Страница:
усталость, ушел к себе в комнату, ни с кем не попрощавшись и видимо чем-то
обиженный.
Мы с Саввой отправились во флигель, где я жил, чтобы там на свободе
поговорить о делах. Я был в ту пору студентом Горного института и производил
в имении Морозова разведки на каменный уголь.
Оказалось, что составленные мною чертежи были так велики, что не
умещались ни на одном из столов. Чтобы вывести меня из затруднения, Савва
раскинул кальку от одного угла комнаты в другой, поставил на концах горящую
лампу и несколько подсвечников и, растянувшись /648/ на полу, пригласил меня
последовать его примеру. Так, ползая по занозистым половицам, мы приступили
к осмотру чертежей и деловой беседе.
В середине моего доклада Савва привстал на колени и сказал, как всегда,
с хитрецой:
- Знаете что? Я завтра утром уеду осматривать именье, а Чехова подброшу
вам. Вы его тут займите. Вам будет интересно!..
Помолчал и, почесывая острием карандаша коротко остриженный седеющий
затылок, уныло прибавил:
- Скучно ему со мной! И зачем я его сюда затащил?!
Неожиданно для себя я оказался глаз на глаз с Чеховым, вдвоем в
огромном пустом доме. Дядя Костя уехал с Морозовым, а домашних своих он еще
загодя отправил к родственникам, чтобы они, как он выразился, "не портили
здесь пейзажа".
Чехову было со мной еще скучнее, чем с Морозовым.
Стояла африканская жара, без ветерка, без прохлады даже ночью. Чехов,
изнывая от зноя, бесцельно слонялся по парку, черный среди его белых колонн,
давил тростью червяков, читал в садовой беседке приложения к "Ниве" и каждый
час справлялся у горничной, нет ли телеграммы из Москвы, где он оставил
больную жену. Его томило безлюдье, безделье и кашель.
Вероятно, в этот именно день он написал Вл.И.Немировичу-Данченко:
"Пишу тебе сие черт знает откуда, из северной части Пермской губернии.
Если проведешь пальцем по Каме, вверх до Перми, то уткнешься в Усолье, так
вот я именно возле этого Усолья... Жизнь здесь серая, неинтересная, и если
изобразить ее в пьесе, то слишком тяжелая"{648}.
Хорошо, что Чехов не написал такой пьесы, иначе мне пришлось бы играть
в ней незавидную роль!
В самом деле, положение мое было в высокой степени нелепым. Навязанный
насильно совершенно незнакомому человеку в качестве гостеприимного хозяина и
единственного собеседника, я ни в какой мере не годился ни /649/ для того,
ни для другого. К тому же этим незнакомым человеком был не кто иной, как
Чехов.
Недолго думая, я попросту сбежал от него и, сославшись на спешную
работу, просидел весь день у себя во флигеле, исподтишка наблюдая в окошко
за своим страшным гостем.
Вечером Чехов пригласил меня пить чай на террасу. Отказаться было
невозможно. После первых неуверенных, нащупывающих собеседника фраз о том,
какой налить чай - крепкий или слабый, с сахаром или с вареньем, речь зашла
о Горьком. Тема была легкая. Я знал, что Чехов любит и ценит Горького, и со
своей стороны не поскупился на похвалы автору "Буревестника". Вскоре я
просто задыхался от междометий и восклицательных знаков.
- Извините... Я не понимаю... - оборвал меня Чехов с неприятной
вежливостью человека, которому наступили на ногу. - Вот вам всем нравятся
его "Буревестник" и "Песнь о Соколе"... Я знаю, вы мне скажете - политика!
Но какая же это политика? "Вперед без страха и сомненья!" - это еще не
политика. А куда вперед - неизвестно?! Если ты зовешь вперед, надо указать
цель, дорогу, средства. Одним "безумством храбрых" в политике никогда и
ничего еще не делалось. Это не только легкомысленно, это - вредно. Особенно
вот для таких петухов, как вы...
От изумления я обжегся глотком чая.
- "Море смеялось", - продолжал Чехов, нервно покручивая шнурок от
пенсне. - Вы, конечно, в восторге!.. Вот вы прочитали - "море смеялось" и
остановились. Вы думаете, остановились потому, что это хорошо,
художественно. Да нет же! Вы остановились просто потому, что сразу не
поняли, как это так: море - и вдруг смеется?.. Море не смеется, не плачет,
оно шумит, плещется, сверкает... Посмотрите у Толстого: солнце всходит,
солнце заходит... птички поют... Никто не рыдает и не смеется. А ведь это и
есть самое главное - простота...
Длинными пальцами он трогал близлежащие предметы: пепельницу, блюдечко,
молочник и сейчас же с какой-то брезгливостью отпихивал их от себя.
- Вот вы сослались на "Фому Гордеева", - продолжал он, сжимая около
глаз гусиные лапки морщин. - И опять неудачно! Он весь по прямой линии, на
одном /650/ герое построен... И все персонажи говорят одинаково, на "о"...
Романы умели писать только дворяне. Нашему брату - мещанам, разнолюду -
роман уже не под силу. Вот скворешники строить, на это мы горазды. Недавно я
видел один такой: трехэтажный, двенадцать окошечек и резное крылечко, а над
крылечком надпись: трах! тир!.. Парфенон, а не скворешник!.. Чтобы строить
роман, необходимо хорошо знать закон симметрии и равновесия масс. Роман -
это целый дворец, и надо, чтобы читатель чувствовал себя в нем свободно, не
удивлялся бы и не скучал, как в музее. Иногда надо дать читателю отдохнуть и
от героя, и от автора. Для этого годится пейзаж, что-нибудь смешное, новая
завязка, новые лица... Сколько раз я говорил об этом Горькому, не слушает...
Гордый он - а не Горький!..
- ...Да не-ет! - отмахиваясь от меня, как от табачного дыма, сердился
Чехов. - Вы совсем не то цените в Горьком, что надо. А у него действительно
есть прекрасные вещи. "На плотах" - например. Помните? Плывут в тумане...
ночью... по Волге... Чудесный рассказ! Во всей нашей литературе я знаю
только еще один такой, это "Тамань" Лермонтова...
Наступившее молчание свидетельствовало о моем полном ничтожестве. Как
утопающий за соломинку, я ухватился за "декадентов", которых считал "новым
течением в литературе".
- Никаких декадентов нет и не было, - безжалостно доконал меня Чехов. -
Откуда вы их взяли?.. Во Франции - Мопассан, а у нас - я стали писать
маленькие рассказы, вот и все новое направление в литературе. А насчет
декадентов - так это их "Зритель"{650} в "Новом времени" так выругал, они и
обрадовались. Жулики они, а не декаденты! Гнилым товаром торгуют... Религия,
мистика и всякая чертовщина! Русский мужик никогда не был религиозным, а
черта он давным-давно в баню под полок упрятал. Это все они нарочно
придумали, чтобы публику морочить. Вы им не верьте. И ноги у них вовсе не
"бледные"{650}, а такие же, как у всех, - волосатые.
Разговор снова оборвался. Чехов невкусно, как лекарство, глотал
остывший чай.
Все, что он говорил, было для меня новым и подавляюще неожиданным. Но в
самой парадоксальности его /651/ суждений чувствовалась какая-то
нарочитость. Казалось, он говорил не совсем то, что думал: может быть, из
чувства противоречия к тем банальностям, какими я его засыпал, а может быть,
просто потому, что был нездоров и не в духе. Во всяком случае, то, что он
говорил, никак не вязалось с моим представлением о "великом писателе",
которого я мыслил себе в ту пору обязательно либо в образе величавого
апостола, как Л.Толстой, либо в ореоле пламенного витии, как Герцен и
Чернышевский. Чехов же был слишком прост и обыденен.
Я попробовал спорить, но неожиданные реплики Чехова сейчас же сбили
меня с толку, я запутался и в отчаянии понес такую ерунду, что самому
слушать было стыдно... Но остановиться я уже не мог.
Чехов искоса, с недоброй, застрявшей в усах улыбкой поглядывал на меня
и, точно поддразнивая, - так дразнят щенка, чтобы он громче лаял, -
поколачивал меня время от времени все новыми и новыми парадоксами:
- Ну, какой же Леонид Андреев писатель? Это просто помощник присяжного
поверенного, которые все ужасно как любят красиво говорить...
Или:
- Почему вы против Суворина? Он умный старик и любит молодежь... У него
все берут в долг, и никто не отдает.
Или:
- Студенты бунтуют, чтобы прослыть героями и легче ухаживать за
барышнями...
Я обиделся за студентов и свирепо замолчал.
Чехов это заметил и переменил разговор. Ласково поглядывая в мою
сторону и посмеиваясь на этот раз только одними глазами, он стал
рассказывать о том, как хорошо на Каме, по которой он только что проехал, и
какие там вкусные стерляди. Рассказал несколько смешных анекдотов о
рассеянности Морозова и о том, как надо подманивать карасей, чтобы они лучше
клевали.
Вставая, чтобы идти спать, он слегка обнял меня за плечо и спросил
шепотом, как поп на исповеди:
- А сами вы не пишете?.. Нет! Вот это хорошо. А то нынче студенты,
вместо того чтобы учиться, либо романы пишут, либо революцией занимаются...
А впрочем, - возразил он сам себе, - может быть, это и лучше. Мы, /652/
студентами, пиво пили, а учились тоже плохо. Вот и вышли такими...
недотепами{652}...
Он весело рассмеялся, смакуя меткое слово, ставшее впоследствии таким
знаменитым.
Когда через несколько месяцев в Москве Чехова спросили обо мне, он
сказал с улыбкой:
- Как же, помню!.. Такой горячий, белокурый студент. - И после паузы
прибавил: - Студенты часто бывают белокурыми...
Вскоре, однако, и у нас с Чеховым нашлись общие интересы. С утра до
вечера мы сидели теперь под глинистым откосом, у темного омута, и с
увлечением ловили окуней, иногда попадались и щуки. Чехов был прав: щук в
реке было много.
- Чудесное занятие! - говорил Чехов, поплевывая на червяка. - Вроде
тихого помешательства. И самому приятно, и для других не опасно. А главное -
думать не надо... Хорошо!
Он с удовольствием грелся на солнце, снимал пиджак и галстук и почти не
кашлял. Рыбак он был превосходный, его улов всегда был больше, чем у меня,
хотя мы сидели рядом.
Солнце размаривало, и клонило в дремоту. Тишина была такая мягкая и
добротная, что никакой пушкой ее не прошибешь. Вода тепло блестела, от этого
блеска приятно кружилась голова, и в глазах двоились поплавки.
Чехов сладко дремал. В этих случаях его удочки сторожила рыжая, похожая
на таксу сучка, бог весть откуда взявшаяся - вероятно, одна из тех, что не
успел повесить кучер Харитон. Подобострастно облизываясь, она внимательно
следила за поплавками, а когда начинало клевать, - вскакивала, махала
хвостом и визгливо лаяла... За это Чехов кормил ее пойманной рыбой, которую
она, к нашему удивлению, пожирала живьем.
Однажды, глядя, как она, давясь и жадничая, заглатывала окуня, который
бил ее хвостом по морде, Чехов сказал с брезгливостью:
- Совсем как наша критика! /653/
Морозов и Чехов, при всем их обоюдном старании казаться друзьями, были,
в сущности, людьми друг другу чужими. Интеллигент, писатель - Чехов плохо
сочетался с капиталистом Саввой Морозовым. Это различие особенно ясно
сказывалось, когда они были вместе на людях. При этом всегда выходило как-то
так, что центром внимания окружающих оказывался неизменно не Чехов, а
Савва... Морозовские ситцы имели в ту пору более широкое распространение,
нежели рассказы Чехова. Обаяние морозовских миллионов действовало на
обывателя сильнее писательской популярности Чехова.
Савва понимал всю незаслуженность такого предпочтения, это его смущало,
и, чтобы выйти из неприятного положения, он всячески старался в таких
случаях выдвинуть Чехова вместо себя на первое место.
Чехов воспринимал это как ненужное заступничество. Его самолюбие
страдало, хотя он тщательно это скрывал. Но иногда его скрытая неприязнь к
Морозову все-таки прорывалась наружу.
Как-то раз, вернувшись из приемного покоя, куда он ходил смотреть, как
лечат больных, Чехов, намыливая над умывальником руки, угрюмо проворчал,
намекая на Морозова:
- Богатый купец... театры строит... с революцией заигрывает... а в
аптеке нет йоду и фельдшер - пьяница, весь спирт из банок выпил и ревматизм
лечит касторкой... Все они на одну стать - эти наши российские Рокфеллеры.
По предложению Морозова было решено окрестить именем Чехова вновь
отстроенную школу. Чехову это не понравилось, но он промолчал. Мне поручили
составить соответствующий адрес, а дяде Косте - его прочитать. Тот долго
отнекивался, но наконец сказал, что "ради памяти потомства" он согласен.
Когда Чехов узнал, что в школе будут служить молебен, он наотрез
отказался присутствовать на торжестве. Тогда решили поднести ему адрес на
дому. /654/
Я сидел у Чехова в комнате и читал ему вслух Апухтина. Чехов лежал на
кушетке - ему сильно нездоровилось.
- Хорошие стихи, - сказал он позевывая, - даром что автор не признает
женщин, а какая нежная любовная лирика! Вот и поди разгадай поэтов!
В комнату несмело вошла делегация: учитель, священник, фельдшер и
начальник станции. Дядя Костя выступил вперед и, задыхаясь от волнения,
прочел мой высокопарный адрес... Настало торжественное молчание... Начальник
станции даже вытянул руки по швам, как на параде.
Чехов медленно поднялся, взял папку с адресом из дрожащих рук дяди
Кости и, оглядев его, сказал так, будто ничего не произошло:
- Константин Иванович, а у вас опять брюки не застегнуты!
Дядя Костя закрыл ладонями живот и присел от испуга. Все засмеялись и
громче всех, басом, начальник станции, усатый жандарм.
Когда я вечером рассказал об этом Савве, тот долго трясся от
заливистого, с бубенчиком, смеха и, вытирая белоснежным платком слезы,
сказал:
- Чему же вы удивляетесь? Вы еще его не знаете - он не только дядю
Костю, он кого угодно может стащить с колокольни... Не любит он пышности и
вообще колокольного звона. Вы читали его "Степь"? Помните там: "по небу
чиркнули серной спичкой". Это он так про грозу, чтоб не очень гремела... Вот
подождите, Илья-пророк припомнит еще ему эти спички! Отомстит ему старик...
Он ведь, как все мужики, - злопамятный.
Как это ни странно, но предсказание Морозова оправдалось, и очень
скоро.
Вечером мы опять вдвоем с Чеховым сидели за чаем на террасе.
Ночь шла зловещая, душная... Темнота так плотно напирала с трех сторон
на террасу, точно хотела выдавить стекла и захлестнуть испуганно гудевшую
десятилинейную лампу. Под ее зеленым абажуром метались /655/ бабочки и,
обжегшись, умирали в судорогах на клеенке стола, уставленного чайной
посудой, которая уродливо отражалась в новеньком серебряном самоваре.
Березы в саду были полны беспокойства; они то стояли совсем тихо, то
вдруг без причины начинали дрожать всей листвой сверху и до самого низу.
Над горизонтом, подминая под себя тусклые звезды, медленно подымалась
огромная туча, черная даже в темноте.
Чехов был в этот вечер как-то особенно грустен и доверчив. От прежней
его раздражительности - при нашей первой встрече - не осталось и следа.
Зажав между костлявыми коленями свои длинные руки, он сидел, согнувшись, на
стуле, против раскрытой двери террасы, и, вглядываясь в темноту сада, точно
споря с кем-то невидимым, кто там находился, медленно говорил:
- Прежде всего, друзья мои, не надо лжи... Искусство тем особенно и
хорошо, что в нем нельзя лгать... Можно лгать в любви, в политике, в
медицине, можно обмануть людей и самого господа бога - были и такие случаи,
- но в искусстве обмануть нельзя...
Он на минуту замолчал, как бы ожидая возражений своего невидимого
собеседника, и, не дождавшись, продолжал:
- Вот меня часто упрекают - даже Толстой упрекал, - что я пишу о
мелочах, что нет у меня положительных героев: революционеров, Александров
Македонских или хотя бы, как у Лескова, просто честных исправников...{655} А
где их взять? Я бы и рад! - Он грустно усмехнулся. - Жизнь у нас
провинциальная, города немощеные, деревни бедные, народ поношенный... Все мы
в молодости восторженно чирикаем, как воробьи на дерьме, а к сорока годам -
уже старики и начинаем думать о смерти... Какие мы герои!
Он посмотрел на меня через плечо, опять согнулся и уставился
немигающими глазами в темноту.
- Вот вы говорите, что плакали на моих пьесах... Да и не вы один... А
ведь я не для этого их написал, это их Алексеев сделал такими плаксивыми. Я
хотел другое... Я хотел только честно сказать людям: "Посмотрите на себя,
посмотрите, как вы все плохо и скучно живете!.." Самое главное, чтобы люди
это поняли, а когда они это поймут, они непременно создадут себе другую,
лучшую /656/ жизнь... Я ее не увижу, но я знаю, - она будет совсем иная, не
похожая на ту, что есть... А пока ее нет, я опять и опять буду говорить
людям: "Поймите же, как вы плохо и скучно живете!" Над чем же тут плакать?
- "А те, которые уже это поняли?" - повторил он мой вопрос и, вставая
со стула, докончил: - Ну, эти и без меня дорогу найдут... Пойдемте спать...
Гроза будет...
Чтобы не оставлять Чехова одного в пустом доме, я спал теперь в
соседней с ним комнате. В доме было душно, пахло масляной краской, пищали
комары. Окна нельзя было открыть - боялись воров.
Я беспокоился о Чехове. Сквозь тонкую перегородку мне был явственно
слышен его кашель, раздававшийся эхом в пустом темном доме. Так длительно и
напряженно он никогда еще не кашлял.
Несколько раз он вставал с кровати, - мне было слышно, как гудели
пружины матраца, - ходил по комнате, что-то пил из стакана, снова ложился,
кашлял и снова вставал...
Под конец я все-таки уснул.
Меня разбудило ощущение близкой опасности. Я открыл глаза.
Комната была полна белым ослепительным сиянием, которое мгновенно
исчезло, чтобы через секунду вновь появиться. Вокруг дома свирепствовала
буря. Озверевшие серые огромные тучи лезли друг на друга, изрыгая огонь и
грохот. Березы в саду, согнувшись, выли от боли, поражаемые косым дождем,
который от молний казался стеклянным. От вихря и грома дом так сильно
дрожал, что за вздувшимися обоями осыпалась штукатурка.
И вдруг сквозь грохот разрушавшегося неба я услышал протяжный, мычащий
стон...
Ухо, приложенное к стене, за которой был Чехов, подтвердило мою
догадку... Стон повторился - мучительный, почти нечеловеческий, оборвавшийся
не то рвотой, не то рыданьем.
Мне показалось, что Чехов умирает и что если он умрет, то это по моей
вине. Себя не помня, как был, в одной рубашке и босиком, я бросился через
столовую к комнате Чехова. У дверей я еще раз прислушался, стуча зубами.
Как это часто бывает в минуты ее наивысшего напряжения, гроза вдруг на
мгновение остановилась. В /657/ доме стало тихо и страшно... И в этой тишине
явственно были слышны сдавленные стоны, кашель и какое-то бульканье.
Я распахнул дверь и шепотом окликнул Чехова:
- Антон Павлович!
На тумбочке у кровати догорала оплывшая свеча. Чехов лежал на боку,
среди сбитых простынь, судорожно скорчившись и вытянув за край кровати
длинную с кадыком шею. Все его тело содрогалось от кашля... И от каждого
толчка из его широко открытого рта в синюю эмалированную плевательницу, как
жидкость из опрокинутой вертикально бутылки, выхаркивалась кровь...
За шумом начавшейся опять грозы Чехов меня не заметил. Я еще раз назвал
его по имени.
Чехов отвалился навзничь, на подушки и, обтирая платком окровавленные
усы и бороду, медленно в темноте нащупывал меня взглядом.
И тут я в желтом стеариновом свете огарка впервые увидел его глаза без
пенсне. Они были большие и беспомощные, как у ребенка, с желтоватыми от
желчи белками, подернутые влагой слез...
Он тихо, с трудом проговорил:
- Я мешаю... вам спать... простите... голубчик...
Ослепительный взмах за окном, и сейчас же за ним страшный удар по
железной крыше заглушил его слова.
Я видел только, как под слипшимися от крови усами беззвучно шевелились
его губы...
На следующий день Савва, бросив ревизовать именье, увез больного Чехова
в Пермь{657}. /658/
Антон Павлович Чехов не отвечал на вопрос: каким должен быть человек?
Но отвечал: каков при данных обстоятельствах человек.
Он - гениальный автор хмурых, безыдейных, беспринципных людей, таковых,
какими они существуют, без малейшей фальши его резца.
Тонкого, исключительного в мире резца.
Антон Павлович - творец маленького рассказа, самого трудного из всех.
И пока такие рассказы получили права гражданства, он долго носил их в
своем портфеле.
В прошлом году я производил изыскания в Крыму;{658} со мной вместе
работал брат жены Антона Павловича - К.Л.Книппер, и я ближе познакомился с
А.П. и его семьей.
Удивительный это был человек по отзывчивости и жизнерадостности. Он
давно недомогал, скрипел. Но всего этого он как-то не замечал. Все его
интересовало, кроме болезни.
Пытливость, масса юмора и веры в жизнь.
Смотришь на него, слушаешь, и сердце тоскливо сжимается, зачем такое
ценное содержание заключено в такой хрупкий сосуд.
А он, спокойный, ясный, расспрашивает, говорит - странное сочетание
мудреца и юноши.
В прошлом году шел его "Вишневый сад", и мы праздновали 25-летний
юбилей А.П.{658} /659/
Праздновали, не произнося слова "юбилей".
Двадцать пять лет назад впервые выступил А.П. в 78 году в "Стрекозе"
под псевдонимом "Человек без селезенки"{659}.
И вот через двадцать пять лет он стоял на сцене Художественного театра
- любимейший писатель русского общества. Только его мы и видели, хотя и
театр и сцена были переполнены.
Такой же, как и всегда, в пиджаке, худой, немного сгорбленный, умными,
ясными глазами он смотрел, наклоняя голову, как бы говоря:
"Да, да, я вас знаю".
Заманивали мы его и в Петербург, он обещал, но не приехал.
Вскоре после этого текущие события{659} ураганом охватили русское
общество, и даже смерть Н.К.Михайловского{659} прошла, сравнительно для
времени, бесследно.
В последний раз я виделся с А.П. в апреле этого года в Крыму, на его
даче в Ялте.
Он выглядел очень хорошо, и меньше всего можно было думать, что
опасность так близка.
- Вы знаете, что я делаю? - весело встретил он меня. - В эту записную
книжку я больше десяти лет заношу все свои заметки, впечатления. Карандаш
стал стираться, и вот я решил навести чернилом:{659} как видите, уже кончаю.
Он добродушно похлопал по книжке и сказал:
- Листов на пятьсот еще неиспользованного материала. Лет на пять
работы. Если напишу, семья останется обеспеченной.
Все его сочинения купил, как известно, Маркс, за 75 тысяч рублей.
А.П. выстроил на эти деньги дачу, на которую надо было еще каждый год
тратить.
Жить приходилось, считая каждую копейку.
В Москве квартира на третьем этаже, без подъемной машины.
Полчаса надо было ему, чтобы взобраться к себе. Он снимал шубу, делал
два шага, останавливался и дышал, дышал.
Если бы у него были средства, он жил бы долго и успел бы передать людям
те сокровища, которые унес теперь с собой в могилу. /660/
Сенкевичу его общество поднесло имение, обставило его старость.
Нашему гению мы ничего не дали.
А.П., провожая меня{660}, очень серьезно уверял, что непременно приедет
в Маньчжурию.
- Поеду за границу, а потом к вам. Непременно приеду. Горький,
Елпатьевский, Чириков, Скиталец только говорят, что приедут, а я
приеду{660}.
И он с задорным упрямством детей, которым старшие не позволяют,
твердил:
- Непременно приеду, приеду.
Нет, не было тогда у меня предчувствий, что я смотрел на него в
последний раз.
Ляоян, 16 июля. /661/
1879 год для медицинского факультета Московского университета
ознаменовался большим наплывом молодежи, в том числе и из самых отдаленных
уголков России; на первый курс поступило около 450 студентов, и в числе их
нас, четверо одесситов, и трое из таганрогской гимназии{661}, среди
последних был и А.П.Чехов. Не помню, встречался ли я с ним в первое время,
но позднее, благодаря знакомству моему через студента-юриста X.М. Кладас с
другом и товарищем А.П., тоже медиком, Василием Ивановичем Зембулатовым, я
обратил внимание на будущего писателя. Особенных поводов к сближению с ним у
меня вначале не было, вероятно потому, что, попав на крайне многолюдный
курс, мы все, юнцы, держались больше общества своих земляков; так было со
мной, так же было и с А.П., который, однако, как мне стало известно от
Зембулатова, вскоре примкнул к группе художников и литераторов.
Несмотря на рано обнаружившийся у него уклон в сторону писательства, он
тем не менее оставался прилежным студентом, хотя и довольно пассивным по
отношению к увлечению общественной работой или медицинской специальностью.
Он аккуратно посещал лекции и практические занятия, нигде, однако, не
выдвигаясь вперед. Если бывал на сходках{661}, то скорее в качестве зрителя,
и на втором курсе, в 1880/81 академическом году, в бурные времена,
предшествовавшие и последовавшие за событием 1 марта 1881 года (убийством
Александра II), /662/ он оставался в рядах большинства студентов курса, не
индифферентных, хотя и не активных революционеров. В прорывавшемся иногда
вихре, выдвинувшем на вершину волны Омарева, Стыранкевича, П.П.Кащенко и
других, остальные тысячи студентов нашего университета слились в бушевавшую
массу, и потому, вероятно, менее активные студенты не оставили следов своего
личного отношения к историческим событиям той знаменательной эпохи. Этим я и
объясняю то, что у меня выпал из памяти образ А.П. за этот период времени.
Позднее, когда студенческая жизнь вошла более или менее в свою колею, его
было видно и в аудиториях и лабораториях; и экзамены он сдавал
добросовестно, переходя аккуратно с курса на курс. О его отношениях к
занятиям и студенческим обязанностям свидетельствует образцово составленная
на V курсе кураторская (обязательная зачетная) история болезни пациента
нервной клиники, оригинал которой находился до настоящего времени в архиве
обиженный.
Мы с Саввой отправились во флигель, где я жил, чтобы там на свободе
поговорить о делах. Я был в ту пору студентом Горного института и производил
в имении Морозова разведки на каменный уголь.
Оказалось, что составленные мною чертежи были так велики, что не
умещались ни на одном из столов. Чтобы вывести меня из затруднения, Савва
раскинул кальку от одного угла комнаты в другой, поставил на концах горящую
лампу и несколько подсвечников и, растянувшись /648/ на полу, пригласил меня
последовать его примеру. Так, ползая по занозистым половицам, мы приступили
к осмотру чертежей и деловой беседе.
В середине моего доклада Савва привстал на колени и сказал, как всегда,
с хитрецой:
- Знаете что? Я завтра утром уеду осматривать именье, а Чехова подброшу
вам. Вы его тут займите. Вам будет интересно!..
Помолчал и, почесывая острием карандаша коротко остриженный седеющий
затылок, уныло прибавил:
- Скучно ему со мной! И зачем я его сюда затащил?!
Неожиданно для себя я оказался глаз на глаз с Чеховым, вдвоем в
огромном пустом доме. Дядя Костя уехал с Морозовым, а домашних своих он еще
загодя отправил к родственникам, чтобы они, как он выразился, "не портили
здесь пейзажа".
Чехову было со мной еще скучнее, чем с Морозовым.
Стояла африканская жара, без ветерка, без прохлады даже ночью. Чехов,
изнывая от зноя, бесцельно слонялся по парку, черный среди его белых колонн,
давил тростью червяков, читал в садовой беседке приложения к "Ниве" и каждый
час справлялся у горничной, нет ли телеграммы из Москвы, где он оставил
больную жену. Его томило безлюдье, безделье и кашель.
Вероятно, в этот именно день он написал Вл.И.Немировичу-Данченко:
"Пишу тебе сие черт знает откуда, из северной части Пермской губернии.
Если проведешь пальцем по Каме, вверх до Перми, то уткнешься в Усолье, так
вот я именно возле этого Усолья... Жизнь здесь серая, неинтересная, и если
изобразить ее в пьесе, то слишком тяжелая"{648}.
Хорошо, что Чехов не написал такой пьесы, иначе мне пришлось бы играть
в ней незавидную роль!
В самом деле, положение мое было в высокой степени нелепым. Навязанный
насильно совершенно незнакомому человеку в качестве гостеприимного хозяина и
единственного собеседника, я ни в какой мере не годился ни /649/ для того,
ни для другого. К тому же этим незнакомым человеком был не кто иной, как
Чехов.
Недолго думая, я попросту сбежал от него и, сославшись на спешную
работу, просидел весь день у себя во флигеле, исподтишка наблюдая в окошко
за своим страшным гостем.
Вечером Чехов пригласил меня пить чай на террасу. Отказаться было
невозможно. После первых неуверенных, нащупывающих собеседника фраз о том,
какой налить чай - крепкий или слабый, с сахаром или с вареньем, речь зашла
о Горьком. Тема была легкая. Я знал, что Чехов любит и ценит Горького, и со
своей стороны не поскупился на похвалы автору "Буревестника". Вскоре я
просто задыхался от междометий и восклицательных знаков.
- Извините... Я не понимаю... - оборвал меня Чехов с неприятной
вежливостью человека, которому наступили на ногу. - Вот вам всем нравятся
его "Буревестник" и "Песнь о Соколе"... Я знаю, вы мне скажете - политика!
Но какая же это политика? "Вперед без страха и сомненья!" - это еще не
политика. А куда вперед - неизвестно?! Если ты зовешь вперед, надо указать
цель, дорогу, средства. Одним "безумством храбрых" в политике никогда и
ничего еще не делалось. Это не только легкомысленно, это - вредно. Особенно
вот для таких петухов, как вы...
От изумления я обжегся глотком чая.
- "Море смеялось", - продолжал Чехов, нервно покручивая шнурок от
пенсне. - Вы, конечно, в восторге!.. Вот вы прочитали - "море смеялось" и
остановились. Вы думаете, остановились потому, что это хорошо,
художественно. Да нет же! Вы остановились просто потому, что сразу не
поняли, как это так: море - и вдруг смеется?.. Море не смеется, не плачет,
оно шумит, плещется, сверкает... Посмотрите у Толстого: солнце всходит,
солнце заходит... птички поют... Никто не рыдает и не смеется. А ведь это и
есть самое главное - простота...
Длинными пальцами он трогал близлежащие предметы: пепельницу, блюдечко,
молочник и сейчас же с какой-то брезгливостью отпихивал их от себя.
- Вот вы сослались на "Фому Гордеева", - продолжал он, сжимая около
глаз гусиные лапки морщин. - И опять неудачно! Он весь по прямой линии, на
одном /650/ герое построен... И все персонажи говорят одинаково, на "о"...
Романы умели писать только дворяне. Нашему брату - мещанам, разнолюду -
роман уже не под силу. Вот скворешники строить, на это мы горазды. Недавно я
видел один такой: трехэтажный, двенадцать окошечек и резное крылечко, а над
крылечком надпись: трах! тир!.. Парфенон, а не скворешник!.. Чтобы строить
роман, необходимо хорошо знать закон симметрии и равновесия масс. Роман -
это целый дворец, и надо, чтобы читатель чувствовал себя в нем свободно, не
удивлялся бы и не скучал, как в музее. Иногда надо дать читателю отдохнуть и
от героя, и от автора. Для этого годится пейзаж, что-нибудь смешное, новая
завязка, новые лица... Сколько раз я говорил об этом Горькому, не слушает...
Гордый он - а не Горький!..
- ...Да не-ет! - отмахиваясь от меня, как от табачного дыма, сердился
Чехов. - Вы совсем не то цените в Горьком, что надо. А у него действительно
есть прекрасные вещи. "На плотах" - например. Помните? Плывут в тумане...
ночью... по Волге... Чудесный рассказ! Во всей нашей литературе я знаю
только еще один такой, это "Тамань" Лермонтова...
Наступившее молчание свидетельствовало о моем полном ничтожестве. Как
утопающий за соломинку, я ухватился за "декадентов", которых считал "новым
течением в литературе".
- Никаких декадентов нет и не было, - безжалостно доконал меня Чехов. -
Откуда вы их взяли?.. Во Франции - Мопассан, а у нас - я стали писать
маленькие рассказы, вот и все новое направление в литературе. А насчет
декадентов - так это их "Зритель"{650} в "Новом времени" так выругал, они и
обрадовались. Жулики они, а не декаденты! Гнилым товаром торгуют... Религия,
мистика и всякая чертовщина! Русский мужик никогда не был религиозным, а
черта он давным-давно в баню под полок упрятал. Это все они нарочно
придумали, чтобы публику морочить. Вы им не верьте. И ноги у них вовсе не
"бледные"{650}, а такие же, как у всех, - волосатые.
Разговор снова оборвался. Чехов невкусно, как лекарство, глотал
остывший чай.
Все, что он говорил, было для меня новым и подавляюще неожиданным. Но в
самой парадоксальности его /651/ суждений чувствовалась какая-то
нарочитость. Казалось, он говорил не совсем то, что думал: может быть, из
чувства противоречия к тем банальностям, какими я его засыпал, а может быть,
просто потому, что был нездоров и не в духе. Во всяком случае, то, что он
говорил, никак не вязалось с моим представлением о "великом писателе",
которого я мыслил себе в ту пору обязательно либо в образе величавого
апостола, как Л.Толстой, либо в ореоле пламенного витии, как Герцен и
Чернышевский. Чехов же был слишком прост и обыденен.
Я попробовал спорить, но неожиданные реплики Чехова сейчас же сбили
меня с толку, я запутался и в отчаянии понес такую ерунду, что самому
слушать было стыдно... Но остановиться я уже не мог.
Чехов искоса, с недоброй, застрявшей в усах улыбкой поглядывал на меня
и, точно поддразнивая, - так дразнят щенка, чтобы он громче лаял, -
поколачивал меня время от времени все новыми и новыми парадоксами:
- Ну, какой же Леонид Андреев писатель? Это просто помощник присяжного
поверенного, которые все ужасно как любят красиво говорить...
Или:
- Почему вы против Суворина? Он умный старик и любит молодежь... У него
все берут в долг, и никто не отдает.
Или:
- Студенты бунтуют, чтобы прослыть героями и легче ухаживать за
барышнями...
Я обиделся за студентов и свирепо замолчал.
Чехов это заметил и переменил разговор. Ласково поглядывая в мою
сторону и посмеиваясь на этот раз только одними глазами, он стал
рассказывать о том, как хорошо на Каме, по которой он только что проехал, и
какие там вкусные стерляди. Рассказал несколько смешных анекдотов о
рассеянности Морозова и о том, как надо подманивать карасей, чтобы они лучше
клевали.
Вставая, чтобы идти спать, он слегка обнял меня за плечо и спросил
шепотом, как поп на исповеди:
- А сами вы не пишете?.. Нет! Вот это хорошо. А то нынче студенты,
вместо того чтобы учиться, либо романы пишут, либо революцией занимаются...
А впрочем, - возразил он сам себе, - может быть, это и лучше. Мы, /652/
студентами, пиво пили, а учились тоже плохо. Вот и вышли такими...
недотепами{652}...
Он весело рассмеялся, смакуя меткое слово, ставшее впоследствии таким
знаменитым.
Когда через несколько месяцев в Москве Чехова спросили обо мне, он
сказал с улыбкой:
- Как же, помню!.. Такой горячий, белокурый студент. - И после паузы
прибавил: - Студенты часто бывают белокурыми...
Вскоре, однако, и у нас с Чеховым нашлись общие интересы. С утра до
вечера мы сидели теперь под глинистым откосом, у темного омута, и с
увлечением ловили окуней, иногда попадались и щуки. Чехов был прав: щук в
реке было много.
- Чудесное занятие! - говорил Чехов, поплевывая на червяка. - Вроде
тихого помешательства. И самому приятно, и для других не опасно. А главное -
думать не надо... Хорошо!
Он с удовольствием грелся на солнце, снимал пиджак и галстук и почти не
кашлял. Рыбак он был превосходный, его улов всегда был больше, чем у меня,
хотя мы сидели рядом.
Солнце размаривало, и клонило в дремоту. Тишина была такая мягкая и
добротная, что никакой пушкой ее не прошибешь. Вода тепло блестела, от этого
блеска приятно кружилась голова, и в глазах двоились поплавки.
Чехов сладко дремал. В этих случаях его удочки сторожила рыжая, похожая
на таксу сучка, бог весть откуда взявшаяся - вероятно, одна из тех, что не
успел повесить кучер Харитон. Подобострастно облизываясь, она внимательно
следила за поплавками, а когда начинало клевать, - вскакивала, махала
хвостом и визгливо лаяла... За это Чехов кормил ее пойманной рыбой, которую
она, к нашему удивлению, пожирала живьем.
Однажды, глядя, как она, давясь и жадничая, заглатывала окуня, который
бил ее хвостом по морде, Чехов сказал с брезгливостью:
- Совсем как наша критика! /653/
Морозов и Чехов, при всем их обоюдном старании казаться друзьями, были,
в сущности, людьми друг другу чужими. Интеллигент, писатель - Чехов плохо
сочетался с капиталистом Саввой Морозовым. Это различие особенно ясно
сказывалось, когда они были вместе на людях. При этом всегда выходило как-то
так, что центром внимания окружающих оказывался неизменно не Чехов, а
Савва... Морозовские ситцы имели в ту пору более широкое распространение,
нежели рассказы Чехова. Обаяние морозовских миллионов действовало на
обывателя сильнее писательской популярности Чехова.
Савва понимал всю незаслуженность такого предпочтения, это его смущало,
и, чтобы выйти из неприятного положения, он всячески старался в таких
случаях выдвинуть Чехова вместо себя на первое место.
Чехов воспринимал это как ненужное заступничество. Его самолюбие
страдало, хотя он тщательно это скрывал. Но иногда его скрытая неприязнь к
Морозову все-таки прорывалась наружу.
Как-то раз, вернувшись из приемного покоя, куда он ходил смотреть, как
лечат больных, Чехов, намыливая над умывальником руки, угрюмо проворчал,
намекая на Морозова:
- Богатый купец... театры строит... с революцией заигрывает... а в
аптеке нет йоду и фельдшер - пьяница, весь спирт из банок выпил и ревматизм
лечит касторкой... Все они на одну стать - эти наши российские Рокфеллеры.
По предложению Морозова было решено окрестить именем Чехова вновь
отстроенную школу. Чехову это не понравилось, но он промолчал. Мне поручили
составить соответствующий адрес, а дяде Косте - его прочитать. Тот долго
отнекивался, но наконец сказал, что "ради памяти потомства" он согласен.
Когда Чехов узнал, что в школе будут служить молебен, он наотрез
отказался присутствовать на торжестве. Тогда решили поднести ему адрес на
дому. /654/
Я сидел у Чехова в комнате и читал ему вслух Апухтина. Чехов лежал на
кушетке - ему сильно нездоровилось.
- Хорошие стихи, - сказал он позевывая, - даром что автор не признает
женщин, а какая нежная любовная лирика! Вот и поди разгадай поэтов!
В комнату несмело вошла делегация: учитель, священник, фельдшер и
начальник станции. Дядя Костя выступил вперед и, задыхаясь от волнения,
прочел мой высокопарный адрес... Настало торжественное молчание... Начальник
станции даже вытянул руки по швам, как на параде.
Чехов медленно поднялся, взял папку с адресом из дрожащих рук дяди
Кости и, оглядев его, сказал так, будто ничего не произошло:
- Константин Иванович, а у вас опять брюки не застегнуты!
Дядя Костя закрыл ладонями живот и присел от испуга. Все засмеялись и
громче всех, басом, начальник станции, усатый жандарм.
Когда я вечером рассказал об этом Савве, тот долго трясся от
заливистого, с бубенчиком, смеха и, вытирая белоснежным платком слезы,
сказал:
- Чему же вы удивляетесь? Вы еще его не знаете - он не только дядю
Костю, он кого угодно может стащить с колокольни... Не любит он пышности и
вообще колокольного звона. Вы читали его "Степь"? Помните там: "по небу
чиркнули серной спичкой". Это он так про грозу, чтоб не очень гремела... Вот
подождите, Илья-пророк припомнит еще ему эти спички! Отомстит ему старик...
Он ведь, как все мужики, - злопамятный.
Как это ни странно, но предсказание Морозова оправдалось, и очень
скоро.
Вечером мы опять вдвоем с Чеховым сидели за чаем на террасе.
Ночь шла зловещая, душная... Темнота так плотно напирала с трех сторон
на террасу, точно хотела выдавить стекла и захлестнуть испуганно гудевшую
десятилинейную лампу. Под ее зеленым абажуром метались /655/ бабочки и,
обжегшись, умирали в судорогах на клеенке стола, уставленного чайной
посудой, которая уродливо отражалась в новеньком серебряном самоваре.
Березы в саду были полны беспокойства; они то стояли совсем тихо, то
вдруг без причины начинали дрожать всей листвой сверху и до самого низу.
Над горизонтом, подминая под себя тусклые звезды, медленно подымалась
огромная туча, черная даже в темноте.
Чехов был в этот вечер как-то особенно грустен и доверчив. От прежней
его раздражительности - при нашей первой встрече - не осталось и следа.
Зажав между костлявыми коленями свои длинные руки, он сидел, согнувшись, на
стуле, против раскрытой двери террасы, и, вглядываясь в темноту сада, точно
споря с кем-то невидимым, кто там находился, медленно говорил:
- Прежде всего, друзья мои, не надо лжи... Искусство тем особенно и
хорошо, что в нем нельзя лгать... Можно лгать в любви, в политике, в
медицине, можно обмануть людей и самого господа бога - были и такие случаи,
- но в искусстве обмануть нельзя...
Он на минуту замолчал, как бы ожидая возражений своего невидимого
собеседника, и, не дождавшись, продолжал:
- Вот меня часто упрекают - даже Толстой упрекал, - что я пишу о
мелочах, что нет у меня положительных героев: революционеров, Александров
Македонских или хотя бы, как у Лескова, просто честных исправников...{655} А
где их взять? Я бы и рад! - Он грустно усмехнулся. - Жизнь у нас
провинциальная, города немощеные, деревни бедные, народ поношенный... Все мы
в молодости восторженно чирикаем, как воробьи на дерьме, а к сорока годам -
уже старики и начинаем думать о смерти... Какие мы герои!
Он посмотрел на меня через плечо, опять согнулся и уставился
немигающими глазами в темноту.
- Вот вы говорите, что плакали на моих пьесах... Да и не вы один... А
ведь я не для этого их написал, это их Алексеев сделал такими плаксивыми. Я
хотел другое... Я хотел только честно сказать людям: "Посмотрите на себя,
посмотрите, как вы все плохо и скучно живете!.." Самое главное, чтобы люди
это поняли, а когда они это поймут, они непременно создадут себе другую,
лучшую /656/ жизнь... Я ее не увижу, но я знаю, - она будет совсем иная, не
похожая на ту, что есть... А пока ее нет, я опять и опять буду говорить
людям: "Поймите же, как вы плохо и скучно живете!" Над чем же тут плакать?
- "А те, которые уже это поняли?" - повторил он мой вопрос и, вставая
со стула, докончил: - Ну, эти и без меня дорогу найдут... Пойдемте спать...
Гроза будет...
Чтобы не оставлять Чехова одного в пустом доме, я спал теперь в
соседней с ним комнате. В доме было душно, пахло масляной краской, пищали
комары. Окна нельзя было открыть - боялись воров.
Я беспокоился о Чехове. Сквозь тонкую перегородку мне был явственно
слышен его кашель, раздававшийся эхом в пустом темном доме. Так длительно и
напряженно он никогда еще не кашлял.
Несколько раз он вставал с кровати, - мне было слышно, как гудели
пружины матраца, - ходил по комнате, что-то пил из стакана, снова ложился,
кашлял и снова вставал...
Под конец я все-таки уснул.
Меня разбудило ощущение близкой опасности. Я открыл глаза.
Комната была полна белым ослепительным сиянием, которое мгновенно
исчезло, чтобы через секунду вновь появиться. Вокруг дома свирепствовала
буря. Озверевшие серые огромные тучи лезли друг на друга, изрыгая огонь и
грохот. Березы в саду, согнувшись, выли от боли, поражаемые косым дождем,
который от молний казался стеклянным. От вихря и грома дом так сильно
дрожал, что за вздувшимися обоями осыпалась штукатурка.
И вдруг сквозь грохот разрушавшегося неба я услышал протяжный, мычащий
стон...
Ухо, приложенное к стене, за которой был Чехов, подтвердило мою
догадку... Стон повторился - мучительный, почти нечеловеческий, оборвавшийся
не то рвотой, не то рыданьем.
Мне показалось, что Чехов умирает и что если он умрет, то это по моей
вине. Себя не помня, как был, в одной рубашке и босиком, я бросился через
столовую к комнате Чехова. У дверей я еще раз прислушался, стуча зубами.
Как это часто бывает в минуты ее наивысшего напряжения, гроза вдруг на
мгновение остановилась. В /657/ доме стало тихо и страшно... И в этой тишине
явственно были слышны сдавленные стоны, кашель и какое-то бульканье.
Я распахнул дверь и шепотом окликнул Чехова:
- Антон Павлович!
На тумбочке у кровати догорала оплывшая свеча. Чехов лежал на боку,
среди сбитых простынь, судорожно скорчившись и вытянув за край кровати
длинную с кадыком шею. Все его тело содрогалось от кашля... И от каждого
толчка из его широко открытого рта в синюю эмалированную плевательницу, как
жидкость из опрокинутой вертикально бутылки, выхаркивалась кровь...
За шумом начавшейся опять грозы Чехов меня не заметил. Я еще раз назвал
его по имени.
Чехов отвалился навзничь, на подушки и, обтирая платком окровавленные
усы и бороду, медленно в темноте нащупывал меня взглядом.
И тут я в желтом стеариновом свете огарка впервые увидел его глаза без
пенсне. Они были большие и беспомощные, как у ребенка, с желтоватыми от
желчи белками, подернутые влагой слез...
Он тихо, с трудом проговорил:
- Я мешаю... вам спать... простите... голубчик...
Ослепительный взмах за окном, и сейчас же за ним страшный удар по
железной крыше заглушил его слова.
Я видел только, как под слипшимися от крови усами беззвучно шевелились
его губы...
На следующий день Савва, бросив ревизовать именье, увез больного Чехова
в Пермь{657}. /658/
Антон Павлович Чехов не отвечал на вопрос: каким должен быть человек?
Но отвечал: каков при данных обстоятельствах человек.
Он - гениальный автор хмурых, безыдейных, беспринципных людей, таковых,
какими они существуют, без малейшей фальши его резца.
Тонкого, исключительного в мире резца.
Антон Павлович - творец маленького рассказа, самого трудного из всех.
И пока такие рассказы получили права гражданства, он долго носил их в
своем портфеле.
В прошлом году я производил изыскания в Крыму;{658} со мной вместе
работал брат жены Антона Павловича - К.Л.Книппер, и я ближе познакомился с
А.П. и его семьей.
Удивительный это был человек по отзывчивости и жизнерадостности. Он
давно недомогал, скрипел. Но всего этого он как-то не замечал. Все его
интересовало, кроме болезни.
Пытливость, масса юмора и веры в жизнь.
Смотришь на него, слушаешь, и сердце тоскливо сжимается, зачем такое
ценное содержание заключено в такой хрупкий сосуд.
А он, спокойный, ясный, расспрашивает, говорит - странное сочетание
мудреца и юноши.
В прошлом году шел его "Вишневый сад", и мы праздновали 25-летний
юбилей А.П.{658} /659/
Праздновали, не произнося слова "юбилей".
Двадцать пять лет назад впервые выступил А.П. в 78 году в "Стрекозе"
под псевдонимом "Человек без селезенки"{659}.
И вот через двадцать пять лет он стоял на сцене Художественного театра
- любимейший писатель русского общества. Только его мы и видели, хотя и
театр и сцена были переполнены.
Такой же, как и всегда, в пиджаке, худой, немного сгорбленный, умными,
ясными глазами он смотрел, наклоняя голову, как бы говоря:
"Да, да, я вас знаю".
Заманивали мы его и в Петербург, он обещал, но не приехал.
Вскоре после этого текущие события{659} ураганом охватили русское
общество, и даже смерть Н.К.Михайловского{659} прошла, сравнительно для
времени, бесследно.
В последний раз я виделся с А.П. в апреле этого года в Крыму, на его
даче в Ялте.
Он выглядел очень хорошо, и меньше всего можно было думать, что
опасность так близка.
- Вы знаете, что я делаю? - весело встретил он меня. - В эту записную
книжку я больше десяти лет заношу все свои заметки, впечатления. Карандаш
стал стираться, и вот я решил навести чернилом:{659} как видите, уже кончаю.
Он добродушно похлопал по книжке и сказал:
- Листов на пятьсот еще неиспользованного материала. Лет на пять
работы. Если напишу, семья останется обеспеченной.
Все его сочинения купил, как известно, Маркс, за 75 тысяч рублей.
А.П. выстроил на эти деньги дачу, на которую надо было еще каждый год
тратить.
Жить приходилось, считая каждую копейку.
В Москве квартира на третьем этаже, без подъемной машины.
Полчаса надо было ему, чтобы взобраться к себе. Он снимал шубу, делал
два шага, останавливался и дышал, дышал.
Если бы у него были средства, он жил бы долго и успел бы передать людям
те сокровища, которые унес теперь с собой в могилу. /660/
Сенкевичу его общество поднесло имение, обставило его старость.
Нашему гению мы ничего не дали.
А.П., провожая меня{660}, очень серьезно уверял, что непременно приедет
в Маньчжурию.
- Поеду за границу, а потом к вам. Непременно приеду. Горький,
Елпатьевский, Чириков, Скиталец только говорят, что приедут, а я
приеду{660}.
И он с задорным упрямством детей, которым старшие не позволяют,
твердил:
- Непременно приеду, приеду.
Нет, не было тогда у меня предчувствий, что я смотрел на него в
последний раз.
Ляоян, 16 июля. /661/
1879 год для медицинского факультета Московского университета
ознаменовался большим наплывом молодежи, в том числе и из самых отдаленных
уголков России; на первый курс поступило около 450 студентов, и в числе их
нас, четверо одесситов, и трое из таганрогской гимназии{661}, среди
последних был и А.П.Чехов. Не помню, встречался ли я с ним в первое время,
но позднее, благодаря знакомству моему через студента-юриста X.М. Кладас с
другом и товарищем А.П., тоже медиком, Василием Ивановичем Зембулатовым, я
обратил внимание на будущего писателя. Особенных поводов к сближению с ним у
меня вначале не было, вероятно потому, что, попав на крайне многолюдный
курс, мы все, юнцы, держались больше общества своих земляков; так было со
мной, так же было и с А.П., который, однако, как мне стало известно от
Зембулатова, вскоре примкнул к группе художников и литераторов.
Несмотря на рано обнаружившийся у него уклон в сторону писательства, он
тем не менее оставался прилежным студентом, хотя и довольно пассивным по
отношению к увлечению общественной работой или медицинской специальностью.
Он аккуратно посещал лекции и практические занятия, нигде, однако, не
выдвигаясь вперед. Если бывал на сходках{661}, то скорее в качестве зрителя,
и на втором курсе, в 1880/81 академическом году, в бурные времена,
предшествовавшие и последовавшие за событием 1 марта 1881 года (убийством
Александра II), /662/ он оставался в рядах большинства студентов курса, не
индифферентных, хотя и не активных революционеров. В прорывавшемся иногда
вихре, выдвинувшем на вершину волны Омарева, Стыранкевича, П.П.Кащенко и
других, остальные тысячи студентов нашего университета слились в бушевавшую
массу, и потому, вероятно, менее активные студенты не оставили следов своего
личного отношения к историческим событиям той знаменательной эпохи. Этим я и
объясняю то, что у меня выпал из памяти образ А.П. за этот период времени.
Позднее, когда студенческая жизнь вошла более или менее в свою колею, его
было видно и в аудиториях и лабораториях; и экзамены он сдавал
добросовестно, переходя аккуратно с курса на курс. О его отношениях к
занятиям и студенческим обязанностям свидетельствует образцово составленная
на V курсе кураторская (обязательная зачетная) история болезни пациента
нервной клиники, оригинал которой находился до настоящего времени в архиве