Джонс Джеймс. Отныне и вовек

   – Пошли. – Глаза у Старка запали и были налиты кровью.
   – А вы, ребята, идете? – Билли повернулась к Маджио и Сандре. – Бутылка же у вас.
   – Ш-ш-ш, – одернул ее Маджио.
   – Да ну! – Билли плюнула. – Пусть эта старая сука повесится!
   – Мы сейчас, – улыбнулась ей Сандра. – Сейчас идем, детка.
   Проходя мимо Пруита, Сандра нагнулась к его уху:
   – Когда Лорен вернется, скажи ей, что мы пошли во второй коридор, над лестницей. Она поймет куда.
   – Ладно, – безразлично кивнул Пруит.
   Компания вышла из гостиной и со смехом скрылась за углом коридора.
   Какого черта ты психуешь? – сказал он себе. Еще ведь нет двух, тебе пока не из-за чего расстраиваться.
   Он повторял это себе снова и снова. Но в притихшей гостиной были только он и темный, выключенный музыкальный автомат, а на свете нет более выразительного символа одиночества, чем потухший и немой музыкальный автомат – люди все ушли, ушли и унесли с собой серебряные монетки, – и Пруит столько раз призывал себя не психовать, что сбивался со счета и волей-неволей начинал все сначала.
   Но вот наконец в коридоре раздался низкий сдержанный голос Лорен, и он поспешно вскочил на ноги. Чересчур поспешно, сердито подумал он, хочешь, чтобы она догадалась, как ты психуешь?
   Но он не стал садиться в кресло. В холле Лорен тепло прощалась с любителем серфинга из Форта де-Русси. Пруиту показалось, что она тратит на него слишком много времени, гораздо больше, чем нужно, и что прощается слишком тепло, гораздо теплее, чем с обычным клиентом. Может, она это нарочно, подумал он, чтобы поставить его на место? Но даже если так, ему наплевать. Когда Лорен, улыбаясь, вошла в гостиную, он стоял у кресла и никак не мог прикурить сигарету. Он увидел, что она улыбается, и у него отлегло от сердца.
   – Ты ужасно себя вел, – укорила она его. – Что это еще за номера?
   – Я знаю, – сказал он. – Я не хотел.
   – И тебе не стыдно?
   – Стыдно.
   – У тебя-то хоть деньги есть. Билл, бедняга, мечтал остаться на всю ночь, но у него денег нет. Мне даже кажется, эти три доллара у него последние. Теперь до самого Ваикики будет пешком топать.
   – Бедолага, – сказал он. – Я ему сочувствую. Ты меня извини, скотина я. – Он подумал, что еще днем у него самого не было ни гроша и он вкалывал в кухонном наряде. Теперь все это кажется таким далеким, будто и не с ним было, а с кем-то другим. Может, даже с бедолагой Биллом.
   – Перед тем как ты к нам подсел, Вилл с отчаяния попросил меня одолжить ему до получки пятнадцать долларов, – грустно сказала Лорен. – А ты еще начал его подкалывать.
   – Я ревновал.
   – Ревновал? – Она безмятежно улыбнулась. – Меня? Проститутку? Не льсти мне. И вообще тебе должно быть стыдно.
   – Мне стыдно. Я уже сказал. Но я все равно ревную.
   – Не имеешь права.
   – Знаю. И все равно ревную.
   – Бедный Билл даже предлагал мне проценты – пять долларов. И обещал бесплатно научить серфингу. Сказал, что свою доску даст, не надо будет брать напрокат.
   – Вот обнаглел! Это ж какую надо иметь наглость!
   Лорен грустно улыбнулась:
   – А мне все равно было его жалко. Особенно когда ты начал над ним издеваться.
   – Чего же ты не одолжила ему?
   – Ты тут ни при чем, не думай. Как я могла ему одолжить? Я торгую собой не потому, что мне это нравится, я деньги зарабатываю. А бизнес есть бизнес. В нашем деле в долг не отпускают, легко прогореть. Мало ли кого мне жалко или кто мне нравится. У меня не бакалейная лавка, не могу же я всем открывать кредит. Потому и не одолжила. И чувствовала себя при этом последней дрянью. А ты только подбавил.
   – Понимаю. Но какой же он наглый, если мог о таком попросить! Я эту породу знаю: все-то они умеют, все попробовали – и тебе серфинг, и альпинизм, и самолеты, и подводный спорт. О чем разговор ни зайдет, во всем разбираются. И наглые, как танк. А на самом деле ни черта не умеют. Я таких много видел.
   – Насчет серфинга он не врет. Я видела на Ванкики, как он катается. У него правда хорошо выходит. Он все деньги тратит на серфинг, подводную охоту и взносы в Морской клуб. Всегда в долгах на три месяца вперед. Я еще и поэтому не могла ему одолжить.
   Разговор о спортивных подвигах Билла надоел ему.
   – Сандра просила передать, что они пошли в коридор над лестницей. Она сказала, ты знаешь куда. Анджело протащил бутылку, мы хотим ее вместе выпить.
   Лорен пристально посмотрела на него холодными и очень ясными глазами.
   – Хорошо. Я знаю, где это. Пойдем.
   – Подожди. Ты на меня еще злишься?
   – Нет. Не злюсь.
   – А по-моему, злишься. Я тебя потому и спрашиваю. Если злишься, давай лучше все отменим.
   Она снова посмотрела на него, так же пристально, потом улыбнулась:
   – Забавный ты. Я не злюсь. Сначала злилась, а теперь нет.
   – Я не хотел тебя злить. Мне важно знать, что ты не обиделась.
   Говорить такие слова трудно: невольно чувствуешь себя дураком и боишься, что тебе не поверят. Ведь очень многие, наверно, произносят эти слова с легкостью, не вкладывая в них никакого смысла.
   – Льстец, – кокетливо сказала Лорен. Он не подозревал, что она может кокетничать, и был поражен.
   Она взяла его за руку и весело, кокетливо повела за собой из гостиной в прихожую, а оттуда во второй коридор над внешней лестницей, куда выходили двери целой шеренги крохотных спален. Смущенный ее неожиданной веселостью, он прошел за ней по вытертой ковровой дорожке сквозь узкий сумрак под одинокой голой лампочкой, свисавшей с потолка посредине коридора, к третьей от конца двери.
   – Этими комнатами мы редко пользуемся, – сказала она. – Только в дни получки, когда большой наплыв. А так придерживаем их для… солидных гостей. Для тех, которые на всю ночь. Принимаем здесь избранных. Ночью тут никто не ходит, тихо, спокойно. Окна все на улицу, иногда автобусы слышно. В той половине намного хуже. Там среди ночи может пьяный вломиться, а здесь такого не бывает.
   – Я что, тоже избранный? – хрипло спросил он.
   Она остановилась у двери, посмотрела на него через плечо и рассмеялась.
   – Раз ты здесь, – она кокетливо улыбнулась, – значит, избранный.
   – Здесь-то я здесь. Только это ничего не значит. Это же все Анджело и Мейлон. И бутылка. Они просто хотели, чтоб мне тоже выпить осталось. – Он мысленно отметил, что кокетство ей идет, она становится очень женственной. – Билли и Сандра повели сюда не меня, а их.
   – А тебе это так важно? – поддразнила Лорен.
   – Да, важно, – запальчиво сказал он. – Важно. Потому что нас к вам много ходит. И мы для вас лица в толпе, не больше. А вас тоже так много, что вы для нас даже не лица, а только тела. Тебе приятно чувствовать себя телом, с которым переспали и сразу забыли? Когда мы отсюда уходим, нам хочется, чтобы вы нас хотя бы запоминали. Может, мы все кажемся одинаковыми, но мы – разные. А если тебя не могут отличить от остальных, если тебя даже не могут запомнить, это убивает в тебе человека. Душа в тебе умирает. Замужние бабы ничем не лучше проституток, тем же способом деньги зарабатывают, тоже страсть изображают. И хоть дерьмово получается, все равно сходит, потому что суть-то одна. Но если тебя через пять минут забыли, то это грязь и скотство. Мы не ждем, что нас полюбят, но хотя бы запомнили! Если тебя запомнили, это уже…
   Сквозь мутный сумрак он увидел, что она смотрит на него с удивлением, и тотчас закрыл рот.
   В тишине Лорен смущенно засмеялась.
   – Если тебе это так важно, – она улыбнулась, – считай, что ты один из моих избранных.
   Пруит отрицательно покачал головой.
   – Это не ответ, – упрямо сказал он.
   – А какой ответ тебе нужен?
   – Не знаю, – нетерпеливо сказал он. – Бог с ним. Это наша комната?
   – Да. – Она положила ему на плечо свою такую тонкую, такую женскую руку и лукаво улыбнулась.
   Тонкая женская рука лежала на его плече, слишком нежная для заключенной в ней мощи, и ему захотелось схватить в охапку это хрупкое тело, задушить его поцелуями, вдохнуть в него жизнь, ту жизнь, которую он знает, и заставить ее эту жизнь почувствовать. Но негласное табу запрещает целовать проституток. Они не любят, когда их целуют. Поцелуй для них нечто очень интимное, как для большинства женщин – постель. Она не почувствует того, что он хочет, в ее глазах он только нарушит давно укоренившийся закон, и она рассердится на него за эту вольность.
   – Извини, но деньги вперед, – смущенно сказала она.
   – А, да, конечно. Я и забыл. – Он достал из кошелька пятнадцать долларов, которые ему дал Старк, и протянул ей. Сегодня даже не своими расплачиваешься, подумал он.
   Удивляясь собственному смущению и стараясь его скрыть, Лорен вынула из высокого комода два дешевых пикейных одеяла и бросила на кровать.
   – Вот. Бельем у нас ведает Минерва, и горничные стелят только в комнатах для одноразовых. Но нам же с тобой надо чем-то укрыться, – сказала она весело, однако наигранная веселость была плохим фильтром и пропустила сквозь себя и ее смущение, и угрюмость, застывшую на каменном, неспособном сейчас улыбнуться лице Пруита. Высеченное из камня лицо… У кого-то есть рассказ, который так называется.
   – Ну хорошо, – сказала она.
   – Да, да, – отозвался он. – Я сейчас.
   – Я тебя не тороплю. Я просто подумала, ты меня не слушаешь.
   Ей было странно видеть, что раздевается он без всякого стеснения – когда до этого доходит, стесняются даже самые последние скоты. А он не стеснялся. И он не скот. Казалось, он попросту не сознает, что делает. Внезапно в ней шевельнулось желание.
   Они лежали рядом, не касаясь друг друга, каждый под своим одеялом, окно было широко распахнуто в ночь, и они слышали вдалеке чьи-то тяжелые шаги – должно быть, полицейский, – потом продребезжал торопящийся в парк трамвай, потом угрожающе зашипел тормозами автобус. Они молчали, он знал, что ей одинаково безразлично, разговаривают они или молчат, и ему не хотелось разговаривать, не хотелось думать ни о чем, кроме того, что произошло минуту назад. Сквозь просвет под опущенными жалюзи он смотрел через улицу на крыши напротив и вяло пытался угадать, в какой комнате Анджело, в средней или в крайней, и у кого бутылка, у него или у Старка, и еще думал, что, наверно, надо встать, надеть штаны и попробовать отыскать бутылку, потому что жуть как охота выпить.
   Через какое-то время – ему казалось, он лежит так совсем недолго, но при этом было ощущение, что прошло несколько часов, – раздался тихий стук, и, не дожидаясь ответа, в дверь просунулась голая рука, сжимающая мертвой хваткой горлышко длинной коричневой бутылки, а следом возникла голова Анджело, и Пруит с некоторым удивлением заметил, что Лорен рывком натянула одеяло на грудь и плотно закрыла плечи.
   – Я слышу, у вас затишье после боя. – Анджело ухмыльнулся. – Ну, думаю, устроили себе перерыв.
   – Отдыхаем, – сказал Пруит.
   – Принес тебе выпить. А то моя длинноногая все бы одна выдула. Сандра, конечно, хорошая девушка. Просто замечательная. Но пьет как лошадь. Войти-то к вам можно?
   – Давай входи, – сказал Пруит. – Я давно мечтаю выпить.
   – А вы в приличном виде? Мне краснеть не придется?
   – Кончай балаган, гони бутылку.
   Анджело был босиком и без рубашки, грудь как у цыпленка, плечи худые, узкие. Дешевые брюки, купленные у кого-то из ребят в роте, были ему непомерно велики, и он поневоле придерживал их у пояса свободной рукой, чтобы они не свалились с тощих бедер. Он сел на край кровати и с улыбкой доморощенного заговорщика протянул Пруиту бутылку.
   – Спасибо, – коротко сказал Пруит, ловя себя на том, что улыбается, он давно заметил, что всегда улыбается, стоит Анджело лишь появиться. – Будешь пить? – спросил он Лорен.
   – Нет, спасибо.
   – В чем дело? – удивился Анджело. – Ты разве не пьешь?
   – Редко. А неразбавленный виски – никогда.
   – Не пьешь? – переспросил Пруит.
   – Не пью. Могу, конечно, иногда выпить коктейль или стакан пива, но по-настоящему не пью. А что, есть закон, что все проститутки должны пить?
   – Закона такого нет, – сказал Анджело, – но большинство ваших девочек зашибают крепко.
   – А я нет. Я считаю, что пьют от слабости характера.
   – Так и быть, я тебя прощаю, – сказал Анджело.
   – Я слабости не одобряю. А ты? – спросила она Пруита.
   – Слабости я тоже не одобряю. Но выпить люблю.
   – У тебя это не слабость, – сказала Лорен. – Скорее даже достоинство.
   – Как это? Не понимаю, – сказал Анджело. – Чего-то ты загнула.
   – Я и сама не понимаю. Но мне почему-то так кажется. – Крепко придерживая одеяло, она с улыбкой посмотрела на Пруита. Потом подвинулась под одеялом на середину кровати, ближе к Пруиту, чтобы Анджело было удобнее сидеть, снова поглядела на Пруита и уютно ему улыбнулась.
   – У некоторых людей слабость становится силой, – сказала она.
   – Очень заумно, – покачал головой Анджело. – Может, поэтому до меня и не доходит.
   – И тем не менее это так. – Она опять улыбнулась.
   – Эй! – возмутился Анджело. – Ты что, окрутить парня решила? Улыбается ему прямо как законная жена!
   – Да? – Лорен с улыбкой посмотрела на Пруита, и, когда их глаза встретились, у обоих на миг появилось ощущение, что она и в самом деле его жена, его личное достояние, и что эта кровать – их дом, и к ним по-свойски нагрянул гость, старый любимый друг, но все-таки посторонний, чужой, который не знает ее так, как муж, не знает всю, целиком, и ей не хочется, чтобы он так ее знал, и от этого в его присутствии они чувствуют себя еще ближе и роднее друг другу.
   Пруит положил руку на бесформенный холмик одеяла, скрывающий мягкую упругость ее бедра, которое, он знал, в это мгновение действительно принадлежало только ему, и под прикосновением его пальцев она чуть не замурлыкала, как кошка, а он потрясенно подумал, уж не влюбился ли, и эта мысль возникла сама по себе, то, что они переспали, было ни при чем.
   Да ты что, рехнулся, подумал он, что это с тобой, парень? А впрочем, почему бы нет? В кого, кроме проститутки, может влюбиться солдат здесь, на этих островах? На островах, где белые девушки даже из среднего сословия все с претензиями, а белых девушек низшего сословия нет вообще. Где даже местные раскосые красотки из низшей касты гавайского общества считают для себя зазорным разговаривать с солдатом на людях. Почему же тогда не влюбиться в проститутку? Это не только возможно, но и вполне логично. Наверно, даже разумно.
   И всю жизнь потом он часто ломал голову, пытаясь понять, почему у него в ту ночь мелькнула эта мысль. Может, потому, что Анджело вошел в комнату именно в ту, а не в другую минуту, и от этого между ними возникло на миг чувство теплой близости. Может, если бы Анджело к ним не заглянул, все получилось бы иначе или совсем ничего бы не получилось. А может, у него просто слишком давно не было женщины, и, застигнутый врасплох, он принял мимолетное ощущение за долговременную иллюзию, проглотил крючок, обманутый сверкнувшей блесной, и угодил в сети собственного пылкого воображения. Или, может быть, случилось самое невероятное: любовь мужчины и женщины вспыхнула внезапно, сразу, рожденная от соития случайности с ничего не значащим совпадением. Та мелькнувшая первой мысль, казалось, прокладывала дорогу множеству других возможностей, и, сумей он до конца своей жизни найти ответ на эту загадку, ему бы столько всего открылось.
   – У вас, ребята, что-то очень счастливые лица, – сказал Анджело, сам ощутив то, что испытывали они. – Вы довольны? Я лично очень доволен. По мне заметно?
   – Еще как, – улыбнувшись, ответила Лорен, и Пруит почувствовал, как ее рука скользнула под одеялом и тонкие пальцы прикоснулись к нему.
   – Эй, эй! – Анджело ухмыльнулся. – А я видел! Пру, ты только посмотри на нее. Черт возьми, она покраснела!
   Лорен, зардевшись, повернулась к Пруиту и подмигнула ему, а он тихонько нащупал рукой ее пальцы и прижал к себе.
   – Старичок, если хочешь выпить, торопись, – сказал Анджело. – А то моя лилипуточка опять доберется до бутылки, и тогда пиши пропало.
   – Старку оставим?
   – Старк не получит у меня ни капли. Я перед вами к нему зашел. Постоял у двери, послушал – ничего не слышно. В замочную скважину тоже ни черта не видно. Он, по-моему, рубашкой ее завесил, клянусь! Я даже залез на дверную ручку посмотреть сверху, не умер ли он там. Так этот сукин сын, оказывается, окошко над дверью тоже занавесил. Полотенцем. По-моему, это просто хамство, вот что.
   – Ты хочешь сказать, он никому не доверяет? – улыбнулся Пруит.
   – Вот именно. Можно подумать, кому-то нужно подсматривать в это его окошко!
   Он так возмущенно нахмурился, что Лорен тихо фыркнула, а потом не выдержала и громко расхохоталась.
   – Ну ладно, – Анджело встал. – Засиделся я у вас, пора и честь знать. Я же понимаю, когда я лишний. Ухожу. Продолжайте ваши игры.
   – Да посиди еще, – улыбнулся Пруит. – Куда ты так спешишь?
   – Конечно, конечно. Я к тебе тоже всей душой. Лучше оставлю тебе выпить, тогда, может, ты меня простишь. Я в стакан налью. Когда захочешь, тогда и выпьешь.
   Побродив по комнате, он нашел на умывальнике стакан и выплеснул из него воду в окно. Струя ударилась о жалюзи и разлетелась брызгами. «Хорошо бы полицейскому на голову», – буркнул Анджело и налил полный стакан виски. Пруит, улыбаясь, наблюдал за ним с нелепым, теплым, почти отцовским чувством и про себя думал, что виски приглушил обычную взрывную живость Анджело, и движения у него сейчас смазанные и тягучие, как при замедленной съемке, и еще думал, что впервые видит маленького курчавого итальянца спокойным.
   – Столько хватит?
   – Ты что, конечно! Если я все это выпью, от меня никакого проку не будет.
   – Тогда я пошел. Пока. Завтра увидимся. Давай с утра махнем все втроем в ресторан поприличнее и шикарно позавтракаем, а уж потом – в Скофилд. Может, закатимся в «Александр Янг»? Там рано открывается и кормят отлично. После ночки в городе хороший завтрак первое дело. Так как, договорились?
   – Договорились, – Пруит улыбнулся. – Я утром за тобой зайду.
   – Он тебе по душе, да? – сказала Лорен, когда Анджело вышел и закрыл за собой дверь. – Я же вижу.
   – Да, – кивнул Пруит. – Потешный парень. Вечно меня смешит. Гляжу на него, смеюсь, а у самого почему-то слезы подступают. Оттого, наверно, и люблю его. Не знаю, может, я ненормальный. У тебя так бывает?
   – Бывает. И даже часто.
   – Да? Это уже кое-что.
   – В Анджело есть что-то трогательное. Я каждый раз чувствую. И в тебе оно, по-моему, тоже есть.
   – Во мне?!
   – Да. Знаешь, – тихо сказала она, – ты забавный. Очень забавный.
   – Ничего себе забавный! Это я-то?
   – Да, ты.
   – А другие, значит, не забавные?
   – Они не такие, как ты. С ними все иначе.
   – И на том спасибо. Может, ты меня запомнишь.
   – Запомню.
   – Правда? И будешь помнить даже завтра?
   – Буду. И через неделю буду.
   – А через месяц?
   – И через месяц.
   – Не верю.
   – Нет, я буду тебя помнить. Честное слово.
   – Ладно, верю. Я-то тебя точно не забуду.
   – Почему?
   – Потому.
   – Нет, серьезно. Почему ты меня не забудешь?
   – А потому. Вот почему. – Он сдернул с нее одеяло и посмотрел на распростертое обнаженное тело.
   Она повернула к нему голову и улыбнулась:
   – Только за это?
   – Не только. Ты меня погладила при Анджело. За его – тоже.
   – И все?
   – Может, не все. Но это немало.
   – А то, что мы разговорились? Это вспоминать не будешь?
   – Конечно, буду. Обязательно. Но вот это – в первую очередь, – сказал он, продолжая глядеть на нее.
   – А наш разговор?
   – И разговор не забуду. Когда люди могут говорить друг с другом, это что-то значит.
   – Да, для меня это очень важно. – Она ласково улыбнулась ему. Он лежал на боку, оперевшись на локоть, и глядел на нее, она взяла и тоже сдернула с него одеяло. – Ой! Посмотри на себя!
   – Да, – сказал он. – Полное неприличие.
   – Интересно, с чего это вдруг?
   – Ничего не могу с собой поделать. У меня каждый раз так.
   – Мы обязаны тебя как-нибудь успокоить.
   Он засмеялся, и вдруг они оба начали говорить смешные нежные глупости, как любовники в постели. И все на этот раз было по-другому.
   А потом он благодарно потянулся к ее губам.
   – Нет, – сказала она. – Не надо. Прошу тебя.
   – Но почему?
   – Лучше не надо. Ты все испортишь, а я не хочу это портить.
   – Хорошо, не буду. Прости.
   – Можешь не извиняться. Ничего страшного. Не надо только забывать, где мы и кто я.
   – Да к черту это! Мне наплевать.
   – А мне – нет. Потому что тогда все будет как всегда. Целоваться ведь лезут все, и пьяницы, и скоты. Как будто каждый хочет доказать, что с ним у тебя не так, как с остальными.
   – Да, наверно, в этом все дело, – сказал Пруит. – Наверно, именно это им и надо. Прости.
   – Не извиняйся. Мне просто не хочется все портить. Сейчас так хорошо. Лучше подвинься. Дай я встану. Подвинься.
   Она встала, отошла к умывальнику и улыбнулась Пруиту из угла.
   – Пру, – сказала она. – Малыш Пру. Забавный малыш. Хотел меня поцеловать. Прости, малыш.
   – Ничего.
   – Нет, ты меня правда прости. Но я не могу. Дело не в тебе. Просто я не могу… здесь. И еще все эти другие… Тебе не понять.
   – Я понимаю.
   – Ничего ты не понимаешь. Чтобы понять, надо быть женщиной.
   Она тщательно и неторопливо вымыла руки, потом вернулась, легла в постель и выключила свет.
   – Поспим немножко?
   – Да, – ответил он в темноте. – Ты на пляж часто ходишь?
   – На пляж? На какой пляж?
   – На Ваикики. Этот твой Билл, кажется, там гоняет на своем любимом серфинге.
   – А, на Ваикики. Да, часто. Почти каждый день, если есть время. Почему ты спросил?
   – Я тебя там ни разу не видел.
   – Ты бы меня и не узнал.
   – А вдруг бы узнал?
   – Нет, ни за что.
   – Теперь-то, думаю, узнаю.
   – И теперь не узнаешь. Я напяливаю широченную шляпу из банановых листьев и закутываюсь в купальный халат, а ноги полотенцем прикрываю или в брюках сижу. Это чтобы не загореть. Ты бы решил, что я древняя развалина, вроде всех этих старушек туристок.
   – Я сейчас как раз подумал, что хорошо бы с тобой встретиться где-нибудь не здесь. Теперь я тебя обязательно отыщу.
   – Не надо. Пожалуйста, не надо. Я тебя прошу.
   – Почему?
   – Потому. Потому что это ни к чему хорошему не приведет.
   – Но я все равно не понимаю.
   – Раз я тебе говорю, значит, нельзя, – резко сказала она и села в постели. – Иначе у нас с тобой никогда больше ничего не будет. Понял?
   – Правда? – По ее голосу он чувствовал, что она говорит серьезно, но у него было не то настроение, а спорить не хотелось, и он обратил все в шутку. – Так уж и не будет?
   – Да, не будет.
   – Но все-таки почему? – продолжал он дразнить ее. – Если ты сидишь на пляже таким чучелом, тебя очень легко найти.
   – Я тебе уже сказала. – Лорен с облегчением поняла, что он нарочно ее дразнит. – Лучше не пытайся.
   – А почему ты боишься загореть? Тебе бы пошло. – Мысленно он представил себе ее на пляже. Интересно, где она живет? А Сандра выходит в свет не на пляж, а в «Лао Юцай». Интересно, где живет Сандра? – Тебе бы очень пошло, я бы с удовольствием посмотрел на тебя загорелую.
   – Хочешь, чтоб меня уволили? – Темнота скрывала ее лицо, но он чувствовал, что она улыбается. – Может, ты на Гавайях первый раз в борделе? Гонолульским проституткам загорать не положено, ты разве не знаешь?
   – Как-то не замечал.
   Где же они живут в этом городе, на этом острове, в каких неприметных, безликих домах расквартировали армию этих женщин, единственных женщин, которые существуют для нас на Гавайях?
   – Если бы хоть одна была загорелая, ты бы сразу заметил. – Она засмеялась. – Вот уж кто выделяется. Руки-ноги темные, живот темный, а остальное белое. В публичных домах за этим очень строго смотрят. Даже если только лицо загорит, и то нельзя. – Она помолчала, потом добавила: – Солдаты и матросы любят, чтобы шлюхи были беленькие, как невинные ангелочки.
   – Браво! – усмехнулся он. – Один – ноль в твою пользу. Но тебе бы все равно очень пошло, я уверен.
   Других женщин для нас нет, думал он, а этих мы видим только здесь. И когда случайно встречаешься с ними в баре, или на пляже, или в магазине, ты их даже не узнаешь, а они, если и узнают тебя, ни за что не подадут виду. Может быть, я уже видел ее раньше, на Ваикики, и не обратил внимания. Когда они кончают работу и выходят из своей «конторы», они сливаются с городской толпой и исчезают. Сливаются – хорошее слово, сонно подумал он. Сливаются. Сливаются. Похоже, пришло время выпить.
   Стакан стоял там же, где его оставил Анджело, нетронутый. Он через силу поднялся и долго шарил в темноте. Сонное зелье старого доктора Маджио, подумал он, выпил половину, захватил стакан с собой и поставил на пол, у кровати, чтобы был под рукой. Вскоре он допил все, но виски не согрел и не заполнил пустоту, в которую он его влил.
   – А мне бы очень понравилось, что все коричневое и только две полоски белые, – сказал он ей. – Я бы себе представлял, как ты на пляже эти места закрываешь, чтобы никто не видел, а потом только мне разрешается смотреть.
   – До чего ты забавный! Забавный малыш Пру.
   – Ты это уже говорила.
   – И снова скажу. Забавный, очень забавный и не очень понятный.
   – Что же во мне непонятного? Надо только ключик подобрать.
   – А у меня не выходит. Никак не подбирается.
   – Да, у тебя не выходит, – сонно сказал он. – И тебе это, вижу, не дает покоя.