Джонс Джеймс. Отныне и вовек

   – Самоубийство – это для людей тонких, – сказал Томми. – А Блум – приземленная скотина, его на такое не хватит. Но мне нравится этот забавный малыш гитарист. Блум его всюду с собой водит.
   – Блум теперь обхаживает Флору, – грустно заметил Хэл. – Видишь вот того женственного блондина? Это Флора. – Улыбнувшись, он посмотрел на Пруита возбужденно блестевшими глазами. – Ты, когда шел сюда, наверно, думал, мы все как Флора?
   – Да, – сказал Пруит. – Думал.
   – Я догадался. – Хэл улыбнулся. – Нет, мой дорогой, мы не актеры. Нам не доставляет удовольствия изображать женщин. И вообще должен тебе сказать, чем меньше вокруг женщин и чем меньше о них говорят, тем лучше я себя чувствую. В этом мире мне ненавистно очень многое, но больше всего я ненавижу женщин.
   – За что же такая ненависть?
   Хэл сделал брезгливую гримасу.
   – Они – гадость. Ужасно деспотичные. И отвратительно самоуверенные. В Америке настоящий матриархат, ты не знал? Гадость, – повторил-он. – Гаже, чем смертный грех. И с ними противно. Фу!
   – Ты же, насколько я понял, отрицаешь религию, – напомнил Пруит. – И вдруг говоришь про грех. Как же так? Я думал, ты в него не веришь.
   Хэл посмотрел на него и поднял брови.
   – Я и не говорил, что верю. Ты, вероятно, не так меня понял. Про грех я просто к слову сказал. Образное сравнение, не более. А если серьезно, то в понятие греха я не верю. Концепция греховности абсурдна, и я ее не приемлю. Иначе я не мог бы быть таким.
   – Не знаю. Может, и мог бы.
   Хэл улыбнулся:
   – Ты, кажется, говорил, ты не интеллектуал?
   – Конечно. Я же сказал, я даже до восьмого класса не дошел. Но насчет греховности мне понятно. И я понимаю, как это можно вывернуть.
   – Ты, я думаю, не изучал историю промышленной революции и ее влияние на человечество?
   – Нет.
   – Если бы изучал, то понял бы, что все разговоры о греховности – софистика. Как можно говорить о грехе в условиях механизированной вселенной? В наш век машин человеческое общество тоже машина. И если подойти к этому объективно, ты поймешь, что грех как таковой отнюдь не реально существующий феномен, а лишь химера, намеренно сконструированная для контроля над обществом. Кроме того, если опять же подойти к этому объективно, ты поймешь, что концепция греховности варьируется в зависимости от темперамента и взглядов конкретного индивидуума, и потому совершенно очевидно, что грех – категория, придуманная человеком, а не элемент мироздания.
   – Ишь ты! – восхитился Маджио и залпом выпил коктейль.
   – Но поэтому-то понятие греховности и существует, – возразил Пруит. – Все дело как раз в том, что у каждого человека свое понятие греха. А если бы ни у кого на этот счет не было никакого мнения, то не было бы и самой идеи. Вот ты, например, считаешь, что женщины греховны, значит, для тебя так оно и есть. Но только для тебя. Сами женщины от этого ничуть не страдают. Мое представление о них тоже от этого никак не меняется. И если ты считаешь, что женщины гадость, значит, ты тем самым веришь в осквернение, то есть в грех. Я не прав?
   – Я же тебе объяснил. – Хэл улыбнулся. – Я это слово употребил исключительно для сравнения. – Он повернул голову, поглядел на Блума и сменил тему: – Томми угораздило увлечься этим типом, можешь себе представить? Мне это совершенно непонятно.
   – Нечего врать-то, – сказал Томми. – Человек моего склада, человек тонкий, не может увлечься таким неотесанным тупым скотом.
   Пруит посмотрел на толстяка и неожиданно понял, что тот ему кого-то напоминает: в чертах продолговатого лица, в тонкой, линии, носа было что-то очень знакомое, уже виденное, но вспомнить он никак не мог.
   И вдруг вспомнил. Когда он дожидался в Форт-Слокуме отправки на Гавайи, он в увольнительную поехал в Нью-Йорк и там подцепил в Гринич-вилидже какую-то богемную девицу в одном из баров на Третьей стрит (девица называла эти бары «бистро»). А на следующее утро она повела его в музей изобразительного искусства, в «Метрополитен», и там, сразу же за входной дверью, высоко на стене стояла в нише мраморная статуя обнаженного греческого юноши с отбитыми ниже колен ногами, девица ему сказала еще, чтобы он обратил внимание. У статуи было точно такое же овальное лицо, такой же прямой без переносицы нос, такие же пухлые щеки – лицо человека, рожденного от кровосмешения, лицо, исполненное необычной мягкости, гордого страдания и осознания бесцельности своей красоты. Одним словом, печать вырождения, подумал Пруит. Неужели Америка вырождается и не дотянет до следующих выборов?
   – Как насчет того, чтобы еще выпить? – спросил Анджело. – Мне коктейль с шампанским.
   – Если у тебя есть деньги, а у меня нет, – говорил в это время Томми Хэлу, – это еще не значит, что я обязан терпеть твои гнусные выпады.
   – Эй, официант! – позвал Маджио.
   – Что меня в тебе подкупает, так это твоя удивительная бесхитростность. – Не слушая Томми, Хэл повернулся к Маджио: – Ты прост, как дитя. Давайте покинем этот ужасный вертеп и пойдем лучше ко мне домой. Я купил целый ящик французского шампанского. Тебя это должно соблазнить. Ты когда-нибудь пил французское шампанское?
   – А это разве не французское?
   – Нет, местное. Сделано в Америке.
   – Тю-ю, – разочарованно протянул Маджио. – Я думал, французское.
   – Что бы там ни говорил Сомерсет Моэм, а я утверждаю: американскому шампанскому до французского далеко, – сказал Хэл. – И мне ли это не знать?
   – Хэл долго жил во Франции, – объяснил Анджело.
   – Правда? – спросил Пруит у Хэла.
   – Правда. Напомни мне, я тебе как-нибудь расскажу. Хватит сидеть, пойдемте. Тони, я купил шампанское специально для тебя. Из-за этой дурацкой войны его теперь почти невозможно достать. Я хочу сегодня снять пробу. Да и потом, у меня нам будет удобнее. Здесь такая духота! Мне хочется скорее раздеться.
   – Хорошо, – кивнул Анджело. – Не возражаю. Пру, ты пойдешь?
   Пруит смотрел на громилу Блума, возвышающегося над столом, за которым сидело пятеро щуплых мужчин и с ними Энди.
   – Что? – спросил он. – А-а, чего ж, пойдем.
   – Прекрасно, – сказал Хэл. – Если бы он отказался, ты бы, наверно, тоже не пошел? – Он поглядел на Анджело.
   Маджио подмигнул Пруиту.
   – Конечно. Друга я бы не бросил.
   – Как трогательно, – фыркнул Томми.
   Хэл подозвал официанта и расплатился, выписав чек.
   – Я никогда не ношу с собой деньги, – объяснил он Пруиту, пока официант отсчитывал сдачу. – Это, дорогой, я тебе говорю на тот случай, если у тебя возникнут какие-нибудь озорные мысли, – добавил он со своей ласковой улыбкой, улыбаясь больше глазами, чем губами. Он щедро дал официанту на чай: – Все, гарсон. Мы уходим.
   – Почему ты все время называешь его «гарсон»? – спросил Пруит.
   – «Гарсон» по-французски – «официант». То же, что «бой».
   – Я знаю. На это моих познаний во французском хватает. Но у тебя это получается как-то неестественно. Как будто ты ничего больше по-французски не знаешь.
   – Меня это не волнует. – Хэл улыбнулся. – Мне нравится так говорить, и я говорю. – Он взял Пруита за рукав гавайской рубашки и обрушил на него поток французских слов, которые взмывали, падали и сливались в воздухе, как отголоски далекой пулеметной очереди. – Вот так-то. – Он опять улыбнулся.
   Они прошли к выходу мимо огромного швейцара-вышибалы с перебитым носом, и тот, увидев Хэла, приложил к козырьку фуражки палец и почтительно кивнул. Пруит услышал из зала ту же музыку, которую слушал, стоя на улице, как будто, пока они сидели на террасе, пианист играл только эту мелодию и она никак не кончалась.
   – Как называется эта вещь? – спросил он.
   – Что? – переспросил Томми. – А, эта? Сейчас вспомню. Я же знаю.
   – Рахманинов, Прелюд до минор, – быстро сказал Хэл. – Очень заигранная вещица. Один из коронных номеров этого старого алкоголика. Ее все время заказывает какой-то псевдоинтеллектуал. Tres chic^[25], – добавил он.
   – Что такое «псевдо»? – спросил Пруит.
   – Задница из одной половинки, – сказал Анджело.
   Хэл засмеялся:
   – Вот именно. Иначе говоря, что-то поддельное.
   – «Псевдо» – это приставка, – сухо объяснил Томми. – Означает «ненастоящий», «нереальный».
   – «Псевдо», – повторил Пруит. – Задница из одной половинки.

25

   Они двинулись вчетвером назад по Калакауа мимо «Моаны». На углу Каиулани перешли на другую сторону и зашагали вдоль сплошного ряда магазинов, витрины которых предлагали туристам маски для подводного плавания, резиновые ласты, подводные ружья. В одном магазине продавались только пляжные халаты, купальники и плавки, все с яркими гавайскими орнаментами. Другой магазин торговал исключительно товарами для женщин, и на витрине были выставлены платья и жакеты из тканей, расписанных тоже гавайскими мотивами. Был здесь и ювелирный магазин с маленькими дорогими китайскими статуэтками из нефрита. А за сплошным рядом магазинов стоял знаменитый на весь мир «Театр Ваикики», где пальмы растут прямо в зале. Но сейчас он был закрыт. Время приближалось к полуночи, почти все было закрыто, и улицы, незаметно пустея, принимали ночной облик, Воздух постепенно свежел, с моря доносился легкий ветер, редкие облака, проплывая на восток, заволакивали звездную россыпь. Изогнувшиеся над тротуаром пальмы мягко шелестели на ветру.
   За белой громадой «Театра Ваикики» Хэл свернул в сторону от пляжа, в боковую улочку, наполненную шорохами невидимых в темноте тропических растений.
   – Чудесное место, правда? – обернувшись, сказал Хэл. – Здесь приятно жить. Все так красиво и просто. И ночь сегодня удивительная.
   – Да, да, – откликнулся Томми. – Очарование.
   Хэл и Маджио шли впереди, и, разговаривая с маленьким итальянцем, высокий худощавый Хэл сгибался чуть не пополам.
   – Я рад, что ты с нами пошел, – шепнул Томми Пруиту. – Я ужасно боялся, что ты вдруг откажешься.
   – Мне давно хотелось посмотреть, какая у Хэла квартира. Анджело столько про нее рассказывал.
   – А-а. Я-то думал, ты из-за меня.
   – Ну, и это тоже. Отчасти. – Он прислушивался к разговору Хэла и Маджио. Хэл, как и Томми, говорил шепотом.
   – Где же ты столько пропадал, звереныш? Я по тебе так соскучился. Ты ведь не предупреждаешь, когда тебя ждать. Я каждый раз надеюсь только на случай. Звонить тебе я боюсь, да и номера твоего полка не знаю. Порой мне кажется, ты встречаешься со мной, только когда тебе нужны деньги.
   – У меня весь месяц были внеочередные наряды, – соврал Маджио. – Никак не мог вырваться. Спроси у Пру.
   – Пру, это правда? – громко спросил Хэл, обернувшись.
   – Конечно, правда, – подтвердил Пруит. – Он в черном списке.
   – Обманщики вы, – кокетливо сказал Хэл. – Один врет, второй нахально ему поддакивает. Вы, солдаты, все одинаковые. Переменчивы, как фортуна.
   – Да нет, ей-богу, – оправдывался Маджио. – Тебе еще повезло, что в эту получку я на бобах. А то бы опять напился, и мне бы снова влепили внеочередные.
   – Такое впечатление, что у Тони после каждой получки внеочередные наряды, – заметил Хэл.
   – Так оно и есть, – стойко сказал Маджио. – Потому что я в получку обязательно напиваюсь, а потом недели две-три не вылезаю из внеочередных. Каждый раз даю себе слово не пить, а потом все равно напиваюсь. Только сегодня не напился, потому что не на что было. Думаешь, если я не приезжаю, значит, у меня деньги завелись? Ничего подобного. Просто, когда я при деньгах, я сразу напиваюсь. И получаю внеочередные. Так что это разные вещи. Уловил?
   Хэл засмеялся:
   – Какие нюансы! Ах, милое, простодушное дитя природы. За это я тебя и люблю. Оставайся таким всегда. Будет обидно, если ты вдруг разучишься врать так убедительно.
   – Я тебе правду говорю, – запротестовал Маджио. – Я напиваюсь, еду в город к девочкам, и эти сволочи из военной полиции меня каждый раз задерживают. Отсюда и внеочередные.
   – А тебе не противно ходить по борделям? – спросил Хэл.
   – Постоянная девушка, конечно, лучше. Но бордели тоже ничего. На Гавайях солдатам выбирать не приходится.
   Интересно, он всегда так завирается? – подумал Пруит. Ему хотелось рассмеяться. Но Хэл, казалось, ничего не замечал.
   – Господи, – неожиданно сказал Томми. – Я бы не вынес. Быть солдатом – это ужасно. Я бы покончил с собой, клянусь.
   – Я бы тоже, – согласился Хэл. – Но мы же с тобой не примитивы. У нас слишком тонкая организация.
   – Да, наверное, в том-то все и дело, – кивнул Томми.
   Хэл засмеялся:
   – Тони, но ты хоть понимаешь, что, когда местные женщины по моральным соображениям отказываются иметь дело с солдатами, это играет на руку нам – Томми, мне и другим людям третьего пола? В этом, по-моему, есть доля пикантной иронии. Меня это очень забавляет. Я вижу здесь проявление тенденции, которая в конце концов поможет нам прочно утвердиться.
   – Да, наверно, – сказал Маджио. – То есть, я хочу сказать, это вам на руку.
   – Пру, ты слышал? – обернулся Хэл.
   – Да, – храбро отозвался Пруит. – Слышал.
   – Потому что все они ненавидят солдат, – продолжал Хэл, развивая свою мысль с неторопливостью ткача, плетущего узоры для собственного удовольствия. – Потому что они считают, что солдаты – подонки, и, более того, все мужчины подонки. Именно поэтому мои враги, женщины, медленно, но неизбежно сами роют себе яму.
   – Это как же? – спросил Пруит.
   – Неужели не ясно? – Хэл засмеялся. – А ты посмотри на себя. Вам, солдатам, из женщин доступны только проститутки. Вот вы и идете к нам. Потому что мы в отличие от женщин не боимся грехопадения.
   – Не знаю, не знаю. – Но Пруит и сам чувствовал, что голос его звучит неуверенно, потому что слова Хэла были слишком близки к истине, и это его тревожило.
   Хэл рассмеялся обаятельным мальчишеским смехом, но не стал добиваться признания своей победы.
   – Вот мы и пришли, – сказал он и повел их за собой мимо довольно молодого баньяна, в темноте они спотыкались о распластанные кривые корни, а тонкие прутья еще не вросших в землю воздушных корней хлестали их по лицу.
   – Приятно, когда во дворе растет такое чудо, правда? – сказал Хэл. – Осторожнее. Смотрите под ноги.
   Они вышли к боковой стене двухэтажного каркасного дома, к подножию наружной деревянной лестницы со сквозными ступеньками; и лестница, и ее опорные столбы из толстых досок были выкрашены в белый цвет.
   – Мы обязательно вернемся к этому разговору. Только сначала выпьем, – шепнул Хэл Пруиту. Они все уже поднялись на узкую площадку второго этажа, наискосок от которой темнел густой массой баньян, и Хэл открыл дверь.
   Вслед за Хэлом они вошли в небольшую прихожую.
   – Устраивайтесь как дома, мои дорогие. Я пошел раздеваться. Если хотите, можете тоже раздеться. – Хэл засмеялся и исчез в коридоре.
   – А ничего у него здесь, да? – сказал Маджио. – Тебе бы такую квартирку, скажи? А? Не возражал бы? Представляешь? Черт!
   Они стояла вдвоем посреди прихожей и оглядывались по сторонам, пораженные чистотой, порядком и уютом квартиры.
   – Нет, – сказал Пруит. – Не представляю.
   – Понял теперь, почему я сюда хожу? Помимо всего прочего? После наших бетонных бараков даже не верится, что люди могут так жить.
   Стоявший у них за спиной Томми потерял терпение, протиснулся вперед и, пройдя в гостиную, уселся в большое современное кресло из настоящей кожи с хромированными ножками и подлокотниками. И волшебство рассеялось.
   – Мне надо отлить, – сказал Маджио. – И спешно требуется выпить, ей-богу. Сортир вон там. Я сейчас.
   Он прошел в ту же дверь, что и Хэл, и, провожая его взглядом, Пруит увидел крошечный коридор, одним концом упиравшийся в спальню, слева от которой была ванная. Пруит отвернулся и обвел глазами гостиную.
   Слева от прихожей на маленьком возвышении, огороженном коваными железными перилами, стоял небольшой обеденный стол, дверь за ним вела в кухню. В другом конце гостиной была огромная полукруглая ниша застекленного от пола до потолка «фонаря» с приспущенными складчатыми занавесями-драпри, в комнате стояли радиоприемник в высоком деревянном футляре и проигрыватель с двумя этажерками для пластинок по бокам. У правой стены – большой, набитый книгами книжный шкаф и письменный стол в форме буквы «П». Пруит бродил по комнате, рассматривал вещи и пытался придумать, о чем бы заговорить с Томми.
   – А тебя когда-нибудь печатали? – наконец спросил он.
   – Конечно, – скованно ответил Томми. – Один мой рассказ недавно вышел в «Коллиерс».
   – А про что рассказ? – Пруит разглядывал пластинки: здесь была только классика – симфонии, концерты.
   – Про любовь.
   Пруит поднял на него глаза, и Томми хихикнул густым басом.
   – Об одной честолюбивой молодой актрисе и о богатом бродвейском продюсере. Они полюбили друг друга, он на ней женился и сделал из нее звезду.
   – Меня от таких историй воротит. – Пруит отвернулся и продолжал разглядывать пластинки.
   – Меня тоже, – хихикнул Томми.
   – Тогда зачем же их сочинять?
   – Людям нравится. Этот товар хорошо идет.
   – В жизни все иначе. Такой ерунды никогда не бывает.
   – Конечно, не бывает. – Томми поджал губы. – Поэтому людям и нравится. Если им нужна такая литература, значит, пиши то, на что спрос.
   – Я совсем не уверен, что им это нужно.
   – А ты кто? – Томми басовито хохотнул. – Социолог?
   – Нет. Просто я думаю, большинство людей такие же, как я. В настоящей литературе я не разбираюсь, но от басен вроде этой меня воротит.
   – Так их же пишут не для мужчин, а для женщин. Эти романтичные, похотливые и высоконравственные дуры обожают подобное чтиво. Кто покупает книги и журналы? В первую очередь женщины. И глотают все без разбора. Должны же они хоть от чего-то получать удовольствие, если из-за своих моральных принципов не получают его в постели.
   – Ну, не знаю. Я в этом не уверен.
   – Они со своей моралью доиграются. Если вовремя не спохватятся, в один прекрасный день останутся совсем без мужчин.
   – Про что это вы? – спросил Маджио, входя в комнату. – Что там про женщин?
   Он подошел к письменному столу, туда, где стоял Пруит. Следом за ним в гостиной появился Хэл в таитянском парэу^[26], расписанном ярко-оранжевыми тропическими цветами в венчиках остроконечных темно-зеленых листьев. Худой и длинный, он выглядел сейчас костлявым и каким-то усохшим, от недавней подтянутой элегантности ничего не осталось. Густой красноватый загар на грубой сухой коже казался неестественным, напоминал ржавчину, будто Хэл намазался йодом.
   – Мы говорим, что, возможно, мужчины становятся такими по вине женщин, – объяснил Пруит.
   – Я не думаю, – сказал Анджело.
   – Я тоже не думал. А теперь начал сомневаться.
   – Вот как? – Хэл сверкнул обаятельной мальчишеской улыбкой. – Видишь ли, некоторые действительно такими рождаются. К несчастью или к счастью – это зависит от точки зрения. Так что общая картина несколько сложнее.
   Пруит с усмешкой покачал головой.
   – Насчет того, что такими рождаются, рассказывай кому-нибудь другому. Можно родиться уродом, это факт. Я уродов насмотрелся на ярмарках – от Таймс-сквер до Сан-Франциско. А чтобы человек родился извращенцем, никогда не поверю.
   – Ты бы мог быть очень милым парнем, – недовольно сказал Хэл, – если бы меньше кощунствовал.
   – Кощунствовал? – Пруит усмехнулся. – Если ты не веришь в мораль, какое может быть кощунство?
   – Важно не то, что ты говоришь. Важно, как ты это говоришь. Судьба таких людей – трагедия. И, как любая трагедия, она возвышенна и прекрасна.
   – Я так не считаю. Для меня это все равно что порнография.
   Хэл манерно поднял брови и пристально посмотрел на него.
   – Твой приятель, пожалуй, начинает мне действовать на нервы, – сказал он Анджело.
   Пруит чувствовал, что губы у него расползаются в усмешке, а лицо напряженно немеет, как бывало с ним всегда, когда рядом раздавался знакомый призыв к убийству.
   – На мой взгляд, эта твоя теория такие же сладкие сопли, как басня Томми про богатого продюсера.
   – Вижу, я в тебе ошибся. – Хэл улыбнулся. – У тебя напрочь отсутствует воображение. При ближайшем рассмотрении ты, оказывается, элементарный тупица.
   – Наверно, – усмехнулся Пруит. – Из меня все воображение выбили. Половину, когда бродяжил, а то, что осталось, – в армии.
   – Хэл, где твое шампанское? – напомнил Анджело. – Давай неси. Пить хочется – умираю.
   – Сейчас, моя радость. – Хэл повернулся к Пруиту: – Когда будешь постарше, поймешь, что воображение способно породить истину, перед которой бессильны любые факты.
   – Это мне и так понятно. Зато я не очень понимаю другое. Чем больше мы с тобой разговариваем, тем больше ты мне напоминаешь проповедника. Не знаю, почему.
   – Тебе повезло, что ты друг Тони, – сказал Хэл. – А то я бы тебя сейчас отсюда вышвырнул.
   Пруит смерил его взглядом и снисходительно усмехнулся:
   – Сомневаюсь, что у тебя получится. Но если хочешь, чтобы я ушел, так и скажи. Я уйду.
   – О-о! – Хэл улыбнулся Маджио. – Твой приятель – герой.
   – Хэл, чего ты обращаешь внимание? – вмешался Маджио. – У него просто характер такой вредный. Дай ему выпить, и он успокоится.
   Хэл повернулся к Пруиту:
   – Все так просто?
   – Выпить, конечно, было бы неплохо.
   Томми поднялся с кресла и, подойдя к Пруиту, встал рядом, словно Собрался его защитить.
   – Иди ты к черту! – сказал он Хэлу. – Что ты нападаешь на несчастного парня? Он здесь со мной, а не с тобой. Прекрати его шпынять.
   – Мне адвокаты не нужны, – заметил Пруит.
   – Томми, если тебе не нравится, как я принимаю гостей, ты всегда можешь пойти домой. – Хэл улыбнулся. – Я лично буду только счастлив. Мальчики, вам когда нужно быть в казарме?
   – В шесть, – ответил Анджело. – К побудке. – Он резко повернулся и посмотрел на часы на письменном столе, словно вдруг вспомнил, что когда-то должен умереть. – Гадство! – ругнулся он. – Ладно. Мы в конце концов выпьем или нет, черт возьми?
   – Ты! – рычал Томми на Хэла. – Дрянь! Подлая грязная тварь! Я ведь сейчас действительно уйду.
   Хэл весело засмеялся:
   – Не смею задерживать. Хочешь – уходи. – Он повернулся и пошел в кухню.
   Томми злобно смотрел ему вслед, его большие руки неподвижно повисли, огромные кулаки были плотно прижаты к бедрам.
   – Знаешь ведь, что я не уйду, – сказал он. – Ты ведь знаешь, что мне теперь придется остаться.
   Хэл высунул голову из кухни:
   – Конечно, знаю. Иди сюда, поможешь мне разлить шампанское.
   – Сейчас. – Томми неловко и грузно сдвинулся с места. На лице у него застыла обида.
   – Пру; на минутку, – шепотом позвал Маджио. Он отвел Пруита в сторону, и, пройдя мимо проигрывателя, они встали в глубине застекленного «фонаря». – Чего ты пускаешь пену? Хочешь мне все испортить? Помолчи, отдохни.
   – Хорошо. Ты извини. Сам не знаю, с чего я завелся. Наверно, из-за этой ерунды насчет того, что такими рождаются. Путать тебе карты я не собираюсь. Но понимаешь, эти типы действуют мне на нервы. Липнут со своими наставлениями, как вшивый полковой капеллан – ходи в церковь, молись богу! Тоже мне Армия спасения! Мол, сначала послушай проповедь, а уж потом накормим. Зачем им это? Зачем обязательно убеждать кого-то, что ты лучше всех?
   – Не знаю. Пусть себе болтают, что хотят. Тебе какое дело? Думаешь, я с ними спорю? Никогда в жизни. Они говорят – я киваю. А потом прошу налить еще.
   – Хорошо, когда человек так может. А у меня, наверно, не тот характер, я так жить не могу.
   Анджело покачал головой:
   – Да я и сам как на бочке с порохом живу. Иногда думаю, ох и шарахнет сейчас! За все в жизни надо платить, старик.
   – Знаешь, некоторые говорят, эти люди такие благородные, мол, у них такие высокие чувства, что и не передать. Только я что-то не видел. По-моему, у них это больше похоже на ненависть.
   – Меня все это не колышет. А терять такую отличную кормушку я не хочу. Так что будь человеком и не вякай. Ладно?
   – Конечно. Не бойся, не подведу.
   – Ох, старик, напьюсь я сегодня – в доску! Я тебе обещаю. – Он посмотрел на часы: – И в гробу я видел эту вашу побудку!
   Из кухни появился Хэл с двумя хрустальными бокалами шампанского. За ним шел Томми и тоже нес в руках два бокала.
   – Пардон, подноса у нас нет. – Хэл улыбнулся. – Зато бокалы, как полагается. Пить шампанское из простых стаканов – преступление.
   Маджио взял бокал и незаметно подмигнул Пруиту.
   – Очень жарко, предлагаю вам всем раздеться, – сказал Хэл. – И чувствовать себя как дома. В конце концов, мы здесь все свои.
   – Ты прав. – Томми торопливо протянул один бокал Пруиту, второй поставил возле себя на пол. Раздевшись до трусов, он уселся в кресло и взял с пола бокал. В отличие от загорелого Хэла Томми был белый как молоко. Загорели только шея и руки до локтей, тело его напоминало непропеченное тесто, и смотреть на него было неприятно.
   – Я знаю, солдаты трусов не носят. – Хэл улыбнулся. – Для Тони я держу в доме плавки, а тебя, к сожалению, мне одеть не во что.
   – Обойдусь, – сказал Пруит. – Посижу в брюках.
   Хэл весело засмеялся, к нему вернулось прежнее добродушие.
   Так они и сидели, четверо мужчин, раздевшихся, чтобы тело ощутило еле уловимую прохладу, которая просачивалась сквозь проволочную сетку входной двери. Загляни кто-нибудь с улицы в окна «фонаря», эта картина, возможно, укрепила бы в нем веру в теплоту человеческого общения – четверо голых по пояс мужчин, удобно развалившись в креслах, ведут мирную дружескую беседу за бокалом вина.