Страница:
- H.E.Эфрос... А из прихожей появились Семашко с виолончелью и певец
Тютюник. Поздоровались, начали любоваться гостинцами. Эфрос почти тотчас же
простился и убежал. Сверху послышался крик Марии Павловны:
- Антоша, завтрак готов!
- Несите все на стол! - обратился Антон Павлович /128/ к нам. - Вы,
Семашко, рыбу, гуся и сало, а вы, певец, вино. Мы сейчас придем есть.
Они ушли наверх. Вдруг раздался звонок, вошла горничная.
- Антон Павлович, вас портной спрашивает.
- Глебов? Белоусов?
- Нет, не Федор Глебыч и не Иван Алексеич, а другой какой-то, с бородой
и с узлом.
- Гиляй, милый, посмотри и, если чужой кто, скажи, что меня дома нет.
Я вышел в переднюю. У двери смиренно стоял в скромном драповом пальто
бородатый мужчина, под мышкой у него был узел в черном коленкоре, в каком
портные заказы приносят.
- Владимир Галактионыч! Вот не узнал... Из Нижнего? Ну, раздевайтесь!
- Да, вчера приехал.
- Антоша, Короленко пришел! - закричал я.
Только что мы уселись в кабинете, как раздался голос Евгении Яковлевны
сверху:
- Антоша, кабачки остынут!
Пришлось прервать беседу и идти наверх, в столовую.
И почти всегда так бывало: когда ни придешь, постоянно народу у Чеховых
труба нетолченая. Он уже начал входить в моду. Начался тот период, о котором
так много писали, а я здесь описываю только мои личные впечатления,
вспоминаю то время, когда мы - Гиляй и Антоша Чехонте - были близки. И хотя
до конца жизни он остался для меня Антошей, а я для него Гиляем, прежней
близости, когда Чехов "вошел в моду", уже не стало - слишком редки были
встречи вдвоем.
Здоровье Антона Павловича становилось все хуже и хуже. Я изредка
навещал его в Ялте. Приехал как-то раз я очень усталый от довольно бурно
проведенного времени и норд-оста, потрепавшего нас между Новороссийском и
Ялтой. Тогда у меня, чего никогда еще не бывало, появился тик, нервное
подергивание лица и шеи.
- Это что тебя дергает? Это что еще за глупости? Как не стыдно, - ты,
витязь, премированный за атлетику! - начал упрекать меня Чехов.
Меня опять дернуло. /129/
- Оставь, будь умным! Ты думаешь, что лучше будет, если ты так головой
мотнешь? - И он точь-в-точь повторил мое движение с сердитым взглядом.
Первый раз в жизни я увидел у него такие глаза.
- Ничего от твоего дерганья на свете лучше не будет, все как было, так
и останется... Брось, не смей!
И, погрозив сердито пальцем, он сразу изменил тон и показал мне в окно
на невзрачного человека, копошившегося около клумбы.
- Это наш Бабакай. Пойдем в сад, и ты мне скажи экспромт о Бабакае.
Я сочинил какие-то четыре строчки, из которых помню теперь только
последнюю: "И какой-то Бабакай"{129}.
- Ну вот, теперь напиши это на косяке, - мы спускались в это время вниз
по лестнице.
Я написал. Антон Павлович прочел.
- Это я с тебя стихами докторский гонорар взял за то, что от глупой
привычки вылечил. Понял ты, что дергаться не надо, от этого никому ни лучше,
ни хуже не будет, и перестань.
- Верю и не буду.
- Да, вот... Ты думаешь, я плохой доктор? Полицейская Москва меня
признает за доктора, а не за писателя, значит - я доктор. Во "Всей Москве"
напечатано: "Чехов Антон Павлович. Малая Дмитровка. Дом Шешкова.
Практикующий врач". Так и написано, не писатель, а врач, - значит, верь!
И я поверил и больше ни разу не дернулся до сего времени.
Мы сидели на лавочке в саду, а Бабакай рылся в клумбе. У меня был
кодак, я снял несколько раз Антона, Бабакая, дачу, Антон меня снял. Подошла
Мария Павловна, - сняли и ее. Одна только ее карточка и вышла хорошо. Это
единственный раз, когда Антон Чехов был фотографом. Подошел Бабакай.
- Антон Павлович, какие-то бабы из города в шляпках приходили, я
сказал, что вас нет.
- Хорошо, Бабакай! Это он городских дам называет бабами, отбою от них
нет, - пояснил мне Чехов.
- Судьба твоя такая. Без баб тебе, видно, не суждено. Ты подумай, сам
говоришь: "От баб отбою нет". Служит у тебя Бабакай... Под Новым Иерусалимом
ты /130/ жил в Бабкине, и мальчик у тебя был Бабакин... И сапоги мы с тобой
покупали у Бабурина.
- Да, я и не подумал об этом, все баб... баб... баб... кругом! -
рассмеялся он.
- Нет, еще не совсем кругом, а только что в начале баб. А чтоб
завершить круг, ты вот на этой самой клумбе, которую копает Бабакай, посади
баобаб.
В ответ Антоша со смехом вынул из кармана кошелек, порылся в нем и
подал мне две запонки для манжет.
- Вот тебе за это гонорар. На память о баобабе... Обязательно посажу
баобаб и выпишу его через Бабельмандебский пролив... Бабельмандебский!
Он опять расхохотался.
- Гиляй, знаешь что, - заключил он, - оставайся у меня жить. С тобой и
умирать некогда.
А как любил Чехов степи! Они были постоянно темой наших разговоров,
когда мы оставались вдвоем, и оба мы на этих воспоминаниях отдыхали от суеты
столичной...
Еще в начале нашего знакомства он с удовольствием выслушивал мои стихи
про Стеньку Разина, про запорожцев, которые еще тогда напечатаны не были.
Я уже говорил о том впечатлении, которое произвела на меня "Степь",
напечатанная впервые в "Северном вестнике" в конце 80-х годов. При первой же
встрече я высказал Чехову свой восторг:
- Прелесть! Ведь это же настоящая, настоящая степь! Прямо дышишь
степью, когда читаешь.
- Скучно тебе было читать, скажи по совести!
- Тихо все, читаешь, будто сам в телеге едешь, тихо-тихо едешь.
- Вот оттого-то она и скучна тебе, так и быть должно. Моя степь - не
твоя степь. Ведь ты же опоздал родиться на триста лет... В те времена ты бы
ватаги буйные по степи водил, и весело б тебе было. Опоздал родиться...
Он засмеялся. А потом задумался и, глядя мне в глаза, медленно
проговорил:
- Будет еще и твоя степь. И ватаги буйные будут. Все повторится, что
было... Только мы с тобой не доживем до этого. А будет, будет это... И
Гонты, и Гордиенки, и Стеньки Разины будут... Все будет... И шире и /131/
грознее еще разгуляется. Корка вверху лопнет, и польется; ведь в каждой
станице таится свой Стенька Разин, в каждой деревне свой Пугачев найдется...
Сорвется с цепи - а за ним все стаей, стаей...
Повторение этого разговора было у нас опять в Ялте, через несколько
лет, когда я возвращался из "Нового света" - знаменитого голицынского
виноделия. Антон Павлович был один - он да Евгения Яковлевна. Остальные все
разъехались. Он чувствовал себя в этот день очень хорошо, мы опять гуляли по
саду и разговаривали в кабинете перед открытым окном, глядя на море.
- Твои герои - в прошлом, сильные, могучие, с порывами; а мои нынешние
- все кислота, киснут и скулят; как ты выражаешься - чеховщина.
Он надолго закашлялся.
- Да ведь так гнить без конца нельзя... Гниет болото, гниет, да и
высохнет... И запылает от искорки торф в глубине и лес наверху. Только после
нас это будет. Не вовремя ты родился. Или опоздал на триста лет, или раньше
явился на сто. Помнишь, у тебя стихи. Я забыл. Как это?
- Какие?
- Идут полки... Бунчуки стали... кто гол... кто в бархате... атаман...
усища... Всю картину вижу, а стихов не помню.
- Изволь:
Идет казацкой силы рать...
Все ближе... ближе... Слышны крики,
Видны отдельные полки,
Звенят подковы, блещут пики,
Горят на солнце бунчуки.
На том папаха,
Из черна соболя окол,
На этом рваная рубаха,
На этом бархат, этот гол,
И лишь полгруди закрывают
Усы...{131}
- Вот... вот... Именно такие... Все будет, все будет... через сто лет.
Он вытянул руку к окну, к морю. /132/
- Гляди! Вот твои запорожцы летят на чайках, - прямо на гостиницу
"Россия"! Вот ватаги с горы толпами прут, топоры сверкают. Слышишь, гудит?..
- Антоша, завтракать! - вошла Евгения Яковлевна.
Он сразу поник, опустил руку и обернулся ко мне:
- Идем.
Мы вышли из комнаты вслед за Евгенией Яковлевной.
"Так-то, Гиляюшка, все будет, все будет, только мы с тобой не
увидим..." - еще звучало у меня в ушах.
В последний раз я видел Чехова почти накануне его отъезда за границу. Я
вернулся с юга, и дома мне сказали, что Антон Павлович очень плох, хотел
меня видеть и что доктора его увозят из России. Переодевшись, я тотчас
отправился к нему, на четвертый этаж дома Полякова, Э 22, по Леонтьевскому
переулку. Только я протянул руку к звонку, как дверь сама навстречу мне
отворилась и вышел доктор Ю.Р.Таубе.
- Ну вот и хорошо, Владимир Алексеевич, что вы приехали. Антон Павлович
вспоминал вас, обрадуется.
- Каков он?
- Слаб. Послезавтра за границу.
На шум вышла в прихожую Ольга Леонардовна с очень суровым лицом, но при
виде меня сразу прояснилась:
- Я испугалась, думала, чужой кто. Идите, Антоша рад будет вам...
Мы тихо подошли к кабинету. Сквозь полуотворенную дверь я увидал Антона
Павловича. Он сидел на турецком диване с ногами. Лицо у него было
осунувшееся, восковое... и руки тоже... Услышав шаги, он поднял голову...
Один момент - и три выражения: суровое, усталое, удивленное - и веселые
глаза. Радостная Антошина улыбка, которой я давно не видел у него.
- Гиляй, милый, садись на диван! - И он отодвинул ноги вглубь.
- Владимир Алексеевич, вы посидите, а я на полчасика вас покину, -
обратилась ко мне Ольга Леонардовна.
- Да я его не отпущу! Гиляй, какой портвейн у меня! Три бутылки!
Я взял в свою руку его похудевшую руку - горячую, сухую. /133/
- А ну-ка пожми! Помнишь, как тогда... А табакерка твоя где?
- Вот она.
Он взял ее, погладил, как это всегда делал, по крышке и поднес ее
близко к носу.
- С донничком? Степью пахнет донник. Ты оттуда?
- Из Задонья, из табунов.
- И неуков объезжал?
- И неуков объезжал, и каймак ел, и цымлу пил, и выморозки...
- Хорошо там у нас... Наши платовские целинные степи!
Он задумался.
- А я вот за границу еду, да... за границу...
- Прекрасно, а как вернешься, в степи тебя повезу, в табуны.
- Ах, степи, степи!.. Вот ты счастливец... Ты там поэзии и силы
набираешься. Бронзовый весь, не то что мы. Только помни: водку пей до
пятидесяти лет, а потом не смей, на пиво переходи.
Я долго ему рассказывал о табунах, о калмыцком хуруле, о каторжной
работе табунщиков зимой в голодовку да в шурганы, когда по суткам с коня не
слезаешь, чтоб табун головой против ветра держать... а он слушал, слушал,
сначала все крутил ус, а потом рука опустилась, глаза устремились куда-то
вдаль... задумчивые, радостные... Думаю, степь увидал.
- Допивай портвейн, там в шкафу еще две бутылки... Хороший портвейн...
Только твоя сливянка да запеканка домашняя лучше. Кланяйся Марии Ивановне да
скажи, что приеду обязательно ее наливки пить... Помнишь, тогда... Левитан,
Николай, опенки в уксусе...
И Антон Павлович с блаженной улыбкой закрыл глаза и опустил голову на
подушку.
- Я так, минутку... не уходи, пей...
И задремал. За все время нашей беседы он ни разу не кашлянул. Я смотрел
на осунувшееся милое лицо, спокойное-спокойное, на неподвижно лежавшие
желтые руки с синими жилками и думал:
"Нет, Антоша, не пивать тебе больше сливянки, не видать тебе
своих донских степей, целинных, платовских, так прекрасно тобой
описанных..." /134/
Колышется живая площадь красными знаменами, красными платочками,
красными майками. А среди этого красного, ритмически волнующегося моря
вкраплены яркие зеленые, оранжевые и голубые пятна и полосы.
Послушная звукам оркестра, стройно движется демонстрация. Тысячи рук с
рельефными мышцами сверкают и золотятся живой бронзой на солнце, опускаются
и снова вырастают из цветных маек. Тысячи оживленных глаз и здоровых румяных
лиц глядят весело и уверенно.
Шаг уверен, ярок, смел.
Звучит ритмично мостовая,
И бронза загорелых тел
Горит на солнце, как живая.
- Все люди будут сильными! - сказал мне в одну из бесед А.П.Чехов.
- "Все люди будут сильными", - глядя на демонстрацию, повторил я слова
Чехова.
В восторге смотрел я на эту полную сил и жизни молодежь, на стройные
ряды загорелых ребятишек, радостным и звонким строем уверенно шагающих за
своими старшими товарищами. На лицах у всех написано:
"Мы - сильные!"
И теперь, когда я заканчиваю эти строки, мое восьмидесятилетнее сердце
болит о друге юных дней, и мне думается, будь он жив, - встретив такой
праздник молодежи, он, автор "Хмурых людей", написал бы книгу:
"Жизнерадостные люди". /135/
С Чеховым я познакомился в 1886 или в начале 1887 года{135} (теперь
точно не помню). В то время он успел издать два сборника своих рассказов.
Первый, который я видел в одно из своих посещений на столе у Чехова,
назывался "Сказки Мельпомены" и, кажется, составлял издание какого-то
юмористического журнала. Самая внешность его носила отпечаток, присущий
нашей юмористической прессе. На обложке стояло: "А.Чехонте", и был изображен
мольберт, а перед ним - карикатурная фигура длинноволосого художника. Если
память мне не изменяет, виньетку эту{135} рисовал брат Антона Павловича,
художник, умерший в самом конце восьмидесятых или начале девяностых годов,
человек, как говорили, очень талантливый, но неудачник... Эту первую книжку
Чехова мало заметили в публике, и теперь редко кто ее, вероятно, помнит. Но
некоторые (кажется, не все) рассказы из нее вошли в последующие издания.
Затем, помнится, в начале 1887 года появилась уже более объемистая
книга "Пестрых рассказов", печатавшихся в "Будильнике", "Стрекозе",
"Осколках" и на этот раз подписанных уже фамилией А.П.Чехова. Эта книга была
замечена сразу широкой читающей публикой. О ней начали писать и говорить.
Писали и говорили разно, но много, и в общем это был большой успех{135}. В
газетных некрологах и заметках упоминается о том, /136/ будто А.С.Суворин
первый рассмотрел среди ворохов нашего тусклого российского "юмора"
неподдельные жемчужины чеховского таланта. Это, кажется, неверно. Первый
обратил на них внимание Д.В.Григорович. Как кажется, он оценил эти
самородные блестки еще тогда, когда они были разбросаны на страницах
юмористических журналов или, быть может, по первому сборнику "А.Чехонте".
Кажется, Григорович же устроил издание "Пестрых рассказов", и едва ли не от
него узнал о Чехове Суворин{136}, который и пригласил его работать в "Новом
времени". В первые же свидания мои с Чеховым Антон Павлович показывал мне
письма Григоровича. Одно из них было написано из-за границы{136}. Григорович
писал о тоске, которую он испытывает в своем курорте, о болезни, о
предчувствии близкой смерти. Чехов, [показывая] мне это письмо, прибавил:
- Да, вот вам и известность, и карьера, и большие гонорары...
Эта пессимистическая нотка показалась мне тогда случайной в устах
веселого автора веселых рассказов, перед которым жизнь только еще открывала
свои заманчивые дали... Но впоследствии я часто вспоминал эти слова, и они
уже не казались мне случайными...
После выхода в свет "Пестрых рассказов" имя Антона Павловича Чехова
сразу стало известным, хотя оценка нового дарования вызывала разноречие и
споры. Вся книга, проникнутая еще какой-то юношеской беззаботностью и,
пожалуй, несколько легким отношением к жизни и к литературе, сверкала
юмором, весельем, часто неподдельным остроумием и необыкновенной сжатостью и
силой изображения. А нотки задумчивости, лиризма и особенной, только Чехову
свойственной печали, уже прокрадывавшиеся кое-где сквозь яркую смешливость,
- еще более оттеняли молодое веселье этих действительно "пестрых" рассказов.
В то время в Петербурге издавался журнал "Северный вестник".
Издательницей его была А.М.Евреинова, редакция (первоначальная) составилась
из бывших сотрудников "Отечественных записок". Во главе ее стоял /137/
Ник.Конст.Михайловский, близкое участие принимал Глеб Ив. Успенский и
С.Н.Южаков, а в редактировании беллетристического и стихотворного отдела
участвовал А.Н.Плещеев. Меня приглашали тоже ближе примкнуть к этому
журналу, и я ехал в Петербург, между прочим, и по этому поводу. В то время я
уже прочитал рассказы Чехова, и мне захотелось проездом через Москву
познакомиться с их автором.
В те годы семья Чеховых жила на Садовой, в Кудрине, в небольшом красном
уютном домике, какие, кажется, можно встретить только еще в Москве. Это был
каменный особнячок, примыкавший к большому дому, но сам составлявший одну
квартиру в два этажа. Внизу меня встретили сестра Чехова и младший брат,
Михаил Павлович, тогда еще студент. А через несколько минут по лестнице
сверху спустился и Антон Павлович.
Передо мною был молодой и еще более моложавый на вид человек, несколько
выше среднего роста, с продолговатым, правильным и чистым лицом, не
утратившим еще характерных юношеских очертаний. В этом лице было что-то
своеобразное, что я не мог определить сразу и что впоследствии, по-моему
очень метко, определила моя жена, тоже познакомившаяся с Чеховым. По ее
мнению, в лице Чехова, несмотря на его несомненную интеллигентность, была
какая-то складка, напоминавшая простодушного деревенского парня. И это было
особенно привлекательно. Даже глаза Чехова, голубые, лучистые и глубокие,
светились одновременно мыслью и какой-то, почти детской,
непосредственностью. Простота всех движений, приемов и речи была
господствующей чертой во всей его фигуре, как и в его писаниях. Вообще, в
это первое свидание Чехов произвел на меня впечатление человека глубоко
жизнерадостного. Казалось, из глаз его струится неисчерпаемый источник
остроумия и непосредственного веселья, которым были переполнены его
рассказы. И вместе угадывалось что-то более глубокое, чему еще предстоит
развернуться, и развернуться в хорошую сторону. Общее впечатление было
цельное и обаятельное, несмотря на то, что я сочувствовал далеко не всему,
что было написано Чеховым. Но даже и его тогдашняя "свобода от партий",
казалось мне, имела свою хорошую сторону. Русская жизнь закончила с грехом
пополам один из своих коротких /138/ циклов, по обыкновению не разрешившийся
во что-нибудь реальное, и в воздухе чувствовалась необходимость некоторого
"пересмотра", чтобы пуститься в путь дальнейшей борьбы и дальнейших исканий.
И поэтому самая свобода Чехова от партий данной минуты, при наличности
большого таланта и большой искренности, казалась мне тогда некоторым
преимуществом. Все равно, думал я, это не надолго... Среди его рассказов был
один (кажется, озаглавленный "По пути"):{138} где-то на почтовой станции
встречаются неудовлетворенная молодая женщина и скитающийся по свету, тоже
неудовлетворенный, сильно избитый жизнью русский "искатель" лучшего. Тип был
только намечен, но он изумительно напомнил мне одного из значительных людей,
с которым сталкивала меня судьба. И я был поражен, как этот беззаботный
молодой писатель сумел мимоходом, без опыта, какой-то отгадкой
непосредственного таланта так верно и так метко затронуть самые интимные
струны этого все еще не умершего у нас, долговечного рудинского типа... И
мне Чехов казался молодым дубком, пускающим ростки в разные стороны, еще
коряво и порой как-то бесформенно, но в котором уже угадывается крепость и
цельная красота будущего могучего роста.
Когда в Петербурге я рассказал в кружке "Северного вестника" о своем
посещении Чехова и о впечатлении, которое он на меня произвел, - это вызвало
много разговоров. Талант Чехова признавали все единогласно, но к тому, на
что он направит еще не определившуюся большую силу, относились с некоторым
сомнением. Отношение к Чехову Михайловского читателям известно: он часто и с
большим интересом возвращался к его работам, признавал огромные размеры его
таланта, но тем суровее отмечал некоторые черты, в которых видел
неправильное отношение к литературе и ее назначению. Ни о ком, однако, из
сверстников Михайловский не писал так много, как о Чехове{138}, а в
последние годы, как это тоже известно, он относился к Чехову с большой
симпатией... Во всяком случае, в то время, о котором я рассказываю,
"Северный вестник" Михайловского хотел бы видеть Чехова в своей среде, и мне
пришлось выслушать упрек, что во время своего посещения я (тогда еще новичок
в журнальном деле) не позаботился о приглашении Чехова как сотрудника. /139/
В следующее свое посещение я уже заговорил с Чеховым об этом "деле", но
еще раньше меня говорил с ним о том же А.Н.Плещеев, заехавший к нему
проездом через Москву на Кавказ. Чехов сам рассказал мне об этом свидании,
подтвердил обещание, данное Плещееву, но вместе с тем выразил некоторое
колебание. По его словам, он начинал литературную работу почти шутя, смотрел
на нее частью как на наслаждение и забаву, частью же как на средство для
окончания университетского курса и содержания семьи*.
______________
* В то время он был уже врачом, хотя и без практики, а брат его, Михаил
Павлович, начинал тоже печататься в юмористических журналах (под
псевдонимом). (Прим В.Г.Короленко.)
- Знаете, как я пишу свои маленькие рассказы?.. Вот.
Он оглянул стол, взял в руки первую попавшуюся на глаза вещь, - это
оказалась пепельница, - поставил ее передо мною и сказал:
- Хотите - завтра будет рассказ... Заглавие "Пепельница".
И глаза его засветились весельем. Казалось, над пепельницей начинают
уже роиться какие-то неопределенные образы, положения, приключения, еще не
нашедшие своих форм, но уже с готовым юмористическим настроением...
Теперь, когда я вспоминаю этот разговор, небольшую гостиную, где за
самоваром сидела старуха мать, сочувственные улыбки сестры и брата, вообще
всю атмосферу сплоченной, дружной семьи, в центре которой стоял этот молодой
человек, обаятельный, талантливый, с таким, по-видимому, веселым взглядом на
жизнь, - мне кажется, что это была самая счастливая, последняя счастливая
полоса в жизни всей семьи, - радостная идиллия у порога готовой начаться
драмы... В выражении лица и в манерах тогдашнего Чехова мне вспоминается
какая-то двойственность: частью это был еще беззаботный Антоша Чехонте,
веселый, удачливый, готовый посмеяться между прочим над "умным дворником",
рекомендующим в кухне читать книги, и над парикмахером, который во время
стрижки узнает, что его невеста выходит замуж за другого, и потому оставляет
голову клиента недостриженной{139}... Образы теснились к нему /140/ веселой
и легкой гурьбой, забавляя, но редко волнуя... Они наполняли уютную
квартирку и, казалось, приходили в гости зараз ко всей семье. Сестра Антона
Павловича рассказывала мне, что брат, комната которого отделялась от ее
спальной тонкой перегородкой, часто стучал к ней ночью в стенку, чтобы
поделиться темой, а иной раз готовым уже рассказом, внезапно возникшим в
голове. И оба удивлялись и радовались неожиданным комбинациям... Но теперь в
этом беззаботном настроении происходила заметная перемена: и сам Антон
Павлович, и его семья не могли не заметить, что в руках Антоши не просто
забавная и отчасти полезная для семьи игрушка, а великая драгоценность,
обладание которой может оказаться очень ответственным. Кажется, в то время
был уже напечатан (в "Новом времени") очерк "Святою ночью"{140}, чудная
картинка, проникнутая глубоко захватывающей, обаятельной грустью, еще
примиряющей и здоровой, но уже, как небо от земли, удаленной от беспредметно
смешливого настроения большинства "Пестрых рассказов". И в лице Чехова,
недавнего беззаботного сотрудника "Осколков", проступало какое-то особенное
выражение, которое в старину назвали бы "первыми отблесками славы"... Я
помню, что в словах матери, видимо счастливой и гордившейся успехом сына,
звучали уже грустные ноты. Мы говорили с Антоном Павловичем о поездке в
Петербург и о том, где мы там встретимся, и г-жа Чехова сказала со вздохом:
- Да, мне кажется, что Антоша теперь уж не мой...
Как это часто бывает, у матери было верное предчувствие...
Мы условились встретиться в Петербурге в редакции "Осколков", где я
действительно нашел Чехова в назначенный день{140}, в кабинете редактора
г.Лейкина. Здесь, между прочим, произошел небольшой инцидент: накануне
г.Лейкин похвастался перед Чеховым прекрасным рассказом, присланным в
"Осколки" неизвестным еще начинающим автором, помнится из Царского Села.
Редактор пришел в восторг и пригласил автора для личных переговоров, с целью
привлечь его к журналу. Чехов захотел прочитать рукопись. Оказалось, однако,
что это был просто-напросто один из его собственных очерков, старательно
переписанный с печатного и /141/ подписанный неведомой фамилией. Лучший
признак известности: плагиат уже, очевидно, оценил новое дарование и тянулся
к нему, как чужеядное растение...
Через некоторое время первый журнальный рассказ А.П.Чехова был написан.
Назывался он "Степь"{141}. Во время моего пребывания в Петербурге
А.Н.Плещеев получил из Москвы письмо, в котором Чехов писал, что работа у
него подвигается быстро. "Не знаю, что выйдет, но только чувствую, что
вокруг меня пахнет степными цветами и травами"{141}, - так приблизительно
(цитирую на память) определял Чехов настроение этой своей работы, и это же,
несомненно, чувствуется в чтении. На этом первом "большом" рассказе Чехова
лежал еще, правда, отпечаток привычной ему формы. Некоторые критики
отмечали, что "Степь" - это как бы несколько маленьких картинок, вставленных
в одну большую раму. Несомненно, однако, что эта большая рама заполнена
одним и очень выдержанным настроением. Читатель как будто сам ощущает веяние
свободного и могучего степного ветра, насыщенного ароматом цветов, сам
Тютюник. Поздоровались, начали любоваться гостинцами. Эфрос почти тотчас же
простился и убежал. Сверху послышался крик Марии Павловны:
- Антоша, завтрак готов!
- Несите все на стол! - обратился Антон Павлович /128/ к нам. - Вы,
Семашко, рыбу, гуся и сало, а вы, певец, вино. Мы сейчас придем есть.
Они ушли наверх. Вдруг раздался звонок, вошла горничная.
- Антон Павлович, вас портной спрашивает.
- Глебов? Белоусов?
- Нет, не Федор Глебыч и не Иван Алексеич, а другой какой-то, с бородой
и с узлом.
- Гиляй, милый, посмотри и, если чужой кто, скажи, что меня дома нет.
Я вышел в переднюю. У двери смиренно стоял в скромном драповом пальто
бородатый мужчина, под мышкой у него был узел в черном коленкоре, в каком
портные заказы приносят.
- Владимир Галактионыч! Вот не узнал... Из Нижнего? Ну, раздевайтесь!
- Да, вчера приехал.
- Антоша, Короленко пришел! - закричал я.
Только что мы уселись в кабинете, как раздался голос Евгении Яковлевны
сверху:
- Антоша, кабачки остынут!
Пришлось прервать беседу и идти наверх, в столовую.
И почти всегда так бывало: когда ни придешь, постоянно народу у Чеховых
труба нетолченая. Он уже начал входить в моду. Начался тот период, о котором
так много писали, а я здесь описываю только мои личные впечатления,
вспоминаю то время, когда мы - Гиляй и Антоша Чехонте - были близки. И хотя
до конца жизни он остался для меня Антошей, а я для него Гиляем, прежней
близости, когда Чехов "вошел в моду", уже не стало - слишком редки были
встречи вдвоем.
Здоровье Антона Павловича становилось все хуже и хуже. Я изредка
навещал его в Ялте. Приехал как-то раз я очень усталый от довольно бурно
проведенного времени и норд-оста, потрепавшего нас между Новороссийском и
Ялтой. Тогда у меня, чего никогда еще не бывало, появился тик, нервное
подергивание лица и шеи.
- Это что тебя дергает? Это что еще за глупости? Как не стыдно, - ты,
витязь, премированный за атлетику! - начал упрекать меня Чехов.
Меня опять дернуло. /129/
- Оставь, будь умным! Ты думаешь, что лучше будет, если ты так головой
мотнешь? - И он точь-в-точь повторил мое движение с сердитым взглядом.
Первый раз в жизни я увидел у него такие глаза.
- Ничего от твоего дерганья на свете лучше не будет, все как было, так
и останется... Брось, не смей!
И, погрозив сердито пальцем, он сразу изменил тон и показал мне в окно
на невзрачного человека, копошившегося около клумбы.
- Это наш Бабакай. Пойдем в сад, и ты мне скажи экспромт о Бабакае.
Я сочинил какие-то четыре строчки, из которых помню теперь только
последнюю: "И какой-то Бабакай"{129}.
- Ну вот, теперь напиши это на косяке, - мы спускались в это время вниз
по лестнице.
Я написал. Антон Павлович прочел.
- Это я с тебя стихами докторский гонорар взял за то, что от глупой
привычки вылечил. Понял ты, что дергаться не надо, от этого никому ни лучше,
ни хуже не будет, и перестань.
- Верю и не буду.
- Да, вот... Ты думаешь, я плохой доктор? Полицейская Москва меня
признает за доктора, а не за писателя, значит - я доктор. Во "Всей Москве"
напечатано: "Чехов Антон Павлович. Малая Дмитровка. Дом Шешкова.
Практикующий врач". Так и написано, не писатель, а врач, - значит, верь!
И я поверил и больше ни разу не дернулся до сего времени.
Мы сидели на лавочке в саду, а Бабакай рылся в клумбе. У меня был
кодак, я снял несколько раз Антона, Бабакая, дачу, Антон меня снял. Подошла
Мария Павловна, - сняли и ее. Одна только ее карточка и вышла хорошо. Это
единственный раз, когда Антон Чехов был фотографом. Подошел Бабакай.
- Антон Павлович, какие-то бабы из города в шляпках приходили, я
сказал, что вас нет.
- Хорошо, Бабакай! Это он городских дам называет бабами, отбою от них
нет, - пояснил мне Чехов.
- Судьба твоя такая. Без баб тебе, видно, не суждено. Ты подумай, сам
говоришь: "От баб отбою нет". Служит у тебя Бабакай... Под Новым Иерусалимом
ты /130/ жил в Бабкине, и мальчик у тебя был Бабакин... И сапоги мы с тобой
покупали у Бабурина.
- Да, я и не подумал об этом, все баб... баб... баб... кругом! -
рассмеялся он.
- Нет, еще не совсем кругом, а только что в начале баб. А чтоб
завершить круг, ты вот на этой самой клумбе, которую копает Бабакай, посади
баобаб.
В ответ Антоша со смехом вынул из кармана кошелек, порылся в нем и
подал мне две запонки для манжет.
- Вот тебе за это гонорар. На память о баобабе... Обязательно посажу
баобаб и выпишу его через Бабельмандебский пролив... Бабельмандебский!
Он опять расхохотался.
- Гиляй, знаешь что, - заключил он, - оставайся у меня жить. С тобой и
умирать некогда.
А как любил Чехов степи! Они были постоянно темой наших разговоров,
когда мы оставались вдвоем, и оба мы на этих воспоминаниях отдыхали от суеты
столичной...
Еще в начале нашего знакомства он с удовольствием выслушивал мои стихи
про Стеньку Разина, про запорожцев, которые еще тогда напечатаны не были.
Я уже говорил о том впечатлении, которое произвела на меня "Степь",
напечатанная впервые в "Северном вестнике" в конце 80-х годов. При первой же
встрече я высказал Чехову свой восторг:
- Прелесть! Ведь это же настоящая, настоящая степь! Прямо дышишь
степью, когда читаешь.
- Скучно тебе было читать, скажи по совести!
- Тихо все, читаешь, будто сам в телеге едешь, тихо-тихо едешь.
- Вот оттого-то она и скучна тебе, так и быть должно. Моя степь - не
твоя степь. Ведь ты же опоздал родиться на триста лет... В те времена ты бы
ватаги буйные по степи водил, и весело б тебе было. Опоздал родиться...
Он засмеялся. А потом задумался и, глядя мне в глаза, медленно
проговорил:
- Будет еще и твоя степь. И ватаги буйные будут. Все повторится, что
было... Только мы с тобой не доживем до этого. А будет, будет это... И
Гонты, и Гордиенки, и Стеньки Разины будут... Все будет... И шире и /131/
грознее еще разгуляется. Корка вверху лопнет, и польется; ведь в каждой
станице таится свой Стенька Разин, в каждой деревне свой Пугачев найдется...
Сорвется с цепи - а за ним все стаей, стаей...
Повторение этого разговора было у нас опять в Ялте, через несколько
лет, когда я возвращался из "Нового света" - знаменитого голицынского
виноделия. Антон Павлович был один - он да Евгения Яковлевна. Остальные все
разъехались. Он чувствовал себя в этот день очень хорошо, мы опять гуляли по
саду и разговаривали в кабинете перед открытым окном, глядя на море.
- Твои герои - в прошлом, сильные, могучие, с порывами; а мои нынешние
- все кислота, киснут и скулят; как ты выражаешься - чеховщина.
Он надолго закашлялся.
- Да ведь так гнить без конца нельзя... Гниет болото, гниет, да и
высохнет... И запылает от искорки торф в глубине и лес наверху. Только после
нас это будет. Не вовремя ты родился. Или опоздал на триста лет, или раньше
явился на сто. Помнишь, у тебя стихи. Я забыл. Как это?
- Какие?
- Идут полки... Бунчуки стали... кто гол... кто в бархате... атаман...
усища... Всю картину вижу, а стихов не помню.
- Изволь:
Идет казацкой силы рать...
Все ближе... ближе... Слышны крики,
Видны отдельные полки,
Звенят подковы, блещут пики,
Горят на солнце бунчуки.
На том папаха,
Из черна соболя окол,
На этом рваная рубаха,
На этом бархат, этот гол,
И лишь полгруди закрывают
Усы...{131}
- Вот... вот... Именно такие... Все будет, все будет... через сто лет.
Он вытянул руку к окну, к морю. /132/
- Гляди! Вот твои запорожцы летят на чайках, - прямо на гостиницу
"Россия"! Вот ватаги с горы толпами прут, топоры сверкают. Слышишь, гудит?..
- Антоша, завтракать! - вошла Евгения Яковлевна.
Он сразу поник, опустил руку и обернулся ко мне:
- Идем.
Мы вышли из комнаты вслед за Евгенией Яковлевной.
"Так-то, Гиляюшка, все будет, все будет, только мы с тобой не
увидим..." - еще звучало у меня в ушах.
В последний раз я видел Чехова почти накануне его отъезда за границу. Я
вернулся с юга, и дома мне сказали, что Антон Павлович очень плох, хотел
меня видеть и что доктора его увозят из России. Переодевшись, я тотчас
отправился к нему, на четвертый этаж дома Полякова, Э 22, по Леонтьевскому
переулку. Только я протянул руку к звонку, как дверь сама навстречу мне
отворилась и вышел доктор Ю.Р.Таубе.
- Ну вот и хорошо, Владимир Алексеевич, что вы приехали. Антон Павлович
вспоминал вас, обрадуется.
- Каков он?
- Слаб. Послезавтра за границу.
На шум вышла в прихожую Ольга Леонардовна с очень суровым лицом, но при
виде меня сразу прояснилась:
- Я испугалась, думала, чужой кто. Идите, Антоша рад будет вам...
Мы тихо подошли к кабинету. Сквозь полуотворенную дверь я увидал Антона
Павловича. Он сидел на турецком диване с ногами. Лицо у него было
осунувшееся, восковое... и руки тоже... Услышав шаги, он поднял голову...
Один момент - и три выражения: суровое, усталое, удивленное - и веселые
глаза. Радостная Антошина улыбка, которой я давно не видел у него.
- Гиляй, милый, садись на диван! - И он отодвинул ноги вглубь.
- Владимир Алексеевич, вы посидите, а я на полчасика вас покину, -
обратилась ко мне Ольга Леонардовна.
- Да я его не отпущу! Гиляй, какой портвейн у меня! Три бутылки!
Я взял в свою руку его похудевшую руку - горячую, сухую. /133/
- А ну-ка пожми! Помнишь, как тогда... А табакерка твоя где?
- Вот она.
Он взял ее, погладил, как это всегда делал, по крышке и поднес ее
близко к носу.
- С донничком? Степью пахнет донник. Ты оттуда?
- Из Задонья, из табунов.
- И неуков объезжал?
- И неуков объезжал, и каймак ел, и цымлу пил, и выморозки...
- Хорошо там у нас... Наши платовские целинные степи!
Он задумался.
- А я вот за границу еду, да... за границу...
- Прекрасно, а как вернешься, в степи тебя повезу, в табуны.
- Ах, степи, степи!.. Вот ты счастливец... Ты там поэзии и силы
набираешься. Бронзовый весь, не то что мы. Только помни: водку пей до
пятидесяти лет, а потом не смей, на пиво переходи.
Я долго ему рассказывал о табунах, о калмыцком хуруле, о каторжной
работе табунщиков зимой в голодовку да в шурганы, когда по суткам с коня не
слезаешь, чтоб табун головой против ветра держать... а он слушал, слушал,
сначала все крутил ус, а потом рука опустилась, глаза устремились куда-то
вдаль... задумчивые, радостные... Думаю, степь увидал.
- Допивай портвейн, там в шкафу еще две бутылки... Хороший портвейн...
Только твоя сливянка да запеканка домашняя лучше. Кланяйся Марии Ивановне да
скажи, что приеду обязательно ее наливки пить... Помнишь, тогда... Левитан,
Николай, опенки в уксусе...
И Антон Павлович с блаженной улыбкой закрыл глаза и опустил голову на
подушку.
- Я так, минутку... не уходи, пей...
И задремал. За все время нашей беседы он ни разу не кашлянул. Я смотрел
на осунувшееся милое лицо, спокойное-спокойное, на неподвижно лежавшие
желтые руки с синими жилками и думал:
"Нет, Антоша, не пивать тебе больше сливянки, не видать тебе
своих донских степей, целинных, платовских, так прекрасно тобой
описанных..." /134/
Колышется живая площадь красными знаменами, красными платочками,
красными майками. А среди этого красного, ритмически волнующегося моря
вкраплены яркие зеленые, оранжевые и голубые пятна и полосы.
Послушная звукам оркестра, стройно движется демонстрация. Тысячи рук с
рельефными мышцами сверкают и золотятся живой бронзой на солнце, опускаются
и снова вырастают из цветных маек. Тысячи оживленных глаз и здоровых румяных
лиц глядят весело и уверенно.
Шаг уверен, ярок, смел.
Звучит ритмично мостовая,
И бронза загорелых тел
Горит на солнце, как живая.
- Все люди будут сильными! - сказал мне в одну из бесед А.П.Чехов.
- "Все люди будут сильными", - глядя на демонстрацию, повторил я слова
Чехова.
В восторге смотрел я на эту полную сил и жизни молодежь, на стройные
ряды загорелых ребятишек, радостным и звонким строем уверенно шагающих за
своими старшими товарищами. На лицах у всех написано:
"Мы - сильные!"
И теперь, когда я заканчиваю эти строки, мое восьмидесятилетнее сердце
болит о друге юных дней, и мне думается, будь он жив, - встретив такой
праздник молодежи, он, автор "Хмурых людей", написал бы книгу:
"Жизнерадостные люди". /135/
С Чеховым я познакомился в 1886 или в начале 1887 года{135} (теперь
точно не помню). В то время он успел издать два сборника своих рассказов.
Первый, который я видел в одно из своих посещений на столе у Чехова,
назывался "Сказки Мельпомены" и, кажется, составлял издание какого-то
юмористического журнала. Самая внешность его носила отпечаток, присущий
нашей юмористической прессе. На обложке стояло: "А.Чехонте", и был изображен
мольберт, а перед ним - карикатурная фигура длинноволосого художника. Если
память мне не изменяет, виньетку эту{135} рисовал брат Антона Павловича,
художник, умерший в самом конце восьмидесятых или начале девяностых годов,
человек, как говорили, очень талантливый, но неудачник... Эту первую книжку
Чехова мало заметили в публике, и теперь редко кто ее, вероятно, помнит. Но
некоторые (кажется, не все) рассказы из нее вошли в последующие издания.
Затем, помнится, в начале 1887 года появилась уже более объемистая
книга "Пестрых рассказов", печатавшихся в "Будильнике", "Стрекозе",
"Осколках" и на этот раз подписанных уже фамилией А.П.Чехова. Эта книга была
замечена сразу широкой читающей публикой. О ней начали писать и говорить.
Писали и говорили разно, но много, и в общем это был большой успех{135}. В
газетных некрологах и заметках упоминается о том, /136/ будто А.С.Суворин
первый рассмотрел среди ворохов нашего тусклого российского "юмора"
неподдельные жемчужины чеховского таланта. Это, кажется, неверно. Первый
обратил на них внимание Д.В.Григорович. Как кажется, он оценил эти
самородные блестки еще тогда, когда они были разбросаны на страницах
юмористических журналов или, быть может, по первому сборнику "А.Чехонте".
Кажется, Григорович же устроил издание "Пестрых рассказов", и едва ли не от
него узнал о Чехове Суворин{136}, который и пригласил его работать в "Новом
времени". В первые же свидания мои с Чеховым Антон Павлович показывал мне
письма Григоровича. Одно из них было написано из-за границы{136}. Григорович
писал о тоске, которую он испытывает в своем курорте, о болезни, о
предчувствии близкой смерти. Чехов, [показывая] мне это письмо, прибавил:
- Да, вот вам и известность, и карьера, и большие гонорары...
Эта пессимистическая нотка показалась мне тогда случайной в устах
веселого автора веселых рассказов, перед которым жизнь только еще открывала
свои заманчивые дали... Но впоследствии я часто вспоминал эти слова, и они
уже не казались мне случайными...
После выхода в свет "Пестрых рассказов" имя Антона Павловича Чехова
сразу стало известным, хотя оценка нового дарования вызывала разноречие и
споры. Вся книга, проникнутая еще какой-то юношеской беззаботностью и,
пожалуй, несколько легким отношением к жизни и к литературе, сверкала
юмором, весельем, часто неподдельным остроумием и необыкновенной сжатостью и
силой изображения. А нотки задумчивости, лиризма и особенной, только Чехову
свойственной печали, уже прокрадывавшиеся кое-где сквозь яркую смешливость,
- еще более оттеняли молодое веселье этих действительно "пестрых" рассказов.
В то время в Петербурге издавался журнал "Северный вестник".
Издательницей его была А.М.Евреинова, редакция (первоначальная) составилась
из бывших сотрудников "Отечественных записок". Во главе ее стоял /137/
Ник.Конст.Михайловский, близкое участие принимал Глеб Ив. Успенский и
С.Н.Южаков, а в редактировании беллетристического и стихотворного отдела
участвовал А.Н.Плещеев. Меня приглашали тоже ближе примкнуть к этому
журналу, и я ехал в Петербург, между прочим, и по этому поводу. В то время я
уже прочитал рассказы Чехова, и мне захотелось проездом через Москву
познакомиться с их автором.
В те годы семья Чеховых жила на Садовой, в Кудрине, в небольшом красном
уютном домике, какие, кажется, можно встретить только еще в Москве. Это был
каменный особнячок, примыкавший к большому дому, но сам составлявший одну
квартиру в два этажа. Внизу меня встретили сестра Чехова и младший брат,
Михаил Павлович, тогда еще студент. А через несколько минут по лестнице
сверху спустился и Антон Павлович.
Передо мною был молодой и еще более моложавый на вид человек, несколько
выше среднего роста, с продолговатым, правильным и чистым лицом, не
утратившим еще характерных юношеских очертаний. В этом лице было что-то
своеобразное, что я не мог определить сразу и что впоследствии, по-моему
очень метко, определила моя жена, тоже познакомившаяся с Чеховым. По ее
мнению, в лице Чехова, несмотря на его несомненную интеллигентность, была
какая-то складка, напоминавшая простодушного деревенского парня. И это было
особенно привлекательно. Даже глаза Чехова, голубые, лучистые и глубокие,
светились одновременно мыслью и какой-то, почти детской,
непосредственностью. Простота всех движений, приемов и речи была
господствующей чертой во всей его фигуре, как и в его писаниях. Вообще, в
это первое свидание Чехов произвел на меня впечатление человека глубоко
жизнерадостного. Казалось, из глаз его струится неисчерпаемый источник
остроумия и непосредственного веселья, которым были переполнены его
рассказы. И вместе угадывалось что-то более глубокое, чему еще предстоит
развернуться, и развернуться в хорошую сторону. Общее впечатление было
цельное и обаятельное, несмотря на то, что я сочувствовал далеко не всему,
что было написано Чеховым. Но даже и его тогдашняя "свобода от партий",
казалось мне, имела свою хорошую сторону. Русская жизнь закончила с грехом
пополам один из своих коротких /138/ циклов, по обыкновению не разрешившийся
во что-нибудь реальное, и в воздухе чувствовалась необходимость некоторого
"пересмотра", чтобы пуститься в путь дальнейшей борьбы и дальнейших исканий.
И поэтому самая свобода Чехова от партий данной минуты, при наличности
большого таланта и большой искренности, казалась мне тогда некоторым
преимуществом. Все равно, думал я, это не надолго... Среди его рассказов был
один (кажется, озаглавленный "По пути"):{138} где-то на почтовой станции
встречаются неудовлетворенная молодая женщина и скитающийся по свету, тоже
неудовлетворенный, сильно избитый жизнью русский "искатель" лучшего. Тип был
только намечен, но он изумительно напомнил мне одного из значительных людей,
с которым сталкивала меня судьба. И я был поражен, как этот беззаботный
молодой писатель сумел мимоходом, без опыта, какой-то отгадкой
непосредственного таланта так верно и так метко затронуть самые интимные
струны этого все еще не умершего у нас, долговечного рудинского типа... И
мне Чехов казался молодым дубком, пускающим ростки в разные стороны, еще
коряво и порой как-то бесформенно, но в котором уже угадывается крепость и
цельная красота будущего могучего роста.
Когда в Петербурге я рассказал в кружке "Северного вестника" о своем
посещении Чехова и о впечатлении, которое он на меня произвел, - это вызвало
много разговоров. Талант Чехова признавали все единогласно, но к тому, на
что он направит еще не определившуюся большую силу, относились с некоторым
сомнением. Отношение к Чехову Михайловского читателям известно: он часто и с
большим интересом возвращался к его работам, признавал огромные размеры его
таланта, но тем суровее отмечал некоторые черты, в которых видел
неправильное отношение к литературе и ее назначению. Ни о ком, однако, из
сверстников Михайловский не писал так много, как о Чехове{138}, а в
последние годы, как это тоже известно, он относился к Чехову с большой
симпатией... Во всяком случае, в то время, о котором я рассказываю,
"Северный вестник" Михайловского хотел бы видеть Чехова в своей среде, и мне
пришлось выслушать упрек, что во время своего посещения я (тогда еще новичок
в журнальном деле) не позаботился о приглашении Чехова как сотрудника. /139/
В следующее свое посещение я уже заговорил с Чеховым об этом "деле", но
еще раньше меня говорил с ним о том же А.Н.Плещеев, заехавший к нему
проездом через Москву на Кавказ. Чехов сам рассказал мне об этом свидании,
подтвердил обещание, данное Плещееву, но вместе с тем выразил некоторое
колебание. По его словам, он начинал литературную работу почти шутя, смотрел
на нее частью как на наслаждение и забаву, частью же как на средство для
окончания университетского курса и содержания семьи*.
______________
* В то время он был уже врачом, хотя и без практики, а брат его, Михаил
Павлович, начинал тоже печататься в юмористических журналах (под
псевдонимом). (Прим В.Г.Короленко.)
- Знаете, как я пишу свои маленькие рассказы?.. Вот.
Он оглянул стол, взял в руки первую попавшуюся на глаза вещь, - это
оказалась пепельница, - поставил ее передо мною и сказал:
- Хотите - завтра будет рассказ... Заглавие "Пепельница".
И глаза его засветились весельем. Казалось, над пепельницей начинают
уже роиться какие-то неопределенные образы, положения, приключения, еще не
нашедшие своих форм, но уже с готовым юмористическим настроением...
Теперь, когда я вспоминаю этот разговор, небольшую гостиную, где за
самоваром сидела старуха мать, сочувственные улыбки сестры и брата, вообще
всю атмосферу сплоченной, дружной семьи, в центре которой стоял этот молодой
человек, обаятельный, талантливый, с таким, по-видимому, веселым взглядом на
жизнь, - мне кажется, что это была самая счастливая, последняя счастливая
полоса в жизни всей семьи, - радостная идиллия у порога готовой начаться
драмы... В выражении лица и в манерах тогдашнего Чехова мне вспоминается
какая-то двойственность: частью это был еще беззаботный Антоша Чехонте,
веселый, удачливый, готовый посмеяться между прочим над "умным дворником",
рекомендующим в кухне читать книги, и над парикмахером, который во время
стрижки узнает, что его невеста выходит замуж за другого, и потому оставляет
голову клиента недостриженной{139}... Образы теснились к нему /140/ веселой
и легкой гурьбой, забавляя, но редко волнуя... Они наполняли уютную
квартирку и, казалось, приходили в гости зараз ко всей семье. Сестра Антона
Павловича рассказывала мне, что брат, комната которого отделялась от ее
спальной тонкой перегородкой, часто стучал к ней ночью в стенку, чтобы
поделиться темой, а иной раз готовым уже рассказом, внезапно возникшим в
голове. И оба удивлялись и радовались неожиданным комбинациям... Но теперь в
этом беззаботном настроении происходила заметная перемена: и сам Антон
Павлович, и его семья не могли не заметить, что в руках Антоши не просто
забавная и отчасти полезная для семьи игрушка, а великая драгоценность,
обладание которой может оказаться очень ответственным. Кажется, в то время
был уже напечатан (в "Новом времени") очерк "Святою ночью"{140}, чудная
картинка, проникнутая глубоко захватывающей, обаятельной грустью, еще
примиряющей и здоровой, но уже, как небо от земли, удаленной от беспредметно
смешливого настроения большинства "Пестрых рассказов". И в лице Чехова,
недавнего беззаботного сотрудника "Осколков", проступало какое-то особенное
выражение, которое в старину назвали бы "первыми отблесками славы"... Я
помню, что в словах матери, видимо счастливой и гордившейся успехом сына,
звучали уже грустные ноты. Мы говорили с Антоном Павловичем о поездке в
Петербург и о том, где мы там встретимся, и г-жа Чехова сказала со вздохом:
- Да, мне кажется, что Антоша теперь уж не мой...
Как это часто бывает, у матери было верное предчувствие...
Мы условились встретиться в Петербурге в редакции "Осколков", где я
действительно нашел Чехова в назначенный день{140}, в кабинете редактора
г.Лейкина. Здесь, между прочим, произошел небольшой инцидент: накануне
г.Лейкин похвастался перед Чеховым прекрасным рассказом, присланным в
"Осколки" неизвестным еще начинающим автором, помнится из Царского Села.
Редактор пришел в восторг и пригласил автора для личных переговоров, с целью
привлечь его к журналу. Чехов захотел прочитать рукопись. Оказалось, однако,
что это был просто-напросто один из его собственных очерков, старательно
переписанный с печатного и /141/ подписанный неведомой фамилией. Лучший
признак известности: плагиат уже, очевидно, оценил новое дарование и тянулся
к нему, как чужеядное растение...
Через некоторое время первый журнальный рассказ А.П.Чехова был написан.
Назывался он "Степь"{141}. Во время моего пребывания в Петербурге
А.Н.Плещеев получил из Москвы письмо, в котором Чехов писал, что работа у
него подвигается быстро. "Не знаю, что выйдет, но только чувствую, что
вокруг меня пахнет степными цветами и травами"{141}, - так приблизительно
(цитирую на память) определял Чехов настроение этой своей работы, и это же,
несомненно, чувствуется в чтении. На этом первом "большом" рассказе Чехова
лежал еще, правда, отпечаток привычной ему формы. Некоторые критики
отмечали, что "Степь" - это как бы несколько маленьких картинок, вставленных
в одну большую раму. Несомненно, однако, что эта большая рама заполнена
одним и очень выдержанным настроением. Читатель как будто сам ощущает веяние
свободного и могучего степного ветра, насыщенного ароматом цветов, сам