Страница:
отчего он хлопочет, была раздражена и толковала, что он сам грек, потому и
хлопочет за греков.
К нашей школе А.П-ч относился очень тепло. С удовольствием о ней
слушал, расспрашивал и смеялся разным маленьким анекдотам, которые у нас
нередко случались. Ученицы школы были большею частью дети тех же аутских
греков и жили на той же улице, что и он. Почти все это были бедные дети.
А.П-ч как-то зашел в школу, спросил учителя. Его не было. Тут-то
девочки в первый раз и познакомились с писателем. Потом он постоянно
встречал их на улице, маленьких, с большими связками книг, и заговаривал с
ними. И иногда, прибежав в школу, дети с восторгом сообщали, что Чехов
говорил с ними. Иной раз надо было послать А.П-чу книги. Попросишь снести их
одну девочку, идут непременно две или три. Они любили бегать на "белую
дачу", как в Аутке скоро прозвали чеховскую дачу, иногда ссорились из-за
того, кому идти. Он давал им иногда гостинцы, присылал для них /461/
некоторые детские книжки. Раз предложил: "Напишите, какие книжки вам
хотелось бы иметь в школе, я привезу их". И действительно, возвратившись из
Москвы, он привез все книжки, которые были записаны. Приблизительно к этому
времени относится приезд в Ялту Московского Художественного театра. Приезд
московских артистов, да еще такого театра, был настоящим и большим
праздником для города. Билеты раскупались нарасхват. Из чеховских пьес
играли "Чайку" и "Дядю Ваню". Автор был в театре, его приветствовали
взволнованно, радостно и шумно{461}.
Мне пришлось раза два докучать Антону Павловичу своими произведениями.
Вот что высказал он в разное время по поводу писательства.
Я просил прочитать рассказ.
- Знаете, - начал он говорить, когда прочел, - прежде всего о
начинающем писателе можно судить по языку. Если у автора нет "слога", он
никогда не будет писателем. Если же есть слог, свой язык, он, как писатель,
не безнадежен. Тогда можно рассуждать о других сторонах его писаний.
Он встал с моей тетрадью в руках и перегнул ее пополам.
- Начинающие писатели часто должны делать так: перегните пополам и
разорвите первую половину.
Я посмотрел на него с недоумением.
- Я говорю серьезно, - сказал Чехов. - Обыкновенно начинающие
стараются, как говорят, "вводить в рассказ" и половину напишут лишнего. А
надо писать, чтобы читатель без пояснений автора, из хода рассказа, из
разговоров действующих лиц, из их поступков понял, в чем дело. Попробуйте
оторвать первую половину вашего рассказа, вам придется только немного
изменить начало второй, и рассказ будет совершенно понятен. И вообще не надо
ничего лишнего. Все, что не имеет прямого отношения к рассказу, все надо
беспощадно выбрасывать. Если вы говорите в первой главе, что на стене висит
ружье, во второй или третьей главе оно должно непременно выстрелить. А если
не будет /462/ стрелять, не должно и висеть. Потом, - говорил он, - надо
делать рассказ живее, разговоры прерывать действиями. У вас Иван Иванович
любит говорить. Это ничего, но он не должен говорить сплошь по целой
странице. Немного поговорил, а потом пишите: "Иван Иванович встал, прошелся
по комнате, закурил, постоял у окна".
Некоторое время спустя, посылая А.П-чу книжку журнала, я вложил в нее
другой небольшой рассказец, не предупредив его. Вечером звонит телефон.
- Чей рассказ вложен в книгу "Русского богатства?" - спрашивает А.П-ч.
- Мой.
- Приходите ко мне.
Когда я пришел, А.П-ч объявил мне:
- Рассказ хороший. Давайте пошлем его - только куда? Я предлагаю... - И
он назвал два журнала и одну газету.
- Куда вам больше хотелось бы?
Я назвал один из журналов, впрочем спросил:
- Да поместят ли?
- Думаю, что поместят, - сказал А.П-ч, - если бы я был редактором,
непременно бы поместил.
Вообще он оживился и проявил большое участие.
- Мне не нравится ваше заглавие. Надо другое. Я назвал бы рассказ так:
"Глупости Ивана Ивановича".
Признаюсь, я не ждал такого заглавия. Похождения моего героя не
казались мне глупостями. Неожиданное название осветило их с новой стороны,
и, посмеявшись над собой, я должен был признать его более подходящим, чем
то, которое написал сам.
Затем А.П-ч стал говорить:
- В двух местах я немного вычеркнул. Я уже говорил: не делайте
авторских пояснений. Пусть обо всем, о чем надо, говорят те лица, которых вы
описываете. Смотрите, недавний рассказ N, - А.П-ч назвал имя известного
писателя, - прекрасный рассказ, но автор портит его пояснениями. Мне их
прямо неприятно читать, я не понимаю этого. В рассказе не должно быть
публицистики. - Затем он подумал и проговорил: - Советую переделать конец. У
вас Иван Иванович женится. Ужели он так много выстрадал и много думал только
для того, чтобы жениться? Лучше, если бы конец был другой, иного
характера. /463/
Кончив о самом рассказе, А.П-ч сказал:
- Теперь придумаем вам псевдоним. У вас плохая фамилия, не звучная.
- Ужели на это следует обращать внимание?
- Следует. Станете писать еще, рассказ будет кончаться как-нибудь
эффектно, и вдруг подпись... - он назвал мою фамилию и засмеялся, - не
хорошо!
Потом опять заговорил серьезно:
- Вообще следует избегать некрасивых, неблагозвучных слов. Я не люблю
слов с обилием шипящих и свистящих звуков, избегаю их. - Прощаясь, он
спросил: - А вы знаете, как переписывать для печати? - Остановил меня снова,
нарезал бумаги, сказал, что следует писать только на одной стороне листка,
указал, где ставить цифры. - Перепишите на этой бумаге и принесите мне.
Когда я переписал, он сам послал рассказ в редакцию журнала{463}.
- Чтобы стать настоящим писателем, - учил он, - надо посвятить себя
исключительно этому делу. Дилетантство здесь, как и везде, не даст уйти
далеко. В этом искусстве, как во всяком, нужен талант, но и труд. Надо
трудиться самым настоящим образом. И прежде всего над языком. Надо
вдумываться в речь, в слова. Вы обращали внимание на язык Толстого?
Громадные периоды, предложения нагромождены одно на другое. Не думайте, что
это случайно, что это недостаток. Это искусство, и оно дается после труда.
Эти периоды производят впечатление силы.
Как-то я пришел к нему.
- Вот, - сказал он, - читаю Гоголя. Интересный язык, какая богатая
мозаика! - Впрочем, больше всего А.П-ч хвалил язык Лермонтова. - Я не знаю
языка лучше, чем у Лермонтова, - говорил он не раз. - Я бы так сделал: взял
его рассказ и разбирал бы, как разбирают в школах, - по предложениям, по
частям предложения... Так бы и учился писать. А вы замечаете, - говорил он
еще, - как вообще развивается, улучшается язык? Заметили ли вы, как теперь
выбрасывают слова, которые недавно считали невозможным опускать. Еще
недавно, например, писали: несколько лет тому назад, теперь же все пишут:
несколько лет назад, выпуская слово тому. Выходит хорошо, и только
удивляешься: /464/ зачем прибавляли это ненужное слово? В газетах пишут
очень небрежно, - заметил он, тоже говоря о языке: - про меня в Таганроге
печатают так: наш соотечественник Чехов...
Насколько помнится, за время жизни А.П-ча в Ялте появились в печати его
вещи: "В овраге", "Архиерей", "Невеста", "Вишневый сад" и, может быть, еще
что-нибудь. Вместе с книгой журнала, в которой была напечатана повесть "В
овраге", А.П-ч дал мне номер газеты.
- Прочитайте повесть и прочитайте в этой газете отзыв о ней.
Газета была, кажется, нижегородская, в ней была помещена статья о
Чехове Горького по поводу новой повести{464}.
- Скажите, А.П-ч, - спросил я, прочитав повесть, - это село, о котором
вы говорите, семья, которую описываете, знали вы что-нибудь подобное? Ужели
жизнь крестьян так дурна?
- Я описываю тут жизнь, какая встречается в средних губерниях, я ее
больше знаю. И купцы Хрымины есть в действительности. Только на самом деле
они еще хуже. Их дети с восьми лет начинают пить водку и с детских же лет
развратничают; они заразили сифилисом всю округу. Я не говорю об этом в
повести, - прибавил он, - потому что говорить об этом считаю
нехудожественным.
Последние слова А.П-ч подчеркнул; это был как бы ответ на увлечение
описывать отвратительные стороны жизни, увлечение, которое тогда понемногу
начинало проникать в литературу и о котором шел перед тем разговор.
Я сказал, что больше всего мне нравилась глубоко трогательная история о
том, как ночью Липа несла гробик со своим мертвым ребенком. В самом деле,
эти страницы даже из чеховских замечательны по своей красоте, чувству,
художественности.
- А знаете, - сказал А.П-ч, - вот то, что мальчика Липы обварили
кипятком, это не исключительный случай, земские врачи нередко встречают
такие случаи. /465/ Впрочем, я решил больше ничего не писать из жизни
крестьян.
Когда чеховский "Архиерей" появился в печати, Антон Павлович говорил,
что это его старый, ранее написанный рассказ, который он теперь переделал.
Нижесказанное имеет несомненное отношение к рассказу.
В кабинете А.П-ча среди карточек писателей, артистов и, может быть,
просто знакомых ему людей есть одна довольно необычная{465}. На ней
изображен человек в одежде духовного лица и вместе с ним старушка в темном
простом платье.
История этой карточки такова.
Как-то, еще когда жил на даче Иловайской, А.П-ч вернулся из города
очень оживленный. Случайно он увидал у фотографа карточку таврического
епископа Михаила. Карточка произвела на него впечатление, он купил ее и
теперь дома опять рассматривал и показывал ее.
Епископ этот (Михаил Грибановский) незадолго до того умер. Это был один
из умнейших архиереев наших, с большим характером. Считается он в духовной
среде как бы основателем нового, так называемого ученого монашества.
Помнится, в речах при его погребении это было высказано всенародно. Во
всяком случае, преосвященный Михаил имел большое влияние на многих, и, по
слухам, почитатели пророчили его в патриархи русской церкви. Перед тем как
приехать в Крым, он жил в Афинах, был там настоятелем нашей посольской
церкви.
Лично А.П-ч его не знал.
Преосвященный Михаил был еще не старый, но жестоко страдавший от
чахотки человек. На карточке он был снят вместе со старушкой матерью, верно
какой-нибудь сельской матушкой, вдовой дьякона или дьячка, приехавшей к
сыну-архиерею из тамбовской глуши.
Лицо его очень умное, одухотворенное, изможденное и с печальным,
страдальческим выражением. Он приник головой к старушке, ее лицо было тоже
чрезвычайно своей тяжкой скорбью.
Впечатление от карточки было сильное, глядя на них - мать и сына, -
чувствуешь, как тяжело бывает человеческое горе, и хочется плакать. /466/
Помню, когда Чехов показал карточку Горькому, последний тоже
заинтересовался и воскликнул, рассматривая лицо епископа:
- Какой мужчина, какой мужчина!
А.П-ч расспрашивал о преосвященном Михаиле, потом я ему посылал книжку
преосвященного "Над евангелием" - думы покойного епископа по поводу
некоторых евангельских речей и событий.
Мысль об архиерее, очевидно, стала занимать А.П-ча.
- Вот, - сказал он как-то, - прекрасная тема для рассказа. Архиерей
служит утреню в великий четверг. Он болен. Церковь полна народом. Певчие
поют. Архиерей читает евангелие страстей. Он проникается тем, что читает,
душу охватывает жалость ко Христу, к людям, к самому себе. Он чувствует
вдруг, что ему тяжело, что он может скоро умереть, что может умереть сейчас.
И это его чувство - звуками ли голоса, общей ли напряженностью чувства,
другими ли, невидными и непонятными путями - передается тем, кто с ним
служит, потом молящимся, одному, другому, всем. Чувствуя приближение смерти,
плачет архиерей, плачет и вся церковь.
И вся церковь вместе с ним проникается ощущением смерти, неотвратимой,
уже идущей. Преосвященный Петр (архиерей чеховского рассказа) тоже служил
прежде за границей, к нему приезжает мать, вдова сельского дьякона, он
читает евангелие страстей. О служении его всенощной под вербное воскресенье
говорится так: "И почему-то слезы потекли у него по лицу. На душе было
покойно, все было благополучно, но он неподвижно глядел на левый клирос, где
читали, где в вечерней мгле уже нельзя было узнать ни одного человека, и -
плакал. Слезы заблестели у него на лице, на бороде. Вот вблизи еще кто-то
заплакал, потом дальше кто-то другой, потом еще и еще, и мало-помалу церковь
наполнилась тихим плачем".
Если припомним все это, то связь рассказа с карточкой преосвященного
Михаила и с планом рассказа, о котором говорит Антон Павлович, будет
очевидна.
Впрочем, рассказ появился в печати года три спустя. Таврическим
епископом был уже преосвященный Николай, ныне архиепископ варшавский. И
когда рассказ /467/ был напечатан, в Ялте заговорили, что А.П-ч описал в
рассказе именно этого епископа.
Почему заговорили об этом?
Может быть, потому, что преосвященного Михаила уже мало кто помнил;*
может быть, слышали, что по делу о греках А.П-ч был у преосвященного
Николая.
______________
* Помните конец рассказа: "Через месяц был назначен новый викарный
архиерей, а о преосвященном Петре уже никто не вспоминал. А потом и совсем
забыли". Это удивительно хорошо отмеченная черта. (Прим. С.Н.Щукина.)
Эти разговоры дошли до Чехова. Помню, он сказал:
- Слушайте, говорят, что я описывал вашего архиерея; вздор, я не имел
его в виду. И если кто при вас будет это говорить, так и скажите, что вздор.
Кого же А.П-ч описал в своем рассказе, какого архиерея?
Очевидно, никакого в частности. Его архиерей имеет некоторое отношение
к преосвященному Михаилу, нов общем, как характер, как личность, не похож на
него. /468/
Я попал в Ялту совершенно случайно.
В 1896 году, после окончания Московской школы живописи, ваяния и
зодчества, меня пригласили на строительство здания Московской консерватории.
Через год здание консерватории было закончено, и я приступил к работе на
строительстве здания Курского вокзала. Две эти ответственные стройки,
доставшиеся мне сразу же после студенческой скамьи, потребовали от меня
большого нервного напряжения и отняли много сил. В 1898 году, закончив
строительство вокзала, я решил ненадолго уехать отдохнуть в Крым.
Уезжая на юг, мне и в голову не могло прийти, что эта поездка изменит
все мои дальнейшие жизненные планы и сделает меня в течение нескольких
десятилетий постоянным жителем Крыма.
И виной всему - встреча с Чеховым.
...На набережной Ялты, в самом центре города, находилась книжная лавка
известного ялтинского книгопродавца Синани. К слову сказать, продавал он не
только книги, но и всевозможные табачные изделия. Торговля шла бойко, в его
лавке всегда было шумно и людно. Лавка Синани была, пожалуй, единственным
местом, куда охотно приходили и где встречались друг с другом отдыхавшие в
Ялте известные русские писатели, поэты и художники. Я стал часто навещать
Синани и постепенно сблизился с ним. Однажды Синани взял меня под локоть и,
не говоря ни слова, подвел /469/ к высокому, худощавому человеку в пенсне,
который, стоя у прилавка, просматривал только что полученные книжные
новинки.
Как сейчас помню:
- Антон Павлович, позвольте представить вам нашего гостя - молодого
московского архитектора Шаповалова. Его, так же как Толстого, зовут Лев
Николаевич, - сказал Синани улыбаясь.
Антон Павлович обернулся, пристально взглянул, улыбнулся и протянул
руку.
- Чехов, - сказал он глухим грудным голосом.
Так состоялось мое знакомство с Антоном Павловичем.
Я был тогда очень молод и до крайности застенчив. Чехов же в то время
был уже знаменитым писателем, и неожиданное знакомство с великим человеком
меня буквально ошеломило. Я долго стоял растерянный, смятенный, не зная, что
сказать. Чехов, очевидно, уловил мое смущение и заговорил сам - сейчас уже
не вспомню, о чем мы говорили, одно только могу сказать с уверенностью:
через несколько минут я поймал себя на том, что смущения и растерянности как
не бывало.
С этого дня знакомство мое с Чеховым стало крепнуть, отношения
становились теплее, и вскоре Антон Павлович покорил меня окончательно.
Обаяние его было поистине удивительно. Мы встречались почти ежедневно в
лавке Синани, гуляли по набережной и, греясь на солнышке, беседовали на
самые различные темы.
В начале ноября 1898 года мы, как обычно, гуляли с А.П.Чеховым по
набережной. И вдруг совершенно неожиданно Антон Павлович сказал:
- Прошу вас, Лев Николаевич, построить мне в Ялте небольшой дом...
Признаюсь: я уже успел полюбить Антона Павловича и душевно привязаться
к нему, и это его предложение, хотя и льстило моему самолюбию, все же
испугало меня. Сумею ли я, молодой архитектор, только что сошедший со
студенческой скамьи, построить дом великому писателю? Найду ли я в себе
творческие силы, чтобы построить такой дом, в котором Антон Павлович смог бы
и работать, и жить, и отдыхать?
Антон Павлович со свойственной ему чуткостью уловил мое колебание и
повторил предложение. /470/
Делать было нечего - я согласился. На следующий день я навестил Антона
Павловича на его квартире в доме Иловайской. Здесь же я впервые увидел Марию
Павловну и познакомился с ней. Антон Павлович поручил мне составить проект и
изложил свои требования: дом должен быть очень скромным, простым, уютным и
удобным. Мы долго обсуждали проект будущего дома - живейшее участие в
обсуждении всех вопросов, связанных с проектированием и строительством дома,
принимала и Мария Павловна.
В один из ближайших дней мы с Антоном Павловичем поехали осмотреть
участок, предназначенный для застройки. Участок находился далеко от города,
на окраине Ялты, в Верхней Аутке, и представлял собой голый виноградник,
спускавшийся к речке Учан-Су.
После осмотра А.П.Чехов, как это полагалось по закону, подал в
ялтинскую уездную земскую управу специальное заявление. Текст этого
заявления у меня сохранился, и я привожу его полностью:
Врача Антона Павловича Чехова
Заявление
Желая произвести постройку во владении моем, находящемся в Верхней
Аутке, согласно представленных плана и чертежей, имею честь покорнейше
просить уездную земскую управу разрешить мне таковую.
Антон Чехов.
1 декабря 1898 г.
Ялта, Аутская ул.
д.Иловайской".
На заявлении А.П.Чехова я сделал следующую надпись:
"На основании существующих постановлений принимаю на себя руководство,
правильность, ответственность за прочность постройки и устройство подмостей
во владении врача А.П.Чехова.
Архитектор Л.Н.Шаповалов.
98 г.
4 декабря". /471/
Через три дня - 7 декабря 1898 года - мы получили от уездной земской
управы за Э 5698 разрешение на постройку дачи.
К этому времени мною уже был составлен проект. Антон Павлович и Мария
Павловна его одобрили, вскоре начался завоз строительных материалов, а в
январе 1899 года мы приступили к постройке дома.
Антон Павлович и Мария Павловна почти ежедневно бывали на участке. Они
живо интересовались ходом строительства, часами наблюдая за тем, как
проходит кладка. В это же время Антон Павлович с увлечением занимался
посадкой деревьев - каждое дерево в саду посажено собственными руками Антона
Павловича.
Строительство было окончено через десять месяцев, и 16 декабря 1899
года семья Чеховых поселилась в новом доме.
Лично для меня окончание постройки было ознаменовано трогательным
подарком Антона Павловича, который я любовно храню вот уже пятьдесят пять
лет. Он преподнес мне свою фотографию, на которой сделал следующую надпись:
"Льву Николаевичу Шаповалову на добрую память. А.Чехов. Аутка, дом,
построенный Л.Н.Шаповаловым. 99. 16. XII".
В доме А.П.Чехова я бывал много раз. На всю жизнь запомнились мне дни и
вечера, проведенные в обществе гостеприимного, обаятельного и тонкого Антона
Павловича и его многочисленных друзей, часто и подолгу гостивших у Чехова. Я
нередко встречал у Антона Павловича таких выдающихся деятелей русской
культуры, как Горький и Короленко, Рахманинов и Шаляпин, Бунин и Скиталец,
Телешов и Мамин-Сибиряк. Почти со всеми ими был дружен и я. Смех, шутки,
остроты, нескончаемые беседы о литературе и искусстве затягивались до
глубокой ночи. Воспоминания об этих встречах бесконечно дороги моему сердцу.
У Антона Павловича я познакомился и с художником И.И.Левитаном, в то
время уже очень больным человеком.
Кстати, когда И.И.Левитан осмотрел дом и увидел на камине впадину,
нарочито сделанную мною, он таинственно шепнул мне:
- А я все-таки использую эту впадину... /472/
И действительно: вскоре И.И.Левитан на куске картона написал в один
сеанс чудесный пейзаж "Стоги сена в лунную ночь" - одно из последних своих
произведений. Этот пейзаж был заделан в каминную впадину и в таком виде
находится до сих пор.
После смерти А.П.Чехова я много лет жил в Крыму и построил там более
пятидесяти зданий. Среди них - дачи, санатории, дома отдыха, больницы,
школы.
...Я пишу эти строки и смотрю на фотографию А.П.Чехова, стоящую на моем
письменном столе. Полвека прошло с тех пор, как она стоит перед моими
глазами. Фотография не пожелтела, чернила не выцвели - время не смеет
прикоснуться к изображению великого жизнелюба. Я оглядываюсь на прожитые
восемьдесят два года, и передо мною, точно живой, стоит Антон Павлович -
добрый, сердечный, обаятельный. В эти минуты я с особенной силой переживаю
встречи с Чеховым, которые согревали меня всю мою долгую жизнь, и низко
кланяюсь судьбе за то, что она свела меня с ним.
Москва, 19 января 1954 г. /473/
Н.Д.Телешов
Немало было встреч у меня с Чеховым, немало бесед и разговоров, но при
имени Антона Павловича всегда с особенной ясностью вспоминаются мне две наши
встречи: самая первая и самая последняя, и два его образа: молодого,
цветущего, полного жизни - и затем безнадежно больного, умирающего, накануне
отъезда его за границу, откуда он уже не вернулся живым.
Я был еще юношей, лет двадцати, когда впервые встретился с ним, в то
время тоже еще молодым человеком и писателем, только что замеченным. В ту
осень 1887 года вышла его книга рассказов "В сумерках" - первая за подписью
"Антон Чехов", а не "Чехонте", как раньше. Он только что вступил на
настоящую литературную дорогу. Тогдашняя критика высокомерно молчала; даже
"нововременский" зубоскал Буренин, сотрудник того же издательства, которое
выпустило эту книжку, отметил ее появление таким четверостишием:
Беллетристику-то - эх, увы!
Пишут Минские да Чеховы,
Баранцевичи да Альбовы;
Почитаешь - станет жаль Бовы!
Несмотря на молчание критики{473}, читатели живо интересовались молодым
писателем и сумели верно понять Чехова и оценить сами, без посторонней
помощи.
С рассказами Чехова, так называемыми "Пестрыми рассказами", мне
пришлось познакомиться довольно /474/ рано, почти в самом начале
литературных выступлений Антона Павловича, когда он писал под разными
веселыми псевдонимами в "Стрекозе", в "Осколках", в "Будильнике". Потом на
моей памяти, на моих глазах, так сказать, он начал переходить от
юмористических мелочей к серьезным художественным произведениям. В то время
он был известен все еще по-прежнему - как Чехонте, автор коротеньких веселых
рассказцев. И слышать о нем приходилось не что-нибудь существенное и
серьезное, а больше пустячки да анекдотики, вроде того, например, будто
Чехов, нуждаясь постоянно в веселых сюжетах и разных смешных положениях для
героев, которых требовалось ему всегда множество, объявил дома, что станет
платить за каждую выдумку смешного положения по десять копеек, а за полный
сюжет для рассказа по двадцать копеек, или по двугривенному, как тогда
говорилось. И один из братьев сделался будто бы усердным его поставщиком.
Или рассказывалась такая история: в доме, где жили Чеховы, бельэтаж
отдавался под балы и свадьбы, поэтому нередко в квартиру нижнего этажа
сквозь потолок доносились звуки вальса, кадрили с галопом, польки-мазурки с
назойливым топотом. Чеховская молодежь, если бывали все в духе, начинала
шумно изображать из себя приглашенных гостей и весело танцевать под чужую
музыку, на чужом пиру. Не отсюда ли вышел впоследствии известный рассказ
"Свадьба" и затем водевиль на ту же тему?..{474}
Далеко не сразу был он признан влиятельной критикой. Михайловский
отозвался о нем холодно и небрежно, а Скабичевский почему-то пророчил, что
Чехов непременно сопьется и умрет под забором.
Впоследствии, уже в девятисотых годах, в своих воспоминаниях о Чехове
писатель А.И.Куприн, между прочим, приводит такие слова самого Антона
Павловича обо мне: "Вы спросите Телешова сами: он вам расскажет, как мы с
ним гуляли на свадьбе у Белоусова"{474}.
И действительно, мы именно гуляли. Свадьба была веселая, шумная, в
просторном наемном доме, где-то на набережной Канавы, много было молодежи;
веселились и танцевали почт без отдыха всю ночь. А потом ужинали - чуть не
до утра. /475/
В то время я был совершенно чужой в литературном мире. Не только не был
ни с кем знаком, но ни с одним настоящим писателем даже не встречался.
Знавал их только по книгам.
И вот, в разгаре свадебного шума, Белоусов подвел меня к высокому
хлопочет за греков.
К нашей школе А.П-ч относился очень тепло. С удовольствием о ней
слушал, расспрашивал и смеялся разным маленьким анекдотам, которые у нас
нередко случались. Ученицы школы были большею частью дети тех же аутских
греков и жили на той же улице, что и он. Почти все это были бедные дети.
А.П-ч как-то зашел в школу, спросил учителя. Его не было. Тут-то
девочки в первый раз и познакомились с писателем. Потом он постоянно
встречал их на улице, маленьких, с большими связками книг, и заговаривал с
ними. И иногда, прибежав в школу, дети с восторгом сообщали, что Чехов
говорил с ними. Иной раз надо было послать А.П-чу книги. Попросишь снести их
одну девочку, идут непременно две или три. Они любили бегать на "белую
дачу", как в Аутке скоро прозвали чеховскую дачу, иногда ссорились из-за
того, кому идти. Он давал им иногда гостинцы, присылал для них /461/
некоторые детские книжки. Раз предложил: "Напишите, какие книжки вам
хотелось бы иметь в школе, я привезу их". И действительно, возвратившись из
Москвы, он привез все книжки, которые были записаны. Приблизительно к этому
времени относится приезд в Ялту Московского Художественного театра. Приезд
московских артистов, да еще такого театра, был настоящим и большим
праздником для города. Билеты раскупались нарасхват. Из чеховских пьес
играли "Чайку" и "Дядю Ваню". Автор был в театре, его приветствовали
взволнованно, радостно и шумно{461}.
Мне пришлось раза два докучать Антону Павловичу своими произведениями.
Вот что высказал он в разное время по поводу писательства.
Я просил прочитать рассказ.
- Знаете, - начал он говорить, когда прочел, - прежде всего о
начинающем писателе можно судить по языку. Если у автора нет "слога", он
никогда не будет писателем. Если же есть слог, свой язык, он, как писатель,
не безнадежен. Тогда можно рассуждать о других сторонах его писаний.
Он встал с моей тетрадью в руках и перегнул ее пополам.
- Начинающие писатели часто должны делать так: перегните пополам и
разорвите первую половину.
Я посмотрел на него с недоумением.
- Я говорю серьезно, - сказал Чехов. - Обыкновенно начинающие
стараются, как говорят, "вводить в рассказ" и половину напишут лишнего. А
надо писать, чтобы читатель без пояснений автора, из хода рассказа, из
разговоров действующих лиц, из их поступков понял, в чем дело. Попробуйте
оторвать первую половину вашего рассказа, вам придется только немного
изменить начало второй, и рассказ будет совершенно понятен. И вообще не надо
ничего лишнего. Все, что не имеет прямого отношения к рассказу, все надо
беспощадно выбрасывать. Если вы говорите в первой главе, что на стене висит
ружье, во второй или третьей главе оно должно непременно выстрелить. А если
не будет /462/ стрелять, не должно и висеть. Потом, - говорил он, - надо
делать рассказ живее, разговоры прерывать действиями. У вас Иван Иванович
любит говорить. Это ничего, но он не должен говорить сплошь по целой
странице. Немного поговорил, а потом пишите: "Иван Иванович встал, прошелся
по комнате, закурил, постоял у окна".
Некоторое время спустя, посылая А.П-чу книжку журнала, я вложил в нее
другой небольшой рассказец, не предупредив его. Вечером звонит телефон.
- Чей рассказ вложен в книгу "Русского богатства?" - спрашивает А.П-ч.
- Мой.
- Приходите ко мне.
Когда я пришел, А.П-ч объявил мне:
- Рассказ хороший. Давайте пошлем его - только куда? Я предлагаю... - И
он назвал два журнала и одну газету.
- Куда вам больше хотелось бы?
Я назвал один из журналов, впрочем спросил:
- Да поместят ли?
- Думаю, что поместят, - сказал А.П-ч, - если бы я был редактором,
непременно бы поместил.
Вообще он оживился и проявил большое участие.
- Мне не нравится ваше заглавие. Надо другое. Я назвал бы рассказ так:
"Глупости Ивана Ивановича".
Признаюсь, я не ждал такого заглавия. Похождения моего героя не
казались мне глупостями. Неожиданное название осветило их с новой стороны,
и, посмеявшись над собой, я должен был признать его более подходящим, чем
то, которое написал сам.
Затем А.П-ч стал говорить:
- В двух местах я немного вычеркнул. Я уже говорил: не делайте
авторских пояснений. Пусть обо всем, о чем надо, говорят те лица, которых вы
описываете. Смотрите, недавний рассказ N, - А.П-ч назвал имя известного
писателя, - прекрасный рассказ, но автор портит его пояснениями. Мне их
прямо неприятно читать, я не понимаю этого. В рассказе не должно быть
публицистики. - Затем он подумал и проговорил: - Советую переделать конец. У
вас Иван Иванович женится. Ужели он так много выстрадал и много думал только
для того, чтобы жениться? Лучше, если бы конец был другой, иного
характера. /463/
Кончив о самом рассказе, А.П-ч сказал:
- Теперь придумаем вам псевдоним. У вас плохая фамилия, не звучная.
- Ужели на это следует обращать внимание?
- Следует. Станете писать еще, рассказ будет кончаться как-нибудь
эффектно, и вдруг подпись... - он назвал мою фамилию и засмеялся, - не
хорошо!
Потом опять заговорил серьезно:
- Вообще следует избегать некрасивых, неблагозвучных слов. Я не люблю
слов с обилием шипящих и свистящих звуков, избегаю их. - Прощаясь, он
спросил: - А вы знаете, как переписывать для печати? - Остановил меня снова,
нарезал бумаги, сказал, что следует писать только на одной стороне листка,
указал, где ставить цифры. - Перепишите на этой бумаге и принесите мне.
Когда я переписал, он сам послал рассказ в редакцию журнала{463}.
- Чтобы стать настоящим писателем, - учил он, - надо посвятить себя
исключительно этому делу. Дилетантство здесь, как и везде, не даст уйти
далеко. В этом искусстве, как во всяком, нужен талант, но и труд. Надо
трудиться самым настоящим образом. И прежде всего над языком. Надо
вдумываться в речь, в слова. Вы обращали внимание на язык Толстого?
Громадные периоды, предложения нагромождены одно на другое. Не думайте, что
это случайно, что это недостаток. Это искусство, и оно дается после труда.
Эти периоды производят впечатление силы.
Как-то я пришел к нему.
- Вот, - сказал он, - читаю Гоголя. Интересный язык, какая богатая
мозаика! - Впрочем, больше всего А.П-ч хвалил язык Лермонтова. - Я не знаю
языка лучше, чем у Лермонтова, - говорил он не раз. - Я бы так сделал: взял
его рассказ и разбирал бы, как разбирают в школах, - по предложениям, по
частям предложения... Так бы и учился писать. А вы замечаете, - говорил он
еще, - как вообще развивается, улучшается язык? Заметили ли вы, как теперь
выбрасывают слова, которые недавно считали невозможным опускать. Еще
недавно, например, писали: несколько лет тому назад, теперь же все пишут:
несколько лет назад, выпуская слово тому. Выходит хорошо, и только
удивляешься: /464/ зачем прибавляли это ненужное слово? В газетах пишут
очень небрежно, - заметил он, тоже говоря о языке: - про меня в Таганроге
печатают так: наш соотечественник Чехов...
Насколько помнится, за время жизни А.П-ча в Ялте появились в печати его
вещи: "В овраге", "Архиерей", "Невеста", "Вишневый сад" и, может быть, еще
что-нибудь. Вместе с книгой журнала, в которой была напечатана повесть "В
овраге", А.П-ч дал мне номер газеты.
- Прочитайте повесть и прочитайте в этой газете отзыв о ней.
Газета была, кажется, нижегородская, в ней была помещена статья о
Чехове Горького по поводу новой повести{464}.
- Скажите, А.П-ч, - спросил я, прочитав повесть, - это село, о котором
вы говорите, семья, которую описываете, знали вы что-нибудь подобное? Ужели
жизнь крестьян так дурна?
- Я описываю тут жизнь, какая встречается в средних губерниях, я ее
больше знаю. И купцы Хрымины есть в действительности. Только на самом деле
они еще хуже. Их дети с восьми лет начинают пить водку и с детских же лет
развратничают; они заразили сифилисом всю округу. Я не говорю об этом в
повести, - прибавил он, - потому что говорить об этом считаю
нехудожественным.
Последние слова А.П-ч подчеркнул; это был как бы ответ на увлечение
описывать отвратительные стороны жизни, увлечение, которое тогда понемногу
начинало проникать в литературу и о котором шел перед тем разговор.
Я сказал, что больше всего мне нравилась глубоко трогательная история о
том, как ночью Липа несла гробик со своим мертвым ребенком. В самом деле,
эти страницы даже из чеховских замечательны по своей красоте, чувству,
художественности.
- А знаете, - сказал А.П-ч, - вот то, что мальчика Липы обварили
кипятком, это не исключительный случай, земские врачи нередко встречают
такие случаи. /465/ Впрочем, я решил больше ничего не писать из жизни
крестьян.
Когда чеховский "Архиерей" появился в печати, Антон Павлович говорил,
что это его старый, ранее написанный рассказ, который он теперь переделал.
Нижесказанное имеет несомненное отношение к рассказу.
В кабинете А.П-ча среди карточек писателей, артистов и, может быть,
просто знакомых ему людей есть одна довольно необычная{465}. На ней
изображен человек в одежде духовного лица и вместе с ним старушка в темном
простом платье.
История этой карточки такова.
Как-то, еще когда жил на даче Иловайской, А.П-ч вернулся из города
очень оживленный. Случайно он увидал у фотографа карточку таврического
епископа Михаила. Карточка произвела на него впечатление, он купил ее и
теперь дома опять рассматривал и показывал ее.
Епископ этот (Михаил Грибановский) незадолго до того умер. Это был один
из умнейших архиереев наших, с большим характером. Считается он в духовной
среде как бы основателем нового, так называемого ученого монашества.
Помнится, в речах при его погребении это было высказано всенародно. Во
всяком случае, преосвященный Михаил имел большое влияние на многих, и, по
слухам, почитатели пророчили его в патриархи русской церкви. Перед тем как
приехать в Крым, он жил в Афинах, был там настоятелем нашей посольской
церкви.
Лично А.П-ч его не знал.
Преосвященный Михаил был еще не старый, но жестоко страдавший от
чахотки человек. На карточке он был снят вместе со старушкой матерью, верно
какой-нибудь сельской матушкой, вдовой дьякона или дьячка, приехавшей к
сыну-архиерею из тамбовской глуши.
Лицо его очень умное, одухотворенное, изможденное и с печальным,
страдальческим выражением. Он приник головой к старушке, ее лицо было тоже
чрезвычайно своей тяжкой скорбью.
Впечатление от карточки было сильное, глядя на них - мать и сына, -
чувствуешь, как тяжело бывает человеческое горе, и хочется плакать. /466/
Помню, когда Чехов показал карточку Горькому, последний тоже
заинтересовался и воскликнул, рассматривая лицо епископа:
- Какой мужчина, какой мужчина!
А.П-ч расспрашивал о преосвященном Михаиле, потом я ему посылал книжку
преосвященного "Над евангелием" - думы покойного епископа по поводу
некоторых евангельских речей и событий.
Мысль об архиерее, очевидно, стала занимать А.П-ча.
- Вот, - сказал он как-то, - прекрасная тема для рассказа. Архиерей
служит утреню в великий четверг. Он болен. Церковь полна народом. Певчие
поют. Архиерей читает евангелие страстей. Он проникается тем, что читает,
душу охватывает жалость ко Христу, к людям, к самому себе. Он чувствует
вдруг, что ему тяжело, что он может скоро умереть, что может умереть сейчас.
И это его чувство - звуками ли голоса, общей ли напряженностью чувства,
другими ли, невидными и непонятными путями - передается тем, кто с ним
служит, потом молящимся, одному, другому, всем. Чувствуя приближение смерти,
плачет архиерей, плачет и вся церковь.
И вся церковь вместе с ним проникается ощущением смерти, неотвратимой,
уже идущей. Преосвященный Петр (архиерей чеховского рассказа) тоже служил
прежде за границей, к нему приезжает мать, вдова сельского дьякона, он
читает евангелие страстей. О служении его всенощной под вербное воскресенье
говорится так: "И почему-то слезы потекли у него по лицу. На душе было
покойно, все было благополучно, но он неподвижно глядел на левый клирос, где
читали, где в вечерней мгле уже нельзя было узнать ни одного человека, и -
плакал. Слезы заблестели у него на лице, на бороде. Вот вблизи еще кто-то
заплакал, потом дальше кто-то другой, потом еще и еще, и мало-помалу церковь
наполнилась тихим плачем".
Если припомним все это, то связь рассказа с карточкой преосвященного
Михаила и с планом рассказа, о котором говорит Антон Павлович, будет
очевидна.
Впрочем, рассказ появился в печати года три спустя. Таврическим
епископом был уже преосвященный Николай, ныне архиепископ варшавский. И
когда рассказ /467/ был напечатан, в Ялте заговорили, что А.П-ч описал в
рассказе именно этого епископа.
Почему заговорили об этом?
Может быть, потому, что преосвященного Михаила уже мало кто помнил;*
может быть, слышали, что по делу о греках А.П-ч был у преосвященного
Николая.
______________
* Помните конец рассказа: "Через месяц был назначен новый викарный
архиерей, а о преосвященном Петре уже никто не вспоминал. А потом и совсем
забыли". Это удивительно хорошо отмеченная черта. (Прим. С.Н.Щукина.)
Эти разговоры дошли до Чехова. Помню, он сказал:
- Слушайте, говорят, что я описывал вашего архиерея; вздор, я не имел
его в виду. И если кто при вас будет это говорить, так и скажите, что вздор.
Кого же А.П-ч описал в своем рассказе, какого архиерея?
Очевидно, никакого в частности. Его архиерей имеет некоторое отношение
к преосвященному Михаилу, нов общем, как характер, как личность, не похож на
него. /468/
Я попал в Ялту совершенно случайно.
В 1896 году, после окончания Московской школы живописи, ваяния и
зодчества, меня пригласили на строительство здания Московской консерватории.
Через год здание консерватории было закончено, и я приступил к работе на
строительстве здания Курского вокзала. Две эти ответственные стройки,
доставшиеся мне сразу же после студенческой скамьи, потребовали от меня
большого нервного напряжения и отняли много сил. В 1898 году, закончив
строительство вокзала, я решил ненадолго уехать отдохнуть в Крым.
Уезжая на юг, мне и в голову не могло прийти, что эта поездка изменит
все мои дальнейшие жизненные планы и сделает меня в течение нескольких
десятилетий постоянным жителем Крыма.
И виной всему - встреча с Чеховым.
...На набережной Ялты, в самом центре города, находилась книжная лавка
известного ялтинского книгопродавца Синани. К слову сказать, продавал он не
только книги, но и всевозможные табачные изделия. Торговля шла бойко, в его
лавке всегда было шумно и людно. Лавка Синани была, пожалуй, единственным
местом, куда охотно приходили и где встречались друг с другом отдыхавшие в
Ялте известные русские писатели, поэты и художники. Я стал часто навещать
Синани и постепенно сблизился с ним. Однажды Синани взял меня под локоть и,
не говоря ни слова, подвел /469/ к высокому, худощавому человеку в пенсне,
который, стоя у прилавка, просматривал только что полученные книжные
новинки.
Как сейчас помню:
- Антон Павлович, позвольте представить вам нашего гостя - молодого
московского архитектора Шаповалова. Его, так же как Толстого, зовут Лев
Николаевич, - сказал Синани улыбаясь.
Антон Павлович обернулся, пристально взглянул, улыбнулся и протянул
руку.
- Чехов, - сказал он глухим грудным голосом.
Так состоялось мое знакомство с Антоном Павловичем.
Я был тогда очень молод и до крайности застенчив. Чехов же в то время
был уже знаменитым писателем, и неожиданное знакомство с великим человеком
меня буквально ошеломило. Я долго стоял растерянный, смятенный, не зная, что
сказать. Чехов, очевидно, уловил мое смущение и заговорил сам - сейчас уже
не вспомню, о чем мы говорили, одно только могу сказать с уверенностью:
через несколько минут я поймал себя на том, что смущения и растерянности как
не бывало.
С этого дня знакомство мое с Чеховым стало крепнуть, отношения
становились теплее, и вскоре Антон Павлович покорил меня окончательно.
Обаяние его было поистине удивительно. Мы встречались почти ежедневно в
лавке Синани, гуляли по набережной и, греясь на солнышке, беседовали на
самые различные темы.
В начале ноября 1898 года мы, как обычно, гуляли с А.П.Чеховым по
набережной. И вдруг совершенно неожиданно Антон Павлович сказал:
- Прошу вас, Лев Николаевич, построить мне в Ялте небольшой дом...
Признаюсь: я уже успел полюбить Антона Павловича и душевно привязаться
к нему, и это его предложение, хотя и льстило моему самолюбию, все же
испугало меня. Сумею ли я, молодой архитектор, только что сошедший со
студенческой скамьи, построить дом великому писателю? Найду ли я в себе
творческие силы, чтобы построить такой дом, в котором Антон Павлович смог бы
и работать, и жить, и отдыхать?
Антон Павлович со свойственной ему чуткостью уловил мое колебание и
повторил предложение. /470/
Делать было нечего - я согласился. На следующий день я навестил Антона
Павловича на его квартире в доме Иловайской. Здесь же я впервые увидел Марию
Павловну и познакомился с ней. Антон Павлович поручил мне составить проект и
изложил свои требования: дом должен быть очень скромным, простым, уютным и
удобным. Мы долго обсуждали проект будущего дома - живейшее участие в
обсуждении всех вопросов, связанных с проектированием и строительством дома,
принимала и Мария Павловна.
В один из ближайших дней мы с Антоном Павловичем поехали осмотреть
участок, предназначенный для застройки. Участок находился далеко от города,
на окраине Ялты, в Верхней Аутке, и представлял собой голый виноградник,
спускавшийся к речке Учан-Су.
После осмотра А.П.Чехов, как это полагалось по закону, подал в
ялтинскую уездную земскую управу специальное заявление. Текст этого
заявления у меня сохранился, и я привожу его полностью:
Врача Антона Павловича Чехова
Заявление
Желая произвести постройку во владении моем, находящемся в Верхней
Аутке, согласно представленных плана и чертежей, имею честь покорнейше
просить уездную земскую управу разрешить мне таковую.
Антон Чехов.
1 декабря 1898 г.
Ялта, Аутская ул.
д.Иловайской".
На заявлении А.П.Чехова я сделал следующую надпись:
"На основании существующих постановлений принимаю на себя руководство,
правильность, ответственность за прочность постройки и устройство подмостей
во владении врача А.П.Чехова.
Архитектор Л.Н.Шаповалов.
98 г.
4 декабря". /471/
Через три дня - 7 декабря 1898 года - мы получили от уездной земской
управы за Э 5698 разрешение на постройку дачи.
К этому времени мною уже был составлен проект. Антон Павлович и Мария
Павловна его одобрили, вскоре начался завоз строительных материалов, а в
январе 1899 года мы приступили к постройке дома.
Антон Павлович и Мария Павловна почти ежедневно бывали на участке. Они
живо интересовались ходом строительства, часами наблюдая за тем, как
проходит кладка. В это же время Антон Павлович с увлечением занимался
посадкой деревьев - каждое дерево в саду посажено собственными руками Антона
Павловича.
Строительство было окончено через десять месяцев, и 16 декабря 1899
года семья Чеховых поселилась в новом доме.
Лично для меня окончание постройки было ознаменовано трогательным
подарком Антона Павловича, который я любовно храню вот уже пятьдесят пять
лет. Он преподнес мне свою фотографию, на которой сделал следующую надпись:
"Льву Николаевичу Шаповалову на добрую память. А.Чехов. Аутка, дом,
построенный Л.Н.Шаповаловым. 99. 16. XII".
В доме А.П.Чехова я бывал много раз. На всю жизнь запомнились мне дни и
вечера, проведенные в обществе гостеприимного, обаятельного и тонкого Антона
Павловича и его многочисленных друзей, часто и подолгу гостивших у Чехова. Я
нередко встречал у Антона Павловича таких выдающихся деятелей русской
культуры, как Горький и Короленко, Рахманинов и Шаляпин, Бунин и Скиталец,
Телешов и Мамин-Сибиряк. Почти со всеми ими был дружен и я. Смех, шутки,
остроты, нескончаемые беседы о литературе и искусстве затягивались до
глубокой ночи. Воспоминания об этих встречах бесконечно дороги моему сердцу.
У Антона Павловича я познакомился и с художником И.И.Левитаном, в то
время уже очень больным человеком.
Кстати, когда И.И.Левитан осмотрел дом и увидел на камине впадину,
нарочито сделанную мною, он таинственно шепнул мне:
- А я все-таки использую эту впадину... /472/
И действительно: вскоре И.И.Левитан на куске картона написал в один
сеанс чудесный пейзаж "Стоги сена в лунную ночь" - одно из последних своих
произведений. Этот пейзаж был заделан в каминную впадину и в таком виде
находится до сих пор.
После смерти А.П.Чехова я много лет жил в Крыму и построил там более
пятидесяти зданий. Среди них - дачи, санатории, дома отдыха, больницы,
школы.
...Я пишу эти строки и смотрю на фотографию А.П.Чехова, стоящую на моем
письменном столе. Полвека прошло с тех пор, как она стоит перед моими
глазами. Фотография не пожелтела, чернила не выцвели - время не смеет
прикоснуться к изображению великого жизнелюба. Я оглядываюсь на прожитые
восемьдесят два года, и передо мною, точно живой, стоит Антон Павлович -
добрый, сердечный, обаятельный. В эти минуты я с особенной силой переживаю
встречи с Чеховым, которые согревали меня всю мою долгую жизнь, и низко
кланяюсь судьбе за то, что она свела меня с ним.
Москва, 19 января 1954 г. /473/
Н.Д.Телешов
Немало было встреч у меня с Чеховым, немало бесед и разговоров, но при
имени Антона Павловича всегда с особенной ясностью вспоминаются мне две наши
встречи: самая первая и самая последняя, и два его образа: молодого,
цветущего, полного жизни - и затем безнадежно больного, умирающего, накануне
отъезда его за границу, откуда он уже не вернулся живым.
Я был еще юношей, лет двадцати, когда впервые встретился с ним, в то
время тоже еще молодым человеком и писателем, только что замеченным. В ту
осень 1887 года вышла его книга рассказов "В сумерках" - первая за подписью
"Антон Чехов", а не "Чехонте", как раньше. Он только что вступил на
настоящую литературную дорогу. Тогдашняя критика высокомерно молчала; даже
"нововременский" зубоскал Буренин, сотрудник того же издательства, которое
выпустило эту книжку, отметил ее появление таким четверостишием:
Беллетристику-то - эх, увы!
Пишут Минские да Чеховы,
Баранцевичи да Альбовы;
Почитаешь - станет жаль Бовы!
Несмотря на молчание критики{473}, читатели живо интересовались молодым
писателем и сумели верно понять Чехова и оценить сами, без посторонней
помощи.
С рассказами Чехова, так называемыми "Пестрыми рассказами", мне
пришлось познакомиться довольно /474/ рано, почти в самом начале
литературных выступлений Антона Павловича, когда он писал под разными
веселыми псевдонимами в "Стрекозе", в "Осколках", в "Будильнике". Потом на
моей памяти, на моих глазах, так сказать, он начал переходить от
юмористических мелочей к серьезным художественным произведениям. В то время
он был известен все еще по-прежнему - как Чехонте, автор коротеньких веселых
рассказцев. И слышать о нем приходилось не что-нибудь существенное и
серьезное, а больше пустячки да анекдотики, вроде того, например, будто
Чехов, нуждаясь постоянно в веселых сюжетах и разных смешных положениях для
героев, которых требовалось ему всегда множество, объявил дома, что станет
платить за каждую выдумку смешного положения по десять копеек, а за полный
сюжет для рассказа по двадцать копеек, или по двугривенному, как тогда
говорилось. И один из братьев сделался будто бы усердным его поставщиком.
Или рассказывалась такая история: в доме, где жили Чеховы, бельэтаж
отдавался под балы и свадьбы, поэтому нередко в квартиру нижнего этажа
сквозь потолок доносились звуки вальса, кадрили с галопом, польки-мазурки с
назойливым топотом. Чеховская молодежь, если бывали все в духе, начинала
шумно изображать из себя приглашенных гостей и весело танцевать под чужую
музыку, на чужом пиру. Не отсюда ли вышел впоследствии известный рассказ
"Свадьба" и затем водевиль на ту же тему?..{474}
Далеко не сразу был он признан влиятельной критикой. Михайловский
отозвался о нем холодно и небрежно, а Скабичевский почему-то пророчил, что
Чехов непременно сопьется и умрет под забором.
Впоследствии, уже в девятисотых годах, в своих воспоминаниях о Чехове
писатель А.И.Куприн, между прочим, приводит такие слова самого Антона
Павловича обо мне: "Вы спросите Телешова сами: он вам расскажет, как мы с
ним гуляли на свадьбе у Белоусова"{474}.
И действительно, мы именно гуляли. Свадьба была веселая, шумная, в
просторном наемном доме, где-то на набережной Канавы, много было молодежи;
веселились и танцевали почт без отдыха всю ночь. А потом ужинали - чуть не
до утра. /475/
В то время я был совершенно чужой в литературном мире. Не только не был
ни с кем знаком, но ни с одним настоящим писателем даже не встречался.
Знавал их только по книгам.
И вот, в разгаре свадебного шума, Белоусов подвел меня к высокому