Страница:
аккуратно и садился где-то "близ окошка", мне от них ничего не пришлось
услыхать. Они не могли дать ни одной характерной бытовой черты.
Но вышеописанное равнодушие не вызывало ответного равнодушия Чехова.
Чехов был одним из самых отзывчивых людей, которых я встречал в своей
жизни. /156/ Для него не существовало мудрого присловья "моя хата с краю, я
ничего не знаю", которым практические люди освобождаются от излишних
хлопот. Услышав о чьем-либо горе, о чьей-либо неудаче, Чехов первым долгом
считал нужным cпросить:
- А нельзя ли помочь чем-нибудь?
Необычайно трогательна и характерна фраза Чехова, которую вспоминает,
кажется, Мария Павловна, на ту тему, что на каждую просьбу нужно отозваться,
и если нельзя дать того, что просят, в полной мере, то нужно дать хоть
половину, хоть четверть, но дать непременно.
Эту отзывчивость Чехов пронес через всю свою жизнь, как драгоценное
вино, не расплескав, не утратив ни капли.
В письменном столе Чехова вечно лежали чужие рассказы, он исправлял их,
рассылал в те издания, где сам работал, и даже в те, где сам не работал, в
"Московскую иллюстрированную газету" например; давал советы начинающим
авторам, если видел в них хотя тень дарования; хлопотал об издании книг тех
беллетристов, у которых уже успели накопиться материалы для книг.
- Вам нужно издаться! - говорил он мне и другим беллетристам при мне
много раз. - Вас будут знать. Выпущенная книга повысит ваш гонорар.
На робко брошенные мысли, что издаться не легко, что охотников до
издания книг начинающих авторов немного, Чехов возражал:
- Пустяки! Подождите, нужно будет придумать что-нибудь.
И, конечно, при своих литературных связях он придумывал кое-что и
находил для своего протеже издателя.
На первом же году знакомства Чехов спросил меня:
- Скажите, А.С., сколько в месяц дает вам литература?
Я мысленно подсчитал свой месячный заработок и назвал цифру; цифра
оказалась очень маленькой.
Чехов нахмурился:
- Так мало?!
- Что же делать?! Мои литературные заработки случайны.
В первые годы писательства я работал только в юмористических журналах,
а журналы эти не особенно /157/ щедро оплачивали литературный материал;
щедрое других был Лейкин, который, кроме того, чтобы привязать меня к
"Осколкам", печатал мои статьи с таким расчетом, чтобы в месяц мне набегало
не менее 35-40 рублей. Это была моя "осколочная" рента. Но другие редакторы
юмористических изданий совершенно моих интересов не блюли, и то я застал уже
лучшие времена, когда гонорар выплачивался везде без задержки. С худшими
познакомился при начале своей литературной карьеры Чехов: "Осколков" еще не
существовало, а в Москве аккуратно платили гонорар далеко не везде и не
всегда.
Разговор о моих скудных литературных заработках оборвался, но Чехов его
не забыл; через два-три месяца он решил бросить работу в "Петербургской
газете", где около трех лет довольно аккуратно печатал беллетристические
наброски по понедельникам;{157} в это время Чехов уже писал "Степь", и
"Петербургская газета" не представляла для него интереса. И вот, в
результате решения расстаться с газетой, ко мне в глушь Покровского уезда
пришло из Москвы такое письмо от Чехова, помеченное 22 марта 1888 года:
"Милейший Александр Семенович! Для Вас представляется возможность
работать в "Петербургской газете". Если Вы согласны (наверное, да), то
поспешите написать Лейкину приблизительно следующее:
"Чехов писал мне, что Вы согласны взять на себя труд познакомить меня с
"Пет. газ." и порекомендовать меня ей для понедельников. Благодаря Вас за
любезность, я спешу воспользоваться и проч. и проч.".
Что-нибудь в этом роде. Полюбезнее и официальнее. Само собой
разумеется, что, начав работать в "Газете", Вы утеряете необходимость мыкать
свою музу по "Развлечениям" и проч.
В Питере я прожил 8 дней очень недурно. Останавливался у Суворина:
разливанная чаша... Суворин - замечательный человек нашего времени*.
______________
* Позже взгляд Чехова на Суворина значительно изменился. (Прим.
А.С.Лазарева-Грузинского.)
Буду рад, когда Вы напишете субботник. С.Голике не говорил о Вашей
книге, ибо он не был на вокзале среди провожатых. Впрочем, успеете. /158/
Печатаем 2-е издание "Сумерек", новую книгу{158} и детскую книгу "В
ученом обществе"{158}.
Будьте здоровы.
Ваш А.Чехов".
Конечно, Чехов и сам мог бы рекомендовать меня в "Пет. газету", но он
боялся обидеть Лейкина; Лейкин считался столпом газеты и по традиции
проводил туда сотрудников "Осколков": ранее провел Чехова, в 1888 году -
меня.
Я последовал совету Чехова и написал Лейкину; Лейкин ответил, что
охотно рекомендует меня, и дал два-три дельных указания насчет "Пет.
газеты"; помню, он советовал мне заботиться более о том, чтобы дебютный
рассказ был свеж и занимателен, а не о том, чтобы он был юмористичен или
смешон; для "Пет. газеты" этого не нужно. Дебютный рассказ у меня вышел
удачным. Лейкин передал его в газету, в следующий же понедельник он появился
в газете, а из редакции мне было прислано письмо с предложением продолжать
работу. Конечно, я откликнулся на предложение; около восьми лет я печатался
по понедельникам на страницах "Пет. газеты", и это постоянное сотрудничество
дало мне определенный, довольно значительный по тому времени заработок и
помогло из глухих лесов перебраться в Москву.
Когда после пяти-шести рассказов, появившихся в газете, я приехал в
Москву, Чехов весело сказал мне:
- Поздравляю!
- С чем это?
- Был у меня Худеков. Вы знаете, он в восторге от вас!
Худеков, проездом в Петербург, заглянул к Чехову и просидел у него
вечер. Худеков просил Чехова не бросать "Пет. газету" совсем и хотя изредка
давать туда рассказы, обещая платить, помнится, по полтиннику за строчку,
что было значительно выше нововременского гонорара. Чехов рассказывал
подробно, что именно говорил обо мне Худеков (я не помню этого), и ему было
приятно передать хорошие вести. Позже, через год или полтора, вернувшись из
Ялты, он так же весело рассказал мне, что где-то за табльдотом в Ялте
встречался /159/ с моими поклонниками и слышал, как какой-то франт говорил
франтихе:
- А знаете, Нина Яковлевна, нынче в "Петербургской газете" опять
рассказ Грузинова идет.
И мы оба смеялись, потому что русский человек не может не переврать
фамилии автора в лучшем случае, а в худшем на вопрос об авторе понравившейся
ему вещи ответит вам простодушно:
- Фамилия автора? Ну, знаете, я ее не запомнил!
Не удосужившись во время пребывания в Петербурге поговорить об издании
моей книги с Голике, Чехов впоследствии перетолковал об издании ее с
Лейкиным, и первая книжка моих рассказов Лейкиным была издана.
Вот письмо Чехова об издании книжки от 31 августа 1888 года:
"31 августа 1888 г.
Простите, добрейший Александр Семенович, что я запаздываю ответом на
Ваше письмо; а ответ нужен, ибо мне заданы Вами кое-какие вопросы.
Вопрос о книге, по моему мнению, должен быть решен в положительном
смысле. Чем раньше, тем лучше.
Книга, извините за выражение, даст Вам кукиш с маслом; пользу от нее
(14 р. 31 коп.) получите Вы не раньше, как через 5 лет, а в соиздательстве с
милейшим Лейкиным не раньше, как через 21 год. Но, надеюсь, Вы, как истый
Грузинский, ждете от книги не финансов, а совсем иной пользы, о чем мы с
Вами уже и говорили. Издать книгу - это значит повысить свой гонорар и стать
одним чином выше. Для пишущего книга, умело изданная, по значению своему
равносильна стихии... Она влечет в храм славы и, что важнее и серьезнее
всего, делает Вас известным в кружках литературных, т.е. в тех, извините за
выражение, ватерклозетах, в которые, к счастью для человечества, дозволяется
входить только очень немногим, но без которых пишущему индивидую обойтись
невозможно (к несчастью, конечно). Как писать: ксчастью или к счастью?
Забыл.
Теперь вопрос: где издать книгу? Если хотите издать в "Осколках", то
делайте это помимо Николая Александровича. Лейкин хороший человек, но Голике
еще лучше. Если бы я был уверен, что после Вашей смерти это письмо не
попадет в руки Лейкина, то высказался бы /160/ перед Вами смелее и с полною
откровенностью; но так как письма мои Вы бережете, то осторожно ставлю точку
и молчу.
Издать у Суворина можно. Протежировать я берусь и письменно и устно.
Суворин никогда Вас не читал (он не читает газетной беллетристики, а в
журналах пробегает рецензии - только), но он верит мне, ибо я еще его ни
разу не обманывал, да и не обману, если предложу издать Вашу книжку. Издать
книжку, очень возможно, он согласится и сейчас, но в тысячу раз лучше, если
Вы, прежде чем издавать, познакомитесь поближе с "Нов. вр.", т.е.
напечатаете в нем 3-4 субботника. Суворину приятнее будет издать своего
человека. Про Вас я уже говорил обоим Сувориным: и отцу и сыну... Буду
говорить и, буде пожелаете, писать Буренину. Можете быть уверены, что каждый
Ваш рассказ прочтется. В субботниках чувствуется большая нужда.
В Москве буду 5-6 сентября. Это письмо посылаю через N. (Чехов направил
письмо по адресу нашего общего московского знакомого), ибо не знаю, где вы:
фланируете ли по Москве, или же воспитываете грядущие поколения в Киржаче.
Поклон N.
Ваш А.Чехов".
Чехов оказался отличным провидцем, материальной пользы от изданных
Лейкиным моих "Нескучных рассказов" я не получил даже и через двадцать один
год. Когда издание окупилось, Лейкин сделал совершенно нелепое распоряжение
выдавать мою книгу книгопродавцам только за наличный расчет, тогда как даже
издания классиков солидные фирмы получали на комиссию, да и свои
собственные, весьма читавшиеся книги он давал столичным книгопродавцам на
комиссию в каком угодно количестве. Распоряжение Лейкина, конечно, не
содействовало дальнейшему движению моей книги. Но о ней было несколько
одобрительных рецензий. Многие из рассказов были переведены Филиппом Матефой
на чешский язык. В Праге эти переводы, печатавшиеся по преимуществу в
воскресных приложениях лучших чешских газет, вышли отдельным томиком в
какой-то универсальной библиотеке наряду с томиками выдающихся западных
писателей: Мериме, Мопассана, Брет-Гарта, Ришпена, Матильды Серао и др. Да
однажды, сидя в /161/ приемной зубного врача и карикатуриста Чемоданова, я
видел, как одна из его пациенток в ожидании приема смеялась, читая
"Нескучные рассказы".
Вот и все, что я могу записать им на приход.
Ничто так не любил Чехов в человеке, как талант, и людей,
обнаруживавших хотя бы небольшие блестки таланта, не стесняясь выделял из
среды заурядной толпы. Вот два случая, врезавшихся в мою память.
Однажды при мне в кабинете Чехова сидели молодой беллетрист *** и один
из приятелей Чехова, тоже причастный к литературе, малый добрый, но не в
достаточной мере тактичный.
- Гм... так ты работаешь у Лейкина? - спросил он беллетриста.
- Работаю, - скромно объяснил беллетрист.
- А я бросил. К чертям послал. Ну его!
Чехов поморщился, минут пять говорили о посторонних вещах.
- Так работаешь, значит, у Лейкина? - возвратился добрый малый к старой
теме. - И теперь работаешь?
- Да, да, работаю, - сконфуженно подтвердил беллетрист.
- А я его к чертям послал! Я бросил.
При всей деликатности и мягкости Чехов умел спокойно, добродушно, но
вместе с тем твердо ставить на свое место зарывавшихся лиц. Когда человек,
причастный к литературе, в третий раз заявил, что он бросил работу у
Лейкина, свертывавший папироску Чехов повернулся к нему и сказал спокойно:
- Послушай, ведь он же талантливый человек и нередко пишет отличные
вещи, а тебе литература может дать разве пятнадцать копеек в месяц.
Прекрасно сделал, что бросил.
Разговор о Лейкине больше не возобновлялся. В другой раз при мне один
из братьев Чехова осадил того же беллетриста, собиравшегося проехаться по
Волге, не совсем тактичным допросом:
- Но ведь туда придется потратиться... У вас есть деньги?
Чехов, слушавший с улыбкой этот допрос, вдруг сказал брату:
- Брось! Он - талантливый человек, сядет к столу, напишет, вот и
деньги! /162/
Большими друзьями Чехова были талантливый архитектор Шехтель,
талантливый пейзажист Левитан, он очень дружил с талантливыми артистами -
покойным Свободиным, здравствующим Давыдовым, позже - с Потапенкой, с
Максимом Горьким.
- Посмотрите, как талантливо сделал Чемоданов толпу! - показал он мне
однажды страницу старого "Будильника", в котором доктор и карикатурист
Чемоданов действительно интересно залил страницу целым морем голов.
- "Талантливо!"
Этого было, совершенно достаточно, чтобы привлечь к себе внимание
Чехова.
В цитированном выше письме Чехов пишет, что Суворин верит ему, потому
что он ни разу не обманывал Суворина; я тоже не обманывал Чехова, давая
отзывы о литературной братии и т.п., и с удовольствием вспоминаю, что Чехов
в присутствии родных или знакомых не раз говорил, желая услышать мой отзыв о
новой пьесе, которой он еще не видел, или о новой книжке журнала, которой он
не успел прочесть:
- Расскажите мне, А.С., я хочу слышать ваше мнение. Я вам верю.
Об одном из моих отзывов я до сих пор не могу вспоминать без улыбки.
Помню, в первую пору знакомства с Чеховым мы вели оживленный спор о
вещах, вошедших в его сборник "Пестрые рассказы". Некоторыми Чехов был очень
недоволен, я отстаивал их и затем сказал:
- Но есть у вас рассказ, который черт знает зачем попал в сборник. На
вашем месте я ни за что бы его не включил!
- Какой это? - заинтересовался Чехов.
- "О вреде табака".
Мне показалось, что Чехов посмотрел на меня какими-то странными
глазами; но затем он сказал задумчиво:
- Нет, что же... "О вреде табака" не плохой рассказ... - Он добавил еще
что-то в его защиту, все глядя на меня странными глазами, но я ответил
упрямо:
- Не знаю... Может быть... Но я бы в свой сборник его не включил. /163/
У меня создалось такое впечатление, что Чехов питает пристрастие к
своему слабому детищу, подобно тому как многие родители наиболее любят своих
захудалых детей, и только уже после смерти Чехова, читая в первом томе его
писем письмо к В.В.Билибину от 14 февраля 86 года, я узнал истинный взгляд
Чехова на никогда не нравившуюся мне вещь:
"Работы очень много, - пишет Чехов. - Некогда даже обедать. Сейчас
только что кончил сцену-монолог "О вреде табака", который предназначался в
тайнике души моей для комика Градова-Соколова. Имея в своем распоряжении
только 2 1/2 часа, я испортил этот монолог и... послал его не к черту, а в
"Пет. газ.". Намерения были благие, а исполнение вышло плохиссимое"...
Письмо это писано Чеховым приблизительно за год до нашего спора о
слабом монологе; кстати: во второе издание "Пестрых рассказов" Чехов,
насколько помню, этот монолог не включил{163}.
В одном из писем к Е.М.Ш., рассказы которой Чехов исправлял, шлифовал и
рассылал по редакциям очень усердно, Чехов поминает обо мне и говорит, что я
"тоже прошел через его цензуру"{163}. Я не знаю точно, что подразумевал
Чехов под этими словами, но если правку рассказов, то это не совсем верно.
Фактически Чехов исправил 2-3 моих субботника, которые прошли в "Нов.
времени" и за которые Суворин - помимо Чехова, ибо Чехов был удивлен этим
гонораром - заплатил мне небывалый для нововременских новичков гонорар. Да
еще Чехов просмотрел мой водевиль "Старый друг" и сделал мне много ценных
указаний. В "Осколках" я напечатал длинный ряд рассказов еще до знакомства с
Чеховым, а затем ни один мой рассказ из десятков и даже сотен, появившихся в
"Пет. газете" или где бы то ни было, не был известен Чехову до появления его
в печати. Я не любил быть навязчивым, да и самая срочность постоянной работы
в "Пет. газете" служила препятствием для какой-либо правки Чехова, тем более
что я около трех лет до переезда в Москву писал в газету из глухого угла
Владимирской губернии. Во время редактирования Чеховым беллетристического
отдела в "Русской мысли"{163} он не раз предлагал мне написать рассказ для
журнала, а я не раз сообщал ему темы, на которые думал писать; некоторые
темы Чехов вполне одобрил, но тут дело не /164/ дошло ни до правки, ни до
цензуры Чехова, потому что никакого рассказа для "Русской мысли" я не
написал. Я не был ленив, работал много, но у меня было почти физическое
отвращение к работе в толстых журналах, потому что в газетах я писал
свободно то, что мне хотелось писать, писал - как поют птицы, а для толстых
журналов в те годы тенденция была почти обязательна. Я испытывал то чувство,
которое Чехов так метко характеризует в одном из писем 94 года: "хочется про
чертей писать, про страшных, вулканических женщин, про колдунов, но, увы,
требуют благонамеренных повестей и рассказов из жизни Иванов Гаврилычей и их
супруг". Мне смертельно не хотелось писать этих благонамеренных повестей, и
я не мог принудить себя к этой работе.
Но если откинуть узкий смысл правки рассказов, то, безусловно, я многим
обязан Чехову, и влияние его на меня было очень велико. Он открывал мне
тайны писательства, до которых без его помощи мне пришлось бы брести ощупью
весьма продолжительный срок. Такие замечания Чехова: "для того чтобы
подчеркнуть бедность просительницы, не нужно тратить много слов, не нужно
говорить о ее жалком, несчастном виде, а следует только вскользь сказать,
что она была в рыжей тальме", были для меня целым откровением{164}. (Кстати:
эту рыжую чеховскую тальму в своих статьях о Чехове покойный Измайлов
цитировал, можно сказать, до износа.) Некоторые взгляды Чехова звучали
парадоксально, но были, в сущности, верны. "Искусство писать, - говорил он
мне, - состоит, собственно, не в искусстве писать, а в искусстве...
вычеркивать плохо написанное". Так и бывает, так и должно быть с новичками,
у которых есть дарование и есть вкус, принуждающий бежать вялости, серости,
шаблона. Рукопись новичка должна пестреть десятками помарок, которые,
впрочем, не всегда уменьшают ее размер; ведь на смену вялых, слабых, плохо
изложенных мыслей являются новые, яркие мысли, красивые слова. Позже
рукописи могут быть прекрасными и без единой помарки, как были прекрасны
рукописи Чехова, лишенные поправок, но это потому, что у людей, искусившихся
в писательстве, процесс смены вялого жизненным и серого ярким происходит уже
не на бумаге, а до перенесения слов и мыслей на бумагу, в мозгу.
В одном письме ко мне Чехов писал: /165/
"Стройте фразу, делайте ее сочней, жирней... Надо рассказ писать 5-6
дней и думать о нем все время, пока пишешь, иначе фразы никогда себе не
выработаете. Надо, чтобы каждая фраза прежде, чем лечь на бумагу, пролежала
в мозгу дня два и обмаслилась. Само собой разумеется, что сам я по лености
не придерживаюсь сего правила, но вам, молодым, рекомендую его тем более
охотно, что испытал не раз на себе самом его целебные свойства и знаю, что
рукописи всех настоящих мастеров испачканы, перечеркнуты вдоль и поперек,
потерты и покрыты латками"{165}.
По поводу этих перечеркнутых и испачканных рукописей мне пришлось
как-то говорить с Чеховым. Ничуть не отрицая необходимости работать над
рукописями, я ссылался на здравые, по моему мнению, слова одного из
критиков, который говорил, что секрет творчества не в бесконечных поправках,
иначе с помощью этих поправок можно бы создавать шедевры, но ведь этого не
бывает, и каждый автор может дать вещь только в меру своего дарования или
таланта. Чехов этого не оспаривал.
В том же письме к Е.М.Ш. Чехов бросает замечание, что я как будто не
оправдал тех надежд, которые на меня возлагали. Не знаю, что это были за
надежды, но в газетных новеллах я хорошо решал те задачи, которые перед
собой ставил. Печатали меня охотно и много. Позже, в 1899 году, когда я
сообщил Чехову, что ушел из "Новостей дня" после восьмилетней работы и
скучаю, он писал мне из Ялты: "Отчего бы не попробовать Вам работать в
"Неделе", в "Сыне отечества", "Биржевых ведомостях"? Ведь газет так много, и
Ваше сотрудничество каждою из них было бы принято с распростертыми
объятиями" (письмо от 10 февраля 1899 г.). Но в указанные Чеховым издания
мне не пришлось обращаться, в том же феврале я получил предложения
постоянной работы от двух больших газет - петербургской и харьковской, в
которых и работал - в петербургской до ее запрещения в 1901 году, а в
харьковской - до ее закрытия в 1918 году.
Среди писательских заветов Чехова восьмидесятых годов неизменным было
предостережение против тенденциозности писаний. В те годы Чехов был страшным
врагом тенденциозности и возвращался к этому вопросу /166/ с каким-то
постоянным и странным упорством и в зимние вечера в кабинете корнеевского
дома, и в летние дни во время прогулок в бабкинском лесу; каждый раз наш
разговор на эту тему заканчивался фразой Чехова:
- И что бы там ни болтали, а ведь вечно лишь то, что художественно!
В одном из писем, кажется к Щеглову{166}, Чехов обмолвился странным
признаньем, что не сумеет объяснить, почему ему нравится Шекспир и совсем не
нравится Златовратский. Но его заключительная фраза к речам о
тенденциозности могла бы служить прекрасным ответом на вопрос о Шекспире и
Златовратском.
Однако почему Чехов так упорно возвращался тогда к мыслям о
тенденциозности? Мне кажется, этим его писательский организм реагировал на
те упреки в "безразличии", "безучастии" и даже "беспринципности", которые по
адресу Чехова рассыпали Михайловский, Скабичевский и другие специалисты
критических дел.
У Чехова я познакомился с Александром Игнатьевичем Иваненко, молодым
музыкантом, которого переписка Чехова рисует очень простодушным человеком и
с которого Чехов будто бы написал Епиходова. Иваненко был очень мил, но не
так простодушен, как об этом можно думать по чеховским письмам, а что
касается до житейских несчастий, то Иваненке действительно не везло. Он
рассказывал мне, что был принят в консерваторию по классу рояли, но перед
началом учения прихворнул, и когда явился в консерваторию недели через две
после начала занятий, оказалось, что все рояли уже разобраны учениками, для
него не осталось ни одного свободного часа, и учиться ему было не на чем.
- Хотите играть на флейте? Вот все, что могу вам предложить, - сказало
какое-то консерваторское начальство.
Иваненко махнул рукой и начал учиться играть на флейте. Мечтать о рояли
и кончить флейтой - это действительно несчастье, достойное Епиходова. Но
дело не в этом. Дело в том, что благодаря Иваненке я узнал справедливость
изречения: история повторяется.
Кажется, еще так недавно Чехов писал и говорил обо мне Суворину, а уже
в 1892 году, редактируя "Будильник", я получил от Чехова такую
записку: /167/
"Мой знакомый А.И.Иваненко с моего благословения написал рассказ. Не
дадите ли Вы по пятачку за строчку? Я сердит на Вас, Александр Семенович, и
имею на то полное основание. Поклон.
Ваш А.Чехов"{167}.
У Иваненки кое-что можно было брать, и несколько рассказов его я
напечатал в "Будильнике". Подписывался Иваненко псевдонимом "Юс малый". А
Чехова я запросил, за что он сердит на меня, но ответ получил примерно через
месяц. Чехов писал:
"2 октября 1892 г.
Простите, добрейший Александр Семенович, что я так поздно отвечаю на
Ваше письмо. Виною тому текущие дела и леность.
Да, я на Вас неистово сердит, но единственно за то только, что Вы
минувшим летом отказали мне в удовольствии видеть Вас у себя в Мелихове. Я
весьма огорчен. Теперь уже нет смысла ехать ко мне, так как идет холодный
дождь и дороги прескверные, приходится невылазно сидеть в комнате. Попробую
еще раз пригласить Вас на рождество и в другой раз весною, а там уж как
знаете... Летом у меня Вы увидели бы много курьезного и, пожалуй,
интересного. У меня просторно, есть бараны, есть щенки Мюр и Мерилиз, есть
всякая овощь и дажа пара свиней. Тишина и благорастворение воздухов... Я
вижу, Вы зеваете, воображая мою жизнь, но, уверяю Вас, остроумцам из
"Иллюстрированной газеты" живется скучнее, чем уездным обывателям, а ведь от
Москвы так и несет названными остроумцами, жареной колбасой и Левинским!
За Иваненко благодарю. Только, пожалуйста, не особенно урезывайте его
творения. Ведь он пишет не для славы, а для пищи и одежды. У него,
несомненно, есть свежесть и хохлацкая игривость, но он сильно отстал в
знаках препинания.
Участковым врачом я буду состоять до 15 октября, когда упразднят в моем
участке холеру. У меня прибавится досуга, и я, пожалуй, буду чаще
наведываться в Москву, хотя мне ехать туда и жить там положительно не для
чего.
На моей литературной бирже настроение далеко не бойкое. Приготовил для
печати одну повесть и оканчиваю /168/ другую - вот и все за пять летних
месяцев. Денег нет. Вчера заработал медициной шесть рублей, да хочу продать
200 пудов ржи, но это все гроши. Вся надежда на повести.
Как поживает N{168}? Что он пописывает? Вот бы кому забросить к черту
Плющиху и последовать моему примеру. В деревне и дешевле, и здоровее, и
горизонты не заслонены домами.
Будьте здоровы и благополучны.
Ваш А.Чехов.
Вот мои расходы по имению за текущее лето:
Молотилка 30 р. --\
Экипаж с верхом 70 р. --/ Куплено по случаю.
Новый пруд 150 р.
Перестройка конюшни 30 р.
-----------
Итого 280 р.
Да по мелочам вышло тысячи две".
услыхать. Они не могли дать ни одной характерной бытовой черты.
Но вышеописанное равнодушие не вызывало ответного равнодушия Чехова.
Чехов был одним из самых отзывчивых людей, которых я встречал в своей
жизни. /156/ Для него не существовало мудрого присловья "моя хата с краю, я
ничего не знаю", которым практические люди освобождаются от излишних
хлопот. Услышав о чьем-либо горе, о чьей-либо неудаче, Чехов первым долгом
считал нужным cпросить:
- А нельзя ли помочь чем-нибудь?
Необычайно трогательна и характерна фраза Чехова, которую вспоминает,
кажется, Мария Павловна, на ту тему, что на каждую просьбу нужно отозваться,
и если нельзя дать того, что просят, в полной мере, то нужно дать хоть
половину, хоть четверть, но дать непременно.
Эту отзывчивость Чехов пронес через всю свою жизнь, как драгоценное
вино, не расплескав, не утратив ни капли.
В письменном столе Чехова вечно лежали чужие рассказы, он исправлял их,
рассылал в те издания, где сам работал, и даже в те, где сам не работал, в
"Московскую иллюстрированную газету" например; давал советы начинающим
авторам, если видел в них хотя тень дарования; хлопотал об издании книг тех
беллетристов, у которых уже успели накопиться материалы для книг.
- Вам нужно издаться! - говорил он мне и другим беллетристам при мне
много раз. - Вас будут знать. Выпущенная книга повысит ваш гонорар.
На робко брошенные мысли, что издаться не легко, что охотников до
издания книг начинающих авторов немного, Чехов возражал:
- Пустяки! Подождите, нужно будет придумать что-нибудь.
И, конечно, при своих литературных связях он придумывал кое-что и
находил для своего протеже издателя.
На первом же году знакомства Чехов спросил меня:
- Скажите, А.С., сколько в месяц дает вам литература?
Я мысленно подсчитал свой месячный заработок и назвал цифру; цифра
оказалась очень маленькой.
Чехов нахмурился:
- Так мало?!
- Что же делать?! Мои литературные заработки случайны.
В первые годы писательства я работал только в юмористических журналах,
а журналы эти не особенно /157/ щедро оплачивали литературный материал;
щедрое других был Лейкин, который, кроме того, чтобы привязать меня к
"Осколкам", печатал мои статьи с таким расчетом, чтобы в месяц мне набегало
не менее 35-40 рублей. Это была моя "осколочная" рента. Но другие редакторы
юмористических изданий совершенно моих интересов не блюли, и то я застал уже
лучшие времена, когда гонорар выплачивался везде без задержки. С худшими
познакомился при начале своей литературной карьеры Чехов: "Осколков" еще не
существовало, а в Москве аккуратно платили гонорар далеко не везде и не
всегда.
Разговор о моих скудных литературных заработках оборвался, но Чехов его
не забыл; через два-три месяца он решил бросить работу в "Петербургской
газете", где около трех лет довольно аккуратно печатал беллетристические
наброски по понедельникам;{157} в это время Чехов уже писал "Степь", и
"Петербургская газета" не представляла для него интереса. И вот, в
результате решения расстаться с газетой, ко мне в глушь Покровского уезда
пришло из Москвы такое письмо от Чехова, помеченное 22 марта 1888 года:
"Милейший Александр Семенович! Для Вас представляется возможность
работать в "Петербургской газете". Если Вы согласны (наверное, да), то
поспешите написать Лейкину приблизительно следующее:
"Чехов писал мне, что Вы согласны взять на себя труд познакомить меня с
"Пет. газ." и порекомендовать меня ей для понедельников. Благодаря Вас за
любезность, я спешу воспользоваться и проч. и проч.".
Что-нибудь в этом роде. Полюбезнее и официальнее. Само собой
разумеется, что, начав работать в "Газете", Вы утеряете необходимость мыкать
свою музу по "Развлечениям" и проч.
В Питере я прожил 8 дней очень недурно. Останавливался у Суворина:
разливанная чаша... Суворин - замечательный человек нашего времени*.
______________
* Позже взгляд Чехова на Суворина значительно изменился. (Прим.
А.С.Лазарева-Грузинского.)
Буду рад, когда Вы напишете субботник. С.Голике не говорил о Вашей
книге, ибо он не был на вокзале среди провожатых. Впрочем, успеете. /158/
Печатаем 2-е издание "Сумерек", новую книгу{158} и детскую книгу "В
ученом обществе"{158}.
Будьте здоровы.
Ваш А.Чехов".
Конечно, Чехов и сам мог бы рекомендовать меня в "Пет. газету", но он
боялся обидеть Лейкина; Лейкин считался столпом газеты и по традиции
проводил туда сотрудников "Осколков": ранее провел Чехова, в 1888 году -
меня.
Я последовал совету Чехова и написал Лейкину; Лейкин ответил, что
охотно рекомендует меня, и дал два-три дельных указания насчет "Пет.
газеты"; помню, он советовал мне заботиться более о том, чтобы дебютный
рассказ был свеж и занимателен, а не о том, чтобы он был юмористичен или
смешон; для "Пет. газеты" этого не нужно. Дебютный рассказ у меня вышел
удачным. Лейкин передал его в газету, в следующий же понедельник он появился
в газете, а из редакции мне было прислано письмо с предложением продолжать
работу. Конечно, я откликнулся на предложение; около восьми лет я печатался
по понедельникам на страницах "Пет. газеты", и это постоянное сотрудничество
дало мне определенный, довольно значительный по тому времени заработок и
помогло из глухих лесов перебраться в Москву.
Когда после пяти-шести рассказов, появившихся в газете, я приехал в
Москву, Чехов весело сказал мне:
- Поздравляю!
- С чем это?
- Был у меня Худеков. Вы знаете, он в восторге от вас!
Худеков, проездом в Петербург, заглянул к Чехову и просидел у него
вечер. Худеков просил Чехова не бросать "Пет. газету" совсем и хотя изредка
давать туда рассказы, обещая платить, помнится, по полтиннику за строчку,
что было значительно выше нововременского гонорара. Чехов рассказывал
подробно, что именно говорил обо мне Худеков (я не помню этого), и ему было
приятно передать хорошие вести. Позже, через год или полтора, вернувшись из
Ялты, он так же весело рассказал мне, что где-то за табльдотом в Ялте
встречался /159/ с моими поклонниками и слышал, как какой-то франт говорил
франтихе:
- А знаете, Нина Яковлевна, нынче в "Петербургской газете" опять
рассказ Грузинова идет.
И мы оба смеялись, потому что русский человек не может не переврать
фамилии автора в лучшем случае, а в худшем на вопрос об авторе понравившейся
ему вещи ответит вам простодушно:
- Фамилия автора? Ну, знаете, я ее не запомнил!
Не удосужившись во время пребывания в Петербурге поговорить об издании
моей книги с Голике, Чехов впоследствии перетолковал об издании ее с
Лейкиным, и первая книжка моих рассказов Лейкиным была издана.
Вот письмо Чехова об издании книжки от 31 августа 1888 года:
"31 августа 1888 г.
Простите, добрейший Александр Семенович, что я запаздываю ответом на
Ваше письмо; а ответ нужен, ибо мне заданы Вами кое-какие вопросы.
Вопрос о книге, по моему мнению, должен быть решен в положительном
смысле. Чем раньше, тем лучше.
Книга, извините за выражение, даст Вам кукиш с маслом; пользу от нее
(14 р. 31 коп.) получите Вы не раньше, как через 5 лет, а в соиздательстве с
милейшим Лейкиным не раньше, как через 21 год. Но, надеюсь, Вы, как истый
Грузинский, ждете от книги не финансов, а совсем иной пользы, о чем мы с
Вами уже и говорили. Издать книгу - это значит повысить свой гонорар и стать
одним чином выше. Для пишущего книга, умело изданная, по значению своему
равносильна стихии... Она влечет в храм славы и, что важнее и серьезнее
всего, делает Вас известным в кружках литературных, т.е. в тех, извините за
выражение, ватерклозетах, в которые, к счастью для человечества, дозволяется
входить только очень немногим, но без которых пишущему индивидую обойтись
невозможно (к несчастью, конечно). Как писать: ксчастью или к счастью?
Забыл.
Теперь вопрос: где издать книгу? Если хотите издать в "Осколках", то
делайте это помимо Николая Александровича. Лейкин хороший человек, но Голике
еще лучше. Если бы я был уверен, что после Вашей смерти это письмо не
попадет в руки Лейкина, то высказался бы /160/ перед Вами смелее и с полною
откровенностью; но так как письма мои Вы бережете, то осторожно ставлю точку
и молчу.
Издать у Суворина можно. Протежировать я берусь и письменно и устно.
Суворин никогда Вас не читал (он не читает газетной беллетристики, а в
журналах пробегает рецензии - только), но он верит мне, ибо я еще его ни
разу не обманывал, да и не обману, если предложу издать Вашу книжку. Издать
книжку, очень возможно, он согласится и сейчас, но в тысячу раз лучше, если
Вы, прежде чем издавать, познакомитесь поближе с "Нов. вр.", т.е.
напечатаете в нем 3-4 субботника. Суворину приятнее будет издать своего
человека. Про Вас я уже говорил обоим Сувориным: и отцу и сыну... Буду
говорить и, буде пожелаете, писать Буренину. Можете быть уверены, что каждый
Ваш рассказ прочтется. В субботниках чувствуется большая нужда.
В Москве буду 5-6 сентября. Это письмо посылаю через N. (Чехов направил
письмо по адресу нашего общего московского знакомого), ибо не знаю, где вы:
фланируете ли по Москве, или же воспитываете грядущие поколения в Киржаче.
Поклон N.
Ваш А.Чехов".
Чехов оказался отличным провидцем, материальной пользы от изданных
Лейкиным моих "Нескучных рассказов" я не получил даже и через двадцать один
год. Когда издание окупилось, Лейкин сделал совершенно нелепое распоряжение
выдавать мою книгу книгопродавцам только за наличный расчет, тогда как даже
издания классиков солидные фирмы получали на комиссию, да и свои
собственные, весьма читавшиеся книги он давал столичным книгопродавцам на
комиссию в каком угодно количестве. Распоряжение Лейкина, конечно, не
содействовало дальнейшему движению моей книги. Но о ней было несколько
одобрительных рецензий. Многие из рассказов были переведены Филиппом Матефой
на чешский язык. В Праге эти переводы, печатавшиеся по преимуществу в
воскресных приложениях лучших чешских газет, вышли отдельным томиком в
какой-то универсальной библиотеке наряду с томиками выдающихся западных
писателей: Мериме, Мопассана, Брет-Гарта, Ришпена, Матильды Серао и др. Да
однажды, сидя в /161/ приемной зубного врача и карикатуриста Чемоданова, я
видел, как одна из его пациенток в ожидании приема смеялась, читая
"Нескучные рассказы".
Вот и все, что я могу записать им на приход.
Ничто так не любил Чехов в человеке, как талант, и людей,
обнаруживавших хотя бы небольшие блестки таланта, не стесняясь выделял из
среды заурядной толпы. Вот два случая, врезавшихся в мою память.
Однажды при мне в кабинете Чехова сидели молодой беллетрист *** и один
из приятелей Чехова, тоже причастный к литературе, малый добрый, но не в
достаточной мере тактичный.
- Гм... так ты работаешь у Лейкина? - спросил он беллетриста.
- Работаю, - скромно объяснил беллетрист.
- А я бросил. К чертям послал. Ну его!
Чехов поморщился, минут пять говорили о посторонних вещах.
- Так работаешь, значит, у Лейкина? - возвратился добрый малый к старой
теме. - И теперь работаешь?
- Да, да, работаю, - сконфуженно подтвердил беллетрист.
- А я его к чертям послал! Я бросил.
При всей деликатности и мягкости Чехов умел спокойно, добродушно, но
вместе с тем твердо ставить на свое место зарывавшихся лиц. Когда человек,
причастный к литературе, в третий раз заявил, что он бросил работу у
Лейкина, свертывавший папироску Чехов повернулся к нему и сказал спокойно:
- Послушай, ведь он же талантливый человек и нередко пишет отличные
вещи, а тебе литература может дать разве пятнадцать копеек в месяц.
Прекрасно сделал, что бросил.
Разговор о Лейкине больше не возобновлялся. В другой раз при мне один
из братьев Чехова осадил того же беллетриста, собиравшегося проехаться по
Волге, не совсем тактичным допросом:
- Но ведь туда придется потратиться... У вас есть деньги?
Чехов, слушавший с улыбкой этот допрос, вдруг сказал брату:
- Брось! Он - талантливый человек, сядет к столу, напишет, вот и
деньги! /162/
Большими друзьями Чехова были талантливый архитектор Шехтель,
талантливый пейзажист Левитан, он очень дружил с талантливыми артистами -
покойным Свободиным, здравствующим Давыдовым, позже - с Потапенкой, с
Максимом Горьким.
- Посмотрите, как талантливо сделал Чемоданов толпу! - показал он мне
однажды страницу старого "Будильника", в котором доктор и карикатурист
Чемоданов действительно интересно залил страницу целым морем голов.
- "Талантливо!"
Этого было, совершенно достаточно, чтобы привлечь к себе внимание
Чехова.
В цитированном выше письме Чехов пишет, что Суворин верит ему, потому
что он ни разу не обманывал Суворина; я тоже не обманывал Чехова, давая
отзывы о литературной братии и т.п., и с удовольствием вспоминаю, что Чехов
в присутствии родных или знакомых не раз говорил, желая услышать мой отзыв о
новой пьесе, которой он еще не видел, или о новой книжке журнала, которой он
не успел прочесть:
- Расскажите мне, А.С., я хочу слышать ваше мнение. Я вам верю.
Об одном из моих отзывов я до сих пор не могу вспоминать без улыбки.
Помню, в первую пору знакомства с Чеховым мы вели оживленный спор о
вещах, вошедших в его сборник "Пестрые рассказы". Некоторыми Чехов был очень
недоволен, я отстаивал их и затем сказал:
- Но есть у вас рассказ, который черт знает зачем попал в сборник. На
вашем месте я ни за что бы его не включил!
- Какой это? - заинтересовался Чехов.
- "О вреде табака".
Мне показалось, что Чехов посмотрел на меня какими-то странными
глазами; но затем он сказал задумчиво:
- Нет, что же... "О вреде табака" не плохой рассказ... - Он добавил еще
что-то в его защиту, все глядя на меня странными глазами, но я ответил
упрямо:
- Не знаю... Может быть... Но я бы в свой сборник его не включил. /163/
У меня создалось такое впечатление, что Чехов питает пристрастие к
своему слабому детищу, подобно тому как многие родители наиболее любят своих
захудалых детей, и только уже после смерти Чехова, читая в первом томе его
писем письмо к В.В.Билибину от 14 февраля 86 года, я узнал истинный взгляд
Чехова на никогда не нравившуюся мне вещь:
"Работы очень много, - пишет Чехов. - Некогда даже обедать. Сейчас
только что кончил сцену-монолог "О вреде табака", который предназначался в
тайнике души моей для комика Градова-Соколова. Имея в своем распоряжении
только 2 1/2 часа, я испортил этот монолог и... послал его не к черту, а в
"Пет. газ.". Намерения были благие, а исполнение вышло плохиссимое"...
Письмо это писано Чеховым приблизительно за год до нашего спора о
слабом монологе; кстати: во второе издание "Пестрых рассказов" Чехов,
насколько помню, этот монолог не включил{163}.
В одном из писем к Е.М.Ш., рассказы которой Чехов исправлял, шлифовал и
рассылал по редакциям очень усердно, Чехов поминает обо мне и говорит, что я
"тоже прошел через его цензуру"{163}. Я не знаю точно, что подразумевал
Чехов под этими словами, но если правку рассказов, то это не совсем верно.
Фактически Чехов исправил 2-3 моих субботника, которые прошли в "Нов.
времени" и за которые Суворин - помимо Чехова, ибо Чехов был удивлен этим
гонораром - заплатил мне небывалый для нововременских новичков гонорар. Да
еще Чехов просмотрел мой водевиль "Старый друг" и сделал мне много ценных
указаний. В "Осколках" я напечатал длинный ряд рассказов еще до знакомства с
Чеховым, а затем ни один мой рассказ из десятков и даже сотен, появившихся в
"Пет. газете" или где бы то ни было, не был известен Чехову до появления его
в печати. Я не любил быть навязчивым, да и самая срочность постоянной работы
в "Пет. газете" служила препятствием для какой-либо правки Чехова, тем более
что я около трех лет до переезда в Москву писал в газету из глухого угла
Владимирской губернии. Во время редактирования Чеховым беллетристического
отдела в "Русской мысли"{163} он не раз предлагал мне написать рассказ для
журнала, а я не раз сообщал ему темы, на которые думал писать; некоторые
темы Чехов вполне одобрил, но тут дело не /164/ дошло ни до правки, ни до
цензуры Чехова, потому что никакого рассказа для "Русской мысли" я не
написал. Я не был ленив, работал много, но у меня было почти физическое
отвращение к работе в толстых журналах, потому что в газетах я писал
свободно то, что мне хотелось писать, писал - как поют птицы, а для толстых
журналов в те годы тенденция была почти обязательна. Я испытывал то чувство,
которое Чехов так метко характеризует в одном из писем 94 года: "хочется про
чертей писать, про страшных, вулканических женщин, про колдунов, но, увы,
требуют благонамеренных повестей и рассказов из жизни Иванов Гаврилычей и их
супруг". Мне смертельно не хотелось писать этих благонамеренных повестей, и
я не мог принудить себя к этой работе.
Но если откинуть узкий смысл правки рассказов, то, безусловно, я многим
обязан Чехову, и влияние его на меня было очень велико. Он открывал мне
тайны писательства, до которых без его помощи мне пришлось бы брести ощупью
весьма продолжительный срок. Такие замечания Чехова: "для того чтобы
подчеркнуть бедность просительницы, не нужно тратить много слов, не нужно
говорить о ее жалком, несчастном виде, а следует только вскользь сказать,
что она была в рыжей тальме", были для меня целым откровением{164}. (Кстати:
эту рыжую чеховскую тальму в своих статьях о Чехове покойный Измайлов
цитировал, можно сказать, до износа.) Некоторые взгляды Чехова звучали
парадоксально, но были, в сущности, верны. "Искусство писать, - говорил он
мне, - состоит, собственно, не в искусстве писать, а в искусстве...
вычеркивать плохо написанное". Так и бывает, так и должно быть с новичками,
у которых есть дарование и есть вкус, принуждающий бежать вялости, серости,
шаблона. Рукопись новичка должна пестреть десятками помарок, которые,
впрочем, не всегда уменьшают ее размер; ведь на смену вялых, слабых, плохо
изложенных мыслей являются новые, яркие мысли, красивые слова. Позже
рукописи могут быть прекрасными и без единой помарки, как были прекрасны
рукописи Чехова, лишенные поправок, но это потому, что у людей, искусившихся
в писательстве, процесс смены вялого жизненным и серого ярким происходит уже
не на бумаге, а до перенесения слов и мыслей на бумагу, в мозгу.
В одном письме ко мне Чехов писал: /165/
"Стройте фразу, делайте ее сочней, жирней... Надо рассказ писать 5-6
дней и думать о нем все время, пока пишешь, иначе фразы никогда себе не
выработаете. Надо, чтобы каждая фраза прежде, чем лечь на бумагу, пролежала
в мозгу дня два и обмаслилась. Само собой разумеется, что сам я по лености
не придерживаюсь сего правила, но вам, молодым, рекомендую его тем более
охотно, что испытал не раз на себе самом его целебные свойства и знаю, что
рукописи всех настоящих мастеров испачканы, перечеркнуты вдоль и поперек,
потерты и покрыты латками"{165}.
По поводу этих перечеркнутых и испачканных рукописей мне пришлось
как-то говорить с Чеховым. Ничуть не отрицая необходимости работать над
рукописями, я ссылался на здравые, по моему мнению, слова одного из
критиков, который говорил, что секрет творчества не в бесконечных поправках,
иначе с помощью этих поправок можно бы создавать шедевры, но ведь этого не
бывает, и каждый автор может дать вещь только в меру своего дарования или
таланта. Чехов этого не оспаривал.
В том же письме к Е.М.Ш. Чехов бросает замечание, что я как будто не
оправдал тех надежд, которые на меня возлагали. Не знаю, что это были за
надежды, но в газетных новеллах я хорошо решал те задачи, которые перед
собой ставил. Печатали меня охотно и много. Позже, в 1899 году, когда я
сообщил Чехову, что ушел из "Новостей дня" после восьмилетней работы и
скучаю, он писал мне из Ялты: "Отчего бы не попробовать Вам работать в
"Неделе", в "Сыне отечества", "Биржевых ведомостях"? Ведь газет так много, и
Ваше сотрудничество каждою из них было бы принято с распростертыми
объятиями" (письмо от 10 февраля 1899 г.). Но в указанные Чеховым издания
мне не пришлось обращаться, в том же феврале я получил предложения
постоянной работы от двух больших газет - петербургской и харьковской, в
которых и работал - в петербургской до ее запрещения в 1901 году, а в
харьковской - до ее закрытия в 1918 году.
Среди писательских заветов Чехова восьмидесятых годов неизменным было
предостережение против тенденциозности писаний. В те годы Чехов был страшным
врагом тенденциозности и возвращался к этому вопросу /166/ с каким-то
постоянным и странным упорством и в зимние вечера в кабинете корнеевского
дома, и в летние дни во время прогулок в бабкинском лесу; каждый раз наш
разговор на эту тему заканчивался фразой Чехова:
- И что бы там ни болтали, а ведь вечно лишь то, что художественно!
В одном из писем, кажется к Щеглову{166}, Чехов обмолвился странным
признаньем, что не сумеет объяснить, почему ему нравится Шекспир и совсем не
нравится Златовратский. Но его заключительная фраза к речам о
тенденциозности могла бы служить прекрасным ответом на вопрос о Шекспире и
Златовратском.
Однако почему Чехов так упорно возвращался тогда к мыслям о
тенденциозности? Мне кажется, этим его писательский организм реагировал на
те упреки в "безразличии", "безучастии" и даже "беспринципности", которые по
адресу Чехова рассыпали Михайловский, Скабичевский и другие специалисты
критических дел.
У Чехова я познакомился с Александром Игнатьевичем Иваненко, молодым
музыкантом, которого переписка Чехова рисует очень простодушным человеком и
с которого Чехов будто бы написал Епиходова. Иваненко был очень мил, но не
так простодушен, как об этом можно думать по чеховским письмам, а что
касается до житейских несчастий, то Иваненке действительно не везло. Он
рассказывал мне, что был принят в консерваторию по классу рояли, но перед
началом учения прихворнул, и когда явился в консерваторию недели через две
после начала занятий, оказалось, что все рояли уже разобраны учениками, для
него не осталось ни одного свободного часа, и учиться ему было не на чем.
- Хотите играть на флейте? Вот все, что могу вам предложить, - сказало
какое-то консерваторское начальство.
Иваненко махнул рукой и начал учиться играть на флейте. Мечтать о рояли
и кончить флейтой - это действительно несчастье, достойное Епиходова. Но
дело не в этом. Дело в том, что благодаря Иваненке я узнал справедливость
изречения: история повторяется.
Кажется, еще так недавно Чехов писал и говорил обо мне Суворину, а уже
в 1892 году, редактируя "Будильник", я получил от Чехова такую
записку: /167/
"Мой знакомый А.И.Иваненко с моего благословения написал рассказ. Не
дадите ли Вы по пятачку за строчку? Я сердит на Вас, Александр Семенович, и
имею на то полное основание. Поклон.
Ваш А.Чехов"{167}.
У Иваненки кое-что можно было брать, и несколько рассказов его я
напечатал в "Будильнике". Подписывался Иваненко псевдонимом "Юс малый". А
Чехова я запросил, за что он сердит на меня, но ответ получил примерно через
месяц. Чехов писал:
"2 октября 1892 г.
Простите, добрейший Александр Семенович, что я так поздно отвечаю на
Ваше письмо. Виною тому текущие дела и леность.
Да, я на Вас неистово сердит, но единственно за то только, что Вы
минувшим летом отказали мне в удовольствии видеть Вас у себя в Мелихове. Я
весьма огорчен. Теперь уже нет смысла ехать ко мне, так как идет холодный
дождь и дороги прескверные, приходится невылазно сидеть в комнате. Попробую
еще раз пригласить Вас на рождество и в другой раз весною, а там уж как
знаете... Летом у меня Вы увидели бы много курьезного и, пожалуй,
интересного. У меня просторно, есть бараны, есть щенки Мюр и Мерилиз, есть
всякая овощь и дажа пара свиней. Тишина и благорастворение воздухов... Я
вижу, Вы зеваете, воображая мою жизнь, но, уверяю Вас, остроумцам из
"Иллюстрированной газеты" живется скучнее, чем уездным обывателям, а ведь от
Москвы так и несет названными остроумцами, жареной колбасой и Левинским!
За Иваненко благодарю. Только, пожалуйста, не особенно урезывайте его
творения. Ведь он пишет не для славы, а для пищи и одежды. У него,
несомненно, есть свежесть и хохлацкая игривость, но он сильно отстал в
знаках препинания.
Участковым врачом я буду состоять до 15 октября, когда упразднят в моем
участке холеру. У меня прибавится досуга, и я, пожалуй, буду чаще
наведываться в Москву, хотя мне ехать туда и жить там положительно не для
чего.
На моей литературной бирже настроение далеко не бойкое. Приготовил для
печати одну повесть и оканчиваю /168/ другую - вот и все за пять летних
месяцев. Денег нет. Вчера заработал медициной шесть рублей, да хочу продать
200 пудов ржи, но это все гроши. Вся надежда на повести.
Как поживает N{168}? Что он пописывает? Вот бы кому забросить к черту
Плющиху и последовать моему примеру. В деревне и дешевле, и здоровее, и
горизонты не заслонены домами.
Будьте здоровы и благополучны.
Ваш А.Чехов.
Вот мои расходы по имению за текущее лето:
Молотилка 30 р. --\
Экипаж с верхом 70 р. --/ Куплено по случаю.
Новый пруд 150 р.
Перестройка конюшни 30 р.
-----------
Итого 280 р.
Да по мелочам вышло тысячи две".