Страница:
известие об отмене "Чайки", решил" что опять полный неуспех, что болезнь
Книппер - только предлог, чтобы не волновать его, не вполне здорового
человека, известием о новой неудачной постановке "Чайки".
К Новому году я поправилась, и мы с непрерывающимся успехом играли весь
сезон нашу "Чайку".
Весной приезжает Чехов в Москву.{688} Конечно, мы хотели непременно
показать "Чайку" автору, но... у нас не было своего театра. Сезон кончался,
с началом великого поста кончалась и аренда нашего театра. Мы репетировали
где попало, снимая на Бронной какой-то частный театр. Решили на один вечер
снять театр "Парадиз" на Большой Никитской, где всегда играли в Москве
приезжие иностранные гастролеры. Театр нетопленый, декорации не наши,
обстановка угнетающая после всего "нашего", нового, связанного с нами.
По окончании четвертого акта, ожидая, после зимнего успеха, похвал
автора, мы вдруг видим: Чехов, мягкий, деликатный Чехов, идет на сцену с
часами в руках, бледный, серьезный, и очень решительно говорит, что все
очень хорошо, но "пьесу мою я прошу кончать /689/ третьим актом, четвертый
акт не позволю играть..." Он был со многим не согласен, главное с темпом,
очень волновался и уверял, что этот акт не из его пьесы. И правда, у нас
что-то не ладилось в этот раз. Владимир Иванович и Константин Сергеевич
долго успокаивали его, доказывая, что причина неудачной нашей игры в том,
что мы давно не играли (весь пост), а все актеры настолько зеленые, что
потерялись среди чужой, неуютной обстановки мрачного театра. Конечно,
впоследствии забылось это впечатление, все поправилось, но всегда
вспоминался этот случай, когда так решительно и необычно для него
протестовал Чехов, когда ему было что-то действительно не по душе.
Была радостная, чудесная весна, полная волнующих переживаний: создание
нового нашего театра, итоги первого сезона, успех и неуспех некоторых
постановок, необычайная наша сплоченность и общее волнение и трепет за
каждый спектакль; большой, исключительный успех "Чайки", знакомство с
Чеховым, радостное сознание, что у нас есть "свой", близкий нам автор,
которого мы нежно любили, - все это радостно волновало и наполняло наши
души. Снимались с автором - группа участвующих в "Чайке", и в середине
Чехов, якобы читающий пьесу. Уже говорили о постановке "Дяди Вани" в будущем
сезоне.
Этой весной я ближе познакомилась с Чеховым и со всей его милой семьей.
С сестрой его Марией Павловной мы познакомились еще зимой и как-то сразу
улыбнулись друг другу. Помню, А.Л.Вишневский привел Марию Павловну ко мне в
уборную в один из спектаклей "Чайки".
Помню солнечные весенние дни, первый день пасхи, веселое смятение
колоколов, наполнявших весенний воздух чем-то таким радостным, полным
ожидания... И в первый день пасхи пришел вдруг Чехов с визитом, он, никуда и
никогда не ходивший в гости...
В такой же солнечный весенний день мы пошли с ним на выставку картин,
смотреть Левитана, его друга, и были свидетелями того, как публика не
понимала и смеялась над его чудесной картиной "Стога сена при лунном свете",
- так это казалось ново и непонятно.
Чехов, Левитан и Чайковский - эти три имени связаны одной нитью, и,
правда, они были певцами /690/ прекрасной русской лирики, они были
выразителями целой полосы русской жизни.
Именно Чехов в своих произведениях дал право на жизнь простому, внешне
незаметному человеку с его страданиями и радостями, с его
неудовлетворенностью и мечтой о будущем, об иной, "невообразимо прекрасной"
жизни.
И в жизни Чехов относился с необыкновенной любовью и вниманием к
каждому так называемому незаметному человеку и находил в нем душевную
красоту. Люди любили его нежно и шли к нему, не зная его, чтобы повидать,
послушать; а он утомлялся, иногда мучился этими посещениями и не знал, что
сказать, когда ему задавали вопрос: как надо жить? Учить он не умел и не
любил... Я спрашивала этих людей, почему они ходят к Антону Павловичу, ведь
он не проповедник, говорить не умеет, а они отвечали с кроткой и нежной
улыбкой, что когда посидишь только около Чехова, хоть молча, и то уйдешь
обновленным человеком...
Помню, когда я везла тело Антона Павловича из Баденвейлера в Москву, на
одной глухой, заброшенной, никому не известной станции, стоявшей одиноко
среди необозримого пространства, подошли две робкие фигуры с полными слез
глазами и робко и бережно прикрепили какие-то простые полевые цветы к грубым
железным засовам запечатанного товарного вагона, в котором стоял гроб с
телом Чехова. Это, конечно, были люди - не герои, из тех, которые приходили
к нему "посидеть", чтобы после молчаливого визита уйти с новой верой в
жизнь.
Не могу не пережить в памяти первого и последнего посещения студии
Левитана (он вскоре скончался), не могу не вспомнить тишины и прелести тех
нескольких часов, когда он показывал свои картины и этюды Марии Павловне и
мне. Сильно волнуясь (у него была болезнь сердца), бледный, с горячими
красивыми глазами, Левитан говорил о мучениях, которые он испытывал в
продолжение шести лет, пока он не сумел передать на холсте лунную ночь
средней полосы России, ее тишину, ее прозрачность, легкость, даль, пригорок,
две-три нежные березки... И действительно, это была одна из замечательнейших
его картин. /691/
Три чудесных весенних солнечных дня провела я в Мелихове, небольшом
имении Чеховых под Серпуховом. Все там дышало уютом, простой здоровой
жизнью, чувствовалась хорошая, любовная атмосфера семейной жизни.
Очаровательная матушка Антона Павловича, тихая, русская женщина, с юмором,
которую я нежно любила, Антон Павлович, такой радостный, веселый... Он
показывал свои "владения": пруд с карасями, которыми гордился, - он был
страстный рыболов, - огород, цветник. Он очень любил садоводство, любил все,
что дает земля. Вид срезанных или сорванных цветов наводил на него уныние, и
когда, случалось, дамы приносили ему цветы, он через несколько минут после
их ухода молча выносил их в другую комнату. Все решительно пленило меня там:
и дом, и флигель, где написана была "Чайка", и сад, и пруд, и цветущие
фруктовые деревья, и телята, и утки, и сельская учительница, гулявшая с
учителем по дорожке, - казалось, что шла Маша с Медведенко, - пленяли
радушие, ласковость, уют, беседы, полные шуток, остроумия...
Это были три дня, полные чудесного предчувствия, полные радости,
солнца... "Какие чувства - чувства, похожие на нежные, изящные
цветы..."{691}
Кончился сезон, и я уехала отдыхать на Кавказ, где жил мой брат с
семьей на даче около Мцхета. К этому периоду относится начало нашей
переписки{691}. Еще в Москве я обещала приехать с Кавказа в Крым, где Антон
Павлович купил участок земли и строил дом. Письмами мы сговорились
встретиться на пароходе в Новороссийске около 20 июля и вместе приехали в
Ялту, где я остановилась в семье доктора Л.В.Средина, с которой была дружна
вся наша семья. А Антон Павлович жил на набережной в гостинице "Марино",
откуда он ходил ежедневно на постройку своего дома в Аутку. Он плохо
питался, так как никогда не думал о еде, уставал, и как мы с Срединым ни
старались зазывать его под разными предлогами, чтобы устроить ему нормальное
питание, это удавалось очень редко: Антон Павлович не любил ходить "в гости"
и избегал обедов не у себя дома, хотя к Срединым он относился с симпатией. У
них было всегда так просто и радушно, и все, что бывало в Ялте из мира
артистического, литературного и музыкального, /692/ все это посещало всегда
Срединых (Горький, Аренский, Васнецов, Ермолова).
Место, которое Антон Павлович приобрел для постройки дома, было далеко
от моря, от набережной, от города и представляло собой в полном смысле слова
пустырь с несколькими грушевыми деревьями.
Но вот стараниями Антона Павловича, его большой любовью ко всему, что
родит земля, этот пустырь понемногу превращается в чудесный, пышный,
разнообразный сад.
За постройкой дома Антон Павлович следил сам, ездил на работы и
наблюдал. В городе его часто можно было видеть на набережной, в книжном
магазине И.А.Синани, к которому Антон Павлович относился с большой
симпатией, к нему и его семье. Исаак Абрамович был очень предан Антону
Павловичу, с каким-то благоговением помогал ему хлопотать о приобретении
Кучук-Коя и участка под Ялтой, наблюдал, помогал советами, исполнял
трогательно все поручения.
Около магазина была скамейка, знаменитая скамейка, где сходились,
встречались, сидели и болтали все приезжавшие в Ялту "знаменитости": и
литераторы, и певцы, и художники, и музыканты... У Исаака Абрамовича была в
магазине книга, в которой расписывались все эти "знаменитости" (и он
гордился тем, что все это общество сходилось у него); у него же в магазине и
на скамейке узнавались все новости, все, что случалось и в небольшой Ялте и
в большом мире. И всегда тянуло пойти на ослепительно белую, залитую солнцем
набережную, вдыхать там теплый, волнующий аромат моря, щуриться и улыбаться,
глядя на лазурный огонь морской поверхности, тянуло поздороваться и
перекинуться несколькими фразами с ласковым хозяином, посмотреть полки с
книгами, нет ли чего новенького, узнать, нет ли новых приехавших, послушать
невинные сплетни...
В августе мы с Антоном Павловичем вместе уехали в Москву, ехали на
лошадях до Бахчисарая, через Ай-Петри... Хорошо было покачиваться на мягких
рессорах, дышать напоенным запахом сосны воздухом и болтать в милом,
шутливом, чеховском тоне и подремывать, когда сильно припекало южное солнце
и морило душу зноем. Хорошо было ехать через живописную долину Коккоза,
полную какого-то особенного очарования и прелести... /693/
Дорога шла мимо земской больницы, расположенной в некотором отдалении
от шоссе. На террасе стояла группа людей, отчаянно махавших руками в нашем
направлении и как будто что-то кричавших... Мы ехали, углубившись в какой-то
разговор, и хотя видели суетившихся людей, но все же не подумали, что это
могло относиться к нам, и решили, что это сумасшедшие... Впоследствии
оказалось, что это были не сумасшедшие, а группа ялтинских знакомых нам
докторов, бывших в больнице на какой-то консультации и усиленно старавшихся
остановить нас... Этот эпизод потом был источником смеха и всевозможных
анекдотов.
В Москве Антон Павлович пробыл недолго и в конце августа уехал обратно
в Ялту, а уже с 3 сентября возобновилась наша переписка.
В сезон 1899/900 года мы играли "Дядю Ваню".
С "Дядей Ваней" не так было благополучно. Первое представление похоже
было почти на неуспех. В чем же причина? Думаю, что в нас. Играть пьесы
Чехова очень трудно: мало быть хорошим актером и с мастерством играть свою
роль. Надо любить, чувствовать Чехова, надо уметь проникнуться всей
атмосферой данной полосы жизни, а главное - надо любить человека, как любил
его Чехов, и жить жизнью его людей. А найдешь то живое, вечное, что есть у
Чехова, - сколько ни играй потом образ, он никогда не потеряет аромата,
всегда будешь находить что-то новое, неиспользованное в нем.
В "Дяде Ване" не все мы сразу овладели образами, но чем дальше, тем
сильнее и глубже вживались в суть пьесы, и "Дядя Ваня" на многие-многие годы
сделался любимой пьесой нашего репертуара. Вообще пьесы Чехова не вызывали
сразу шумного восторга, но медленно, шаг за шагом, внедрялись глубоко и
прочно в души актеров и зрителей и обволакивали сердца своим обаянием.
Случалось не играть некоторые пьесы несколько лет, но при возобновлении
никогда у нас, артистов и режиссеров, не было такого отношения: ах, опять
старое возобновлять! К каждому возобновлению приступали мы с радостью,
репетировали пьесу, как новую, и находили в ней все новое и новое...
В конце марта труппа Художественного театра решила приехать в Крым{693}
с пьесами "Чайка", "Дядя Ваня", "Одинокие" и "Гедда Габлер". /694/
Я приехала еще на страстной с Марией Павловной, и как казалось уютно и
тепло в этом новом доме, который летом только еще строился и был нежилым...
Все интересовало, каждый пустяк; Антон Павлович любил ходить и показывать и
рассказывать, чего еще нет и что должно быть со временем; и, главное,
занимал его сад, фруктовые посадки...
С помощью сестры, Марии Павловны, Антон Павлович сам рисует план сада,
намечает, где будет какое дерево, где скамеечка, выписывает со всех концов
России деревья, кустарники, фруктовые деревья, устраивает груши и яблони
шпалерами, и результатом были действительно великолепные персики, абрикосы,
черешни, яблоки и груши. С большой любовью растил он березку, напоминавшую
ему нашу северную природу, ухаживал за штамбовыми розами и гордился ими, за
посаженным эвкалиптом около его любимой скамеечки, который, однако, недолго
жил, так же как березка: налетела буря, ветер сломал хрупкое белое деревце,
которое, конечно, не могло быть крепким и выносливым в чуждой ему почве.
Аллея акаций выросла невероятно быстро, длинные и гибкие, они при малейшем
ветре как-то задумчиво колебались, наклонялись, вытягивались, и было что-то
фантастическое в этих движениях, беспокойное и тоскливое... На них-то всегда
глядел Антон Павлович из большого итальянского окна своего кабинета. Были и
японские деревца, развесистая слива с красными листьями, крупнейших размеров
смородина, были и виноград, и миндаль, и пирамидальный тополь - все это
принималось и росло с удивительной быстротой благодаря любовному глазу
Антона Павловича. Одна беда - был вечный недостаток в воде, пока наконец
Аутку не присоединили к Ялте и не явилась возможность устроить водопровод.
По утрам Антон Павлович обыкновенно сиживал в саду, и при нем
всегдашние адъютанты - две собаки-дворняжки, которые откуда-то появились и
прижились очень быстро благодаря симпатии, с которой Антон Павлович
относился к ним, и два журавля с подрезанными крыльями, которые всегда были
около людей, но в руки не давались. Журавли эти были очень привязаны к
Арсению (дворнику и садовнику вместе), очень тосковали, когда он отлучался.
О возвращении Арсения из города /695/ весь дом знал по крику этих серых птиц
и странным движениям, которыми они выражали свою радость, - что-то вроде
вальса.
В это же время был в Ялте и А.М.Горький{695}, входивший в славу тогда
быстро и сильно, как ракета. Он бывал у Антона Павловича и как чудесно,
увлекательно, красочно рассказывал о своих скитаниях. И он сам и то, что он
рассказывал, - все казалось таким новым, свежим, и долго молча сидели мы в
кабинете Антона Павловича и слушали...
Тихо, уютно и быстро прошла страстная неделя, неделя отдыха, и надо
было ехать в Севастополь, куда прибыла труппа Художественного театра. Помню,
какое чувство одиночества охватило меня, когда я в первый раз в жизни
осталась в номере гостиницы, да еще в пасхальную ночь, да еще после
ласковости и уюта чеховской семьи... Но уже начались приготовления к
спектаклям, приехал Антон Павлович, и жизнь завертелась... Начался какой-то
весенний праздник... Переехали в Ялту - и праздник стал еще ярче, нас
буквально засыпали цветами... Закончился этот праздник феерией на крыше дачи
гостеприимной Ф.К.Татариновой, которая с такой любовью относилась к нашему
молодому театру и не знала, как и чем выразить свое поклонение
Станиславскому и Немировичу-Данченко, создавшим этот театр. Артисты
приезжали часто к Антону Павловичу, обедали, бродили по саду, сидели в
уютном кабинете, и как нравилось все это Антону Павловичу, - он так любил
жизнь подвижную, кипучую, а тогда у нас все надеялось, кипело, радовалось...
Жаль было расставаться и с югом, и с солнцем, и с Чеховым, и с
атмосферой праздника... но надо было ехать в Москву репетировать. Вскоре
приехал в Москву и Антон Павлович, ему казалось пусто в Ялте после жизни и
смятения, которые внес приезд нашего театра, но в Москве он почувствовал
себя нездоровым и быстро вернулся на юг.
Я в конце мая уехала с матерью на Кавказ, и каково было мое удивление и
радость, когда в поезде Тифлис - Батум я встретила Антона Павловича,
Горького, Васнецова, доктора Алексина, ехавших в Батум. Ехали мы вместе
часов шесть, до станции Михайлово, где мы с матерью пересели на Боржомскую
ветку. /696/
В июле я снова гостила у Чеховых в Ялте.
Переписка возобновилась с моего отъезда в Москву в начале августа и
прервалась приездом Антона Павловича в Москву с пьесой "Три сестры".
Когда Антон Павлович прочел нам, артистам и режиссерам, долго ждавшим
новой пьесы от любимого автора, свою пьесу "Три сестры", воцарилось какое-то
недоумение, молчание... Антон Павлович смущенно улыбался и, нервно
покашливая, ходил среди нас... Начали одиноко брошенными фразами что-то
высказывать, слышалось: "Это же не пьеса, это только схема...", "Этого
нельзя играть, нет ролей, какие-то намеки только..." Работа была трудная,
много надо было распахивать в душах...
Но вот прошло несколько лет, и мы уже с удивлением думали: неужели эта
наша любимая пьеса, такая насыщенная переживаниями, такая глубокая, такая
значительная, способная затрагивать самые скрытые прекрасные уголки души
человеческой, неужели эта пьеса могла казаться не пьесой, а схемой и мы
могли говорить, что нет ролей?
В 1917 году, после Октябрьской революции, одной из первых пьес, которые
мы играли, была пьеса "Три сестры", и у всех было такое чувство, что мы
раньше играли ее бессознательно, не придавая значения вложенным в нее мыслям
и переживаниям, а главное - мечтам. И впрямь иначе зазвучала вся пьеса,
почувствовалось, что это были не просто мечты, а какие-то предчувствия и что
действительно "надвинулась на нас всех громада", сильная буря сдула "с
нашего общества лень, равнодушие, предубеждение к труду, гнилую скуку..."
В середине декабря Антон Павлович отправился на юг Франции, в Ниццу,
где он прожил около трех месяцев, сильно волнуясь ходом работ в театре над
постановкой пьесы "Три сестры".
В Москве он смотрел "Когда мы, мертвые, пробуждаемся". К Ибсену Антон
Павлович относился как-то недоверчиво и с улыбкой, он казался ему сложным,
непростым и умствующим. Постановке "Снегурочки"{696} Антон Павлович тоже не
очень сочувствовал; он говорил, что пока мы не должны ставить таких пьес, а
придерживаться пьес типа "Одиноких". /697/
Наша возобновившаяся переписка тянулась с 11 декабря по 18 марта 1901
года. В начале апреля я ненадолго приезжала в Ялту, а с половины апреля (до
половины мая) шла опять переписка.
Таковы были внешние факты. А внутри росло и крепло чувство, которое
требовало каких-то определенных решений, и я решила соединить мою жизнь с
жизнью Антона Павловича, несмотря на его слабое здоровье и на мою любовь к
сцене. Верилось, что жизнь может и должна быть прекрасной, и она стала
такой, несмотря на наши горестные разлуки, - они ведь кончались радостными
встречами. Жизнь с таким человеком мне казалась нестрашной и нетрудной: он
так умел отбрасывать всю тину, все мелочи жизненные и все ненужное, что
затемняет и засоряет самую сущность и прелесть жизни.
В половине мая 1901 года Антон Павлович приехал в Москву. 25 мая мы
повенчались и уехали по Волге, Каме, Белой до Уфы, откуда часов шесть по
железной дороге - в Андреевский санаторий около станции Аксеново. По дороге
навестили в Нижнем-Новгороде А.М.Горького, отбывавшего домашний арест{697}.
У пристани Пьяный Бор (Кама) мы застряли на целые сутки и ночевали на
полу в простой избе, в нескольких верстах от пристани, но спать нельзя было,
так как неизвестно было время, когда мог прийти пароход на Уфу. И в
продолжение ночи и на рассвете пришлось несколько раз выходить и ждать, не
появится ли какой пароход. На Антона Павловича эта ночь, полная
отчужденности от всего культурного мира, ночь величавая, памятная какой-то
покойной, серьезной содержательностью и жутковатой красотой и тихим
рассветом, произвела сильное впечатление, и в его книжечке, куда он заносил
все свои мысли и впечатления, отмечен Пьяный Бор.
В Аксенове Антону Павловичу нравилась природа, длинные тени по степи
после шести часов, фырканье лошадей в табуне, нравилась флора, река Дема
(Аксаковская), куда мы ездили однажды на рыбную ловлю. Санаторий стоял в
прекрасном дубовом лесу, но устроен был примитивно, и жить было неудобно при
минимальном комфорте. Даже за подушками пришлось мне ехать в Уфу. Кумыс
сначала пришелся по вкусу Антону /698/ Павловичу, но вскоре надоел, и, не
выдержав шести недель, мы отправились в Ялту через Самару, по Волге до
Царицына и на Новороссийск. До 20 августа мы пробыли в Ялте. Затем мне надо
было возвращаться в Москву: возобновлялась театральная работа.
И опять начинаются разлуки и встречи, только расставания становятся еще
чувствительнее и мучительнее, и уже через несколько месяцев я стала сильно
подумывать, не бросить ли сцену. Но рядом вставал вопрос: нужна ли Антону
Павловичу просто жена, оторванная от живого дела? Я чуяла в нем
человека-одиночку, который, может быть, тяготился бы ломкой жизни своей и
чужой. И он так дорожил связью через меня с театром, возбудившим его
живейший интерес.
Я невольно с необычайной остротой вспомнила все эти переживания, когда
много лет спустя, при издании писем Антона Павловича, я прочла его слова,
обращенные к А.С.Суворину еще в 1895 году: "Извольте, я женюсь, если Вы
хотите этого. Но мои условия: все должно быть, как было до этого, то есть
она должна жить в Москве, а я в деревне (он жил тогда в Мелихове), и я буду
к ней ездить. Счастья же, которое продолжается изо дня в день, от утра до
утра, я не выдержу. Я обещаю быть великолепным мужем, но дайте мне такую
жену, которая, как луна, являлась бы на моем небе не каждый день"{698}.
Я не знала тогда этих слов, но чувствовала, что я нужна ему такая,
какая я есть, и все-таки после моей тяжелой болезни в 1902 году я опять
серьезно говорила с нашими директорами о своем уходе из театра, но встретила
сильный отпор. Антон Павлович тоже восставал, хотя и воздерживался от
окончательного решения. Я понимала причину его сдержанности, но никогда мы
не трогали ее словами и не говорили о том, что мешало нам до конца соединить
жизнь, и только в письмах у меня появлялись недоговоренности, и
подозрительность, и иногда раздражение.
Так и потекла жизнь - урывками, с учащенной перепиской в периоды
разлуки.
С этой поры жизнь Антона Павловича больше, чем прежде, делится между
Москвой и Ялтой. Начались частые встречи и проводы на Курском вокзале и на
вокзале в Севастополе. В Ялте ему "надо" было жить, в /699/ Москву "тянуло"
все время. Хотелось быть ближе к жизни, наблюдать ее, чувствовать,
участвовать в ней, хотелось видеть людей, которые хотя иногда и утомляли его
своими разговорами, но без которых он жить не мог: не в его силах было
отказывать человеку, который пришел с тем, чтобы повидать его и побеседовать
с ним.
В Ялте привлекали сначала только постройка дома, разбивка сада,
устройство жизни, а впоследствии он свыкся с ней, хотя и называл ее своей
"теплой Сибирью". В Москву все время стремился, стремился быть ближе к
театру, быть среди актеров, ходить на репетиции, болтать, шутить, смотреть
спектакли, любил пройтись по Петровке, по Кузнецкому, посмотреть на
магазины, на толпу. Но в самый живой период московской жизни ему приходилось
быть вдали от нее. Только зиму 1903-1904 года доктора разрешили ему провести
в столице, и как он радовался и умилялся на настоящую московскую снежную
зиму, радовался, что можно ходить на репетиции, радовался, как ребенок,
своей новой шубе и бобровой шапке.
Мы эту зиму приискивали клочок земли с домом под Москвой, чтобы Антон
Павлович мог и в дальнейшем зимовать близко от нежно любимой Москвы (никто
не думал, что развязка так недалека). И вот мы поехали в один солнечный
февральский день в Царицыно, чтобы осмотреть маленькую усадьбу, которую нам
предлагали купить. Обратно (не то мы опоздали на поезд, не то его не было)
пришлось ехать на лошадях верст около тридцати. Несмотря на довольно сильный
мороз, как наслаждался Антон Павлович видом белой, горевшей на солнце
равнины и скрипом полозьев по крепкому, укатанному снегу! Точно судьба
решила побаловать его и дала ему в последний год жизни все те радости,
которыми он дорожил: и Москву, и зиму, и постановку "Вишневого сада", и
людей, которых он так любил...
Работа над "Вишневым садом" была трудная, мучительная, я бы сказала
никак не могли понять друг друга, сговориться режиссеры с автором.
Но все хорошо, что хорошо кончается, и после всех препятствий,
трудностей и страданий, среди которых рождался "Вишневый сад", мы играли его
с 1904 года до наших дней и ни разу не снимали его с репертуара, /700/ между
тем как другие пьесы отдыхали по одному, по два, три года.
"Вишневый сад" мы впервые играли 17/30 января 1904 года, в день именин
Антона Павловича.
Первое представление "Вишневого сада" было днем чествования Чехова
литераторами и друзьями{700}. Его это утомляло, он не любил показных
торжеств и даже отказался приехать в театр. Он очень волновался постановкой
"Вишневого сада" и приехал только тогда, когда за ним послали.
Первое представление "Чайки" было торжеством в театре, и первое
представление последней его пьесы тоже было торжеством. Но как непохожи были
эти два торжества! Было беспокойно, в воздухе висело что-то зловещее. Не
знаю, может быть теперь эти события окрасились так благодаря всем
Книппер - только предлог, чтобы не волновать его, не вполне здорового
человека, известием о новой неудачной постановке "Чайки".
К Новому году я поправилась, и мы с непрерывающимся успехом играли весь
сезон нашу "Чайку".
Весной приезжает Чехов в Москву.{688} Конечно, мы хотели непременно
показать "Чайку" автору, но... у нас не было своего театра. Сезон кончался,
с началом великого поста кончалась и аренда нашего театра. Мы репетировали
где попало, снимая на Бронной какой-то частный театр. Решили на один вечер
снять театр "Парадиз" на Большой Никитской, где всегда играли в Москве
приезжие иностранные гастролеры. Театр нетопленый, декорации не наши,
обстановка угнетающая после всего "нашего", нового, связанного с нами.
По окончании четвертого акта, ожидая, после зимнего успеха, похвал
автора, мы вдруг видим: Чехов, мягкий, деликатный Чехов, идет на сцену с
часами в руках, бледный, серьезный, и очень решительно говорит, что все
очень хорошо, но "пьесу мою я прошу кончать /689/ третьим актом, четвертый
акт не позволю играть..." Он был со многим не согласен, главное с темпом,
очень волновался и уверял, что этот акт не из его пьесы. И правда, у нас
что-то не ладилось в этот раз. Владимир Иванович и Константин Сергеевич
долго успокаивали его, доказывая, что причина неудачной нашей игры в том,
что мы давно не играли (весь пост), а все актеры настолько зеленые, что
потерялись среди чужой, неуютной обстановки мрачного театра. Конечно,
впоследствии забылось это впечатление, все поправилось, но всегда
вспоминался этот случай, когда так решительно и необычно для него
протестовал Чехов, когда ему было что-то действительно не по душе.
Была радостная, чудесная весна, полная волнующих переживаний: создание
нового нашего театра, итоги первого сезона, успех и неуспех некоторых
постановок, необычайная наша сплоченность и общее волнение и трепет за
каждый спектакль; большой, исключительный успех "Чайки", знакомство с
Чеховым, радостное сознание, что у нас есть "свой", близкий нам автор,
которого мы нежно любили, - все это радостно волновало и наполняло наши
души. Снимались с автором - группа участвующих в "Чайке", и в середине
Чехов, якобы читающий пьесу. Уже говорили о постановке "Дяди Вани" в будущем
сезоне.
Этой весной я ближе познакомилась с Чеховым и со всей его милой семьей.
С сестрой его Марией Павловной мы познакомились еще зимой и как-то сразу
улыбнулись друг другу. Помню, А.Л.Вишневский привел Марию Павловну ко мне в
уборную в один из спектаклей "Чайки".
Помню солнечные весенние дни, первый день пасхи, веселое смятение
колоколов, наполнявших весенний воздух чем-то таким радостным, полным
ожидания... И в первый день пасхи пришел вдруг Чехов с визитом, он, никуда и
никогда не ходивший в гости...
В такой же солнечный весенний день мы пошли с ним на выставку картин,
смотреть Левитана, его друга, и были свидетелями того, как публика не
понимала и смеялась над его чудесной картиной "Стога сена при лунном свете",
- так это казалось ново и непонятно.
Чехов, Левитан и Чайковский - эти три имени связаны одной нитью, и,
правда, они были певцами /690/ прекрасной русской лирики, они были
выразителями целой полосы русской жизни.
Именно Чехов в своих произведениях дал право на жизнь простому, внешне
незаметному человеку с его страданиями и радостями, с его
неудовлетворенностью и мечтой о будущем, об иной, "невообразимо прекрасной"
жизни.
И в жизни Чехов относился с необыкновенной любовью и вниманием к
каждому так называемому незаметному человеку и находил в нем душевную
красоту. Люди любили его нежно и шли к нему, не зная его, чтобы повидать,
послушать; а он утомлялся, иногда мучился этими посещениями и не знал, что
сказать, когда ему задавали вопрос: как надо жить? Учить он не умел и не
любил... Я спрашивала этих людей, почему они ходят к Антону Павловичу, ведь
он не проповедник, говорить не умеет, а они отвечали с кроткой и нежной
улыбкой, что когда посидишь только около Чехова, хоть молча, и то уйдешь
обновленным человеком...
Помню, когда я везла тело Антона Павловича из Баденвейлера в Москву, на
одной глухой, заброшенной, никому не известной станции, стоявшей одиноко
среди необозримого пространства, подошли две робкие фигуры с полными слез
глазами и робко и бережно прикрепили какие-то простые полевые цветы к грубым
железным засовам запечатанного товарного вагона, в котором стоял гроб с
телом Чехова. Это, конечно, были люди - не герои, из тех, которые приходили
к нему "посидеть", чтобы после молчаливого визита уйти с новой верой в
жизнь.
Не могу не пережить в памяти первого и последнего посещения студии
Левитана (он вскоре скончался), не могу не вспомнить тишины и прелести тех
нескольких часов, когда он показывал свои картины и этюды Марии Павловне и
мне. Сильно волнуясь (у него была болезнь сердца), бледный, с горячими
красивыми глазами, Левитан говорил о мучениях, которые он испытывал в
продолжение шести лет, пока он не сумел передать на холсте лунную ночь
средней полосы России, ее тишину, ее прозрачность, легкость, даль, пригорок,
две-три нежные березки... И действительно, это была одна из замечательнейших
его картин. /691/
Три чудесных весенних солнечных дня провела я в Мелихове, небольшом
имении Чеховых под Серпуховом. Все там дышало уютом, простой здоровой
жизнью, чувствовалась хорошая, любовная атмосфера семейной жизни.
Очаровательная матушка Антона Павловича, тихая, русская женщина, с юмором,
которую я нежно любила, Антон Павлович, такой радостный, веселый... Он
показывал свои "владения": пруд с карасями, которыми гордился, - он был
страстный рыболов, - огород, цветник. Он очень любил садоводство, любил все,
что дает земля. Вид срезанных или сорванных цветов наводил на него уныние, и
когда, случалось, дамы приносили ему цветы, он через несколько минут после
их ухода молча выносил их в другую комнату. Все решительно пленило меня там:
и дом, и флигель, где написана была "Чайка", и сад, и пруд, и цветущие
фруктовые деревья, и телята, и утки, и сельская учительница, гулявшая с
учителем по дорожке, - казалось, что шла Маша с Медведенко, - пленяли
радушие, ласковость, уют, беседы, полные шуток, остроумия...
Это были три дня, полные чудесного предчувствия, полные радости,
солнца... "Какие чувства - чувства, похожие на нежные, изящные
цветы..."{691}
Кончился сезон, и я уехала отдыхать на Кавказ, где жил мой брат с
семьей на даче около Мцхета. К этому периоду относится начало нашей
переписки{691}. Еще в Москве я обещала приехать с Кавказа в Крым, где Антон
Павлович купил участок земли и строил дом. Письмами мы сговорились
встретиться на пароходе в Новороссийске около 20 июля и вместе приехали в
Ялту, где я остановилась в семье доктора Л.В.Средина, с которой была дружна
вся наша семья. А Антон Павлович жил на набережной в гостинице "Марино",
откуда он ходил ежедневно на постройку своего дома в Аутку. Он плохо
питался, так как никогда не думал о еде, уставал, и как мы с Срединым ни
старались зазывать его под разными предлогами, чтобы устроить ему нормальное
питание, это удавалось очень редко: Антон Павлович не любил ходить "в гости"
и избегал обедов не у себя дома, хотя к Срединым он относился с симпатией. У
них было всегда так просто и радушно, и все, что бывало в Ялте из мира
артистического, литературного и музыкального, /692/ все это посещало всегда
Срединых (Горький, Аренский, Васнецов, Ермолова).
Место, которое Антон Павлович приобрел для постройки дома, было далеко
от моря, от набережной, от города и представляло собой в полном смысле слова
пустырь с несколькими грушевыми деревьями.
Но вот стараниями Антона Павловича, его большой любовью ко всему, что
родит земля, этот пустырь понемногу превращается в чудесный, пышный,
разнообразный сад.
За постройкой дома Антон Павлович следил сам, ездил на работы и
наблюдал. В городе его часто можно было видеть на набережной, в книжном
магазине И.А.Синани, к которому Антон Павлович относился с большой
симпатией, к нему и его семье. Исаак Абрамович был очень предан Антону
Павловичу, с каким-то благоговением помогал ему хлопотать о приобретении
Кучук-Коя и участка под Ялтой, наблюдал, помогал советами, исполнял
трогательно все поручения.
Около магазина была скамейка, знаменитая скамейка, где сходились,
встречались, сидели и болтали все приезжавшие в Ялту "знаменитости": и
литераторы, и певцы, и художники, и музыканты... У Исаака Абрамовича была в
магазине книга, в которой расписывались все эти "знаменитости" (и он
гордился тем, что все это общество сходилось у него); у него же в магазине и
на скамейке узнавались все новости, все, что случалось и в небольшой Ялте и
в большом мире. И всегда тянуло пойти на ослепительно белую, залитую солнцем
набережную, вдыхать там теплый, волнующий аромат моря, щуриться и улыбаться,
глядя на лазурный огонь морской поверхности, тянуло поздороваться и
перекинуться несколькими фразами с ласковым хозяином, посмотреть полки с
книгами, нет ли чего новенького, узнать, нет ли новых приехавших, послушать
невинные сплетни...
В августе мы с Антоном Павловичем вместе уехали в Москву, ехали на
лошадях до Бахчисарая, через Ай-Петри... Хорошо было покачиваться на мягких
рессорах, дышать напоенным запахом сосны воздухом и болтать в милом,
шутливом, чеховском тоне и подремывать, когда сильно припекало южное солнце
и морило душу зноем. Хорошо было ехать через живописную долину Коккоза,
полную какого-то особенного очарования и прелести... /693/
Дорога шла мимо земской больницы, расположенной в некотором отдалении
от шоссе. На террасе стояла группа людей, отчаянно махавших руками в нашем
направлении и как будто что-то кричавших... Мы ехали, углубившись в какой-то
разговор, и хотя видели суетившихся людей, но все же не подумали, что это
могло относиться к нам, и решили, что это сумасшедшие... Впоследствии
оказалось, что это были не сумасшедшие, а группа ялтинских знакомых нам
докторов, бывших в больнице на какой-то консультации и усиленно старавшихся
остановить нас... Этот эпизод потом был источником смеха и всевозможных
анекдотов.
В Москве Антон Павлович пробыл недолго и в конце августа уехал обратно
в Ялту, а уже с 3 сентября возобновилась наша переписка.
В сезон 1899/900 года мы играли "Дядю Ваню".
С "Дядей Ваней" не так было благополучно. Первое представление похоже
было почти на неуспех. В чем же причина? Думаю, что в нас. Играть пьесы
Чехова очень трудно: мало быть хорошим актером и с мастерством играть свою
роль. Надо любить, чувствовать Чехова, надо уметь проникнуться всей
атмосферой данной полосы жизни, а главное - надо любить человека, как любил
его Чехов, и жить жизнью его людей. А найдешь то живое, вечное, что есть у
Чехова, - сколько ни играй потом образ, он никогда не потеряет аромата,
всегда будешь находить что-то новое, неиспользованное в нем.
В "Дяде Ване" не все мы сразу овладели образами, но чем дальше, тем
сильнее и глубже вживались в суть пьесы, и "Дядя Ваня" на многие-многие годы
сделался любимой пьесой нашего репертуара. Вообще пьесы Чехова не вызывали
сразу шумного восторга, но медленно, шаг за шагом, внедрялись глубоко и
прочно в души актеров и зрителей и обволакивали сердца своим обаянием.
Случалось не играть некоторые пьесы несколько лет, но при возобновлении
никогда у нас, артистов и режиссеров, не было такого отношения: ах, опять
старое возобновлять! К каждому возобновлению приступали мы с радостью,
репетировали пьесу, как новую, и находили в ней все новое и новое...
В конце марта труппа Художественного театра решила приехать в Крым{693}
с пьесами "Чайка", "Дядя Ваня", "Одинокие" и "Гедда Габлер". /694/
Я приехала еще на страстной с Марией Павловной, и как казалось уютно и
тепло в этом новом доме, который летом только еще строился и был нежилым...
Все интересовало, каждый пустяк; Антон Павлович любил ходить и показывать и
рассказывать, чего еще нет и что должно быть со временем; и, главное,
занимал его сад, фруктовые посадки...
С помощью сестры, Марии Павловны, Антон Павлович сам рисует план сада,
намечает, где будет какое дерево, где скамеечка, выписывает со всех концов
России деревья, кустарники, фруктовые деревья, устраивает груши и яблони
шпалерами, и результатом были действительно великолепные персики, абрикосы,
черешни, яблоки и груши. С большой любовью растил он березку, напоминавшую
ему нашу северную природу, ухаживал за штамбовыми розами и гордился ими, за
посаженным эвкалиптом около его любимой скамеечки, который, однако, недолго
жил, так же как березка: налетела буря, ветер сломал хрупкое белое деревце,
которое, конечно, не могло быть крепким и выносливым в чуждой ему почве.
Аллея акаций выросла невероятно быстро, длинные и гибкие, они при малейшем
ветре как-то задумчиво колебались, наклонялись, вытягивались, и было что-то
фантастическое в этих движениях, беспокойное и тоскливое... На них-то всегда
глядел Антон Павлович из большого итальянского окна своего кабинета. Были и
японские деревца, развесистая слива с красными листьями, крупнейших размеров
смородина, были и виноград, и миндаль, и пирамидальный тополь - все это
принималось и росло с удивительной быстротой благодаря любовному глазу
Антона Павловича. Одна беда - был вечный недостаток в воде, пока наконец
Аутку не присоединили к Ялте и не явилась возможность устроить водопровод.
По утрам Антон Павлович обыкновенно сиживал в саду, и при нем
всегдашние адъютанты - две собаки-дворняжки, которые откуда-то появились и
прижились очень быстро благодаря симпатии, с которой Антон Павлович
относился к ним, и два журавля с подрезанными крыльями, которые всегда были
около людей, но в руки не давались. Журавли эти были очень привязаны к
Арсению (дворнику и садовнику вместе), очень тосковали, когда он отлучался.
О возвращении Арсения из города /695/ весь дом знал по крику этих серых птиц
и странным движениям, которыми они выражали свою радость, - что-то вроде
вальса.
В это же время был в Ялте и А.М.Горький{695}, входивший в славу тогда
быстро и сильно, как ракета. Он бывал у Антона Павловича и как чудесно,
увлекательно, красочно рассказывал о своих скитаниях. И он сам и то, что он
рассказывал, - все казалось таким новым, свежим, и долго молча сидели мы в
кабинете Антона Павловича и слушали...
Тихо, уютно и быстро прошла страстная неделя, неделя отдыха, и надо
было ехать в Севастополь, куда прибыла труппа Художественного театра. Помню,
какое чувство одиночества охватило меня, когда я в первый раз в жизни
осталась в номере гостиницы, да еще в пасхальную ночь, да еще после
ласковости и уюта чеховской семьи... Но уже начались приготовления к
спектаклям, приехал Антон Павлович, и жизнь завертелась... Начался какой-то
весенний праздник... Переехали в Ялту - и праздник стал еще ярче, нас
буквально засыпали цветами... Закончился этот праздник феерией на крыше дачи
гостеприимной Ф.К.Татариновой, которая с такой любовью относилась к нашему
молодому театру и не знала, как и чем выразить свое поклонение
Станиславскому и Немировичу-Данченко, создавшим этот театр. Артисты
приезжали часто к Антону Павловичу, обедали, бродили по саду, сидели в
уютном кабинете, и как нравилось все это Антону Павловичу, - он так любил
жизнь подвижную, кипучую, а тогда у нас все надеялось, кипело, радовалось...
Жаль было расставаться и с югом, и с солнцем, и с Чеховым, и с
атмосферой праздника... но надо было ехать в Москву репетировать. Вскоре
приехал в Москву и Антон Павлович, ему казалось пусто в Ялте после жизни и
смятения, которые внес приезд нашего театра, но в Москве он почувствовал
себя нездоровым и быстро вернулся на юг.
Я в конце мая уехала с матерью на Кавказ, и каково было мое удивление и
радость, когда в поезде Тифлис - Батум я встретила Антона Павловича,
Горького, Васнецова, доктора Алексина, ехавших в Батум. Ехали мы вместе
часов шесть, до станции Михайлово, где мы с матерью пересели на Боржомскую
ветку. /696/
В июле я снова гостила у Чеховых в Ялте.
Переписка возобновилась с моего отъезда в Москву в начале августа и
прервалась приездом Антона Павловича в Москву с пьесой "Три сестры".
Когда Антон Павлович прочел нам, артистам и режиссерам, долго ждавшим
новой пьесы от любимого автора, свою пьесу "Три сестры", воцарилось какое-то
недоумение, молчание... Антон Павлович смущенно улыбался и, нервно
покашливая, ходил среди нас... Начали одиноко брошенными фразами что-то
высказывать, слышалось: "Это же не пьеса, это только схема...", "Этого
нельзя играть, нет ролей, какие-то намеки только..." Работа была трудная,
много надо было распахивать в душах...
Но вот прошло несколько лет, и мы уже с удивлением думали: неужели эта
наша любимая пьеса, такая насыщенная переживаниями, такая глубокая, такая
значительная, способная затрагивать самые скрытые прекрасные уголки души
человеческой, неужели эта пьеса могла казаться не пьесой, а схемой и мы
могли говорить, что нет ролей?
В 1917 году, после Октябрьской революции, одной из первых пьес, которые
мы играли, была пьеса "Три сестры", и у всех было такое чувство, что мы
раньше играли ее бессознательно, не придавая значения вложенным в нее мыслям
и переживаниям, а главное - мечтам. И впрямь иначе зазвучала вся пьеса,
почувствовалось, что это были не просто мечты, а какие-то предчувствия и что
действительно "надвинулась на нас всех громада", сильная буря сдула "с
нашего общества лень, равнодушие, предубеждение к труду, гнилую скуку..."
В середине декабря Антон Павлович отправился на юг Франции, в Ниццу,
где он прожил около трех месяцев, сильно волнуясь ходом работ в театре над
постановкой пьесы "Три сестры".
В Москве он смотрел "Когда мы, мертвые, пробуждаемся". К Ибсену Антон
Павлович относился как-то недоверчиво и с улыбкой, он казался ему сложным,
непростым и умствующим. Постановке "Снегурочки"{696} Антон Павлович тоже не
очень сочувствовал; он говорил, что пока мы не должны ставить таких пьес, а
придерживаться пьес типа "Одиноких". /697/
Наша возобновившаяся переписка тянулась с 11 декабря по 18 марта 1901
года. В начале апреля я ненадолго приезжала в Ялту, а с половины апреля (до
половины мая) шла опять переписка.
Таковы были внешние факты. А внутри росло и крепло чувство, которое
требовало каких-то определенных решений, и я решила соединить мою жизнь с
жизнью Антона Павловича, несмотря на его слабое здоровье и на мою любовь к
сцене. Верилось, что жизнь может и должна быть прекрасной, и она стала
такой, несмотря на наши горестные разлуки, - они ведь кончались радостными
встречами. Жизнь с таким человеком мне казалась нестрашной и нетрудной: он
так умел отбрасывать всю тину, все мелочи жизненные и все ненужное, что
затемняет и засоряет самую сущность и прелесть жизни.
В половине мая 1901 года Антон Павлович приехал в Москву. 25 мая мы
повенчались и уехали по Волге, Каме, Белой до Уфы, откуда часов шесть по
железной дороге - в Андреевский санаторий около станции Аксеново. По дороге
навестили в Нижнем-Новгороде А.М.Горького, отбывавшего домашний арест{697}.
У пристани Пьяный Бор (Кама) мы застряли на целые сутки и ночевали на
полу в простой избе, в нескольких верстах от пристани, но спать нельзя было,
так как неизвестно было время, когда мог прийти пароход на Уфу. И в
продолжение ночи и на рассвете пришлось несколько раз выходить и ждать, не
появится ли какой пароход. На Антона Павловича эта ночь, полная
отчужденности от всего культурного мира, ночь величавая, памятная какой-то
покойной, серьезной содержательностью и жутковатой красотой и тихим
рассветом, произвела сильное впечатление, и в его книжечке, куда он заносил
все свои мысли и впечатления, отмечен Пьяный Бор.
В Аксенове Антону Павловичу нравилась природа, длинные тени по степи
после шести часов, фырканье лошадей в табуне, нравилась флора, река Дема
(Аксаковская), куда мы ездили однажды на рыбную ловлю. Санаторий стоял в
прекрасном дубовом лесу, но устроен был примитивно, и жить было неудобно при
минимальном комфорте. Даже за подушками пришлось мне ехать в Уфу. Кумыс
сначала пришелся по вкусу Антону /698/ Павловичу, но вскоре надоел, и, не
выдержав шести недель, мы отправились в Ялту через Самару, по Волге до
Царицына и на Новороссийск. До 20 августа мы пробыли в Ялте. Затем мне надо
было возвращаться в Москву: возобновлялась театральная работа.
И опять начинаются разлуки и встречи, только расставания становятся еще
чувствительнее и мучительнее, и уже через несколько месяцев я стала сильно
подумывать, не бросить ли сцену. Но рядом вставал вопрос: нужна ли Антону
Павловичу просто жена, оторванная от живого дела? Я чуяла в нем
человека-одиночку, который, может быть, тяготился бы ломкой жизни своей и
чужой. И он так дорожил связью через меня с театром, возбудившим его
живейший интерес.
Я невольно с необычайной остротой вспомнила все эти переживания, когда
много лет спустя, при издании писем Антона Павловича, я прочла его слова,
обращенные к А.С.Суворину еще в 1895 году: "Извольте, я женюсь, если Вы
хотите этого. Но мои условия: все должно быть, как было до этого, то есть
она должна жить в Москве, а я в деревне (он жил тогда в Мелихове), и я буду
к ней ездить. Счастья же, которое продолжается изо дня в день, от утра до
утра, я не выдержу. Я обещаю быть великолепным мужем, но дайте мне такую
жену, которая, как луна, являлась бы на моем небе не каждый день"{698}.
Я не знала тогда этих слов, но чувствовала, что я нужна ему такая,
какая я есть, и все-таки после моей тяжелой болезни в 1902 году я опять
серьезно говорила с нашими директорами о своем уходе из театра, но встретила
сильный отпор. Антон Павлович тоже восставал, хотя и воздерживался от
окончательного решения. Я понимала причину его сдержанности, но никогда мы
не трогали ее словами и не говорили о том, что мешало нам до конца соединить
жизнь, и только в письмах у меня появлялись недоговоренности, и
подозрительность, и иногда раздражение.
Так и потекла жизнь - урывками, с учащенной перепиской в периоды
разлуки.
С этой поры жизнь Антона Павловича больше, чем прежде, делится между
Москвой и Ялтой. Начались частые встречи и проводы на Курском вокзале и на
вокзале в Севастополе. В Ялте ему "надо" было жить, в /699/ Москву "тянуло"
все время. Хотелось быть ближе к жизни, наблюдать ее, чувствовать,
участвовать в ней, хотелось видеть людей, которые хотя иногда и утомляли его
своими разговорами, но без которых он жить не мог: не в его силах было
отказывать человеку, который пришел с тем, чтобы повидать его и побеседовать
с ним.
В Ялте привлекали сначала только постройка дома, разбивка сада,
устройство жизни, а впоследствии он свыкся с ней, хотя и называл ее своей
"теплой Сибирью". В Москву все время стремился, стремился быть ближе к
театру, быть среди актеров, ходить на репетиции, болтать, шутить, смотреть
спектакли, любил пройтись по Петровке, по Кузнецкому, посмотреть на
магазины, на толпу. Но в самый живой период московской жизни ему приходилось
быть вдали от нее. Только зиму 1903-1904 года доктора разрешили ему провести
в столице, и как он радовался и умилялся на настоящую московскую снежную
зиму, радовался, что можно ходить на репетиции, радовался, как ребенок,
своей новой шубе и бобровой шапке.
Мы эту зиму приискивали клочок земли с домом под Москвой, чтобы Антон
Павлович мог и в дальнейшем зимовать близко от нежно любимой Москвы (никто
не думал, что развязка так недалека). И вот мы поехали в один солнечный
февральский день в Царицыно, чтобы осмотреть маленькую усадьбу, которую нам
предлагали купить. Обратно (не то мы опоздали на поезд, не то его не было)
пришлось ехать на лошадях верст около тридцати. Несмотря на довольно сильный
мороз, как наслаждался Антон Павлович видом белой, горевшей на солнце
равнины и скрипом полозьев по крепкому, укатанному снегу! Точно судьба
решила побаловать его и дала ему в последний год жизни все те радости,
которыми он дорожил: и Москву, и зиму, и постановку "Вишневого сада", и
людей, которых он так любил...
Работа над "Вишневым садом" была трудная, мучительная, я бы сказала
никак не могли понять друг друга, сговориться режиссеры с автором.
Но все хорошо, что хорошо кончается, и после всех препятствий,
трудностей и страданий, среди которых рождался "Вишневый сад", мы играли его
с 1904 года до наших дней и ни разу не снимали его с репертуара, /700/ между
тем как другие пьесы отдыхали по одному, по два, три года.
"Вишневый сад" мы впервые играли 17/30 января 1904 года, в день именин
Антона Павловича.
Первое представление "Вишневого сада" было днем чествования Чехова
литераторами и друзьями{700}. Его это утомляло, он не любил показных
торжеств и даже отказался приехать в театр. Он очень волновался постановкой
"Вишневого сада" и приехал только тогда, когда за ним послали.
Первое представление "Чайки" было торжеством в театре, и первое
представление последней его пьесы тоже было торжеством. Но как непохожи были
эти два торжества! Было беспокойно, в воздухе висело что-то зловещее. Не
знаю, может быть теперь эти события окрасились так благодаря всем