадом брызг. Трое мужчин кинулись в разные стороны, а Тербер неподвижно стоял и смотрел, как кувшин отвесно, словно свинцовое грузило, падает вниз между звездами, и пиво мокрой пылью лилось ему на форму и на запрокинутое лицо.
– Оп! – рявкнул он, когда кувшин разбился о железную крышку и пиво обдало его фонтаном.
– Дурак ты ненормальный, – сказал старшина одиннадцатой роты. – Мы бы его в такси выпили.
Тербер прижал мокрые руки к влажному от пива лицу.
– Катитесь все к черту! – глухо донеслось из-под ладоней, яростно теревших лицо. – Что вам от меня нужно? Выметайтесь и отстаньте от меня!
Он повернулся и пошел прочь от них к погруженной в темноту казарме, чтобы вымыться, переодеться, поехать в город и встретиться там с Карен Хомс у отеля «Моана».
– Твоя беда в том. Пит, – зло сказал голос, казалось, принадлежащий не ему, а сигарете, – что ты не видишь дальше своего толстого носа. Ты суетишься по мелочам, чтобы не думать. Вообразил, что какая-нибудь шлюха увидит тебя при свете, и уже суетишься: надевать тебе эти вонючие зубы или не надевать. В точности как дамочки в приходе моего братца: красить им глаза перед исповедью или не красить? Мир, можно сказать, летит в тартарары, а тебе главное – пришпандорить свои вонючие зубы! Шел бы ты лучше в церковь, взял бы падре за ручку и молился бы за упокой своей души. Тебе самое время. Никто от этого не уйдет, и ты тоже не бессмертный.
Пит прилаживал зубы, но, пораженный неожиданной свирепостью нападения, оцепенел и, забыв вынуть руки из открытого рта, ошеломленно глядел на плоскую жестяную статую.
– Это из-за тебя в Германии так обнаглели нацисты, – вещал голос, не принадлежащий Терберу. – Это из-за тебя у нас в Америке когда-нибудь будет фашизм. Только сначала мы влезем в войну, и все опять будут загребать жар нашими руками, чтобы выиграть войну, которую начала Англия. А вы тут с Маззиоли и всей вашей славной компанией бумагомарателей сидите и рассуждаете. О чем? А вам все равно о чем, вам лишь бы поговорить! Собирались бы по вторникам, организовали бы литературный клуб, как дамочки в приходе моего братца… Интеллигенция вшивая!
И неподвижно застывшая в статуе жизнь перешла в стремительную мертвенность бега, ноги Тербера мелькали по ступенькам, как ноги боксера, прыгающего через скакалку.
– Ну, где ты там, болван? – заорал Тербер снизу. – Чего ты стоишь?
Пит закончил прерванное облачение в зубы, подвигал челюстями, чтобы они встали на место, и начал молча спускаться, оторопело покачивая головой.
– А сам ты не такой, что ли? – возмущенно сказал Пит уже во дворе, сбиваясь на бег, чтобы поспеть за пружинистыми, размашистыми шагами Тербера. Он-то надеялся, что они мирно проведут этот вечер за приятной дружеской беседой, и от обиды ему так свело горло, что казалось, он сейчас расплачется. – Можно подумать, тебя мелочи не волнуют!
– Почему же? Волнуют. Только не ори ты, ради бога.
– Тогда с какой стати ты мне читаешь лекции? А я и не ору. И как понять, что мы сначала влезем в войну и ее выиграем? Мы и так уже влезли, только пока не послали войска в Европу.
– Точно, – согласился Тербер. – Все правильно.
– И может, иваны и фрицы еще успеют передраться между собой и избавят нас от хлопот. Кстати, очень похоже, так и будет. Хоть они и подписали пакт.
– Вот и прекрасно. Я это только приветствую. Чем больше покойников, тем меньше голодных. Мне же больше пива останется. Чего ты распсиховался?
– Ты бы хоть подумал, что говоришь! И это не я распсиховался, а ты. Ты первый начал этот разговор.
– Я? Ну тогда я его и кончаю. Прямо сейчас.
Он открыл затянутую сеткой дверь между мусорными баками и грудами пустых картонных ящиков из-под пива и сердито вошел в кухню пивной. Пит, матерясь и задыхаясь от бессильной злости, вошел вслед за ним.
Им обоим, как и еще десяти – двенадцати сержантам полка, в виде исключения разрешалось сидеть у Цоя на кухне, а не в общем зале, и они уселись там, расстегнули верхние пуговицы под приспущенными галстуками, закатали рукава, положили ноги на только что отмытую деревянную колоду для разделки мяса и, приготовившись пить, крикнули старому Цою, который сидел на высоком табурете в углу кухни, чтобы он принес им пива. Веселиться так веселиться.
– Эй, старый! – заорал Тербер. – Ты, мандарина китайская! Тащи пиво! Твоя поняла? Пиво! Два, цетыре, сесть банка! Ходи-ходи!
Он растопырил пальцы, мол, тащи десять. Восьмидесятилетняя мумия в углу ожила и зашаркала неверными шажками через кухню к холодильнику, широко улыбаясь сквозь жидкую всклокоченную бороденку. Старый Цой всегда улыбался Терберу: с тех пор, как старший сын китайца, молодой Цой, отстранил отца от дел, старикану не разрешалось выходить в зал, где были посетители и где сейчас в обычном для дня получки шумном гуле всем заправлял молодой Цой; старик с утра до вечера сидел на кухне в своей черной шелковой шапочке и расшитом халате – молодой Цой, сменив культ предков на культ американского бизнеса, не одобрял этот костюм, считая, что он мешает бизнесу, – и, понятно, боготворил Тербера, потому что, когда у того бывало плохое настроение, он любил приходить на кухню, пить там пиво и поддразнивать старика.
– Топ-топ! – заорал ему вслед Тербер, подмигивая Питу. – Шлеп-шлеп! Плюх-плюх! Севели ногами, старый козел! Моя толопится. Давай, старикашка, туда-сюда!
Старый Цой подковылял к колоде, прижимая к груди охапку жестяных банок с пивом.
– Ты козел, старый Цой, – улыбнулся Тербер. – Козел. Понимаешь? Мама-сан у тебя была коза, понял? И она рожать тебя козлом. Козел, понимаешь? Ко-зел. Бе-э-э… – Он поднес руку к подбородку и двумя пальцами сделал старику «козу».
Китаец поставил банки на колоду, узкие глаза сощурились в щелочки, и на радостях, что его обозвали старым козлом, он весело захихикал.
– Нет козел, – хихикнул он. – Твоя сама козел, Телбел.
Тербер схватил с колоды пустую банку, глаза на крупном широкоскулом лице засверкали, и весь он сейчас излучал искрящиеся волны энергии – веселиться так веселиться, черт возьми!
– Смотри, старый козел! – свирепо рявкнул он и одним движением согнул банку пополам, оперев ее боковым швом на два больших пальца, как на рычаг. – Можешь так? Делать банка пополам можешь? Еще назовешь меня козлом, я тебя самого так согну. Вот так. Смотри.
Он взял следующую банку и согнул ее. Потом с внезапной яростью начал хватать с колоды пустые банки одну за другой, злобно и легко сгибал их и кидал через плечо в мусорный ящик.
– Видел? Вот так. Видел? Вот так. Твоя со мной лучше не связывайся, старый козел.
На изрытом морщинами лице китайца играла улыбка, он хихикал, плечи его дергались, голова мелко тряслась.
– Моя пиво плинесла. – Старый Цой со счастливой улыбкой протянул руку. – Моя плинесла. Твоя давай плати.
– Ха-ха, – засмеялся Тербер, – хо-хо. Моя плати не моги. Деньга нет. – Он поднял руку и сделал известный всем солдатам жест: средний палец торчит вверх, остальные сжаты в кулак, большой и средний пальцы несколько раз быстро соприкасаются и расходятся, будто что-то щиплют. – Зенсина мне давай. Тогда моя плати.
Он еще раз перед самым носом у Цоя пощипал двумя пальцами в воздухе, показывая на старом армейском языке жестов, что ему нужна женщина.
– Старый козел мне зенсина приводи – моя плати. А зенсина нет – нет плати.
– Твоя плати, – хихикая, повторил старый Цой. – Твоя плати, Телбел.
Тербер достал бумажник, вынул оттуда пятерку и дал старику:
– Твоя – хитрая лиса, старый козел. Твоя деньга много загребай, большой деньга. Твоя сын миллион доллар загребай.
Старый китаец засмеялся от удовольствия, похлопал Тербера по мощному плечу своей сухонькой, узкой, почти прозрачной лапкой, прошаркал к двери в зал, тихо окликнул сына и сказал ему по-китайски, чтоб он взял деньги. Потом вернулся со сдачей и, по-прежнему улыбаясь, влез на табурет смотреть представление дальше; поблескивающие стариковские глаза оживленно бегали.
– Ух, – вздохнул Пит и вытер пивную пену с губ. Потом двумя пальцами снял клочок пены с носа и стряхнул на цементный пол. – Ух, старик, хорошо!
Все это время он грустно, с высоты двадцати двух лет службы в армии наблюдал за Тербером и сейчас приступил к исполнению своей части их традиционного пивного ритуала.
– Милт, помнишь старую киношку в Кокоунат-Гроув? – грустно сказал он. – Интересно, там еще крутят порнуху? Ведь столько лет прошло.
– Помню, конечно. – Тербер ухмыльнулся, качаясь на стуле. – «Динго» на Бальбоа-стрит. Наверно, прикрыли. В зоне канала[22] теперь все пристойно. А если еще не прикрыли, то скоро прикроют. Сейчас туда начнут сгонять призывников. Мальчишек. Мамаши будущих «геройски павших» подымут хай на всю Америку – мол, невинных деток развращают. До конца войны в армии будет как в монастыре. Помнишь, что сделали в прошлую войну со Сторивилем?
– Как не помнить, – грустно кивнул Пит. – Новый Орлеан с тех пор уже не тот. Даже старый рынок снесли. Теперь там новый. Старый, говорят, был антисанитарный. Ты про это слышал?
– Слышал, – равнодушно ответил Тербер. От бесконечного пережевывания воспоминаний запас бодрой праздничной энергии постепенно иссякал. Его надо было подкрепить, и он взял следующую банку пива.
– Вот так-то, я вам доложу, – Пит с умилением поднял глаза к потолку. – Колон, Бальбоа, Панама-сити… Часовые на шлюзах… Кокоунат-Гроув… В этом «Динго» только порнушку и крутили. Журнал, потом мультики, а потом порнуха. У меня в коллекции самые интересные и качественные открытки, почти все из Кокоунат-Гроув. Да, Милт, теперь не то. А ты помнишь, там военная полиция не имела права подыматься на второй этаж? Если какая-нибудь девка умудрялась заманить тебя наверх, считай, пропал. Хорошо еще, если потом найдут труп в реке. Да-а, было время.
– Вот попадешься ты со своей коллекцией, тогда тоже, считай, пропал, – поддел его Тербер. – За хранение порнографии пять лет плюс увольнение по дисциплинарной статье. – Все это он слышал тысячу раз, и бодрый настрой опять уступал место сводящей скулы мутной злобе. – Было бы обидно, да? – подтрунивал он. – Всего семь лет до обеспеченной старости, а тут нате вам!
– Я один раз сводил туда девушку, – наслаждался воспоминаниями Пит. – В «Динго». Представляешь? Я тогда был еще младшим сержантом. Молоденький был. Огонь-парень.
– Ты сколько банок выпил?
– Пока только четыре. А что? Так вот, девушка эта, значит, была дочкой одного плантатора. У него там штук пятьсот черномазых работало. Сам понимаешь, плантация, строгая жизнь, никаких развлечений. Очень скромная была девушка, порядочная. Я ее сначала пригласил в ресторан, все чин чинарем, по первому классу. А потом пошли в «Динго». Тут-то она и узнала, что такое правда жизни. Очень ее это потрясло. Но держалась молодцом. Потом она в меня даже влюбилась. – Он взял с колоды следующую банку.
– Давай дальше, – сказал Тербер. – Рассказывай до конца.
– Дальше нечего рассказывать. Все.
– В прошлый раз ты по-другому рассказывал.
– Да? – Испортить Питу удовольствие было сейчас невозможно. – Что ж тут такого? Значит, в прошлый раз у меня было другое настроение.
– А-а, понятно. – Тербер повернулся к китайцу: – Эй, старый! Папа-сан приносить солдатикам еще пива, а не то я старому папа-сан вся борода выдирай.
Старый Цой, улыбаясь, слез с табурета и послушно засеменил к холодильнику.
– Чего ты издеваешься над старым дураком? – все с той же умиленной проникновенностью сказал Пит. – Дай ему умереть спокойно. Он свое уже отбегал.
– Я над ним не издеваюсь. Мы с ним понимаем друг друга. Верно, Цой?
– Твой сицас плати. – Старый Цой, улыбаясь, поставил банки на колоду. – Твоя плати, Телбел.
– Я же говорил! – Тербер достал из бумажника еще пятерку. – Никому он больше не нужен. Он здесь хозяин, а всем заправляет его сын. И деньги достаются тоже сыну. А старику он выдает только на карманные расходы и еще учит, как жить. Я вот первый сержант, а меня тоже все учат. У меня и звание, и должность, и деньги я за это получаю, а мне диктуют, кого повысить, кого разжаловать, какой должен быть в роте порядок. Мы со старым Цоем друг друга понимаем.
– Да уж, заездили тебя, бедного.
– А что ты думаешь! Даже Маззиоли и тот мне указывает, как что должно быть в канцелярии. Ладно, вставай, пойдем. Который час?
– Восемь. Зачем нам уходить? Так хорошо сидим, я только во вкус вошел, – запротестовал Пит.
– Ну конечно. Еще так посидим, и ты начнешь пускать в пиво сопли.
– Ничего ты не понимаешь. – К Питу вернулся прежний пафос. – Столько пережито, столько всего было. И ничего этого больше нет. И никогда не будет.
– Да-да, конечно. Понимаю. Вставай, хватит. Пошли, ради бога. Я это терпеть не могу. Мне от тебя тошно.
– Я и говорю, не понимаешь ты, – вздохнул Пит. – А куда пойдем?
– Выходи и иди в зал, – сказал Тербер и первым двинулся к двери.
На улице они обогнули пивную, чтобы никто не видел, как они выходили из кухни, потому что сидеть на кухне было официально запрещено, и вошли в общий зал.
Но теперь все было не то, ты мог пить и трепаться как обычно, но все было уже не то.
Вождь Чоут сидел один в углу за своим постоянным столиком, и, подсев к нему, они заказали еще пива. Вскоре к ним присоединился старшина одиннадцатой роты, который только что пришел из сарая О'Хэйера с небольшим выигрышем, теперь их было четверо; бывалые солдаты, они сидели своей тесной компанией в прокуренном зале, среди гама, песен, хохота валяющих дурака юнцов, и тихо, не роняя достоинства, вспоминали прежние времена. Вождь опять рассказал старую историю, как на Филиппинах он вышел в дозор и засек одного местного чурку с женой полковника в более чем рискованной позе – парочка устроилась в коляске на обочине дороги, которую он охранял.
– Но ты действительно видел? – допытывался Тербер. – Видел? Или тебе только показалось?
– Видел, – с обычным тяжеловесным спокойствием стоял на своем Вождь. – По-твоему, я буду придумывать?
– Не знаю, – Тербер недовольно передернул плечами и обвел взглядом зал. – Откуда мне знать? Может, возьмем разливного и пойдем во двор? Мне этот базар на нервы действует.
Все вопросительно посмотрели на Вождя, потому что он любил пить только за своим столиком и изменял этой привычке редко.
– Я – пожалуйста, – сказал Вождь. – В получку я сам здесь не люблю.
– А я все равно не верю, – сказал Тербер, когда они вышли во двор. – Ты небось от кого-то слышал. Придумал какой-нибудь сексуально озабоченный, а ты подхватил и теперь рассказываешь, будто сам видел.
– Можешь не верить, мне наплевать, – сказал Вождь. – Я-то знаю, как было. Чего злишься? Что-нибудь случилось?
– Ничего не случилось. С чего ты взял?
Вождь пожал плечами.
– А здесь лучше, – сказал он. – Гораздо лучше.
И правда, когда они уселись по-турецки на чахлой траве вокруг кувшинов с пивом, все стало лучше. После оглушительного шума сизой от табачного дыма пивной было приятно вдыхать чистый воздух и видеть, какой он прозрачный. Двор был густо усеян такими же небольшими компаниями потягивавших пиво солдат, но их разговоры сливались в негромкое жужжание, в уютный гул, который нисколько не оглушал. Иногда чей-нибудь звонкий и чистый смех прорезал этот гул, и звезды словно подмигивали всем сверху, высовываясь из-за плеча друг друга. Драки, то и дело вспыхивавшие во дворе, казалось, происходили где-то далеко, а не под самым носом, как только что в пивной. Большая, теплая субтропическая луна еще лишь всходила, затуманивая свет соседних с ней звезд, золотя прозрачный воздух живым дрожащим маревом и расписывая землю, как художник-кубист, плоскими квадратами и треугольниками темных теней.
Пит и Вождь углубились в спор о преимуществах службы на Филиппинах в сравнении с Панамой, перечисляя плюсы и минусы, сопоставляли.
– Я служил и там и там, – флегматично подвел черту Вождь. – Мне виднее.
Пита это явно поставило в затруднительное положение, потому что он на Филиппинах не служил.
– Нет, – сказал старшина одиннадцатой роты. – Нет, лучше всего в Китае. Правда, Милт? Там получаешь в десять – двенадцать раз больше. Если считать по их курсу. В Китае рядовой живет, как генерал. Вот кончится у меня контракт, я думаю опять махнуть в Китай. Ананасная армия у меня уже в печенках сидит. Я верно говорю, Милт? Ты ведь служил в Китае, скажи им.
Тербер лежал, оперевшись на локоть, наблюдал, как подымается луна, и поглядывал на светящиеся этажи казарм; в этот вечер на галереях только изредка мелькали отдельные темные силуэты. Он пошевелился.
– Да ну, какая разница? Один черт. Там дерьмо пожиже, здесь погуще, один черт. – Он сел и обхватил руками колени. – Слушать противно. Вечно вы ноете, что где-то лучше. Вечно вербуетесь куда-нибудь, где еще не были, вечно скачете с места на место и уже через год всем недовольны. А насчет Китая ты не мылься, – сказал он. – У тебя контракт еще только через год кончается. Никакого Китая тебе не будет. В Японию поедешь.
Он снова лег и скрестил руки за головой.
– А вообще в Шанхае у меня была одна девушка. Русская. Из белоэмигрантов. Только этим Китай и хорош. Там этих белоэмигрантов пруд пруди. Не то княгиня, не то герцогиня. Кажется, графиня. Волосы светлые, длинные, чуть не до колен. Красавица была – я другой такой не видел! И страстная. Таких страстных я тоже больше не видел. Зря я, наверно, на ней не женился.
– Ля-ля-ля, – Пит подмигнул остальным. – Понеслось по новой.
Тербер резко приподнялся и сел.
– Что ля-ля-ля? Не веришь – твое дело. У нее отец был русский дворянин. В Сибири погиб. Дрался против красных вместе с нашим вонючим двадцать седьмым. Двадцать седьмой пехотный полк США «Русские волкодавы». Слышал про таких, мудрило? Двадцать седьмой здесь рядом, соседи, можно сказать. Вижу, не веришь. Давай съездим. Мастер-сержант Файсел подтвердит. Он ее отца знал.
– Да верю я, – улыбнулся Пит. – Верю. Лучше выпей и расскажи нам все до конца. Еще разок.
– Иди к черту!
– Вон уже горнист вышел, – сказал Вождь, и, сразу же замолчав, все повернули головы туда, где в углу двора дежурный горнист приподнял горн вверх, навстречу большому мегафону, и готовился протрубить «туши огни». Сложная мелодия сигнала прозвучала резко и настойчиво. Четверо солдат лежали на траве и слушали, пока он не доиграл традиционный повтор: сначала мегафон был направлен на юг, потом горнист крутанул его, и сигнал полился на север, в сторону 3-го батальона. Одно за другим окна спален в казармах погасли.
– Вот так-то, – сказал старшина одиннадцатой роты без всякого выражения, не в состоянии облечь в слова то огромное, монолитное, что было основой основ. – Да, далеко ему до Пруита, – добавил он. – Слышали, как тут на днях Пруит играл отбой? Я думал, я зареву, честно. Жалко, он каждый день не играет.
– Да, я тоже слышал, – кивнул Вождь. – Парню много пришлось хлебнуть. По всем статьям.
– Его еще не то ждет, – сказал Пит. – За него круто взялись.
Они смотрели, как горнист уходит, наблюдали за ним с непроницаемыми лицами, смотрели и молчали, видя в нем ту неизбежность, о существовании которой они знали, но против которой были бессильны, потому что ее нес с собой не человек, а некая неотвратимая космическая сила, вторгающаяся в любое убежище.
– Ну ладно. – Старшина одиннадцатой роты поднялся. – Я, пожалуй, мотну сейчас к Мамаше Сью. На час, не больше. У меня с утра много работы.
– Я с тобой, – сказал Пит. – Милт, одолжи пятерку.
– Ради бога, – отозвался Тербер. – Под двадцать процентов.
Все рассмеялись. Взяв с травы полный кувшин пива, Тербер встал.
– Вот я тебя и купил, – сказал Пит. – Деньги у меня есть. Ты как, поедешь с нами?
– Э, нет, – презрительно бросил Тербер. – Еще и платить за это? Я так не играю.
– Я поехал, – сказал старшина одиннадцатой роты.
– Вождь, а ты как? – спросил Пит.
– Да можно съездить. – Тяжелый и большой, Вождь грузно поднялся с травы. – Поехали, Милт.
– Я же сказал, за деньги я в эти игры не играю.
– Да ладно тебе, пошли, – сказал Пит.
– Никуда я не пойду!
Он ухватил кувшин с пивом обеими руками и высоко подбросил его прямо над темневшей в траве крышкой канализационного люка. Пиво выплеснулось каскадом брызг. Трое мужчин кинулись в разные стороны, а Тербер неподвижно стоял и смотрел, как кувшин отвесно, словно свинцовое грузило, падает вниз между звездами, и пиво мокрой пылью лилось ему на форму и на запрокинутое лицо.
– Оп! – рявкнул он, когда кувшин разбился о железную крышку и пиво обдало его фонтаном.
– Дурак ты ненормальный, – сказал старшина одиннадцатой роты. – Мы бы его в такси выпили.
Тербер прижал мокрые руки к влажному от пива лицу.
– Катитесь все к черту! – глухо донеслось из-под ладоней, яростно теревших лицо. – Что вам от меня нужно? Выметайтесь и отстаньте от меня!
Он повернулся и пошел прочь от них к погруженной в темноту казарме, чтобы вымыться, переодеться, поехать в город и встретиться там с Карен Хомс у отеля «Моана».
21
Бежевый костюм из тонкой шерсти «тропик» с широкими простроченными лацканами когда-то обошелся Терберу в сто двадцать долларов и до сих пор выглядел как новый, потому что Тербер берег его для особых случаев. Всю дорогу до города он злился на себя за то, что поехал. Рука болела и сильно распухла, это тоже из-за нее. Он злился, что не остался с Питом и ребятами, забыв, как ему было с ними паршиво. Он злился, что не порвал с ней, нечего связываться с этими богатыми дамочками, пусть берут себе в любовники молодых альфонсов, они сами психопаты и лучше их понимают. Его злило очень многое. В какую-то минуту он даже со злостью подумал, что хорошо бы ему к черту сдохнуть. И понял, что влюбился.
Как только такси остановилось, он перешел через дорогу и купил в винном магазине при «Черном коте» бутылку, потом, раз уж он был там, зло шарахнул в баре несколько порций виски и наконец со злостью выбрался на Кинг-стрит, чтобы со злостью сесть на автобус, который – будь он трижды проклят! – шел до Ваикики. Да, черт возьми, он влюбился. Это ясно как божий день. И смешно себя обманывать.
Пока он ехал в автобусе, виски, выпитый на «старые дрожжи» после пивных возлияний в гарнизоне, крепко ударил ему в голову, и когда он сошел у «Таверны Ваикики», то был не только влюблен, но и пьян, и его-подмывало ввязаться в какую-нибудь драку. Но никто нигде не дрался. У всех было слишком хорошее настроение. Как всегда в день получки, народ валил по Ваикики толпами, и даже у гражданских на лицах было написано, что их тоже захватило всеобщее праздничное оживление.
Он зло прошагал мимо «Таверны», туда, где пляж вклинивался в улицу небольшим треугольником, который окрестили Кухио-парк, там среди пальм стояли на песке зеленые скамейки и на одной из них у него было назначено свидание с Карен Хомс. Кухио-парк был тоже переполнен, солдаты в гражданском и матросы в форме расхаживали между пальмами или сидели на скамейках, кто с женщинами, кто – без, большинство – без. Он не думал, что она уже будет здесь.
Но она уже была здесь. Окруженная взглядами голодных мужских глаз, она отчужденно сидела на скамейке не слишком на виду и изо всех сил старалась не замечать ничего вокруг. Она сидела, чопорно скрестив ноги, руки были чопорно сложены на коленях, локти чопорно и напряженно прижаты к бокам. Да, она здесь, она здесь. Закусив губу, она неподвижно смотрела на чернеющий за парком океан, словно пыталась перенестись подальше отсюда. Ему показалось, что напряженные, чопорно выпрямленные плечи несколько раз медленно всколыхнулись, как будто она тяжело вздыхала. Он подошел к ней.
– А, привет, – небрежно бросила она. – Я думала, ты не придешь.
– Почему? Я не опоздал. – Он чувствовал себя неловко, скованно и неуютно и еще чувствовал, что самую малость пьян и очень зол. Когда у мужчины роман с замужней женщиной, ему полагается быть веселым и развязным, а у него не получалось, хотя замужние женщины для него не новость, забыл, что ли? Когда он только приехал на Гавайи, еще рядовым, он по ночам работал палубным матросом на одном из катерков, которые возят туристов на лунные прогулки к побережью Молокаи, и тогда у него замужних женщин было навалом, только успевай, но он, правда, не был ни в одну из них влюблен.
– Да так, – небрежно сказала она. – А собственно, почему ты был обязан приходить? Я тебе это свидание, можно сказать, навязала. Разве нет?
– Нет, – соврал он.
– Конечно, навязала, и ты сам это знаешь.
– Если бы мне не хотелось, я бы не пришел, верно?
– Верно. Между прочим, я здесь уже полчаса задаю себе тот же вопрос. Но я-то пришла чересчур рано. Видно, мне очень не терпелось. Зато ты, кажется, не слишком торопился. Пришел минута в минуту.
– Что с тобой? – Тербер смотрел на нее, и ему не нравилось, что она сидит все так же напряженно и чопорно. – Почему ты такая взвинченная? Успокойся.
– Я совершенно спокойна. Просто, пока я тут сижу, ко мне пять раз подходили с интересными предложениями.
– Так ты поэтому? Нашла на что обращать внимание, здесь это в порядке вещей.
– И одно из этих интересных предложений мне сделала женщина, – небрежно сообщила Карен.
– Такая высокая, широкоплечая? Крашеная блондинка?
– Да. Ты ее знаешь?
– Если тебя интересует, близко ли я с ней знаком, могу сказать сразу – нет.
– А-а. Мне просто было любопытно.
– Ничего любопытного нет. Я знаю ее в лицо. Ее знает вся дивизия. Она всегда здесь сшивается. Пристает ко всем подряд. Солдатики прозвали ее Святая дева Гавайская. Ты довольна?
– Нечего сказать, приятное местечко ты выбрал для нашего свиданья, дорогой.
– Просто здесь меньше риска наткнуться на твоих знакомых. Ты хотела, чтоб мы встретились в баре «Ройяла»?
– Зачем же? – Карен небрежно улыбнулась. – Ты забываешь, дорогой, у меня в таких делах пока мало опыта. Все с оглядкой, все тайком, как будто мы делаем что-то предосудительное. Вся эта конспирация. Все эта любовь по кустам.
Как только такси остановилось, он перешел через дорогу и купил в винном магазине при «Черном коте» бутылку, потом, раз уж он был там, зло шарахнул в баре несколько порций виски и наконец со злостью выбрался на Кинг-стрит, чтобы со злостью сесть на автобус, который – будь он трижды проклят! – шел до Ваикики. Да, черт возьми, он влюбился. Это ясно как божий день. И смешно себя обманывать.
Пока он ехал в автобусе, виски, выпитый на «старые дрожжи» после пивных возлияний в гарнизоне, крепко ударил ему в голову, и когда он сошел у «Таверны Ваикики», то был не только влюблен, но и пьян, и его-подмывало ввязаться в какую-нибудь драку. Но никто нигде не дрался. У всех было слишком хорошее настроение. Как всегда в день получки, народ валил по Ваикики толпами, и даже у гражданских на лицах было написано, что их тоже захватило всеобщее праздничное оживление.
Он зло прошагал мимо «Таверны», туда, где пляж вклинивался в улицу небольшим треугольником, который окрестили Кухио-парк, там среди пальм стояли на песке зеленые скамейки и на одной из них у него было назначено свидание с Карен Хомс. Кухио-парк был тоже переполнен, солдаты в гражданском и матросы в форме расхаживали между пальмами или сидели на скамейках, кто с женщинами, кто – без, большинство – без. Он не думал, что она уже будет здесь.
Но она уже была здесь. Окруженная взглядами голодных мужских глаз, она отчужденно сидела на скамейке не слишком на виду и изо всех сил старалась не замечать ничего вокруг. Она сидела, чопорно скрестив ноги, руки были чопорно сложены на коленях, локти чопорно и напряженно прижаты к бокам. Да, она здесь, она здесь. Закусив губу, она неподвижно смотрела на чернеющий за парком океан, словно пыталась перенестись подальше отсюда. Ему показалось, что напряженные, чопорно выпрямленные плечи несколько раз медленно всколыхнулись, как будто она тяжело вздыхала. Он подошел к ней.
– А, привет, – небрежно бросила она. – Я думала, ты не придешь.
– Почему? Я не опоздал. – Он чувствовал себя неловко, скованно и неуютно и еще чувствовал, что самую малость пьян и очень зол. Когда у мужчины роман с замужней женщиной, ему полагается быть веселым и развязным, а у него не получалось, хотя замужние женщины для него не новость, забыл, что ли? Когда он только приехал на Гавайи, еще рядовым, он по ночам работал палубным матросом на одном из катерков, которые возят туристов на лунные прогулки к побережью Молокаи, и тогда у него замужних женщин было навалом, только успевай, но он, правда, не был ни в одну из них влюблен.
– Да так, – небрежно сказала она. – А собственно, почему ты был обязан приходить? Я тебе это свидание, можно сказать, навязала. Разве нет?
– Нет, – соврал он.
– Конечно, навязала, и ты сам это знаешь.
– Если бы мне не хотелось, я бы не пришел, верно?
– Верно. Между прочим, я здесь уже полчаса задаю себе тот же вопрос. Но я-то пришла чересчур рано. Видно, мне очень не терпелось. Зато ты, кажется, не слишком торопился. Пришел минута в минуту.
– Что с тобой? – Тербер смотрел на нее, и ему не нравилось, что она сидит все так же напряженно и чопорно. – Почему ты такая взвинченная? Успокойся.
– Я совершенно спокойна. Просто, пока я тут сижу, ко мне пять раз подходили с интересными предложениями.
– Так ты поэтому? Нашла на что обращать внимание, здесь это в порядке вещей.
– И одно из этих интересных предложений мне сделала женщина, – небрежно сообщила Карен.
– Такая высокая, широкоплечая? Крашеная блондинка?
– Да. Ты ее знаешь?
– Если тебя интересует, близко ли я с ней знаком, могу сказать сразу – нет.
– А-а. Мне просто было любопытно.
– Ничего любопытного нет. Я знаю ее в лицо. Ее знает вся дивизия. Она всегда здесь сшивается. Пристает ко всем подряд. Солдатики прозвали ее Святая дева Гавайская. Ты довольна?
– Нечего сказать, приятное местечко ты выбрал для нашего свиданья, дорогой.
– Просто здесь меньше риска наткнуться на твоих знакомых. Ты хотела, чтоб мы встретились в баре «Ройяла»?
– Зачем же? – Карен небрежно улыбнулась. – Ты забываешь, дорогой, у меня в таких делах пока мало опыта. Все с оглядкой, все тайком, как будто мы делаем что-то предосудительное. Вся эта конспирация. Все эта любовь по кустам.