Страница:
– Дома я всегда ношу только это. – Хэл небрежно скользнул рукой по складкам парэу. – Вполне в духе гавайских традиций. Сами гавайцы теперь, конечно, расхаживают по пляжу в плавках, но когда-то все они носили парэу. Естественно, с появлением миссионеров это кончилось. А на Таити и до сих пор носят. Но, увы, учителю французского найти работу на Таити так же трудно, как во Франции.
– А когда ты был во Франции? – спросил Пруит.
– Я там был много раз. В общей сложности прожил там пятнадцать лет. Работал в Нью-Йорке, копил деньги, потом уезжал во Францию и жил там, пока деньги не кончались. Естественно, все это было до войны. Когда началась война, переехал сюда. Решил, что уж сюда-то война не докатится. Ты согласен?
– Наверно. Но я думаю, когда мы влезем в войну, в Америке всюду будет одинаково.
– Меня не призовут, я уже слишком стар, – улыбнулся Хэл.
– Я не про это. Начнутся разные ограничения, строгости…
Хэл пожал плечами. У него это вышло очень по-французски.
– Одно время я серьезно подумывал принять французское гражданство. Франция – самая прекрасная страна в мире. Но теперь, – он улыбнулся, – теперь я даже рад, что так и не решился. Странно все это. Та атмосфера свободы, благодаря которой там так приятно жилось, в конечном итоге привела la belle France[27] к катастрофе. – Хэл улыбался, но, казалось, он еле сдерживает слезы. – Таков, наверное, закон жизни.
– Короче говоря, как ни крути, а все равно останешься внакладе, да? – Пруит почувствовал, что выпивка наконец-то дала себя знать и его снова охватило знакомое настроение, возникавшее только в увольнительную. Наконец-то оно снова вернулось к нему, блаженное ощущение беспечности, то самое, с которым он поднимался по лестнице в «Нью-Конгресс». Ему стало грустно. Вот и закатывается солнце, жара отступает, тени становятся длиннее, пора спать. Он поглядел на Анджело – тот тоже пригорюнился и что-то бормотал себе под нос.
– Что, Анджело? Грустишь? – окликнул он его. Почему нельзя просто посидеть с ними, вместе выпить, разогнать их грусть, подумалось ему, что им стоит оставить нас потом в покое? Почему никто не делает ничего просто так, почему ты обязан за все расплачиваться?
– Мне кажется, слово «свобода» давно превратилось в пустой звук, – сказал он Хэлу.
– Я лично считаю себя свободным, – сказал Хэл. – Я сам себе хозяин.
Пруит невесело рассмеялся.
– Может, нальешь еще?
– Хорошо. – Хэл взял у него бокал и пошел на кухню. – По-твоему, я не свободный?
– Мне тоже принеси. – Анджело неуверенно поднялся на ноги и протянул Хэлу свой бокал.
– А есть что-нибудь такое, чего ты боишься?
– Нет, – ответил Хэл, возвращаясь из кухни с полными бокалами. – Я не боюсь ничего.
– Тогда, значит, свободный. – Пруит смотрел на Анджело, который снова сел и залпом выпил шампанское.
– Кто свободный, так это я! – заорал Анджело, опрокинулся в кресле на спину и задрыгал ногами. – Я свободен, как птица, язви ее в душу! Я – птица, вот я кто! А ты не свободный! – крикнул он Пруиту. – Ты закабалился на весь тридцатник. Ты – раб! А я – нет! Я свободен! До шести утра.
– Тихо! – резко одернул его Хэл. – Хозяйку разбудишь. Ее квартира под нами.
– Отвяжись! Плевал я на твою хозяйку! И сам ты катись к черту!
– Ты бы, Тони, шел в спальню, – грустно сказал Хэл. – Тебе надо проспаться. Пойдем. Давай я тебе помогу. – Хэл подошел к креслу Маджио и хотел помочь ему встать. Маджио отмахнулся:
– Не надо. Сам встану.
– Мы с тобой можем остаться здесь. Хочешь? – застенчиво спросил Томми у Пруита.
– Конечно. Почему бы нет? Какая разница?
– Если не хочешь, никто тебя не заставляет, – неловко сказал Томми.
– Да? Тем лучше.
– А я напился! – заорал Анджело. – Оп-ля-ля! Пруит, не продал бы ты душу на тридцать лет, я бы любил тебя как брата!
Пруит улыбнулся:
– Ты же сам говорил, что в подвале «Гимбела» не лучше.
– Верно. Говорил, – кивнул Анджело. – Пру, мы же влезем в эту чертову войну раньше, чем у меня кончится контракт. Ты понимаешь? Я ненавижу армию. И даже ты ее ненавидишь. Только не хочешь признаться. Ненавижу! Господи, до чего я ее ненавижу, эту вашу армию!
Он откинулся в кресле, безвольно уронил руки и замотал головой, продолжая яростно что-то доказывать самому себе.
– Ты печатаешься под своей фамилией? – спросил Пруит у Томми.
– Нет, конечно. – Томми иронически улыбнулся. – Думаешь, мне хочется ставить свое имя под такой глупостью?
– Слушай, а ты же совсем трезвый, – заметил Пруит. – Небось вообще никогда не напиваешься? Почему?.. А зачем ты вообще пишешь эту глупость?
– Ты что, знаешь мою фамилию? – Глубоко посаженные глаза Томми тревожно метнулись и в страхе остановились на Пруите. – Знаешь, да? Скажи, знаешь?
Пруит наблюдал, как Хэл пытается вытащить Маджио из кресла.
– Нет, не знаю. А тебе, значит, стыдно за этот рассказ?
– Конечно. – В голосе Томми было облегчение. – По-твоему я должен им гордиться?
– Ненавижу, – бормотал Анджело. – Все ненавижу!
– Я бы никогда не взялся за горн, если бы знал, что потом мне будет стыдно, – сказал Пруит. – Я горжусь тем, как я играю. У меня в жизни только это и есть. Если бы мне хоть раз потом стало за себя стыдно, все бы пропало. У меня бы тогда вообще ничего не осталось.
– О-о, – Томми улыбнулся. – Трубач. Хэл, среди нас есть музыкант.
– Никакой я не музыкант, – возразил Пруит. – Просто трубач. Теперь уже даже и не трубач. А ты никогда ничего не напишешь, не будет у тебя никакой книги. Тебе только нравится про это болтать.
Он встал, чувствуя, как в голове у него гудит от выпитого. Ему хотелось разбить что-нибудь вдребезги, чтобы остановились вращающие время шестеренки, чтобы не наступило завтра, чтобы не настало шесть утра, чтобы развалился самозаводящийся механизм времени. Он обвел комнату мутными глазами. Разбить было нечего.
– Слушай, ты, – он ткнул пальцем в жирную белую тушу Томми. – Как ты стал таким?
Вечно бегающие, казалось бы, не способные ни на чем задержаться темные глаза Томми внезапно замерли в глубоких багровых глазницах и смотрели прямо на Пруита, становясь все яснее и ярче.
– Я всегда был такой. Это у меня врожденное.
– Тебе ж хочется про это поговорить, я вижу, – усмехнулся Пруит.
Хэл и Маджио напряженно молчали, и он спиной чувствовал, что они наблюдают за ним.
– Неправда. Я не люблю об этом говорить. Родиться таким – трагедия. – Томми улыбался и порывисто дышал, как униженно виляющая хвостом побитая собака, которую хозяин решил погладить.
– Не свисти. Такими не рождаются.
– Нет, это правда, – прошептал Томми. – Я тебе противен?
– Да нет, – презрительно бросил Пруит. – Почему ты должен быть мне противен?
– Я же вижу. Ты меня презираешь. Да? Скажи! Ты думаешь, я мразь.
– Нет. Ты сам думаешь, что ты мразь. Тебе, видно, просто нравятся всякие гнусности. И чем гнуснее, тем больше тебе это нравится. Может, ты стараешься таким способом доказать себе, как сильно ты ненавидишь религию.
– Вранье! – Томми забился в кресло. – Я мразь, и я это знаю. Можешь меня не жалеть. Защищать меня не надо.
– Я и не собирался тебя жалеть. Ты для меня пустое место.
– Я знаю, я мразь, – твердил Томми. – Да, мразь, мразь, мразь.
– Томми, заткнись, – с угрозой сказал Хэл.
Пруит резко повернулся к нему:
– Нравится, что вы такие, вот и любили бы таких же, как вы сами, а вы все время только мордуете друг друга. Если вы верите в ваши сказки, чего же вы так страдаете из-за каждого пустяка? Вечно вас кто-то обижает! Почему вы всегда стараетесь заарканить кого-нибудь не такого? Да потому, что, когда вы только друг с другом, вам кажется, что это недостаточно гнусно.
– Стоп! – сказал Хэл. – Этот жирный боров может говорить про себя что угодно, но ко мне это никакого отношения не имеет. Лично я бунтую против общества. Я ненавижу ханжество и никогда с ним не смирюсь. Чтобы отстаивать свои убеждения, нужна смелость.
– Я от нашего общества тоже не в восторге. – Пруит усмехнулся. Он чувствовал, как горячие винные пары бродят у него в голове, как в виски стучит: «надо, надо, надо, разбей, разбей, разбей, шесть утра, шесть утра, шесть утра». – Я ему мало чем обязан. Что оно мне дало? Я от него получил гораздо меньше, чем ты. Сравни, как живешь ты и как живу я. Взять хотя бы твою квартиру. Но я ненавижу общество не так, как ты. Ты ненавидишь его, потому что ненавидишь себя. И бунтуешь ты не против общества, а против себя самого. Ты бунтуешь просто так, вообще, а не против чего-то определенного.
Он нацелил на высокого худого Хэла указательный палец.
– Потому-то ты и похож на попа. Ты проповедуешь догму. И она для тебя истина. Единственная. Кроме этого, у тебя нет ничего. А тебе не известно, что жизнь не укладывается ни в какие догмы? Жизнь создает их сама – потом. А под догмы жизнь не подгонишь. Но ты и все прочие попы-проповедники, вы пытаетесь подогнать жизнь под ваши догмы. Только под ваши, и ничьи другие. Правильно только то, что говорите вы, а все остальное для вас просто не существует. Если это называется смелость, тогда, может быть, ты действительно смелый, – нескладно закончил он без прежнего запала. – Если, конечно, считать это смелостью.
– Э-ге-гей! – внезапно завопил Анджело. – Смелый – это я! У меня смелости навалом. Я свободный и смелый. Я все могу. Дайте мне полтора доллара, и я вам припру этой смелости из любого винного магазина.
Он кое-как поднялся с кресла и двинулся к двери, шатаясь из стороны в сторону.
– Тони, ты куда? – всполошился Хэл. Все остальное было мгновенно забыто. – Пожалуйста, вернись. Тони, вернись сейчас же, я тебе говорю. В таком состоянии тебе нельзя никуда идти.
– А я погулять! – крикнул Анджело. – Подышать воздухом, мать его за ногу!
Он вышел из квартиры и захлопнул затянутую сеткой дверь. Им было слышно, как его босые пятки шлепают по лестнице. Потом он споткнулся и, с грохотом упав, сочно обматерил баньян. Потом наступила полная тишина.
– О господи, – простонал Хэл. – Кто-то должен его остановить. Нужно что-то сделать. В таком виде ему нельзя появляться на улице, его заберут.
– Вот и пойди за ним, – сказал Пруит.
– Пру, сходи за ним ты, – попросил Хэл. – Сходишь? Ты же не хочешь, чтобы его забрали? Он ведь твой друг.
– Ты его сюда пригласил, ты за ним и иди. – Косо улыбаясь, Пруит плюхнулся на диван и с пьяной решимостью раза два качнулся на пружинах.
– Но я же не могу! – выкрикнул Хэл. – Правда. Если бы мог, я бы за ним пошел. Он такой пьяный, что ничего не соображает. Если его задержат, он, чего доброго, приведет полицию сюда.
– Пусть приводит, – ухмыльнулся Пруит. От выпитого лицо у него занемело и в голове, в каком-то далеком ее закоулке, звонил колокол. Он был пьян, очень пьян, и, непонятно почему, очень всем доволен.
– Но это же нельзя ни в коем случае, – простонал Хэл, ломая руки. – В полиции про нас знают. Им только нужен повод, и они сразу же возбудят дело.
– Это нехорошо, – весело сказал Пруит. – Но ты не расстраивайся. Ты же человек смелый.
Он посмотрел на Томми. Тот встал с кресла и начал одеваться.
– Ты куда это? – резко спросил его Хэл.
– Я ухожу домой, – с достоинством ответил Томми. – Сию же минуту.
– Послушай, Пру. Я бы за ним пошел. Честное слово. Ты даже не представляешь, как много значит для меня этот малыш. Но если меня задержат, мне конец. А он в таком состоянии, что меня задержат обязательно. Даже если просто увидят рядом с ним. Им нужен только предлог. Я потеряю работу. Меня выгонят отсюда. – Он дрожащими руками обвел комнату. – Я останусь без дома.
– Я думал, про тебя все все знают.
– Конечно, знают. Еще как знают, поверь мне. Но если вмешается полиция и будет громкий скандал – это совсем другое дело. Ты же сам понимаешь, никто за меня не вступится.
– Да, – кивнул Пруит. – Я тоже так думаю. Жизнь штука суровая.
– Пожалуйста, догони его, – умолял Хэл. – Хочешь, я встану перед тобой на колени? Вот, смотри, Прошу тебя, пойди за ним. Он же твой друг.
Пруит начал надевать носки и обуваться. Пальцы плохо слушались, он никак не мог завязать шнурки. Стоявший на коленях Хэл потянулся помочь ему, но Пруит ударил его по руке и завязал сам.
– Ты ведь не очень пьян?
– Нет, – сказал он. – Не очень. Я никогда не напиваюсь.
– Ты его догонишь? Да? И если вас задержат, ты ведь не приведешь сюда полицию, правда?
– Что за вопрос? Даже некрасиво. Конечно, нет. – Он встал и поглядел по сторонам, отыскивая рубашку.
– Всего доброго. Спасибо за чудесный вечер, – сказал Томми с порога. – Пока, Хэл. Пру, надеюсь, мы с тобой еще увидимся. – Он вышел и хлопнул дверью.
Пруит снова плюхнулся на диван и захохотал:
– До чего воспитанный парень!
– Пру, пожалуйста, иди скорее. Не теряй время. Тони совершенно пьян и не понимает, что делает. Отвези его в гарнизон и уложи спать.
– Он же оставил здесь все вещи.
– Возьми их с собой. – Хэл начал собирать вещи Маджио. – Только не приводи его сюда. Могут быть неприятности, он очень пьян.
– Ясно. Знаешь, у меня нет денег на такси.
Хэл побежал в спальню за бумажником.
– Вот, – сказал он, вернувшись. – Держи. Доедете с ним до центра, а оттуда возьмете такси. Пятерки хватит?
– Не знаю. – Пруит ухмыльнулся. – Уже поздно, автобусы не ходят. До центра сейчас тоже только на такси доберешься.
– Тогда возьми десятку.
Пруит печально покачал головой:
– Понимаешь, какая штука… Маршрутки ходят до двух. А сейчас уже почти два.
– Даже в день получки?
– Конечно. Каждый день одинаково.
– Хорошо. Вот тебе двадцать. И прошу тебя. Пру, скорее.
Пруит медленно, через силу помотал головой:
– С Анджело не просто. Он когда напьется, ему обязательно девочку подавай. А иначе буянит, скандалы устраивает. Потому его и забирают.
– Ладно. Вот тебе тридцать.
– Да ну что ты, – улыбнулся Пруит. – Это неудобно. Убери деньги, я их не возьму. Довезу его домой и так, что-нибудь придумаю.
– Тьфу ты! Держи сорок. Четыре десятки. У меня больше нет. Только иди скорее. Пожалуйста, Пру, не копайся. Я тебя очень прошу.
– Что ж, этого, думаю, хватит. Теперь уж как-нибудь доберемся, – Пруит взял деньги и медленно побрел к двери.
– Но ты хоть не очень пьян? – беспокойно спросил Хэл.
– Я никогда не напиваюсь так, чтобы не соображать. Не волнуйся, я тоже не хочу, чтобы его забрали. Правда, по другим причинам.
У двери Хэл пожал ему руку:
– Ты заходи. Можешь как-нибудь прийти один, без Тони. Не жди, пока он тебя позовет. Для тебя мой дом открыт всегда.
– Спасибо, Хэл. Может, и зайду. Всегда приятно иметь дело с людьми, которые не боятся отстаивать свои убеждения.
На углу он оглянулся. Дверь была уже закрыта и свет выключен. Он пьяно ухмыльнулся. И с удовольствием пощупал в кармане четыре хрустящие десятки.
– А когда ты был во Франции? – спросил Пруит.
– Я там был много раз. В общей сложности прожил там пятнадцать лет. Работал в Нью-Йорке, копил деньги, потом уезжал во Францию и жил там, пока деньги не кончались. Естественно, все это было до войны. Когда началась война, переехал сюда. Решил, что уж сюда-то война не докатится. Ты согласен?
– Наверно. Но я думаю, когда мы влезем в войну, в Америке всюду будет одинаково.
– Меня не призовут, я уже слишком стар, – улыбнулся Хэл.
– Я не про это. Начнутся разные ограничения, строгости…
Хэл пожал плечами. У него это вышло очень по-французски.
– Одно время я серьезно подумывал принять французское гражданство. Франция – самая прекрасная страна в мире. Но теперь, – он улыбнулся, – теперь я даже рад, что так и не решился. Странно все это. Та атмосфера свободы, благодаря которой там так приятно жилось, в конечном итоге привела la belle France[27] к катастрофе. – Хэл улыбался, но, казалось, он еле сдерживает слезы. – Таков, наверное, закон жизни.
– Короче говоря, как ни крути, а все равно останешься внакладе, да? – Пруит почувствовал, что выпивка наконец-то дала себя знать и его снова охватило знакомое настроение, возникавшее только в увольнительную. Наконец-то оно снова вернулось к нему, блаженное ощущение беспечности, то самое, с которым он поднимался по лестнице в «Нью-Конгресс». Ему стало грустно. Вот и закатывается солнце, жара отступает, тени становятся длиннее, пора спать. Он поглядел на Анджело – тот тоже пригорюнился и что-то бормотал себе под нос.
– Что, Анджело? Грустишь? – окликнул он его. Почему нельзя просто посидеть с ними, вместе выпить, разогнать их грусть, подумалось ему, что им стоит оставить нас потом в покое? Почему никто не делает ничего просто так, почему ты обязан за все расплачиваться?
– Мне кажется, слово «свобода» давно превратилось в пустой звук, – сказал он Хэлу.
– Я лично считаю себя свободным, – сказал Хэл. – Я сам себе хозяин.
Пруит невесело рассмеялся.
– Может, нальешь еще?
– Хорошо. – Хэл взял у него бокал и пошел на кухню. – По-твоему, я не свободный?
– Мне тоже принеси. – Анджело неуверенно поднялся на ноги и протянул Хэлу свой бокал.
– А есть что-нибудь такое, чего ты боишься?
– Нет, – ответил Хэл, возвращаясь из кухни с полными бокалами. – Я не боюсь ничего.
– Тогда, значит, свободный. – Пруит смотрел на Анджело, который снова сел и залпом выпил шампанское.
– Кто свободный, так это я! – заорал Анджело, опрокинулся в кресле на спину и задрыгал ногами. – Я свободен, как птица, язви ее в душу! Я – птица, вот я кто! А ты не свободный! – крикнул он Пруиту. – Ты закабалился на весь тридцатник. Ты – раб! А я – нет! Я свободен! До шести утра.
– Тихо! – резко одернул его Хэл. – Хозяйку разбудишь. Ее квартира под нами.
– Отвяжись! Плевал я на твою хозяйку! И сам ты катись к черту!
– Ты бы, Тони, шел в спальню, – грустно сказал Хэл. – Тебе надо проспаться. Пойдем. Давай я тебе помогу. – Хэл подошел к креслу Маджио и хотел помочь ему встать. Маджио отмахнулся:
– Не надо. Сам встану.
– Мы с тобой можем остаться здесь. Хочешь? – застенчиво спросил Томми у Пруита.
– Конечно. Почему бы нет? Какая разница?
– Если не хочешь, никто тебя не заставляет, – неловко сказал Томми.
– Да? Тем лучше.
– А я напился! – заорал Анджело. – Оп-ля-ля! Пруит, не продал бы ты душу на тридцать лет, я бы любил тебя как брата!
Пруит улыбнулся:
– Ты же сам говорил, что в подвале «Гимбела» не лучше.
– Верно. Говорил, – кивнул Анджело. – Пру, мы же влезем в эту чертову войну раньше, чем у меня кончится контракт. Ты понимаешь? Я ненавижу армию. И даже ты ее ненавидишь. Только не хочешь признаться. Ненавижу! Господи, до чего я ее ненавижу, эту вашу армию!
Он откинулся в кресле, безвольно уронил руки и замотал головой, продолжая яростно что-то доказывать самому себе.
– Ты печатаешься под своей фамилией? – спросил Пруит у Томми.
– Нет, конечно. – Томми иронически улыбнулся. – Думаешь, мне хочется ставить свое имя под такой глупостью?
– Слушай, а ты же совсем трезвый, – заметил Пруит. – Небось вообще никогда не напиваешься? Почему?.. А зачем ты вообще пишешь эту глупость?
– Ты что, знаешь мою фамилию? – Глубоко посаженные глаза Томми тревожно метнулись и в страхе остановились на Пруите. – Знаешь, да? Скажи, знаешь?
Пруит наблюдал, как Хэл пытается вытащить Маджио из кресла.
– Нет, не знаю. А тебе, значит, стыдно за этот рассказ?
– Конечно. – В голосе Томми было облегчение. – По-твоему я должен им гордиться?
– Ненавижу, – бормотал Анджело. – Все ненавижу!
– Я бы никогда не взялся за горн, если бы знал, что потом мне будет стыдно, – сказал Пруит. – Я горжусь тем, как я играю. У меня в жизни только это и есть. Если бы мне хоть раз потом стало за себя стыдно, все бы пропало. У меня бы тогда вообще ничего не осталось.
– О-о, – Томми улыбнулся. – Трубач. Хэл, среди нас есть музыкант.
– Никакой я не музыкант, – возразил Пруит. – Просто трубач. Теперь уже даже и не трубач. А ты никогда ничего не напишешь, не будет у тебя никакой книги. Тебе только нравится про это болтать.
Он встал, чувствуя, как в голове у него гудит от выпитого. Ему хотелось разбить что-нибудь вдребезги, чтобы остановились вращающие время шестеренки, чтобы не наступило завтра, чтобы не настало шесть утра, чтобы развалился самозаводящийся механизм времени. Он обвел комнату мутными глазами. Разбить было нечего.
– Слушай, ты, – он ткнул пальцем в жирную белую тушу Томми. – Как ты стал таким?
Вечно бегающие, казалось бы, не способные ни на чем задержаться темные глаза Томми внезапно замерли в глубоких багровых глазницах и смотрели прямо на Пруита, становясь все яснее и ярче.
– Я всегда был такой. Это у меня врожденное.
– Тебе ж хочется про это поговорить, я вижу, – усмехнулся Пруит.
Хэл и Маджио напряженно молчали, и он спиной чувствовал, что они наблюдают за ним.
– Неправда. Я не люблю об этом говорить. Родиться таким – трагедия. – Томми улыбался и порывисто дышал, как униженно виляющая хвостом побитая собака, которую хозяин решил погладить.
– Не свисти. Такими не рождаются.
– Нет, это правда, – прошептал Томми. – Я тебе противен?
– Да нет, – презрительно бросил Пруит. – Почему ты должен быть мне противен?
– Я же вижу. Ты меня презираешь. Да? Скажи! Ты думаешь, я мразь.
– Нет. Ты сам думаешь, что ты мразь. Тебе, видно, просто нравятся всякие гнусности. И чем гнуснее, тем больше тебе это нравится. Может, ты стараешься таким способом доказать себе, как сильно ты ненавидишь религию.
– Вранье! – Томми забился в кресло. – Я мразь, и я это знаю. Можешь меня не жалеть. Защищать меня не надо.
– Я и не собирался тебя жалеть. Ты для меня пустое место.
– Я знаю, я мразь, – твердил Томми. – Да, мразь, мразь, мразь.
– Томми, заткнись, – с угрозой сказал Хэл.
Пруит резко повернулся к нему:
– Нравится, что вы такие, вот и любили бы таких же, как вы сами, а вы все время только мордуете друг друга. Если вы верите в ваши сказки, чего же вы так страдаете из-за каждого пустяка? Вечно вас кто-то обижает! Почему вы всегда стараетесь заарканить кого-нибудь не такого? Да потому, что, когда вы только друг с другом, вам кажется, что это недостаточно гнусно.
– Стоп! – сказал Хэл. – Этот жирный боров может говорить про себя что угодно, но ко мне это никакого отношения не имеет. Лично я бунтую против общества. Я ненавижу ханжество и никогда с ним не смирюсь. Чтобы отстаивать свои убеждения, нужна смелость.
– Я от нашего общества тоже не в восторге. – Пруит усмехнулся. Он чувствовал, как горячие винные пары бродят у него в голове, как в виски стучит: «надо, надо, надо, разбей, разбей, разбей, шесть утра, шесть утра, шесть утра». – Я ему мало чем обязан. Что оно мне дало? Я от него получил гораздо меньше, чем ты. Сравни, как живешь ты и как живу я. Взять хотя бы твою квартиру. Но я ненавижу общество не так, как ты. Ты ненавидишь его, потому что ненавидишь себя. И бунтуешь ты не против общества, а против себя самого. Ты бунтуешь просто так, вообще, а не против чего-то определенного.
Он нацелил на высокого худого Хэла указательный палец.
– Потому-то ты и похож на попа. Ты проповедуешь догму. И она для тебя истина. Единственная. Кроме этого, у тебя нет ничего. А тебе не известно, что жизнь не укладывается ни в какие догмы? Жизнь создает их сама – потом. А под догмы жизнь не подгонишь. Но ты и все прочие попы-проповедники, вы пытаетесь подогнать жизнь под ваши догмы. Только под ваши, и ничьи другие. Правильно только то, что говорите вы, а все остальное для вас просто не существует. Если это называется смелость, тогда, может быть, ты действительно смелый, – нескладно закончил он без прежнего запала. – Если, конечно, считать это смелостью.
– Э-ге-гей! – внезапно завопил Анджело. – Смелый – это я! У меня смелости навалом. Я свободный и смелый. Я все могу. Дайте мне полтора доллара, и я вам припру этой смелости из любого винного магазина.
Он кое-как поднялся с кресла и двинулся к двери, шатаясь из стороны в сторону.
– Тони, ты куда? – всполошился Хэл. Все остальное было мгновенно забыто. – Пожалуйста, вернись. Тони, вернись сейчас же, я тебе говорю. В таком состоянии тебе нельзя никуда идти.
– А я погулять! – крикнул Анджело. – Подышать воздухом, мать его за ногу!
Он вышел из квартиры и захлопнул затянутую сеткой дверь. Им было слышно, как его босые пятки шлепают по лестнице. Потом он споткнулся и, с грохотом упав, сочно обматерил баньян. Потом наступила полная тишина.
– О господи, – простонал Хэл. – Кто-то должен его остановить. Нужно что-то сделать. В таком виде ему нельзя появляться на улице, его заберут.
– Вот и пойди за ним, – сказал Пруит.
– Пру, сходи за ним ты, – попросил Хэл. – Сходишь? Ты же не хочешь, чтобы его забрали? Он ведь твой друг.
– Ты его сюда пригласил, ты за ним и иди. – Косо улыбаясь, Пруит плюхнулся на диван и с пьяной решимостью раза два качнулся на пружинах.
– Но я же не могу! – выкрикнул Хэл. – Правда. Если бы мог, я бы за ним пошел. Он такой пьяный, что ничего не соображает. Если его задержат, он, чего доброго, приведет полицию сюда.
– Пусть приводит, – ухмыльнулся Пруит. От выпитого лицо у него занемело и в голове, в каком-то далеком ее закоулке, звонил колокол. Он был пьян, очень пьян, и, непонятно почему, очень всем доволен.
– Но это же нельзя ни в коем случае, – простонал Хэл, ломая руки. – В полиции про нас знают. Им только нужен повод, и они сразу же возбудят дело.
– Это нехорошо, – весело сказал Пруит. – Но ты не расстраивайся. Ты же человек смелый.
Он посмотрел на Томми. Тот встал с кресла и начал одеваться.
– Ты куда это? – резко спросил его Хэл.
– Я ухожу домой, – с достоинством ответил Томми. – Сию же минуту.
– Послушай, Пру. Я бы за ним пошел. Честное слово. Ты даже не представляешь, как много значит для меня этот малыш. Но если меня задержат, мне конец. А он в таком состоянии, что меня задержат обязательно. Даже если просто увидят рядом с ним. Им нужен только предлог. Я потеряю работу. Меня выгонят отсюда. – Он дрожащими руками обвел комнату. – Я останусь без дома.
– Я думал, про тебя все все знают.
– Конечно, знают. Еще как знают, поверь мне. Но если вмешается полиция и будет громкий скандал – это совсем другое дело. Ты же сам понимаешь, никто за меня не вступится.
– Да, – кивнул Пруит. – Я тоже так думаю. Жизнь штука суровая.
– Пожалуйста, догони его, – умолял Хэл. – Хочешь, я встану перед тобой на колени? Вот, смотри, Прошу тебя, пойди за ним. Он же твой друг.
Пруит начал надевать носки и обуваться. Пальцы плохо слушались, он никак не мог завязать шнурки. Стоявший на коленях Хэл потянулся помочь ему, но Пруит ударил его по руке и завязал сам.
– Ты ведь не очень пьян?
– Нет, – сказал он. – Не очень. Я никогда не напиваюсь.
– Ты его догонишь? Да? И если вас задержат, ты ведь не приведешь сюда полицию, правда?
– Что за вопрос? Даже некрасиво. Конечно, нет. – Он встал и поглядел по сторонам, отыскивая рубашку.
– Всего доброго. Спасибо за чудесный вечер, – сказал Томми с порога. – Пока, Хэл. Пру, надеюсь, мы с тобой еще увидимся. – Он вышел и хлопнул дверью.
Пруит снова плюхнулся на диван и захохотал:
– До чего воспитанный парень!
– Пру, пожалуйста, иди скорее. Не теряй время. Тони совершенно пьян и не понимает, что делает. Отвези его в гарнизон и уложи спать.
– Он же оставил здесь все вещи.
– Возьми их с собой. – Хэл начал собирать вещи Маджио. – Только не приводи его сюда. Могут быть неприятности, он очень пьян.
– Ясно. Знаешь, у меня нет денег на такси.
Хэл побежал в спальню за бумажником.
– Вот, – сказал он, вернувшись. – Держи. Доедете с ним до центра, а оттуда возьмете такси. Пятерки хватит?
– Не знаю. – Пруит ухмыльнулся. – Уже поздно, автобусы не ходят. До центра сейчас тоже только на такси доберешься.
– Тогда возьми десятку.
Пруит печально покачал головой:
– Понимаешь, какая штука… Маршрутки ходят до двух. А сейчас уже почти два.
– Даже в день получки?
– Конечно. Каждый день одинаково.
– Хорошо. Вот тебе двадцать. И прошу тебя. Пру, скорее.
Пруит медленно, через силу помотал головой:
– С Анджело не просто. Он когда напьется, ему обязательно девочку подавай. А иначе буянит, скандалы устраивает. Потому его и забирают.
– Ладно. Вот тебе тридцать.
– Да ну что ты, – улыбнулся Пруит. – Это неудобно. Убери деньги, я их не возьму. Довезу его домой и так, что-нибудь придумаю.
– Тьфу ты! Держи сорок. Четыре десятки. У меня больше нет. Только иди скорее. Пожалуйста, Пру, не копайся. Я тебя очень прошу.
– Что ж, этого, думаю, хватит. Теперь уж как-нибудь доберемся, – Пруит взял деньги и медленно побрел к двери.
– Но ты хоть не очень пьян? – беспокойно спросил Хэл.
– Я никогда не напиваюсь так, чтобы не соображать. Не волнуйся, я тоже не хочу, чтобы его забрали. Правда, по другим причинам.
У двери Хэл пожал ему руку:
– Ты заходи. Можешь как-нибудь прийти один, без Тони. Не жди, пока он тебя позовет. Для тебя мой дом открыт всегда.
– Спасибо, Хэл. Может, и зайду. Всегда приятно иметь дело с людьми, которые не боятся отстаивать свои убеждения.
На углу он оглянулся. Дверь была уже закрыта и свет выключен. Он пьяно ухмыльнулся. И с удовольствием пощупал в кармане четыре хрустящие десятки.
26
Улица сейчас выглядела совсем по-ночному, пустая, словно вымершая. Даже от темных притихших домов и от уличных фонарей веяло ночным оцепенением.
Ни Анджело, ни Томми нигде не было. На Томми наплевать, главное – Анджело. Поди догадайся, куда понесло этого пьяного дурачка. Он мой пойти назад к Калакауа. А если вдруг надумал искупаться, мог с тем же успехом повернуть в другую сторону и пойти к каналу Ала-Уай. Пруит зажал под мышкой пакет с вещами Анджело – хруст бумаги громко прорезал застывшую прозрачную тишину ночи – и полез в карман за монеткой. Но там были только четыре десятки Хэла. Он снова довольно усмехнулся, шатаясь побрел к канаве у обочины и долго жег спички, пока наконец не нашел подходящий плоский камешек.
Спешить было незачем, все сейчас зависело от удачи. Черт его знает, куда он мог пойти, этот итальяшка. С безмятежным фатализмом пьяного Пруит ни о чем больше не волновался. Где-то рядом, парами, как ястребы, кружат патрули ВП[28], но, пока они наткнутся на Анджело, может пройти еще часа два.
Аккуратно, с пьяной тщательностью он обтер камешек – движения его были неторопливы и размеренны, неподвижный покой ночи доставлял ему наслаждение, – потом поплевал на него, растер слюну по плоской поверхности и щелчком подбросил в воздух, как монету. Совсем как в детстве, подумал он.
Ведь этот дуралей запросто мог вернуться к Хэлу. Тот, конечно, его впустит. Может, он сейчас преспокойно дрыхнет у Хэла, а ты тут ходи, ищи его.
Мокрая сторона – Калакауа, сухая – канал. Он зажег спичку и нагнулся, вглядываясь в темноту. Камешек лежал мокрой стороной кверху.
Отлично.
Он повернул налево и пошел назад, к «Таверне», чувствуя себя охотником, идущим через лес по следу. На широкой, слегка изгибающейся улице между длинными рядами кварталов не было ни души. Трамвайные рельсы тянулись вдаль, теряясь в темноте. Ни машин, ни автобусов, ни людей – все вымерло. Фонари горели через один. Его шаги громко отдавались в тишине. Он сошел с тротуара и побрел по траве.
На секунду остановился, прислушиваясь, но потом вспомнил, что Анджело ушел босиком. И в одних плавках!
Здешние патрульные ВП были ребята крутые. Их направляли в Гонолулу из Шафтера и штаба дивизии. Здоровенные и высокие, ничем не уступавшие «вэпэшникам» Скофилда, они всегда ходили парами, тяжело топая солдатскими ботинками, над которыми ярко белели тугие краги. В Скофилдской роте ВП, патрулировавшей гарнизон, Вахиаву и окаймленную с обеих сторон высокими деревьями дорогу вдоль водохранилища, служили такие же здоровенные и такие же крутые парни, но кое-кого из них Пруит знал, и поэтому ему казалось, они вроде помягче. С несколькими из них он плыл сюда, на Гавайи; хорошие были ребята, пока не надели белые краги. В Скофилде, попади он в передрягу, всегда оставалась надежда, что один из патрульных окажется знакомым и с ним можно будет договориться. Здесь же он не знал никого. И Анджело хорош: шатается где-то пьяный, босой, в одних плавках! Он захохотал во все горло. И почти тотчас замолк, услышав, как громко разносится его смех в тишине.
Прочесывая Калакауа, он заходил в темные дворы, шарил глазами по стоявшим на углах скамейкам, нагибался и заглядывал под них. Старик, тебе повезло, что ты не вышел ростом, иначе мог бы и сам угодить в ВП. Когда пароход привозил с континента пополнение, начальник военной полиции стоял у трапа, оглядывал каждого новенького с головы до ног, и, если тыкал в тебя пальцем, возражать было бесполезно. Он отбирал самых высоких и не отдавал их никому, эти были его, с потрохами. И если уж кого выбрал, то привет семье! Ему вспомнилось, как отозвали в сторону одного верзилу ростом под два метра, который сошел по трапу как раз перед ним. Парня спасло только то, что он был приписан к авиации. Шеф полиции тогда чуть не лопнул от злости.
Казалось, он бродит так целую вечность, он каждую минуту ждал, что рука с черной форменной повязкой схватит его сзади за плечо. Если его поймают, то конец, прощай, мамаша, целую нежно! Эти мальчики свое дело знают, и они не гражданская полиция, их не волнует, что останутся синяки. Переходя Льюэрс-стрит, он внимательно обыскал ее глазами. А на перекрестке Ройял Гавайен-стрит ему почудилось, что вдали, на другой стороне Калакауа, мелькает какая-то тень. Он перешел Калакауа и крадучись двинулся вдоль парка, окружавшего отель «Ройял Гавайен». Когда он добрался до Прибрежной улицы, до того места, где от Калакауа отходила асфальтированная подъездная дорожка к отелю, то увидел, что на скамейке перед входом на территорию «Ройял Гавайен» неподвижно сидит человек в плавках.
– Эй, Маджио, – позвал он.
Человек на скамейке не шелохнулся.
Не спуская глаз со скамейки, будто он подкрадывался к оленю, которого увидел сквозь листву, Пруит стал пробираться к каменному бордюру парка мимо высоких гладких стволов королевских пальм, через ярко-зеленые днем, а сейчас черные заросли травы и кустарника, подступавшие к самому тротуару.
В нескольких шагах от скамейки горел уличный фонарь. Теперь Пруит ясно видел, что это Маджио. Он облегченно вздохнул.
– Маджио, ну ты даешь!
Собственный голос навел на него жуть. Человек на скамейке даже не шевельнулся, распластанные по деревянной спинке руки и запрокинутая курчавая голова были все так те неподвижны.
– Анджело, это ты? Просыпайся, дурак! Что ты молчишь, зараза?
Человек не шевелился. Пруит подошел к скамейке, остановился, поглядел сверху на Маджио и неожиданно улыбнулся, почувствовав, как неподвижна окутывающая их ночь, а еще он почувствовал, что сквозь заросли кустов от отеля «Ройял Гавайен» веет роскошью, богатством и покоем.
Здесь останавливаются кинозвезды, когда приезжают на Гавайи отдыхать и сниматься. Все кинозвезды. Вот было бы здорово, подумал он. Он ни разу не бывал по ту сторону кустов, но иногда проходил мимо отеля по пляжу и видел людей в патио. Да было бы здорово, подумал он, если бы какая-нибудь кинозвезда вышла в парк, увидела бы меня и пригласила к себе в номер. Может, она сейчас возвращается с ночного купания, вся в каплях воды; вскинув руки, она снимает резиновую шапочку, и длинные волосы падают ей на плечи.
Он оторвал взгляд от лица Маджио и, посмотрев на темную подъездную дорожку, в самом конце которой светился слабый огонек, с неожиданной уверенностью подумал, что вот сейчас эта женщина придет сюда, он знал наверняка, что она сейчас выйдет из отеля поискать себе мужчину и увидит, что он здесь и ждет ее. Говорят, у кинозвезд насчет этого очень Просто. Внезапно резкая боль судорогой свела ему все внутри – он вспомнил Лорен и «Нью-Конгресс». Он стоял и смотрел на пустую темную дорожку. Ну и способ зарабатывать на жизнь!
– Эй, хватит дрыхнуть. Просыпайся, макаронник. Вставай, рванем сейчас в центр, к девочкам.
– Извините, сэр, я больше не буду, – пробормотал Анджело, не открывая глаз и не двигаясь. – Только не сажайте под арест, сэр. Только не заставляйте оставаться на сверхсрочную. Я больше не буду, сэр. Честно.
Пруит нагнулся и потряс его за голое костлявое плечо:
– Хватит, просыпайся.
– Я не сплю. Просто двигаться не хочется. Возвращаться неохота.
– Придется.
– Знаю. Слушай, а может, посидим здесь подольше? Вдруг придет какая-нибудь кинозвезда. Может, мы ей понравимся и она увезет нас на своем самолете в Штаты. Прямо к себе на виллу, прямо в свой бассейн. Как ты думаешь? А что, если вот так замереть с закрытыми глазами, сидеть и не двигаться, а потом открыть глаза – может, ничего этого больше не будет? Ни улицы, ни скамейки, ни проходной, ни побудки…
– Размечтался, – фыркнул Пруит. – Кинозвезду ему подавай. Ну ты надрался! Вставай, одевайся. Вот твои вещи. Я принес.
– А они мне не нужны.
– Раз уж я принес, надевай.
– Отдай их индейцам. Им ходить не в чем. У них только срам прикрыт. Ты что-то там говорил про девочек. Или мне послышалось? – Анджело открыл глаза, повернул голову и вопросительно поглядел на Пруита.
– Не послышалось. Я нагрел твоего приятеля на сорок зеленых. Он боялся, что тебя заберут и ты приведешь к нему полицию. Послал меня, чтобы я тебя нашел и отвез домой.
– Черт! – Анджело энергично потер лицо руками. – Я не пьян, друг. – Он помолчал. – Черт, а ты, оказывается, и сам не промах. Я из него никогда столько не вытягивал. Мой рекорд – двадцать два пятьдесят. И то вроде как в долг. Правда, отдавать не собираюсь.
Пруит рассмеялся:
– У меня бы тоже ничего не вышло. Но он так перетрухнул, что наложил полные штаны.
– Серьезно?
– Шучу.
– А я ведь не пьяный. Пру. Смотри! Я вас всех разыграл. – Он встал со скамейки, и в тот же миг ноги у него подкосились. Он повалился назад и, чтобы не упасть, вцепился обеими руками в фонарный столб. – Видишь?
– Да, конечно. Ты не пьяный.
– Конечно, не пьяный. Просто споткнулся, тут вон какая выбоина. – Он рывком выпрямился и осторожно отпустил столб. – Оп-ля-ля! – откинув голову, заорал он во всю мощь своих легких. – Все к черту! Остаюсь на сверх-срочну-ю!
Он потерял равновесие и начал опрокидываться на спину, Пруит быстро шагнул вперед и еле успел поймать его за поясок плавок.
– Замолчи, балда! Хочешь, чтобы нас патруль забрал?
– Эй, патруль! – заорал Анджело. – Патруль! Идите, забирайте нас! Мы здесь!
– Вот ведь болван! – Пруит резко отпустил поясок его плавок, и Анджело, рухнув как подкошенный, растянулся во весь рост на тротуаре.
– Смотри, Пру. Меня пристрелили. Я убит. Несчастный убитый солдатик, один как перст в этом похабном мире. Ребята, отошлите мою медаль домой, маме. Может, старушке удастся ее заложить.
– Вставай, – усмехнулся Пруит. – Хватит. Пошли отсюда.
– Встаю. – Цепляясь за скамейку, Анджело кое-как поднялся на ноги. – Пру, как ты думаешь, а мы скоро влезем в войну?
– Может, и вообще не влезем.
– Влезем как миленькие.
– Да, я и сам знаю.
– Тебя никто не просит щадить меня и скрывать правду, – пробасил Анджело, копируя женственные интонации Томми. И, не удержавшись, расхохотался. – Я бы выпил чего-нибудь поприличнее. Эту гадость пить невозможно, – передразнил он манеру Хэла, тщательно выговаривая каждое слово. – Черт с ним. Пошли. Давай вернемся в город.
Ни Анджело, ни Томми нигде не было. На Томми наплевать, главное – Анджело. Поди догадайся, куда понесло этого пьяного дурачка. Он мой пойти назад к Калакауа. А если вдруг надумал искупаться, мог с тем же успехом повернуть в другую сторону и пойти к каналу Ала-Уай. Пруит зажал под мышкой пакет с вещами Анджело – хруст бумаги громко прорезал застывшую прозрачную тишину ночи – и полез в карман за монеткой. Но там были только четыре десятки Хэла. Он снова довольно усмехнулся, шатаясь побрел к канаве у обочины и долго жег спички, пока наконец не нашел подходящий плоский камешек.
Спешить было незачем, все сейчас зависело от удачи. Черт его знает, куда он мог пойти, этот итальяшка. С безмятежным фатализмом пьяного Пруит ни о чем больше не волновался. Где-то рядом, парами, как ястребы, кружат патрули ВП[28], но, пока они наткнутся на Анджело, может пройти еще часа два.
Аккуратно, с пьяной тщательностью он обтер камешек – движения его были неторопливы и размеренны, неподвижный покой ночи доставлял ему наслаждение, – потом поплевал на него, растер слюну по плоской поверхности и щелчком подбросил в воздух, как монету. Совсем как в детстве, подумал он.
Ведь этот дуралей запросто мог вернуться к Хэлу. Тот, конечно, его впустит. Может, он сейчас преспокойно дрыхнет у Хэла, а ты тут ходи, ищи его.
Мокрая сторона – Калакауа, сухая – канал. Он зажег спичку и нагнулся, вглядываясь в темноту. Камешек лежал мокрой стороной кверху.
Отлично.
Он повернул налево и пошел назад, к «Таверне», чувствуя себя охотником, идущим через лес по следу. На широкой, слегка изгибающейся улице между длинными рядами кварталов не было ни души. Трамвайные рельсы тянулись вдаль, теряясь в темноте. Ни машин, ни автобусов, ни людей – все вымерло. Фонари горели через один. Его шаги громко отдавались в тишине. Он сошел с тротуара и побрел по траве.
На секунду остановился, прислушиваясь, но потом вспомнил, что Анджело ушел босиком. И в одних плавках!
Здешние патрульные ВП были ребята крутые. Их направляли в Гонолулу из Шафтера и штаба дивизии. Здоровенные и высокие, ничем не уступавшие «вэпэшникам» Скофилда, они всегда ходили парами, тяжело топая солдатскими ботинками, над которыми ярко белели тугие краги. В Скофилдской роте ВП, патрулировавшей гарнизон, Вахиаву и окаймленную с обеих сторон высокими деревьями дорогу вдоль водохранилища, служили такие же здоровенные и такие же крутые парни, но кое-кого из них Пруит знал, и поэтому ему казалось, они вроде помягче. С несколькими из них он плыл сюда, на Гавайи; хорошие были ребята, пока не надели белые краги. В Скофилде, попади он в передрягу, всегда оставалась надежда, что один из патрульных окажется знакомым и с ним можно будет договориться. Здесь же он не знал никого. И Анджело хорош: шатается где-то пьяный, босой, в одних плавках! Он захохотал во все горло. И почти тотчас замолк, услышав, как громко разносится его смех в тишине.
Прочесывая Калакауа, он заходил в темные дворы, шарил глазами по стоявшим на углах скамейкам, нагибался и заглядывал под них. Старик, тебе повезло, что ты не вышел ростом, иначе мог бы и сам угодить в ВП. Когда пароход привозил с континента пополнение, начальник военной полиции стоял у трапа, оглядывал каждого новенького с головы до ног, и, если тыкал в тебя пальцем, возражать было бесполезно. Он отбирал самых высоких и не отдавал их никому, эти были его, с потрохами. И если уж кого выбрал, то привет семье! Ему вспомнилось, как отозвали в сторону одного верзилу ростом под два метра, который сошел по трапу как раз перед ним. Парня спасло только то, что он был приписан к авиации. Шеф полиции тогда чуть не лопнул от злости.
Казалось, он бродит так целую вечность, он каждую минуту ждал, что рука с черной форменной повязкой схватит его сзади за плечо. Если его поймают, то конец, прощай, мамаша, целую нежно! Эти мальчики свое дело знают, и они не гражданская полиция, их не волнует, что останутся синяки. Переходя Льюэрс-стрит, он внимательно обыскал ее глазами. А на перекрестке Ройял Гавайен-стрит ему почудилось, что вдали, на другой стороне Калакауа, мелькает какая-то тень. Он перешел Калакауа и крадучись двинулся вдоль парка, окружавшего отель «Ройял Гавайен». Когда он добрался до Прибрежной улицы, до того места, где от Калакауа отходила асфальтированная подъездная дорожка к отелю, то увидел, что на скамейке перед входом на территорию «Ройял Гавайен» неподвижно сидит человек в плавках.
– Эй, Маджио, – позвал он.
Человек на скамейке не шелохнулся.
Не спуская глаз со скамейки, будто он подкрадывался к оленю, которого увидел сквозь листву, Пруит стал пробираться к каменному бордюру парка мимо высоких гладких стволов королевских пальм, через ярко-зеленые днем, а сейчас черные заросли травы и кустарника, подступавшие к самому тротуару.
В нескольких шагах от скамейки горел уличный фонарь. Теперь Пруит ясно видел, что это Маджио. Он облегченно вздохнул.
– Маджио, ну ты даешь!
Собственный голос навел на него жуть. Человек на скамейке даже не шевельнулся, распластанные по деревянной спинке руки и запрокинутая курчавая голова были все так те неподвижны.
– Анджело, это ты? Просыпайся, дурак! Что ты молчишь, зараза?
Человек не шевелился. Пруит подошел к скамейке, остановился, поглядел сверху на Маджио и неожиданно улыбнулся, почувствовав, как неподвижна окутывающая их ночь, а еще он почувствовал, что сквозь заросли кустов от отеля «Ройял Гавайен» веет роскошью, богатством и покоем.
Здесь останавливаются кинозвезды, когда приезжают на Гавайи отдыхать и сниматься. Все кинозвезды. Вот было бы здорово, подумал он. Он ни разу не бывал по ту сторону кустов, но иногда проходил мимо отеля по пляжу и видел людей в патио. Да было бы здорово, подумал он, если бы какая-нибудь кинозвезда вышла в парк, увидела бы меня и пригласила к себе в номер. Может, она сейчас возвращается с ночного купания, вся в каплях воды; вскинув руки, она снимает резиновую шапочку, и длинные волосы падают ей на плечи.
Он оторвал взгляд от лица Маджио и, посмотрев на темную подъездную дорожку, в самом конце которой светился слабый огонек, с неожиданной уверенностью подумал, что вот сейчас эта женщина придет сюда, он знал наверняка, что она сейчас выйдет из отеля поискать себе мужчину и увидит, что он здесь и ждет ее. Говорят, у кинозвезд насчет этого очень Просто. Внезапно резкая боль судорогой свела ему все внутри – он вспомнил Лорен и «Нью-Конгресс». Он стоял и смотрел на пустую темную дорожку. Ну и способ зарабатывать на жизнь!
– Эй, хватит дрыхнуть. Просыпайся, макаронник. Вставай, рванем сейчас в центр, к девочкам.
– Извините, сэр, я больше не буду, – пробормотал Анджело, не открывая глаз и не двигаясь. – Только не сажайте под арест, сэр. Только не заставляйте оставаться на сверхсрочную. Я больше не буду, сэр. Честно.
Пруит нагнулся и потряс его за голое костлявое плечо:
– Хватит, просыпайся.
– Я не сплю. Просто двигаться не хочется. Возвращаться неохота.
– Придется.
– Знаю. Слушай, а может, посидим здесь подольше? Вдруг придет какая-нибудь кинозвезда. Может, мы ей понравимся и она увезет нас на своем самолете в Штаты. Прямо к себе на виллу, прямо в свой бассейн. Как ты думаешь? А что, если вот так замереть с закрытыми глазами, сидеть и не двигаться, а потом открыть глаза – может, ничего этого больше не будет? Ни улицы, ни скамейки, ни проходной, ни побудки…
– Размечтался, – фыркнул Пруит. – Кинозвезду ему подавай. Ну ты надрался! Вставай, одевайся. Вот твои вещи. Я принес.
– А они мне не нужны.
– Раз уж я принес, надевай.
– Отдай их индейцам. Им ходить не в чем. У них только срам прикрыт. Ты что-то там говорил про девочек. Или мне послышалось? – Анджело открыл глаза, повернул голову и вопросительно поглядел на Пруита.
– Не послышалось. Я нагрел твоего приятеля на сорок зеленых. Он боялся, что тебя заберут и ты приведешь к нему полицию. Послал меня, чтобы я тебя нашел и отвез домой.
– Черт! – Анджело энергично потер лицо руками. – Я не пьян, друг. – Он помолчал. – Черт, а ты, оказывается, и сам не промах. Я из него никогда столько не вытягивал. Мой рекорд – двадцать два пятьдесят. И то вроде как в долг. Правда, отдавать не собираюсь.
Пруит рассмеялся:
– У меня бы тоже ничего не вышло. Но он так перетрухнул, что наложил полные штаны.
– Серьезно?
– Шучу.
– А я ведь не пьяный. Пру. Смотри! Я вас всех разыграл. – Он встал со скамейки, и в тот же миг ноги у него подкосились. Он повалился назад и, чтобы не упасть, вцепился обеими руками в фонарный столб. – Видишь?
– Да, конечно. Ты не пьяный.
– Конечно, не пьяный. Просто споткнулся, тут вон какая выбоина. – Он рывком выпрямился и осторожно отпустил столб. – Оп-ля-ля! – откинув голову, заорал он во всю мощь своих легких. – Все к черту! Остаюсь на сверх-срочну-ю!
Он потерял равновесие и начал опрокидываться на спину, Пруит быстро шагнул вперед и еле успел поймать его за поясок плавок.
– Замолчи, балда! Хочешь, чтобы нас патруль забрал?
– Эй, патруль! – заорал Анджело. – Патруль! Идите, забирайте нас! Мы здесь!
– Вот ведь болван! – Пруит резко отпустил поясок его плавок, и Анджело, рухнув как подкошенный, растянулся во весь рост на тротуаре.
– Смотри, Пру. Меня пристрелили. Я убит. Несчастный убитый солдатик, один как перст в этом похабном мире. Ребята, отошлите мою медаль домой, маме. Может, старушке удастся ее заложить.
– Вставай, – усмехнулся Пруит. – Хватит. Пошли отсюда.
– Встаю. – Цепляясь за скамейку, Анджело кое-как поднялся на ноги. – Пру, как ты думаешь, а мы скоро влезем в войну?
– Может, и вообще не влезем.
– Влезем как миленькие.
– Да, я и сам знаю.
– Тебя никто не просит щадить меня и скрывать правду, – пробасил Анджело, копируя женственные интонации Томми. И, не удержавшись, расхохотался. – Я бы выпил чего-нибудь поприличнее. Эту гадость пить невозможно, – передразнил он манеру Хэла, тщательно выговаривая каждое слово. – Черт с ним. Пошли. Давай вернемся в город.