Страница:
заведуемой мною клиники нервных болезней 1-го Московского университета и
передан мной, согласно ходатайству Музея им. Чехова и с разрешения правления
университета, этому музею. Как сказано выше, представление о Чехове-студенте
у меня составилось частью из данных наблюдений со стороны и личных встреч -
особенно во время занятий с товарищами в порученной мне, как старосте V
курса, студенческой лаборатории, - частью же из того, что о нем сообщал
словоохотливый и прямодушный, наш милый товарищ Вася Зембулатов, которого
Чехов часто звал по гимназическому обычаю "Макаром"{662}, и другой товарищ
по Таганрогу Савельев. Оба товарища А.П. относились к нему, как к самому
лучшему другу детства; их соединяли не только узы гимназической скамьи, но и
донское происхождение, и весь, хотя и неглубокий, но и обычно интимный круг
интересов гимназических одноклассников. Но в то же время было ясно, что
спайка трех товарищей произошла и благодаря, с одной стороны, чуткости,
чуткости будущего крупного сердцеведа, с другой - художественной спаянности
взаимно друг друга дополнявших индивидуальностей - толстенького маленького,
с ротиком сердечком, маленькими усиками и жидкой эспаньолкой, с
подпрыгивающим животиком во время добродушного смеха, степняка-хуторянина
Васи Зембулатова и поджарого, /663/ высокого, доброго, благородного,
по-детски мечтательно-удивленного, молчаливого казака Савельева. У Чехова,
уже студентом ушедшего в круг широких литературных интересов и уже
вырисовывавшегося как яркая творческая индивидуальность, казалось, ничего не
должно было оставаться общего с этими милыми детьми южных степей. А между
тем тесная дружба с гимназическими товарищами оставалась неизменно прочной
до последних дней каждого, уходившего по очереди с этого света; и это можно
было понять, так как А.П., хотя и отдалившись в силу своего исключительного
творческого таланта от будничного, земного, тем не менее оставался до конца
своей жизни сыном родившей и вскормившей окружавшей его природы и среды.
Пришел конец курсу медицинских наук, и из окончивших 340 студентов
осталось нас в Москве человек 25-30, остальные же разбрелись по широкому
простору Европейской и Азиатской России. Связи курса разорвались, разбились
и прочные земляческие гнезда, в том числе и таганрогское; встречи с
однокурсниками, за немногими исключениями, стали случайными. А.П.Чехова я
потерял из виду и с 1884 по 1893 год имел о нем сведения лишь по его
произведениям. Через девять лет по окончании курса я впервые встретился с
ним случайно однажды днем, когда я шел из университета домой. На Никитской
улице, не доходя до Никитских ворот, я услышал голос окликнувшего меня в тот
момент, когда ко мне подъехал в извозчичьей пролетке Антон Павлович;
насколько я помню, он был в драповом расстегнутом пальто, в широкополой
шляпе и галстуке, завязанном бантом. Лицо его было озарено радостной
улыбкой. Он закидал меня вопросами, рассказал в кратких словах о своей
поездке на Сахалин и, для продолжения беседы, предложил зайти в редакцию
"Русской мысли", помещавшуюся в соседнем Леонтьевском переулке. Нас здесь
встретил покойный редактор В.А.Гольцев, с которым, за стаканчиком легкого
вина, мы побеседовали на темы дня. Неожиданная встреча с А.П., как яркая
искра, осветила наше прошлое, выдвинула из мрака почти десятилетней разлуки
все то общее, что между нами зарождалось в студенческие годы и вынашивалось
в тяжелые годы реакции. Эта встреча сблизила и наши эстетические вкусы,
положила основу чувству дружбы, доверия /664/ и симпатии, которые нас не
покидали до рокового 1904 года - конца жизни А.П-ча. С этой поры не было,
кажется, ни одного приезда А.П. в Москву, когда он ко мне не заходил бы или
я его не навещал.
О некоторых наших встречах{664} расскажу вкратце то, что у меня
сохранилось в памяти. Однажды, вскоре после описанной встречи, А.П-ч
пригласил меня к себе на Неглинный в дом Ганецкой для встречи с
М.Горьким{664}, с которым мой друг хотел меня познакомить как с человеком
высокого художественного дарования. К моему огорчению, свидание не
состоялось, Горькому было некогда, но мы провели время в долгой беседе на
темы, которые сами собой обычно всплывали при наших встречах, - о товарищах
по курсу, о научных новостях в медицине, о современной литературе и особенно
часто о литературном творчестве. Как бы продолжением этой беседы через
некоторое время явилась другая, при посещении мной его на Спиридоновке (во
флигеле, во дворе{664}).
Это было в зимнее время, перед вечером. Эта встреча осталась у меня в
памяти главным образом благодаря тому, что А.П. делился со мной наблюдениями
над своим творческим процессом. Меня особенно поразило то, что он подчас,
заканчивая абзац или главу, особенно старательно подбирал последние слова по
их звучанию, ища как бы музыкального завершения предложения. Особенно
интересны были его рассуждения на тему о влиянии медицины и естественных
наук на него как на беллетриста; эти мысли он включил в присланную мне
вскоре затем свою автобиографию для помещения в юбилейный сборник нашего
университетского выпуска{664}. Вот что писал он в этой автобиографии:
"Не сомневаюсь, занятия медицинскими науками имели серьезное влияние на
мою литературную деятельность; они значительно раздвинули область моих
наблюдений, обогатили меня знаниями, истинную цену которых для меня как для
писателя может понять только тот, кто сам врач; они имели также и
направляющее влияние, и, вероятно, благодаря близости к медицине, мне
удалось избегнуть многих ошибок. Знакомство с естественными науками, научным
методом всегда держало меня настороже, и я старался, где было
возможно, /665/ соображаться с научными данными, а где невозможно -
предпочитал не писать вовсе.
Замечу кстати, что условия художественного творчества не всегда
допускают полное согласие с научными данными; нельзя изобразить на сцене
смерть от яда так, как происходит на самом деле. Но согласие с научными
данными должно чувствоваться и в этой условности, то есть нужно, чтобы для
читателя или зрителя было ясно, что это только условность и что он имеет
дело со сведущим писателем. К беллетристам, относящимся к науке
отрицательно, я не принадлежу, и к тем, которые до всего доходят своим умом,
- не хотел бы принадлежать..."{665} (См. "Письма А.П.Чехова" под редакцией
М.П.Чеховой, т. V, стр. 439.)
В этот же вечер мы обсуждали проект упомянутого выше празднования в
июне того года (1899) нашим выпуском пятнадцатилетия окончания курса. А.П.
хотел принять участие, прислал фотографическую карточку и автобиографию,
обещал явиться и на вечеринку, если окажется к тому времени в Москве.
Сделать этого ему, однако, не удалось...
2 мая 1900 года вечером ко мне зашел А.П.Чехов{665}. У меня он застал
нашего общего учителя, Александра Богдановича Фохта. Благодаря последнему
вечер прошел с большим оживлением. А.Б., талантливый чтец, художественно
цитировал и беллетристов и поэтов, делился своими воспоминаниями о
знаменитых драматических артистах. Уступая нашим настойчивым просьбам, он
прочел несколько рассказов Слепцова ("Спевка", "В вагоне 3-го класса" и
др.). Чтение было настолько живо и замечательно по художественной передаче,
что А.П.Чехов хохотал до колик в животе. Продолжая хохотать, со слезами на
глазах, он говорил, что в жизни ему не приходилось переживать подобного
наслаждения, как в этот вечер. Позднее он не раз, при наших встречах,
вспоминал об этом вечере и просил снова пригласить его, когда у меня будет
А.Б.Фохт. Этого, однако, повторить не пришлось; и не раз теперь, встречая
своего учителя и слушая его чтение и декламации, вспоминаю покинувшего нас
друга, его детски восторженное и радостное лицо в тот вечер.
Еще одна встреча с А.П., оставившая в моей памяти глубокий след,
относится к 16 декабря 1903 года. /666/ Сообщаю о ней выпиской из моего
дневника: "Хоронили Алтухова, еще один товарищ-однокурсник доработался. На
отпевании в университетской церкви меня взял за локоть Чехов. Я не знал, что
он здесь, но очень ему обрадовался. Он очень изменился за последние полгода:
похудел, пожелтел, и лицо покрылось множеством мелких морщин. И все-таки
какое у него всегда доброе, славное и молодое лицо. Удивленно, с доброй,
мечтательной улыбкой глядя вдаль из-под пенсне, он нежным баском подпевал
хору.
До окончания службы, уставши, он предложил ехать ко мне отдохнуть и
подкрепиться, чтобы затем ехать на кладбище; я, конечно, согласился и повез
его к себе... М[ария] С[ергеевна] захотела снять нас вдвоем; Чехов сказал,
что он с радостью будет позировать - он к этому привык, - при этом шутил на
тему о том, кто из нас двоих раньше последует за Алтуховым... Мы долго ждали
у входа на кладбище, так как гроб несли на руках. Сильна, однако,
меланхоличная нотка у Чехова. Он любит, как говорит, кладбище, особенно
зимой, как сегодня, когда могил почти не видно из-под глубокого пушистого
снега.
Погребальное шествие подходило к воротам кладбища, а его конец терялся
во мглистой дали зимних сумерек; над головами толпы молодежи качался гроб;
впереди несли венки, и первым - венок из свежих цветов "от учеников"; его
высоко держали студент и курсистка с гордо поднятыми головами, с
решительным, хотя и грустным взором. Невольно вырвалось: "Какой
простор!"{666} - "Вот они, те, - сказал Чехов, - которые хоронят старое и
вместе с ним вносят в царство смерти живые цветы и молодые надежды..." Чуть
ли не накануне своего рокового отъезда в Баденвейлер, что-то в самом конце
мая или 1, 2 июня 1904 года, А.П. спешно вызвал меня к себе несколькими
словами на клочке бумаги; видно, писать ему было трудно, хотя почерк был еще
его обычный, твердый, мелкий и единообразный.
Собрался я к нему в сумерки жаркого безоблачного дня; было душно; на
небе и на земле лежал пыльно-бледный тон; город казался вымершим, и редкие
люди, одиноко бродившие по пустынным улицам мимо зеркальных окон запертых
магазинов, напоминали мух. С грустным чувством подходил я к жилищу
Антона /667/ Павловича. Он жил тогда в Леонтьевском переулке, в верхнем
этаже большого дома Э 26, третьего или четвертого от Тверской. Войдя к
нему в кабинет, я застал его в постели у стены, изголовьем к окну, у
которого за письменным столом, при лампе под зеленым абажуром, сидела,
облокотившись, Ольга Леонардовна и, сколько мне помнится, перелистывала
"Русскую мысль". В комнате царил полумрак; бледный свет умиравшего дня
боролся с зеленым тоном искусственного освещения. Рука Чехова была суха и
горяча, щеки горели; в прерывавшемся одышкой голосе звучали радостные и
бодрые нотки. На вопрос о здоровье он пожаловался на мучительные кишечные
расстройства, но высказал при этом большое удовольствие по поводу
замечательного врачебного опыта лечившего его терапевта, доктора Ю.Р.Таубе,
удивительно изобретательного по части разных легких блюд и вкусных пищевых
сочетаний. К своей основной, легочной болезни он относился с обычным для
таких больных оптимизмом. Вспоминали мы с Чеховым наши университетские
годы и товарищей, живых и покойников; прошло уже двадцать лет со дня
окончания нами курса. Он, как и всегда, подробно расспрашивал о тех
однокурсниках, с которыми мне чаще приходилось встречаться; не обошли мы,
конечно, и в этот раз молчанием нашего общего товарища и друга, а его
товарища по таганрогской гимназии, уже умершего Василия Ивановича
Зембулатова. Антону Павловичу было трудно говорить; ему было тяжко,
и в комнате все еще стояла духота. Воспользовавшись вопросом о том,
что поделывал я в последнее время, я подробно рассказал ему о своей
недавней поездке на о.Корфу, о прелестях тамошней природы и климата, о
дивных экскурсиях в Грецию - на Марафон, к развалинам храма Диониса и
подножию Пентеликона, о волшебных панорамах во время проезда по Архипелагу,
о розовой утренней заре, освещавшей покрытую в то время снегом и точно
висевшую в безбрежности глубокого южного неба вершину старого Афона, о
том душевном покое, который испытываешь среди морской прохлады во время
морских путешествий. Не помню еще, о чем в этом роде старался я
рассказывать метавшемуся в жару А.П-чу, хотя и слушавшему меня с
напряженным вниманием. Мне казалось, что, унеся его мысленно в волшебные
края, подальше от окружавшей /668/ его обстановки, я облегчал его томление
и отгонял призрак "Черного монаха"{668}.
Были у меня с А.П. и еще встречи, правда мимолетные, случайные. Помню
одну в вестибюле Художественного театра на премьере одной из его пьес;
другую - в его квартире на Малой Дмитровке, в Дегтярном переулке, в доме
Шешкова, в присутствии молодой интересной дамы, сидевшей на диване, в то
время как Чехов ходил по комнате, веселый, изящно одетый, и что-то ей
объяснял в полушутливом тоне; бывали и другие встречи - заключаю это на
основании писем.
Фактический материал, который у меня накопился благодаря встречам,
наблюдениям, беседам и письмам, позволяет составить характеристику личности
А.П. На основании этих данных у меня вырисовывалось отношение его к
товарищам, к практическому врачебному делу, к медицинской науке, к его
болезни, к артистам - исполнителям его произведений, наконец к политике. В
кратких чертах постараюсь зафиксировать относящиеся сюда воспоминания.
К товарищам у него наблюдалось отношение в высокой степени симпатичное,
крайняя благожелательность к курсовым товарищам: раз сойдясь и подружившись,
он сближался все более и более и был в чувствах своих неизменно прочен,
поэтому и отвечали ему друзья тем же. К числу близко сошедшихся с ним в
студенческие годы товарищей относится и умерший сравнительно недавно Николай
Иванович Коробов, сохранивший к А.П. до конца своей жизни чувства искренней
дружбы и симпатии. Хотя Чехов и сошелся на курсе с немногими, но
товарищеское чувство у него распространялось далеко за пределы кружка
земляков и друзей. Примером может служить случай, лет через шестнадцать
после окончания курса, с душевным заболеванием одного из наших однокурсников
- Д[анилова], с которым А.П. даже не был знаком; узнав, однако, стороной,
что семья заболевшего осталась без всяких средств к жизни, он принял
энергичное, живое участие в организованной мной денежной помощи. Еще пример.
Я был вызван в г.Серпухов к захворавшему параличом д-ру В[итте]; по
возвращении в Москву вскоре получил от А.П. запрос о состоянии знакомого ему
больного товарища. Стоит ли говорить, что я в течение многих лет при всех
встречах его с /669/ гимназическими товарищами только и видел с их стороны
самое трогательное к нему внимание и любовь.
Как было сказано выше, Чехов был примерным студентом и, несмотря на
отвлекавшие его с первых же курсов писательские дела, с полным успехом
изучил медицинские науки: лекции он посещал, посещал аккуратно и клиники и
лаборатории. По окончании медицинского факультета он не бросил медицину, он
работал в качестве земского врача в Воскресенске и Звенигороде Московской
губернии и через семь-восемь лет после окончания курса заведовал во время
холерной эпидемии мелиховским участком тоже Московской губернии. Работал он
с любовью и добросовестно, как об этом гласят предания.
Кстати будет здесь заметить, что в Воскресенске он нашел в лице теперь
уже покойного фельдшера земской больницы оригинал для героя своей
"Хирургии"{669}. В Звенигороде он насадил на земле больницы аллею
лиственниц, которые еще и теперь стройными красавицами тянутся от служебного
корпуса вплоть до больничного. И помимо больничной работы, доктор Чехов не
избегал, поскольку ему позволяли время и обстоятельства, практической
врачебной деятельности: у меня бывали с ним общие пациенты, которых он иной
раз направлял ко мне из Мелихова и из Крыма для выяснения характера нервного
заболевания. Он любил давать врачебные советы и следил за научной и
практической медициной по периодической литературе. Отношение его к больным
отличалось трогательной заботливостью и мягкостью: видно было, что в нем,
враче, человечное достигало высокой степени, что способность сострадать,
переживать вместе с больным его страдания была присуща не только ему как
человеку, но еще более как врачу-человеку. Меня, между прочим, однажды
поразила глубокая сердечность, с которой он хлопотал о приискании средств
для помещения через меня в лечебницу писательницы Ж.{669}
Следить за большой медицинской наукой А.П., конечно, было некогда, хотя
он старался черпать сведения о движении науки из общемедицинских
периодических журналов. Тем не менее ученая степень, поскольку она была
нужна для преподавания в университете - он любил помечтать, - казалась ему
желательной. /670/ Характерный эпизод произошел в связи с этим после одного
нашего с ним разговора о необходимости профессору при описании болезней
подходить и со стороны переживаний самого больного. Он выразился так: "Вот я
страдаю, например, катаром кишок и прекрасно понимаю, что испытывает такой
больной, какие душевные муки переживает он, а это редко врачу бывает
понятно. Если бы я был преподавателем, то я бы старался возможно глубже
вовлекать свою аудиторию в область субъективных ощущений пациента, и думаю,
что это студентам могло бы действительно пойти на пользу". Мне идея очень
понравилась, и я предложил ему предпринять шаги для получения звания
приват-доцента, для чего требовалось, между прочим, запастись ученой
степенью доктора медицины. "Но у меня нет диссертационной работы?! Разве
только предложить для этой цели "Сахалин"? - "Ну что же, - сказал я, - и
очень просто". Он дал мне согласие снестись по этому вопросу с тогдашним
деканом, проф. И.Ф.Клейном, что я и сделал. Однако я потерпел полнейшее
фиаско, так как декан на мое предложение сделал большие глаза, взглянул на
меня поверх очков, отвернулся и молча отошел. Я сообщил о своих неудачах
Чехову, который в ответ расхохотался. С тех пор он окончательно оставил
мысль об академической карьере.
Несколько слов и об отношении А.П. к своей болезни, которое было
удивительно характерным. Как известно, он более десяти лет страдал
туберкулезом легких, позднее поразившим и его кишечник; известно также, что
туберкулезные больные крайне оптимистически относятся к своей болезни, то
игнорируя симптомы ее, то стараясь объяснить явление чем-либо иным, но не
туберкулезом, и нередко даже накануне смерти считают себя совершенно
здоровыми. Чехов, образованный врач, крайне чуткий человек, обладавший
способностью глубокого анализа и самоанализа, хотя не отрицал существования
болезни, но относился к ней крайне легкомысленно, чтобы не сказать больше, и
различные проявления ее старался объяснить по-своему. Так, например, в
письме от 30/IX 1900 года, когда речь шла, по-видимому, об обострении
легочного процесса, он мне пишет: "Здоровье мое сносно, было что-то вроде
инфлуэнцы, а теперь ничего, остался только кашель, небольшой". /671/
Или еще 17/VI 1904 года, то есть за две недели до смерти, по приезде в
Баденвейлер, он прислал мне открытку, в которой писал: "Я уже выздоровел,
осталась только одышка и сильная, вероятно неизлечимая, лень. Очень похудел
и отощал. Боли в руках и ногах прошли еще до Варшавы".
Еще более разительно то место его письма, - написанного мне за три дня
до смерти (28/VI 1904), - где он жалуется на свои страдания, заставляющие
его мечтать о морском путешествии обратно в Россию Средиземным и Черным
морем... "У меня все дни была повышена температура, а сегодня все
благополучно, чувствую себя здоровым, особенно когда не хожу, т.е. не
чувствую одышки. Одышка тяжелая, просто хоть караул кричи, даже минутами
падаю духом. Потерял я всего 15 фунтов весу. Здесь жара невыносимая, просто
хоть караул кричи, а летнего платья у меня нет, точно в Швецию приехал.
Говорят, везде очень жарко, по крайней мере на юге..."
Тут и одышка, и ощущения, сопровождающие повышенную температуру, и
слабость (почерк, стиль и пр.), а между тем оценка состояния неверная, раз
он, расстававшийся с жизнью, в чем для окружающих не могло уже быть никакого
сомнения, готовился к долгой поездке морем, чтобы вернуться в Ялту.
Отношения его к исполнителям его пьес? Упоминаю я здесь об этом лишь
для того, чтобы передать слышанное мной однажды от него, когда речь шла о
психологии драматического артиста и о его подготовке к сцене; между прочим,
он привел для примера то, что находил в артистах Художественного театра
(давших, как известно, воплощение драм Чехова, граничащее с гениальностью);
по его словам, они, несмотря на все, мало его удовлетворяли, и для лучших
достижений они нуждаются в более широком художественном и психологическом
образовании. Позволяю себе думать, что сказанное Чеховым в этой беседе не
является полным отражением его мнения о достижениях Художественного театра;
я оговариваюсь для того, чтобы не оставить у читателя впечатления
поверхностного вывода, сделанного на основании случайного замечания. /672/
Также должен сказать и об отношении А.П. к политике, я его с этой
стороны не изучал; однако из всей совокупности следов наших разговоров и
наблюдений он был, правда, не активным политическим деятелем, но все же был
человеком с тонким гражданским чутьем благодаря своему психологическому и
моральному складу и в студенческие времена, также и позднее представлял
собой тип тонко разбирающегося в вопросах общественности и политики
интеллигента. Повторяю - таково только произведенное на меня впечатление.
Два слова в заключение: много известно примеров того, как из среды
врачей, то есть лиц с медицинским образованием, выделяются прекрасные
писатели (В.Вересаев, С.Я.Елпатьевский и другие) или люди со всякого рода
стремлениями то к другим наукам, то к различным видам искусства. Должно
полагать, что выбор медицинского факультета вытекает нередко у чуткого юноши
из стремления разобраться в человеческих страданиях и что, подойдя раз к
медицине, уже он естественно углубляется в изучение человека и жизни,
потребность расширить и углубить область познаний выводит из круга узкой
специальности. Бывают случаи, когда медики уходят в поиски других путей из
дебрей медицины, в которой успели разочароваться. Бывает и так, что истинное
призвание к чему-либо обнаруживается лишь только после вступления на путь
медицинской специальности. Антон Чехов принадлежал, по-видимому, к последней
категории. Но, надо думать, ни он, ни кто другой не пожалел о его измене
медицинской специальности: литература в нем заслонила медицину, хотя
изучение последней, как он сам об этом заявлял, и не прошло для него
бесследно. Медицинский факультет Московского университета все же будет
гордиться если не ученым, то писателем. /673/
Я познакомился с Чеховым в Ялте весною 1903 года. Повез меня к нему
Горький{673}, который был с ним знаком уже раньше.
Неуютная дача на пыльной Аутской улице. Очень покатый двор. По двору
расхаживает ручной журавль. У ограды чахлые деревца.
Кабинет Антона Павловича. Большой письменный стол, широкий диван за
ним. На отдельном столике, на красивом картонном щите, веером расположены
фотографические карточки писателей и артистов с собственноручными надписями.
На стене печатное предупреждение: "Просят не курить".
Чехов держался очень просто, даже как будто немножко застенчиво. Часто
покашливал коротким кашлем и плевал в бумажку. На меня он произвел
впечатление удивительно деликатного и мягкого человека. Объявление "Просят
не курить" как будто повешено не просто с целью избавить себя от
необходимости говорить об этом каждому посетителю, мне показалось, это было
для Чехова единственным способом попросить посетителей не отравлять табачным
дымом его больных легких. Если бы не было этой надписи и посетитель бы
закурил, я не представляю себе, чтобы Чехов мог сказать: "Пожалуйста, не
курите, - мне это вредно".
Горький в своих воспоминаниях о Чехове приводит несколько очень резких
его ответов навязчивым посетителям. Рассказывает он, например, как к
Чехову /674/ пришла полная, здоровая, красивая дама и начала говорить "под
Чехова":
- Скучно жить, Антон Павлович! Все так серо: люди, небо, море... И нет
желаний... душа в тоске... Точно какая-то болезнь...
И Чехов ей ответил:
- Да, это болезнь. По-латыни она называется morbus* pritvorialis.
______________
* болезнь (лат.).
Совершенно не могу себе представить Чехова, так говорящего со своей
гостьей. После ухода ее он мог так сказать, - это другое дело. Но в лицо...
Для меня очень был неожидан острый интерес, который Чехов проявил к
общественным и политическим вопросам. Говорили, да это чувствовалось и по
его произведениям, что он человек глубоко аполитический, общественными
вопросами совершенно не интересуется, при разговоре на общественные темы
начинает зевать. Чего стоила одна его дружба с таким человеком, как
А.С.Суворин{674}, издатель газеты "Новое время". Теперь это был совсем
другой человек: видимо, революционное электричество, которым в то время был
перезаряжен воздух, встряхнуло и душу Чехова{674}. Глаза его загорались
суровым негодованием, когда он говорил о неистовствах Плеве, о жестокости и
передан мной, согласно ходатайству Музея им. Чехова и с разрешения правления
университета, этому музею. Как сказано выше, представление о Чехове-студенте
у меня составилось частью из данных наблюдений со стороны и личных встреч -
особенно во время занятий с товарищами в порученной мне, как старосте V
курса, студенческой лаборатории, - частью же из того, что о нем сообщал
словоохотливый и прямодушный, наш милый товарищ Вася Зембулатов, которого
Чехов часто звал по гимназическому обычаю "Макаром"{662}, и другой товарищ
по Таганрогу Савельев. Оба товарища А.П. относились к нему, как к самому
лучшему другу детства; их соединяли не только узы гимназической скамьи, но и
донское происхождение, и весь, хотя и неглубокий, но и обычно интимный круг
интересов гимназических одноклассников. Но в то же время было ясно, что
спайка трех товарищей произошла и благодаря, с одной стороны, чуткости,
чуткости будущего крупного сердцеведа, с другой - художественной спаянности
взаимно друг друга дополнявших индивидуальностей - толстенького маленького,
с ротиком сердечком, маленькими усиками и жидкой эспаньолкой, с
подпрыгивающим животиком во время добродушного смеха, степняка-хуторянина
Васи Зембулатова и поджарого, /663/ высокого, доброго, благородного,
по-детски мечтательно-удивленного, молчаливого казака Савельева. У Чехова,
уже студентом ушедшего в круг широких литературных интересов и уже
вырисовывавшегося как яркая творческая индивидуальность, казалось, ничего не
должно было оставаться общего с этими милыми детьми южных степей. А между
тем тесная дружба с гимназическими товарищами оставалась неизменно прочной
до последних дней каждого, уходившего по очереди с этого света; и это можно
было понять, так как А.П., хотя и отдалившись в силу своего исключительного
творческого таланта от будничного, земного, тем не менее оставался до конца
своей жизни сыном родившей и вскормившей окружавшей его природы и среды.
Пришел конец курсу медицинских наук, и из окончивших 340 студентов
осталось нас в Москве человек 25-30, остальные же разбрелись по широкому
простору Европейской и Азиатской России. Связи курса разорвались, разбились
и прочные земляческие гнезда, в том числе и таганрогское; встречи с
однокурсниками, за немногими исключениями, стали случайными. А.П.Чехова я
потерял из виду и с 1884 по 1893 год имел о нем сведения лишь по его
произведениям. Через девять лет по окончании курса я впервые встретился с
ним случайно однажды днем, когда я шел из университета домой. На Никитской
улице, не доходя до Никитских ворот, я услышал голос окликнувшего меня в тот
момент, когда ко мне подъехал в извозчичьей пролетке Антон Павлович;
насколько я помню, он был в драповом расстегнутом пальто, в широкополой
шляпе и галстуке, завязанном бантом. Лицо его было озарено радостной
улыбкой. Он закидал меня вопросами, рассказал в кратких словах о своей
поездке на Сахалин и, для продолжения беседы, предложил зайти в редакцию
"Русской мысли", помещавшуюся в соседнем Леонтьевском переулке. Нас здесь
встретил покойный редактор В.А.Гольцев, с которым, за стаканчиком легкого
вина, мы побеседовали на темы дня. Неожиданная встреча с А.П., как яркая
искра, осветила наше прошлое, выдвинула из мрака почти десятилетней разлуки
все то общее, что между нами зарождалось в студенческие годы и вынашивалось
в тяжелые годы реакции. Эта встреча сблизила и наши эстетические вкусы,
положила основу чувству дружбы, доверия /664/ и симпатии, которые нас не
покидали до рокового 1904 года - конца жизни А.П-ча. С этой поры не было,
кажется, ни одного приезда А.П. в Москву, когда он ко мне не заходил бы или
я его не навещал.
О некоторых наших встречах{664} расскажу вкратце то, что у меня
сохранилось в памяти. Однажды, вскоре после описанной встречи, А.П-ч
пригласил меня к себе на Неглинный в дом Ганецкой для встречи с
М.Горьким{664}, с которым мой друг хотел меня познакомить как с человеком
высокого художественного дарования. К моему огорчению, свидание не
состоялось, Горькому было некогда, но мы провели время в долгой беседе на
темы, которые сами собой обычно всплывали при наших встречах, - о товарищах
по курсу, о научных новостях в медицине, о современной литературе и особенно
часто о литературном творчестве. Как бы продолжением этой беседы через
некоторое время явилась другая, при посещении мной его на Спиридоновке (во
флигеле, во дворе{664}).
Это было в зимнее время, перед вечером. Эта встреча осталась у меня в
памяти главным образом благодаря тому, что А.П. делился со мной наблюдениями
над своим творческим процессом. Меня особенно поразило то, что он подчас,
заканчивая абзац или главу, особенно старательно подбирал последние слова по
их звучанию, ища как бы музыкального завершения предложения. Особенно
интересны были его рассуждения на тему о влиянии медицины и естественных
наук на него как на беллетриста; эти мысли он включил в присланную мне
вскоре затем свою автобиографию для помещения в юбилейный сборник нашего
университетского выпуска{664}. Вот что писал он в этой автобиографии:
"Не сомневаюсь, занятия медицинскими науками имели серьезное влияние на
мою литературную деятельность; они значительно раздвинули область моих
наблюдений, обогатили меня знаниями, истинную цену которых для меня как для
писателя может понять только тот, кто сам врач; они имели также и
направляющее влияние, и, вероятно, благодаря близости к медицине, мне
удалось избегнуть многих ошибок. Знакомство с естественными науками, научным
методом всегда держало меня настороже, и я старался, где было
возможно, /665/ соображаться с научными данными, а где невозможно -
предпочитал не писать вовсе.
Замечу кстати, что условия художественного творчества не всегда
допускают полное согласие с научными данными; нельзя изобразить на сцене
смерть от яда так, как происходит на самом деле. Но согласие с научными
данными должно чувствоваться и в этой условности, то есть нужно, чтобы для
читателя или зрителя было ясно, что это только условность и что он имеет
дело со сведущим писателем. К беллетристам, относящимся к науке
отрицательно, я не принадлежу, и к тем, которые до всего доходят своим умом,
- не хотел бы принадлежать..."{665} (См. "Письма А.П.Чехова" под редакцией
М.П.Чеховой, т. V, стр. 439.)
В этот же вечер мы обсуждали проект упомянутого выше празднования в
июне того года (1899) нашим выпуском пятнадцатилетия окончания курса. А.П.
хотел принять участие, прислал фотографическую карточку и автобиографию,
обещал явиться и на вечеринку, если окажется к тому времени в Москве.
Сделать этого ему, однако, не удалось...
2 мая 1900 года вечером ко мне зашел А.П.Чехов{665}. У меня он застал
нашего общего учителя, Александра Богдановича Фохта. Благодаря последнему
вечер прошел с большим оживлением. А.Б., талантливый чтец, художественно
цитировал и беллетристов и поэтов, делился своими воспоминаниями о
знаменитых драматических артистах. Уступая нашим настойчивым просьбам, он
прочел несколько рассказов Слепцова ("Спевка", "В вагоне 3-го класса" и
др.). Чтение было настолько живо и замечательно по художественной передаче,
что А.П.Чехов хохотал до колик в животе. Продолжая хохотать, со слезами на
глазах, он говорил, что в жизни ему не приходилось переживать подобного
наслаждения, как в этот вечер. Позднее он не раз, при наших встречах,
вспоминал об этом вечере и просил снова пригласить его, когда у меня будет
А.Б.Фохт. Этого, однако, повторить не пришлось; и не раз теперь, встречая
своего учителя и слушая его чтение и декламации, вспоминаю покинувшего нас
друга, его детски восторженное и радостное лицо в тот вечер.
Еще одна встреча с А.П., оставившая в моей памяти глубокий след,
относится к 16 декабря 1903 года. /666/ Сообщаю о ней выпиской из моего
дневника: "Хоронили Алтухова, еще один товарищ-однокурсник доработался. На
отпевании в университетской церкви меня взял за локоть Чехов. Я не знал, что
он здесь, но очень ему обрадовался. Он очень изменился за последние полгода:
похудел, пожелтел, и лицо покрылось множеством мелких морщин. И все-таки
какое у него всегда доброе, славное и молодое лицо. Удивленно, с доброй,
мечтательной улыбкой глядя вдаль из-под пенсне, он нежным баском подпевал
хору.
До окончания службы, уставши, он предложил ехать ко мне отдохнуть и
подкрепиться, чтобы затем ехать на кладбище; я, конечно, согласился и повез
его к себе... М[ария] С[ергеевна] захотела снять нас вдвоем; Чехов сказал,
что он с радостью будет позировать - он к этому привык, - при этом шутил на
тему о том, кто из нас двоих раньше последует за Алтуховым... Мы долго ждали
у входа на кладбище, так как гроб несли на руках. Сильна, однако,
меланхоличная нотка у Чехова. Он любит, как говорит, кладбище, особенно
зимой, как сегодня, когда могил почти не видно из-под глубокого пушистого
снега.
Погребальное шествие подходило к воротам кладбища, а его конец терялся
во мглистой дали зимних сумерек; над головами толпы молодежи качался гроб;
впереди несли венки, и первым - венок из свежих цветов "от учеников"; его
высоко держали студент и курсистка с гордо поднятыми головами, с
решительным, хотя и грустным взором. Невольно вырвалось: "Какой
простор!"{666} - "Вот они, те, - сказал Чехов, - которые хоронят старое и
вместе с ним вносят в царство смерти живые цветы и молодые надежды..." Чуть
ли не накануне своего рокового отъезда в Баденвейлер, что-то в самом конце
мая или 1, 2 июня 1904 года, А.П. спешно вызвал меня к себе несколькими
словами на клочке бумаги; видно, писать ему было трудно, хотя почерк был еще
его обычный, твердый, мелкий и единообразный.
Собрался я к нему в сумерки жаркого безоблачного дня; было душно; на
небе и на земле лежал пыльно-бледный тон; город казался вымершим, и редкие
люди, одиноко бродившие по пустынным улицам мимо зеркальных окон запертых
магазинов, напоминали мух. С грустным чувством подходил я к жилищу
Антона /667/ Павловича. Он жил тогда в Леонтьевском переулке, в верхнем
этаже большого дома Э 26, третьего или четвертого от Тверской. Войдя к
нему в кабинет, я застал его в постели у стены, изголовьем к окну, у
которого за письменным столом, при лампе под зеленым абажуром, сидела,
облокотившись, Ольга Леонардовна и, сколько мне помнится, перелистывала
"Русскую мысль". В комнате царил полумрак; бледный свет умиравшего дня
боролся с зеленым тоном искусственного освещения. Рука Чехова была суха и
горяча, щеки горели; в прерывавшемся одышкой голосе звучали радостные и
бодрые нотки. На вопрос о здоровье он пожаловался на мучительные кишечные
расстройства, но высказал при этом большое удовольствие по поводу
замечательного врачебного опыта лечившего его терапевта, доктора Ю.Р.Таубе,
удивительно изобретательного по части разных легких блюд и вкусных пищевых
сочетаний. К своей основной, легочной болезни он относился с обычным для
таких больных оптимизмом. Вспоминали мы с Чеховым наши университетские
годы и товарищей, живых и покойников; прошло уже двадцать лет со дня
окончания нами курса. Он, как и всегда, подробно расспрашивал о тех
однокурсниках, с которыми мне чаще приходилось встречаться; не обошли мы,
конечно, и в этот раз молчанием нашего общего товарища и друга, а его
товарища по таганрогской гимназии, уже умершего Василия Ивановича
Зембулатова. Антону Павловичу было трудно говорить; ему было тяжко,
и в комнате все еще стояла духота. Воспользовавшись вопросом о том,
что поделывал я в последнее время, я подробно рассказал ему о своей
недавней поездке на о.Корфу, о прелестях тамошней природы и климата, о
дивных экскурсиях в Грецию - на Марафон, к развалинам храма Диониса и
подножию Пентеликона, о волшебных панорамах во время проезда по Архипелагу,
о розовой утренней заре, освещавшей покрытую в то время снегом и точно
висевшую в безбрежности глубокого южного неба вершину старого Афона, о
том душевном покое, который испытываешь среди морской прохлады во время
морских путешествий. Не помню еще, о чем в этом роде старался я
рассказывать метавшемуся в жару А.П-чу, хотя и слушавшему меня с
напряженным вниманием. Мне казалось, что, унеся его мысленно в волшебные
края, подальше от окружавшей /668/ его обстановки, я облегчал его томление
и отгонял призрак "Черного монаха"{668}.
Были у меня с А.П. и еще встречи, правда мимолетные, случайные. Помню
одну в вестибюле Художественного театра на премьере одной из его пьес;
другую - в его квартире на Малой Дмитровке, в Дегтярном переулке, в доме
Шешкова, в присутствии молодой интересной дамы, сидевшей на диване, в то
время как Чехов ходил по комнате, веселый, изящно одетый, и что-то ей
объяснял в полушутливом тоне; бывали и другие встречи - заключаю это на
основании писем.
Фактический материал, который у меня накопился благодаря встречам,
наблюдениям, беседам и письмам, позволяет составить характеристику личности
А.П. На основании этих данных у меня вырисовывалось отношение его к
товарищам, к практическому врачебному делу, к медицинской науке, к его
болезни, к артистам - исполнителям его произведений, наконец к политике. В
кратких чертах постараюсь зафиксировать относящиеся сюда воспоминания.
К товарищам у него наблюдалось отношение в высокой степени симпатичное,
крайняя благожелательность к курсовым товарищам: раз сойдясь и подружившись,
он сближался все более и более и был в чувствах своих неизменно прочен,
поэтому и отвечали ему друзья тем же. К числу близко сошедшихся с ним в
студенческие годы товарищей относится и умерший сравнительно недавно Николай
Иванович Коробов, сохранивший к А.П. до конца своей жизни чувства искренней
дружбы и симпатии. Хотя Чехов и сошелся на курсе с немногими, но
товарищеское чувство у него распространялось далеко за пределы кружка
земляков и друзей. Примером может служить случай, лет через шестнадцать
после окончания курса, с душевным заболеванием одного из наших однокурсников
- Д[анилова], с которым А.П. даже не был знаком; узнав, однако, стороной,
что семья заболевшего осталась без всяких средств к жизни, он принял
энергичное, живое участие в организованной мной денежной помощи. Еще пример.
Я был вызван в г.Серпухов к захворавшему параличом д-ру В[итте]; по
возвращении в Москву вскоре получил от А.П. запрос о состоянии знакомого ему
больного товарища. Стоит ли говорить, что я в течение многих лет при всех
встречах его с /669/ гимназическими товарищами только и видел с их стороны
самое трогательное к нему внимание и любовь.
Как было сказано выше, Чехов был примерным студентом и, несмотря на
отвлекавшие его с первых же курсов писательские дела, с полным успехом
изучил медицинские науки: лекции он посещал, посещал аккуратно и клиники и
лаборатории. По окончании медицинского факультета он не бросил медицину, он
работал в качестве земского врача в Воскресенске и Звенигороде Московской
губернии и через семь-восемь лет после окончания курса заведовал во время
холерной эпидемии мелиховским участком тоже Московской губернии. Работал он
с любовью и добросовестно, как об этом гласят предания.
Кстати будет здесь заметить, что в Воскресенске он нашел в лице теперь
уже покойного фельдшера земской больницы оригинал для героя своей
"Хирургии"{669}. В Звенигороде он насадил на земле больницы аллею
лиственниц, которые еще и теперь стройными красавицами тянутся от служебного
корпуса вплоть до больничного. И помимо больничной работы, доктор Чехов не
избегал, поскольку ему позволяли время и обстоятельства, практической
врачебной деятельности: у меня бывали с ним общие пациенты, которых он иной
раз направлял ко мне из Мелихова и из Крыма для выяснения характера нервного
заболевания. Он любил давать врачебные советы и следил за научной и
практической медициной по периодической литературе. Отношение его к больным
отличалось трогательной заботливостью и мягкостью: видно было, что в нем,
враче, человечное достигало высокой степени, что способность сострадать,
переживать вместе с больным его страдания была присуща не только ему как
человеку, но еще более как врачу-человеку. Меня, между прочим, однажды
поразила глубокая сердечность, с которой он хлопотал о приискании средств
для помещения через меня в лечебницу писательницы Ж.{669}
Следить за большой медицинской наукой А.П., конечно, было некогда, хотя
он старался черпать сведения о движении науки из общемедицинских
периодических журналов. Тем не менее ученая степень, поскольку она была
нужна для преподавания в университете - он любил помечтать, - казалась ему
желательной. /670/ Характерный эпизод произошел в связи с этим после одного
нашего с ним разговора о необходимости профессору при описании болезней
подходить и со стороны переживаний самого больного. Он выразился так: "Вот я
страдаю, например, катаром кишок и прекрасно понимаю, что испытывает такой
больной, какие душевные муки переживает он, а это редко врачу бывает
понятно. Если бы я был преподавателем, то я бы старался возможно глубже
вовлекать свою аудиторию в область субъективных ощущений пациента, и думаю,
что это студентам могло бы действительно пойти на пользу". Мне идея очень
понравилась, и я предложил ему предпринять шаги для получения звания
приват-доцента, для чего требовалось, между прочим, запастись ученой
степенью доктора медицины. "Но у меня нет диссертационной работы?! Разве
только предложить для этой цели "Сахалин"? - "Ну что же, - сказал я, - и
очень просто". Он дал мне согласие снестись по этому вопросу с тогдашним
деканом, проф. И.Ф.Клейном, что я и сделал. Однако я потерпел полнейшее
фиаско, так как декан на мое предложение сделал большие глаза, взглянул на
меня поверх очков, отвернулся и молча отошел. Я сообщил о своих неудачах
Чехову, который в ответ расхохотался. С тех пор он окончательно оставил
мысль об академической карьере.
Несколько слов и об отношении А.П. к своей болезни, которое было
удивительно характерным. Как известно, он более десяти лет страдал
туберкулезом легких, позднее поразившим и его кишечник; известно также, что
туберкулезные больные крайне оптимистически относятся к своей болезни, то
игнорируя симптомы ее, то стараясь объяснить явление чем-либо иным, но не
туберкулезом, и нередко даже накануне смерти считают себя совершенно
здоровыми. Чехов, образованный врач, крайне чуткий человек, обладавший
способностью глубокого анализа и самоанализа, хотя не отрицал существования
болезни, но относился к ней крайне легкомысленно, чтобы не сказать больше, и
различные проявления ее старался объяснить по-своему. Так, например, в
письме от 30/IX 1900 года, когда речь шла, по-видимому, об обострении
легочного процесса, он мне пишет: "Здоровье мое сносно, было что-то вроде
инфлуэнцы, а теперь ничего, остался только кашель, небольшой". /671/
Или еще 17/VI 1904 года, то есть за две недели до смерти, по приезде в
Баденвейлер, он прислал мне открытку, в которой писал: "Я уже выздоровел,
осталась только одышка и сильная, вероятно неизлечимая, лень. Очень похудел
и отощал. Боли в руках и ногах прошли еще до Варшавы".
Еще более разительно то место его письма, - написанного мне за три дня
до смерти (28/VI 1904), - где он жалуется на свои страдания, заставляющие
его мечтать о морском путешествии обратно в Россию Средиземным и Черным
морем... "У меня все дни была повышена температура, а сегодня все
благополучно, чувствую себя здоровым, особенно когда не хожу, т.е. не
чувствую одышки. Одышка тяжелая, просто хоть караул кричи, даже минутами
падаю духом. Потерял я всего 15 фунтов весу. Здесь жара невыносимая, просто
хоть караул кричи, а летнего платья у меня нет, точно в Швецию приехал.
Говорят, везде очень жарко, по крайней мере на юге..."
Тут и одышка, и ощущения, сопровождающие повышенную температуру, и
слабость (почерк, стиль и пр.), а между тем оценка состояния неверная, раз
он, расстававшийся с жизнью, в чем для окружающих не могло уже быть никакого
сомнения, готовился к долгой поездке морем, чтобы вернуться в Ялту.
Отношения его к исполнителям его пьес? Упоминаю я здесь об этом лишь
для того, чтобы передать слышанное мной однажды от него, когда речь шла о
психологии драматического артиста и о его подготовке к сцене; между прочим,
он привел для примера то, что находил в артистах Художественного театра
(давших, как известно, воплощение драм Чехова, граничащее с гениальностью);
по его словам, они, несмотря на все, мало его удовлетворяли, и для лучших
достижений они нуждаются в более широком художественном и психологическом
образовании. Позволяю себе думать, что сказанное Чеховым в этой беседе не
является полным отражением его мнения о достижениях Художественного театра;
я оговариваюсь для того, чтобы не оставить у читателя впечатления
поверхностного вывода, сделанного на основании случайного замечания. /672/
Также должен сказать и об отношении А.П. к политике, я его с этой
стороны не изучал; однако из всей совокупности следов наших разговоров и
наблюдений он был, правда, не активным политическим деятелем, но все же был
человеком с тонким гражданским чутьем благодаря своему психологическому и
моральному складу и в студенческие времена, также и позднее представлял
собой тип тонко разбирающегося в вопросах общественности и политики
интеллигента. Повторяю - таково только произведенное на меня впечатление.
Два слова в заключение: много известно примеров того, как из среды
врачей, то есть лиц с медицинским образованием, выделяются прекрасные
писатели (В.Вересаев, С.Я.Елпатьевский и другие) или люди со всякого рода
стремлениями то к другим наукам, то к различным видам искусства. Должно
полагать, что выбор медицинского факультета вытекает нередко у чуткого юноши
из стремления разобраться в человеческих страданиях и что, подойдя раз к
медицине, уже он естественно углубляется в изучение человека и жизни,
потребность расширить и углубить область познаний выводит из круга узкой
специальности. Бывают случаи, когда медики уходят в поиски других путей из
дебрей медицины, в которой успели разочароваться. Бывает и так, что истинное
призвание к чему-либо обнаруживается лишь только после вступления на путь
медицинской специальности. Антон Чехов принадлежал, по-видимому, к последней
категории. Но, надо думать, ни он, ни кто другой не пожалел о его измене
медицинской специальности: литература в нем заслонила медицину, хотя
изучение последней, как он сам об этом заявлял, и не прошло для него
бесследно. Медицинский факультет Московского университета все же будет
гордиться если не ученым, то писателем. /673/
Я познакомился с Чеховым в Ялте весною 1903 года. Повез меня к нему
Горький{673}, который был с ним знаком уже раньше.
Неуютная дача на пыльной Аутской улице. Очень покатый двор. По двору
расхаживает ручной журавль. У ограды чахлые деревца.
Кабинет Антона Павловича. Большой письменный стол, широкий диван за
ним. На отдельном столике, на красивом картонном щите, веером расположены
фотографические карточки писателей и артистов с собственноручными надписями.
На стене печатное предупреждение: "Просят не курить".
Чехов держался очень просто, даже как будто немножко застенчиво. Часто
покашливал коротким кашлем и плевал в бумажку. На меня он произвел
впечатление удивительно деликатного и мягкого человека. Объявление "Просят
не курить" как будто повешено не просто с целью избавить себя от
необходимости говорить об этом каждому посетителю, мне показалось, это было
для Чехова единственным способом попросить посетителей не отравлять табачным
дымом его больных легких. Если бы не было этой надписи и посетитель бы
закурил, я не представляю себе, чтобы Чехов мог сказать: "Пожалуйста, не
курите, - мне это вредно".
Горький в своих воспоминаниях о Чехове приводит несколько очень резких
его ответов навязчивым посетителям. Рассказывает он, например, как к
Чехову /674/ пришла полная, здоровая, красивая дама и начала говорить "под
Чехова":
- Скучно жить, Антон Павлович! Все так серо: люди, небо, море... И нет
желаний... душа в тоске... Точно какая-то болезнь...
И Чехов ей ответил:
- Да, это болезнь. По-латыни она называется morbus* pritvorialis.
______________
* болезнь (лат.).
Совершенно не могу себе представить Чехова, так говорящего со своей
гостьей. После ухода ее он мог так сказать, - это другое дело. Но в лицо...
Для меня очень был неожидан острый интерес, который Чехов проявил к
общественным и политическим вопросам. Говорили, да это чувствовалось и по
его произведениям, что он человек глубоко аполитический, общественными
вопросами совершенно не интересуется, при разговоре на общественные темы
начинает зевать. Чего стоила одна его дружба с таким человеком, как
А.С.Суворин{674}, издатель газеты "Новое время". Теперь это был совсем
другой человек: видимо, революционное электричество, которым в то время был
перезаряжен воздух, встряхнуло и душу Чехова{674}. Глаза его загорались
суровым негодованием, когда он говорил о неистовствах Плеве, о жестокости и