Страница:
Чехов с певцом М., и еще издали, по огромному росту всегдашнего спутника
Чехова, узнавали через толпу, в каком месте набережной Антон Павлович
находится. Концерт М., устроенный им тогда в зале гостиницы "Россия",
привлек такую массу публики, что она едва помещалась в зале. Конечно, такой
успех концерта М., певца хотя и очень интересного, обладавшего огромной силы
басом - "черноземная сила", как определял голос М. Антон Павлович, - но
малоизвестного большой публике, в значительной мере был обязан имени Чехова.
Публика знала, что Чехов будет на концерте М., и шла на концерт с
уверенностью увидеть, между прочим, и знаменитого Чехова.
- Чехов! Чехов! Вон он стоит! Вон он пошел! Вон он остановился!
Такой полушепот то и дело слышался в густой толпе.
Искатели "Чехова" не давали покоя Антону Павловичу и на дому. Часто к
нему как к доктору обращались за медицинским советом, или, правильнее, под
предлогом получить медицинский совет.
Таким А.П. говорил, что не "практикует", и направлял к местным врачам.
Бывали у А.П. и курьезы с посетителями. /195/
Он рассказывал мне, как к нему пришла молодая дама.
- Конфузится, не может говорить от волнения, смотрит исподлобья! -
говорил А.П. - Я ее принимаю, прошу садиться, спрашиваю: "Чем могу служить?"
Она села и, преодолев волнение, говорит: "Извините... простите меня! Я
хотела... на вас посмотреть! Я никогда... не видала писателя!"
В другой раз А.П. встретил меня, видимо чем-то взволнованный.
- Послушайте! - говорит. - Что это у вас тут за барон В.?
И Чехов протянул мне визитную карточку барона, увенчанную короной.
Говорю, есть такой барон. Принадлежит к местному бомонду, очень богат,
дачу роскошную имеет в Ялте. Личность, ровно ничем не замечательная.
- Можете себе представить?! Является ко мне, представляется и просит
сегодня же у него обедать, что у него соберутся гости и тому подобное?!
Какой-то наивный нахал!?
- Что же вы ему сказали?
- Спровадил его! Сказал ему, что не имею чести его знать и обедать к
нему не пойду. Он только что ушел от меня!
На другой же день я мог сообщить Антону Павловичу, что барон В. имеет
все основания быть на него в претензии. Он назвал гостей "на Чехова", и
гости в назначенное время съехались к нему обедать. А обед оказался "без
Чехова"...
Едва ли не Чехову обязана была своим успехом также лекция Радецкого "О
физическом воспитании детей".
Вижу я как-то А.П. с незнакомым господином. Они сидели на скамеечке над
морем. Чехов подозвал меня и познакомил со своим собеседником. Оказался
г.Радецкий.
Разговор у них шел о том, как бы устроить в Ялте лекцию Радецкого. Но
Радецкий был стеснен временем, а для того, чтобы прочесть лекцию, надо было
хлопотать о разрешении, о помещении и т.д. Чехову пришло на мысль обойти эти
затруднения таким образом: вместо лекции устроить "собеседование" на ту же
тему у /196/ кого-нибудь в доме и пригласить избранный круг местных
общественных деятелей. Чтобы посоветоваться об этом, и позвал меня Антон
Павлович. Я предложил для замаскированной лекции свою квартиру.
Я жил на краю города, высоко на горе, около кладбища, и Чехов
усомнился, чтобы "туда собрались". Но я поручился Радецкому за успех дела, и
"лекция" была назначена у меня в доме в тот же вечер.
Оповестить нужных людей о предстоящей у меня лекции и обеспечить ей
обещанный "успех" мне не стоило большого труда. Достаточно пройти по
набережной взад и вперед один раз, чтобы распустить по Ялте какой угодно
слух. Только кое-кому мне пришлось послать на дом записки. А чтобы
приглашаемые наверно пришли и не устрашились крутого подъема "на дачу грека
Солоникио", где я жил, мне стоило только упомянуть о том, что "будет Чехов".
Я так и делал. Останавливал, приглашал вечером к себе "на Радецкого" и
невинно, вскользь прибавлял магические слова.
- Приходите! - говорил я. - Будет интересно! Чехов будет!
Первыми пришли ко мне Чехов с Радецким. Увидев, что мы с женой
превратили самую большую нашу комнату в аудиторию, для чего наставили рядами
всю мягкую мебель и стулья, какие имели и смогли взять взаймы у соседей, а
для лектора, как водится, приготовили стол с традиционным графином с водой и
стаканом, А.П. поднял меня на смех.
- И никто не придет! - дразнил он меня.
- Придут! - утверждал я.
- Ну, кто полезет к вам на такую кручу? - спорил Чехов.
- Вот увидите! - храбро отвечал я.
Моя правда оказалась! К назначенному времени гости стали сходиться, и
скоро собралось человек сорок, почти все, кого я звал. Аудитория была
заполнена. Собрались врачи, учителя гимназии, учителя и учительницы школ,
некоторые гласные Думы и проч. Радецкому пришлось пойти к "кафедре" и
формально прочитать лекцию.
Когда поздно вечером стали расходиться, известный в Ялте доктор
Штангеев, лукаво подмигнув, сказал мне, прощаясь: /197/
- Сходочку устроили?
- Ну, ну! Зачем страшные слова! - защищался я.
Последними уходили Чехов с Радецким{197}.
- Как это вам удалось залучить к себе столько народу? - спросил меня
Антон Павлович.
- Ну, это уж мой секрет! - уклонился я от прямого ответа. - Слово такое
знаю!
С балкона нашей дачи открывался великолепный вид на Ялту. Вся она
лежала под нами, живописно сбегая амфитеатром по склону Дарсаны и Магаби к
берегу моря. Ялтинский мол и пристань и далее широкий горизонт Черного моря
довершали прелесть открывающейся панорамы. А.П.Чехову очень нравилось у нас
на балконе.
- Это награда за трудность подъема на вашу дачу! - говорил он.
Я не помню, когда А.П. в первый раз пришел к нам. Оттого, вероятно, не
помню, что А.П. бывал тогда у нас в доме очень часто, и память слила
отдельные черты этих посещений в одно общее впечатление. Моя жена любила
скульптуру и урывками занималась лепкой. Ей захотелось вылепить бюст Антона
Павловича, и она просила разрешения снять с него для этой цели фотографию.
Чехов охотно дал свое согласие, и в одно прекрасное утро операция эта была
произведена над ним у нас на балконе. Снимал Антона Павловича наш случайный
квартирант, искусный фотограф-любитель, ветеринарный врач из Харькова
г.Венедиктов. Чехов отдался во власть фотографа и безропотно слушался
распоряжений жены и г.Венедиктова. Последний снял Чехова несколько раз: для
целей лепки нужен был "фас" и "профиль" лица. С этих негативов г.Венедиктов
сделал жене два чудесных кабинетных портрета А.П. Он был спят
"по-домашнему", в пиджаке, в мягкой летней рубашке со шнурком вместо
галстука под отложным мягким воротником.
Жена приступила к работе. Антона Павловича заинтересовала техника
лепки, и он стал заходить к нам смотреть, как работает жена и как
подвигается вперед дело. Заметив, что жена пользуется его посещениями, /198/
чтобы исправлять сделанное за глаза по живой натуре, Антон Павлович сам
предложил ей себя в натурщики и назначил время, когда будет приходить для
сеансов. Вскоре Антон Павлович совсем освоился у нас, забавлялся с детьми,
засиживался, иногда оставался обедать. Во время сеансов читал газеты или
беседовал с нами. Тогда в "Русской мысли" печатались его очерки Сибири{198},
откуда он недавно возвратился. А.П. много рассказывал о своем пребывании в
Сибири и технических приемах исполненной им работы об этом путешествии.
Как-то затеялся разговор о художественном творчестве, и я спросил Антона
Павловича, какой психологии творчества подчиняется он сам? Пишет ли людей с
натуры, или персонажи его рассказов являются результатом более сложных
обобщений творческой мысли?
- Я никогда не пишу прямо с натуры! - ответил Антон Павлович.
- Впрочем, это не спасает меня как писателя от некоторых
неожиданностей! - прибавил он. - Случается, что мои знакомые совершенно
неосновательно узнают себя в героях моих рассказов и обижаются на меня!
И он рассказал, как однажды в Москве, в хорошо знакомом ему семейном
доме, где он часто бывал, его приняли так дурно, так явно враждебно, что он,
в недоумении, должен был уйти. Как потом ему сказали, причиною такой
перемены к нему в этом доме была обида. Семейство это в одном из последних
рассказов Антона Павловича "узнало себя"{198} и стало смотреть на автора
рассказа как на предателя.
- А я и в мыслях не имел писать портреты с этих коих знакомых!{198} -
заключил Антон Павлович.
Как-то я сказал Антону Павловичу, что в Ялту приехал Оболенский и очень
хочет с ним познакомиться.
- Какой Оболенский? Леонид? - спросил Чехов.
- Да, Леонид Егорович!
- Вот с ним мне до сих пор как-то не случалось встретиться.
Познакомьте, я буду очень рад. Я этому человеку так много обязан.
И Чехов рассказал, что еще в начале его литературной карьеры, когда он
писал еще под псевдонимом Чехонте и был полной неизвестностью,
Л.Е.Оболенский напечатал фельетон, в котором очень лестно отозвался об его
работах{198}. /199/
- Это был первый критик, который меня заметил и поощрил! - сказал Антон
Павлович. - А мне в то время ободряющее слово литературной критики было
очень нужно, очень дорого. Я тогда еще блуждал в поисках своего настоящего
призвания, сомневался в достоинстве своих писаний, в своем литературном
даровании. Оболенский первый своей похвалою окрылил меня и вдохновил на
продолжение занятий художественной литературой. Я давно жду случая
поблагодарить его за это!
Чехов с Оболенским познакомились.
Кажется, тогда именно мы целой компанией ездили в Массандру. 3.
отрекомендовал Антона Павловича виноделу С., и это тотчас возымело свое
действие. С. расцвел от неожиданного удовольствия и сделал, с своей стороны,
все что мог, чтобы оказать знаменитому гостю радушное гостеприимство;
отворил перед нашей компанией заповедные подвалы удельного ведомства и
угостил замечательными старыми ликерными винами, хранившимися еще со времен
графа Воронцова.
В конце лета Антон Павлович уехал из Ялты. Бюст был окончен уже в его
отсутствие и испорчен мастером при отливке из гипса. Одним из дорогих
памятников того времени осталась у нас одна из фотографий Чехова, снятого на
балконе г.Венедиктовым. Чехова с тех пор мы не встречали больше.
Об А.П.Чехове написано много воспоминаний. Многие знали его ближе и
лучше меня. Духовный образ этого замечательного, - кроткого человека давно
обрисован полно и верно, и мои беглые очерки встреч и общения с ним могут
пополнить литературу о Чехове только, может быть, мелкими штрихами. Мне же
эти строки дороги как личное переживание, и писал я их для себя, как
воспоминания о светлых днях моей жизни, озаренных и согретых Чеховым, его
добрым, простым отношением ко мне и моей семье. Делюсь я этими
воспоминаниями с читателями в день пятилетия со дня смерти писателя потому,
что, как мне кажется, все, что касается А.П.Чехова, не может не быть
интересным.
С Юрки, Полтавск. губ.
27 июня 1909 г. /200/
24 января 1889 года я получила записочку от сестры: "Приходи сейчас же,
непременно, у нас Чехов". Сестра была замужем за редактором-издателем очень
распространенной газеты{200}. Она была много старше меня. Маленькая,
белокуренькая, с большими мечтательными глазами и крошечными ручками и
ножками, она всегда возбуждала во мне чувства нежности и зависти. Рядом с
ней я казалась самой себе слишком высокой, румяной и полной... Ничуть не
похожей на мечту, как она. Кроме того, я была москвичкой и только второй год
жила в Петербурге, следовательно я была еще провинциалкой, а она была не
только столичной дамой, но и много путешествовала за границей, носила
парижские туалеты, жила в собственном богатом особняке. У нее бывали многие
знаменитости: артисты, художники, певцы, поэты, писатели. Да и ее прошлое,
ее замужество по любви с "увозом" прямо с танцевального вечера, в то время
как отец, ненавидевший ее избранника, особенно зорко наблюдал за ней, все
это окружало ее в моих глазах волшебным ореолом. А что представляла из себя
я! Девушку с Плющихи, вышедшую замуж за только что окончившего студента,
занимавшего теперь должность младшего делопроизводителя департамента
народного просвещения. Что было в моем прошлом? Одни несбывшиеся мечты. Я
была невестой человека, которого, мне казалось, я горячо любила. Но я в нем
разочаровалась /201/ и взяла свое слово обратно. И из всего этого, очень
тяжелого для меня, переживания я вынесла твердое решение: не поддаваться
более дурману влюбленности, а выбрать мужа трезво, разумно, как выбирают
вещь, которую придется долго носить. И я выбрала и гордилась своим выбором.
Он был очень умен, очень способен и, помимо университета, приобрел много
разнородных знаний благодаря своей любознательности и любви к чтению.
Несколько грубоватый в своих выражениях, он был искренен, прям, часто
язвителен, никогда не стеснялся выразить свое мнение и, несмотря на свой
очень молодой возраст, импонировал даже взрослым и внушал к себе уважение.
- Зубаст! - говорил про него мой зять, муж сестры Нади, и смеялся.
Но и он относился к Мише не как к мальчишке, а как равный к равному. Я
еще хорошо помнила, как он отозвался о моем прежнем женихе, офицере.
- Что ж, - сказал он, - хорош! И рейтузы обтянуты, и ус... "Гусар, на
саблю опираясь"...{201} Хорош!
Этот отзыв, по всей вероятности, положил начало моему охлаждению.
Миша знал, что я не люблю его, как принято любить женихов. Он сам
принимал горячее участие в моем неудачном романе и даже держал пари с моим
прежним женихом, что я не выйду за него замуж.
Пари было заключено на полдюжины шампанского в моем присутствии и было
принято как шутка. Мы так и поняли, что Миша хочет угостить нас. Но он был
предусмотрительнее и проницательнее нас. Свое пари он выиграл, но...
шампанского не получил. "Зато женюсь-то я, а не он", - утешался Миша, и ему,
казалось, было совсем безразлично, что его будущая жена только ценит, а не
любит его. Он как будто даже забыл о моем признании. Но, как потом
оказалось, совсем не забыл, и я за это признание долго и тяжело платилась.
Была мечта - сделаться писательницей. Я писала и стихами и прозой с
самого детства. Я ничего в жизни так не любила, как писать. Художественное
слово было для меня силой, волшебством, и я много читала, а среди моих
любимых авторов далеко не последнее место занимал Чехонте. Он печатался,
между прочим, и в газете, /202/ издаваемой моим зятем, и каждый его рассказ
возбуждал мой восторг. Как я плакала над Ионой{202}, который делился своим
горем с своей клячей, потому что никто больше не хотел слушать его. А у него
умер сын. Только один сын у него был и - умер. И никому это не было
интересно. Почему же теперь, когда Чехов это написал, всем стало интересно,
и все читали, и многие плакали? О, могущественное, волшебное художественное
слово!
"Приходи сейчас же, непременно, у нас Чехов". Я сама кормила своего
сынишку Левушку, которому было уже девять месяцев, но весь вечер я могла
быть свободна, так как после купанья он долго спокойно спал, да и няня у
меня была надежная, очень преданная и любящая. Она и меня вынянчила в свое
время.
Миша был занят, да его и не интересовало знакомство с Чеховым, и я ушла
одна.
Он ходил по кабинету и, кажется, что-то рассказывал, но, увидев меня в
дверях, остановился.
- А, девица Флора, - громко сказал Сергей Николаевич, мой зять. -
Позвольте, Антон Павлович, представить вам девицу Флору. Моя воспитанница.
Чехов быстро сделал ко мне несколько шагов и с ласковой улыбкой удержал
мою руку в своей. Мы глядели друг на друга, и мне казалось, что он был
чем-то удивлен. Вероятно, именем Флоры. Меня Сергей Николаевич так называл
за яркий цвет лица, за обилие волос, которые я еще заплетала иногда в две
длинные, толстые косы.
- Знает наизусть ваши рассказы, - продолжал Сергей Николаевич, - и,
наверное, писала вам письма, но скрывает, не признается.
Я заметила, что глаза у Чехова с внешней стороны точно с прищипочкой, а
крахмальный воротник хомутом и галстук некрасивый.
Когда я села, он опять стал ходить и продолжать свой рассказ. Я поняла,
что он приехал ставить свою пьесу "Иванов", но что он очень недоволен
артистами{202}, не узнает своих героев и предчувствует, что пьеса
провалится. Он признавался, что настолько волнуется и огорчается, что у него
показывается горлом кровь. Да и Петербург ему не нравится. Поскорее бы все
кончить /203/ и уехать, а впредь он дает себе слово не писать больше для
театра. А ведь артисты прекрасные и играют прекрасно, но что-то чуждое для
него, что-то "свое" играют.
Вошла сестра Надя и позвала всех к ужину. Сергей Николаевич поднялся, и
вслед за ним встали и все гости. Перешли в столовую. Там были накрыты два
стола: один, длинный, для ужина, а другой был уставлен бутылками и
закусками. Я встала в сторонке у стены. Антон Павлович с тарелочкой в руке
подошел ко мне и взял одну из моих кос.
- Я таких еще никогда не видел, - сказал он. А я подумала, что он
обращается со мною так фамильярно только потому, что я какая-то девица
Флора, воспитанница. Вот если бы он знал Мишу и знал бы, что у меня почти
годовалый сын, тогда...
За столом мы сели рядом.
- Она тоже пописывает, - снисходительно сообщил Чехову Сергей
Николаевич. - И есть что-то... Искорка... И мысль... Хоть с куриный нос, а
мысль в каждом рассказе.
Чехов повернулся ко мне и улыбнулся.
- Не надо мысли! - сказал он. - Умоляю вас, не надо. Зачем?
Надо писать то, что видишь, то, что чувствуешь, правдиво, искренно.
Меня часто спрашивают, что я хотел сказать тем или другим рассказом. На эти
вопросы я не отвечаю никогда. Я ничего не хочу сказать. Мое дело писать, а
не учить! И я могу писать про все, что вам угодно, - прибавил он с улыбкой.
- Скажите мне написать про эту бутылку, и будет рассказ под таким заглавием:
"Бутылка". Не надо мыслей. Живые, правдивые образы создают мысль, а мысль не
создаст образа.
И, выслушав какое-то льстивое возражение от одного из гостей, он слегка
нахмурился и откинулся на спинку стула.
- Да, - сказал он, - писатель это не птица, которая щебечет. Но кто же
вам говорит, что я хочу, чтобы он щебетал? Если я живу, думаю, борюсь,
страдаю, то все это отражается на том, что я пишу. Зачем мне слова: идея,
идеал? Если я талантливый писатель, я все-таки не учитель, не проповедник,
не пропагандист. Я правдиво, то есть художественно, опишу вам жизнь, и
вы /204/ увидите в ней то, чего раньше не видали, не замечали: ее отклонение
от нормы, ее противоречия...
Он неожиданно повернулся ко мне.
- Вы будете на первом представлении "Иванова"? - спросил он.
- Вряд ли. Трудно будет достать билет.
- Я вам пришлю, - быстро сказал он. - Вы здесь живете? У Сергея
Николаевича?
Я засмеялась.
- Наконец я могу сказать вам, что я не девица Флора и не воспитанница
Сергея Николаевича. Это он так зовет меня в шутку. Я сестра Надежды
Алексеевны и, вообразите, замужем и мать семейства. И так как я кормлю, я
должна спешить домой.
Сергей Николаевич услыхал, что я сказала, и закричал мне:
- Девица Флора, придут за гобой, если нужно. Мы живем в двух шагах, -
объяснил он Антону Павловичу. - Сиди. Спит твой пискун. Антон Павлович, не
пускайте ее.
Антон Павлович нагнулся и заглянул мне в глаза. Он сказал:
- У вас сын? Да? Как это хорошо.
Как трудно иногда объяснить и даже уловить случившееся. Да, в сущности,
ничего и не случилось. Мы просто взглянули близко в глаза друг другу. Но как
это было много! У меня в душе точно взорвалась и ярко, радостно, с
ликованием, с восторгом взвилась ракета. Я ничуть не сомневалась, что с
Антоном Павловичем случилось то же, и мы глядели друг на друга удивленные и
обрадованные.
- Я опять сюда приду, - сказал Антон Павлович. - Мы встретимся? Дайте
мне все, что вы написали или напечатали. Я все прочту очень внимательно.
Согласны?
Когда я вернулась домой, Левушку уже пеленала няня, и он кряхтел и
морщился, собираясь покричать.
- У меня сын? Как это хорошо, - сказала я ему смеясь и радуясь.
Миша вошел в детскую следом за мной.
- Взгляни на себя в зеркало, - сердито сказал он. - Раскраснелась,
растрепалась. И что за манера носить /205/ косы! Хотела поразить своего
Чехова. Левушка плачет, а она, мать, с беллетристами кокетничает.
Слово "беллетрист" было у Миши синонимом пустобреха. Я это знала.
- Чехов - беллетрист? - сухо спросила я.
Миша стал ходить по комнате.
- А что? Поправился? Расскажи.
Я показала ему глазами на Леву: он глотал, закатывая глазки, нельзя
было мешать ему. Миша ушел и стал ходить и свистеть в другой комнате. Я
давно привыкла к его свисту, но теперь не могла не возмутиться. Вечный
"Стрелочек"! "Я хочу вам рассказать, рассказать, рассказать..." Неужели ему
самому не противно?
И я чувствовала, как я потухала. Чувствовала, как безотчетная радость,
так празднично осветившая весь мир, смиренно складывала крылья, свертывала
свой ослепительный павлиний хвост, жалобно вытягивала шею. Кончено! Все
по-прежнему. И жить будем по-прежнему. Почему жизнь должна быть легка и
прекрасна? Кто это обещал?..
Но у меня сын. Да, сын! Вот этот комочек. У него кругленькие щечки и на
одной капля молока. Он вытащил из-под пеленки ручонку и положил ее ко мне на
грудь. Лапка моя ненаглядная! Спи, моя радость!
Что такое семейное счастье? Это редкое, очень прихотливое растение, за
которым нужен постоянный, очень заботливый уход.
С рождения Левы я стала очень ухаживать за своим "семейным счастьем".
Прошло уже три года с моего первого свидания с Чеховым. Я часто
вспоминала о нем и всегда с легкой мечтательной грустью. А у меня уже было
трое детей: Лева, Лодя и грудная Ниночка. Миша был примерным отцом. Чтобы
увеличить средства к жизни, он взял еще вечернюю работу, а все свободное
время возился и нянчился с детьми. Но он был несколько неловок и когда брал
ребенка на руки, ронял с него одеяло и пеленки, а играя со старшими, ломал
их игрушки. Мальчики с укоризной говорили ему: "Эх, папа!" - но всегда ждали
его прихода с радостью и нетерпением. Даже /206/ Ниночка тянулась к нему
ручонками и ласково ворковала на его руках.
Несомненно, наше семейное счастье окрепло. Миша как-то сказал мне:
- Ну что, мать? Пришпилили тебе хвост? Не хочешь теперь разводиться?
Я поморщилась.
- Что? выражение тебе не нравится? Так ведь я не беллетрист. А ведь
помнишь, как ты в первый же год предлагала мне разойтись?
Еще бы этого не помнить! Этот первый год моего замужества остался у
меня в памяти как кошмар. Во-первых, полной неожиданностью был невероятно
скверный характер мужа и его несносная требовательность. Первый раз мы
поссорились, только что вернувшись из церкви, где нас повенчали. Он
требовал, чтобы я надела калоши, чтобы идти гулять. Я не хотела надевать
калош. Мы стояли друг против друга, как два молодых петуха перед дракой.
Позже мы ссорились из-за таких же пустяков по нескольку раз в день. Я
отстаивала свою самостоятельность, он - свой авторитет.
А откуда взялся этот авторитет? Он был всего на год старше меня, и я
помнила его еще гимназистом второго класса. И разве он смел противоречить
мне хотя в чем-нибудь, пока я не стала его женой?
Я хотела заниматься литературой. Гольцев как-то предложил мне принести
ему все, что я написала, и затем стал заставлять меня работать. Он объяснял
мне недостатки моих рассказов и требовал, чтобы я их переделывала. Иногда он
говорил мне: "Это совсем хорошо, можно было бы даже напечатать, но вам еще
рано. Поработайте".
Когда я ему сказала, что выхожу замуж, он огорченно воскликнул:
- Ну, теперь кончено! Теперь из вас ничего не выйдет!
А я тогда дала себе слово, что ничего не "кончено", что я буду работать
и что замужество ничему не помешает. Но я ошиблась! Сразу жизнь сложилась
так, что у меня совсем не было времени писать. Миша до обеда был в
департаменте. Казалось бы, я могла быть свободной и делать то, что я хочу,
тем более, что у меня была прислуга. Но это только так казалось. Весь день
уходил /207/ на мелочи: я должна была идти за покупками и брать припасы
именно там, где назначал Миша: кофе на Морской, сметану на Садовой, табак на
Невском, квас на Моховой и т.д.
И должна была делать соус к жаркому сама, а не поручать это дело
кухарке; я должна была набить папиросы. И еще главной заботой моей жизни
были - двери. Двери должны были быть плотно закрыты весь день, чтобы из
кухни не проникал чад, и настежь открыты вечером, чтобы воздух сравнялся. И
горе мне, если, возвращаясь со службы, Миша улавливал малейший запах из
кухни. Вечером, когда Миша садился писать свою диссертацию, я тогда
устраивалась в спальне и принималась за свою рукопись, но сейчас же
раздавался окрик:
- Зачем дверь в спальню закрыта? Открой! Да ты что там делаешь? Иди ко
мне!
- Мне хочется писать.
- Тебе только хочется, а мне надо. И я тут запутался в предложении.
Помоги-ка мне выбраться, беллетристка.
Потом он начинал ходить по комнате и свистеть "Стрелочка".
Когда я ему предложила разойтись, он сказал:
- Из-за чего? Подумай. Ведь все наши недоразумения и ссоры из-за твоего
упрямства. Ты привыкла жить безалаберно, руководствуясь только капризом. Ты
считаешь это свободой, а я - беспорядком. У меня скучнейшая служба, потому
что ты пожелала жить в городе, а не в деревне, где я мог бы заниматься
хозяйством. Я с этим помирился. Почему ты не можешь помириться с тем, что
тебе приходится держать дом в порядке? Неужели ты можешь требовать, чтобы я
только восхищался твоей красотой и говорил тебе любезности? И ты хочешь
Чехова, узнавали через толпу, в каком месте набережной Антон Павлович
находится. Концерт М., устроенный им тогда в зале гостиницы "Россия",
привлек такую массу публики, что она едва помещалась в зале. Конечно, такой
успех концерта М., певца хотя и очень интересного, обладавшего огромной силы
басом - "черноземная сила", как определял голос М. Антон Павлович, - но
малоизвестного большой публике, в значительной мере был обязан имени Чехова.
Публика знала, что Чехов будет на концерте М., и шла на концерт с
уверенностью увидеть, между прочим, и знаменитого Чехова.
- Чехов! Чехов! Вон он стоит! Вон он пошел! Вон он остановился!
Такой полушепот то и дело слышался в густой толпе.
Искатели "Чехова" не давали покоя Антону Павловичу и на дому. Часто к
нему как к доктору обращались за медицинским советом, или, правильнее, под
предлогом получить медицинский совет.
Таким А.П. говорил, что не "практикует", и направлял к местным врачам.
Бывали у А.П. и курьезы с посетителями. /195/
Он рассказывал мне, как к нему пришла молодая дама.
- Конфузится, не может говорить от волнения, смотрит исподлобья! -
говорил А.П. - Я ее принимаю, прошу садиться, спрашиваю: "Чем могу служить?"
Она села и, преодолев волнение, говорит: "Извините... простите меня! Я
хотела... на вас посмотреть! Я никогда... не видала писателя!"
В другой раз А.П. встретил меня, видимо чем-то взволнованный.
- Послушайте! - говорит. - Что это у вас тут за барон В.?
И Чехов протянул мне визитную карточку барона, увенчанную короной.
Говорю, есть такой барон. Принадлежит к местному бомонду, очень богат,
дачу роскошную имеет в Ялте. Личность, ровно ничем не замечательная.
- Можете себе представить?! Является ко мне, представляется и просит
сегодня же у него обедать, что у него соберутся гости и тому подобное?!
Какой-то наивный нахал!?
- Что же вы ему сказали?
- Спровадил его! Сказал ему, что не имею чести его знать и обедать к
нему не пойду. Он только что ушел от меня!
На другой же день я мог сообщить Антону Павловичу, что барон В. имеет
все основания быть на него в претензии. Он назвал гостей "на Чехова", и
гости в назначенное время съехались к нему обедать. А обед оказался "без
Чехова"...
Едва ли не Чехову обязана была своим успехом также лекция Радецкого "О
физическом воспитании детей".
Вижу я как-то А.П. с незнакомым господином. Они сидели на скамеечке над
морем. Чехов подозвал меня и познакомил со своим собеседником. Оказался
г.Радецкий.
Разговор у них шел о том, как бы устроить в Ялте лекцию Радецкого. Но
Радецкий был стеснен временем, а для того, чтобы прочесть лекцию, надо было
хлопотать о разрешении, о помещении и т.д. Чехову пришло на мысль обойти эти
затруднения таким образом: вместо лекции устроить "собеседование" на ту же
тему у /196/ кого-нибудь в доме и пригласить избранный круг местных
общественных деятелей. Чтобы посоветоваться об этом, и позвал меня Антон
Павлович. Я предложил для замаскированной лекции свою квартиру.
Я жил на краю города, высоко на горе, около кладбища, и Чехов
усомнился, чтобы "туда собрались". Но я поручился Радецкому за успех дела, и
"лекция" была назначена у меня в доме в тот же вечер.
Оповестить нужных людей о предстоящей у меня лекции и обеспечить ей
обещанный "успех" мне не стоило большого труда. Достаточно пройти по
набережной взад и вперед один раз, чтобы распустить по Ялте какой угодно
слух. Только кое-кому мне пришлось послать на дом записки. А чтобы
приглашаемые наверно пришли и не устрашились крутого подъема "на дачу грека
Солоникио", где я жил, мне стоило только упомянуть о том, что "будет Чехов".
Я так и делал. Останавливал, приглашал вечером к себе "на Радецкого" и
невинно, вскользь прибавлял магические слова.
- Приходите! - говорил я. - Будет интересно! Чехов будет!
Первыми пришли ко мне Чехов с Радецким. Увидев, что мы с женой
превратили самую большую нашу комнату в аудиторию, для чего наставили рядами
всю мягкую мебель и стулья, какие имели и смогли взять взаймы у соседей, а
для лектора, как водится, приготовили стол с традиционным графином с водой и
стаканом, А.П. поднял меня на смех.
- И никто не придет! - дразнил он меня.
- Придут! - утверждал я.
- Ну, кто полезет к вам на такую кручу? - спорил Чехов.
- Вот увидите! - храбро отвечал я.
Моя правда оказалась! К назначенному времени гости стали сходиться, и
скоро собралось человек сорок, почти все, кого я звал. Аудитория была
заполнена. Собрались врачи, учителя гимназии, учителя и учительницы школ,
некоторые гласные Думы и проч. Радецкому пришлось пойти к "кафедре" и
формально прочитать лекцию.
Когда поздно вечером стали расходиться, известный в Ялте доктор
Штангеев, лукаво подмигнув, сказал мне, прощаясь: /197/
- Сходочку устроили?
- Ну, ну! Зачем страшные слова! - защищался я.
Последними уходили Чехов с Радецким{197}.
- Как это вам удалось залучить к себе столько народу? - спросил меня
Антон Павлович.
- Ну, это уж мой секрет! - уклонился я от прямого ответа. - Слово такое
знаю!
С балкона нашей дачи открывался великолепный вид на Ялту. Вся она
лежала под нами, живописно сбегая амфитеатром по склону Дарсаны и Магаби к
берегу моря. Ялтинский мол и пристань и далее широкий горизонт Черного моря
довершали прелесть открывающейся панорамы. А.П.Чехову очень нравилось у нас
на балконе.
- Это награда за трудность подъема на вашу дачу! - говорил он.
Я не помню, когда А.П. в первый раз пришел к нам. Оттого, вероятно, не
помню, что А.П. бывал тогда у нас в доме очень часто, и память слила
отдельные черты этих посещений в одно общее впечатление. Моя жена любила
скульптуру и урывками занималась лепкой. Ей захотелось вылепить бюст Антона
Павловича, и она просила разрешения снять с него для этой цели фотографию.
Чехов охотно дал свое согласие, и в одно прекрасное утро операция эта была
произведена над ним у нас на балконе. Снимал Антона Павловича наш случайный
квартирант, искусный фотограф-любитель, ветеринарный врач из Харькова
г.Венедиктов. Чехов отдался во власть фотографа и безропотно слушался
распоряжений жены и г.Венедиктова. Последний снял Чехова несколько раз: для
целей лепки нужен был "фас" и "профиль" лица. С этих негативов г.Венедиктов
сделал жене два чудесных кабинетных портрета А.П. Он был спят
"по-домашнему", в пиджаке, в мягкой летней рубашке со шнурком вместо
галстука под отложным мягким воротником.
Жена приступила к работе. Антона Павловича заинтересовала техника
лепки, и он стал заходить к нам смотреть, как работает жена и как
подвигается вперед дело. Заметив, что жена пользуется его посещениями, /198/
чтобы исправлять сделанное за глаза по живой натуре, Антон Павлович сам
предложил ей себя в натурщики и назначил время, когда будет приходить для
сеансов. Вскоре Антон Павлович совсем освоился у нас, забавлялся с детьми,
засиживался, иногда оставался обедать. Во время сеансов читал газеты или
беседовал с нами. Тогда в "Русской мысли" печатались его очерки Сибири{198},
откуда он недавно возвратился. А.П. много рассказывал о своем пребывании в
Сибири и технических приемах исполненной им работы об этом путешествии.
Как-то затеялся разговор о художественном творчестве, и я спросил Антона
Павловича, какой психологии творчества подчиняется он сам? Пишет ли людей с
натуры, или персонажи его рассказов являются результатом более сложных
обобщений творческой мысли?
- Я никогда не пишу прямо с натуры! - ответил Антон Павлович.
- Впрочем, это не спасает меня как писателя от некоторых
неожиданностей! - прибавил он. - Случается, что мои знакомые совершенно
неосновательно узнают себя в героях моих рассказов и обижаются на меня!
И он рассказал, как однажды в Москве, в хорошо знакомом ему семейном
доме, где он часто бывал, его приняли так дурно, так явно враждебно, что он,
в недоумении, должен был уйти. Как потом ему сказали, причиною такой
перемены к нему в этом доме была обида. Семейство это в одном из последних
рассказов Антона Павловича "узнало себя"{198} и стало смотреть на автора
рассказа как на предателя.
- А я и в мыслях не имел писать портреты с этих коих знакомых!{198} -
заключил Антон Павлович.
Как-то я сказал Антону Павловичу, что в Ялту приехал Оболенский и очень
хочет с ним познакомиться.
- Какой Оболенский? Леонид? - спросил Чехов.
- Да, Леонид Егорович!
- Вот с ним мне до сих пор как-то не случалось встретиться.
Познакомьте, я буду очень рад. Я этому человеку так много обязан.
И Чехов рассказал, что еще в начале его литературной карьеры, когда он
писал еще под псевдонимом Чехонте и был полной неизвестностью,
Л.Е.Оболенский напечатал фельетон, в котором очень лестно отозвался об его
работах{198}. /199/
- Это был первый критик, который меня заметил и поощрил! - сказал Антон
Павлович. - А мне в то время ободряющее слово литературной критики было
очень нужно, очень дорого. Я тогда еще блуждал в поисках своего настоящего
призвания, сомневался в достоинстве своих писаний, в своем литературном
даровании. Оболенский первый своей похвалою окрылил меня и вдохновил на
продолжение занятий художественной литературой. Я давно жду случая
поблагодарить его за это!
Чехов с Оболенским познакомились.
Кажется, тогда именно мы целой компанией ездили в Массандру. 3.
отрекомендовал Антона Павловича виноделу С., и это тотчас возымело свое
действие. С. расцвел от неожиданного удовольствия и сделал, с своей стороны,
все что мог, чтобы оказать знаменитому гостю радушное гостеприимство;
отворил перед нашей компанией заповедные подвалы удельного ведомства и
угостил замечательными старыми ликерными винами, хранившимися еще со времен
графа Воронцова.
В конце лета Антон Павлович уехал из Ялты. Бюст был окончен уже в его
отсутствие и испорчен мастером при отливке из гипса. Одним из дорогих
памятников того времени осталась у нас одна из фотографий Чехова, снятого на
балконе г.Венедиктовым. Чехова с тех пор мы не встречали больше.
Об А.П.Чехове написано много воспоминаний. Многие знали его ближе и
лучше меня. Духовный образ этого замечательного, - кроткого человека давно
обрисован полно и верно, и мои беглые очерки встреч и общения с ним могут
пополнить литературу о Чехове только, может быть, мелкими штрихами. Мне же
эти строки дороги как личное переживание, и писал я их для себя, как
воспоминания о светлых днях моей жизни, озаренных и согретых Чеховым, его
добрым, простым отношением ко мне и моей семье. Делюсь я этими
воспоминаниями с читателями в день пятилетия со дня смерти писателя потому,
что, как мне кажется, все, что касается А.П.Чехова, не может не быть
интересным.
С Юрки, Полтавск. губ.
27 июня 1909 г. /200/
24 января 1889 года я получила записочку от сестры: "Приходи сейчас же,
непременно, у нас Чехов". Сестра была замужем за редактором-издателем очень
распространенной газеты{200}. Она была много старше меня. Маленькая,
белокуренькая, с большими мечтательными глазами и крошечными ручками и
ножками, она всегда возбуждала во мне чувства нежности и зависти. Рядом с
ней я казалась самой себе слишком высокой, румяной и полной... Ничуть не
похожей на мечту, как она. Кроме того, я была москвичкой и только второй год
жила в Петербурге, следовательно я была еще провинциалкой, а она была не
только столичной дамой, но и много путешествовала за границей, носила
парижские туалеты, жила в собственном богатом особняке. У нее бывали многие
знаменитости: артисты, художники, певцы, поэты, писатели. Да и ее прошлое,
ее замужество по любви с "увозом" прямо с танцевального вечера, в то время
как отец, ненавидевший ее избранника, особенно зорко наблюдал за ней, все
это окружало ее в моих глазах волшебным ореолом. А что представляла из себя
я! Девушку с Плющихи, вышедшую замуж за только что окончившего студента,
занимавшего теперь должность младшего делопроизводителя департамента
народного просвещения. Что было в моем прошлом? Одни несбывшиеся мечты. Я
была невестой человека, которого, мне казалось, я горячо любила. Но я в нем
разочаровалась /201/ и взяла свое слово обратно. И из всего этого, очень
тяжелого для меня, переживания я вынесла твердое решение: не поддаваться
более дурману влюбленности, а выбрать мужа трезво, разумно, как выбирают
вещь, которую придется долго носить. И я выбрала и гордилась своим выбором.
Он был очень умен, очень способен и, помимо университета, приобрел много
разнородных знаний благодаря своей любознательности и любви к чтению.
Несколько грубоватый в своих выражениях, он был искренен, прям, часто
язвителен, никогда не стеснялся выразить свое мнение и, несмотря на свой
очень молодой возраст, импонировал даже взрослым и внушал к себе уважение.
- Зубаст! - говорил про него мой зять, муж сестры Нади, и смеялся.
Но и он относился к Мише не как к мальчишке, а как равный к равному. Я
еще хорошо помнила, как он отозвался о моем прежнем женихе, офицере.
- Что ж, - сказал он, - хорош! И рейтузы обтянуты, и ус... "Гусар, на
саблю опираясь"...{201} Хорош!
Этот отзыв, по всей вероятности, положил начало моему охлаждению.
Миша знал, что я не люблю его, как принято любить женихов. Он сам
принимал горячее участие в моем неудачном романе и даже держал пари с моим
прежним женихом, что я не выйду за него замуж.
Пари было заключено на полдюжины шампанского в моем присутствии и было
принято как шутка. Мы так и поняли, что Миша хочет угостить нас. Но он был
предусмотрительнее и проницательнее нас. Свое пари он выиграл, но...
шампанского не получил. "Зато женюсь-то я, а не он", - утешался Миша, и ему,
казалось, было совсем безразлично, что его будущая жена только ценит, а не
любит его. Он как будто даже забыл о моем признании. Но, как потом
оказалось, совсем не забыл, и я за это признание долго и тяжело платилась.
Была мечта - сделаться писательницей. Я писала и стихами и прозой с
самого детства. Я ничего в жизни так не любила, как писать. Художественное
слово было для меня силой, волшебством, и я много читала, а среди моих
любимых авторов далеко не последнее место занимал Чехонте. Он печатался,
между прочим, и в газете, /202/ издаваемой моим зятем, и каждый его рассказ
возбуждал мой восторг. Как я плакала над Ионой{202}, который делился своим
горем с своей клячей, потому что никто больше не хотел слушать его. А у него
умер сын. Только один сын у него был и - умер. И никому это не было
интересно. Почему же теперь, когда Чехов это написал, всем стало интересно,
и все читали, и многие плакали? О, могущественное, волшебное художественное
слово!
"Приходи сейчас же, непременно, у нас Чехов". Я сама кормила своего
сынишку Левушку, которому было уже девять месяцев, но весь вечер я могла
быть свободна, так как после купанья он долго спокойно спал, да и няня у
меня была надежная, очень преданная и любящая. Она и меня вынянчила в свое
время.
Миша был занят, да его и не интересовало знакомство с Чеховым, и я ушла
одна.
Он ходил по кабинету и, кажется, что-то рассказывал, но, увидев меня в
дверях, остановился.
- А, девица Флора, - громко сказал Сергей Николаевич, мой зять. -
Позвольте, Антон Павлович, представить вам девицу Флору. Моя воспитанница.
Чехов быстро сделал ко мне несколько шагов и с ласковой улыбкой удержал
мою руку в своей. Мы глядели друг на друга, и мне казалось, что он был
чем-то удивлен. Вероятно, именем Флоры. Меня Сергей Николаевич так называл
за яркий цвет лица, за обилие волос, которые я еще заплетала иногда в две
длинные, толстые косы.
- Знает наизусть ваши рассказы, - продолжал Сергей Николаевич, - и,
наверное, писала вам письма, но скрывает, не признается.
Я заметила, что глаза у Чехова с внешней стороны точно с прищипочкой, а
крахмальный воротник хомутом и галстук некрасивый.
Когда я села, он опять стал ходить и продолжать свой рассказ. Я поняла,
что он приехал ставить свою пьесу "Иванов", но что он очень недоволен
артистами{202}, не узнает своих героев и предчувствует, что пьеса
провалится. Он признавался, что настолько волнуется и огорчается, что у него
показывается горлом кровь. Да и Петербург ему не нравится. Поскорее бы все
кончить /203/ и уехать, а впредь он дает себе слово не писать больше для
театра. А ведь артисты прекрасные и играют прекрасно, но что-то чуждое для
него, что-то "свое" играют.
Вошла сестра Надя и позвала всех к ужину. Сергей Николаевич поднялся, и
вслед за ним встали и все гости. Перешли в столовую. Там были накрыты два
стола: один, длинный, для ужина, а другой был уставлен бутылками и
закусками. Я встала в сторонке у стены. Антон Павлович с тарелочкой в руке
подошел ко мне и взял одну из моих кос.
- Я таких еще никогда не видел, - сказал он. А я подумала, что он
обращается со мною так фамильярно только потому, что я какая-то девица
Флора, воспитанница. Вот если бы он знал Мишу и знал бы, что у меня почти
годовалый сын, тогда...
За столом мы сели рядом.
- Она тоже пописывает, - снисходительно сообщил Чехову Сергей
Николаевич. - И есть что-то... Искорка... И мысль... Хоть с куриный нос, а
мысль в каждом рассказе.
Чехов повернулся ко мне и улыбнулся.
- Не надо мысли! - сказал он. - Умоляю вас, не надо. Зачем?
Надо писать то, что видишь, то, что чувствуешь, правдиво, искренно.
Меня часто спрашивают, что я хотел сказать тем или другим рассказом. На эти
вопросы я не отвечаю никогда. Я ничего не хочу сказать. Мое дело писать, а
не учить! И я могу писать про все, что вам угодно, - прибавил он с улыбкой.
- Скажите мне написать про эту бутылку, и будет рассказ под таким заглавием:
"Бутылка". Не надо мыслей. Живые, правдивые образы создают мысль, а мысль не
создаст образа.
И, выслушав какое-то льстивое возражение от одного из гостей, он слегка
нахмурился и откинулся на спинку стула.
- Да, - сказал он, - писатель это не птица, которая щебечет. Но кто же
вам говорит, что я хочу, чтобы он щебетал? Если я живу, думаю, борюсь,
страдаю, то все это отражается на том, что я пишу. Зачем мне слова: идея,
идеал? Если я талантливый писатель, я все-таки не учитель, не проповедник,
не пропагандист. Я правдиво, то есть художественно, опишу вам жизнь, и
вы /204/ увидите в ней то, чего раньше не видали, не замечали: ее отклонение
от нормы, ее противоречия...
Он неожиданно повернулся ко мне.
- Вы будете на первом представлении "Иванова"? - спросил он.
- Вряд ли. Трудно будет достать билет.
- Я вам пришлю, - быстро сказал он. - Вы здесь живете? У Сергея
Николаевича?
Я засмеялась.
- Наконец я могу сказать вам, что я не девица Флора и не воспитанница
Сергея Николаевича. Это он так зовет меня в шутку. Я сестра Надежды
Алексеевны и, вообразите, замужем и мать семейства. И так как я кормлю, я
должна спешить домой.
Сергей Николаевич услыхал, что я сказала, и закричал мне:
- Девица Флора, придут за гобой, если нужно. Мы живем в двух шагах, -
объяснил он Антону Павловичу. - Сиди. Спит твой пискун. Антон Павлович, не
пускайте ее.
Антон Павлович нагнулся и заглянул мне в глаза. Он сказал:
- У вас сын? Да? Как это хорошо.
Как трудно иногда объяснить и даже уловить случившееся. Да, в сущности,
ничего и не случилось. Мы просто взглянули близко в глаза друг другу. Но как
это было много! У меня в душе точно взорвалась и ярко, радостно, с
ликованием, с восторгом взвилась ракета. Я ничуть не сомневалась, что с
Антоном Павловичем случилось то же, и мы глядели друг на друга удивленные и
обрадованные.
- Я опять сюда приду, - сказал Антон Павлович. - Мы встретимся? Дайте
мне все, что вы написали или напечатали. Я все прочту очень внимательно.
Согласны?
Когда я вернулась домой, Левушку уже пеленала няня, и он кряхтел и
морщился, собираясь покричать.
- У меня сын? Как это хорошо, - сказала я ему смеясь и радуясь.
Миша вошел в детскую следом за мной.
- Взгляни на себя в зеркало, - сердито сказал он. - Раскраснелась,
растрепалась. И что за манера носить /205/ косы! Хотела поразить своего
Чехова. Левушка плачет, а она, мать, с беллетристами кокетничает.
Слово "беллетрист" было у Миши синонимом пустобреха. Я это знала.
- Чехов - беллетрист? - сухо спросила я.
Миша стал ходить по комнате.
- А что? Поправился? Расскажи.
Я показала ему глазами на Леву: он глотал, закатывая глазки, нельзя
было мешать ему. Миша ушел и стал ходить и свистеть в другой комнате. Я
давно привыкла к его свисту, но теперь не могла не возмутиться. Вечный
"Стрелочек"! "Я хочу вам рассказать, рассказать, рассказать..." Неужели ему
самому не противно?
И я чувствовала, как я потухала. Чувствовала, как безотчетная радость,
так празднично осветившая весь мир, смиренно складывала крылья, свертывала
свой ослепительный павлиний хвост, жалобно вытягивала шею. Кончено! Все
по-прежнему. И жить будем по-прежнему. Почему жизнь должна быть легка и
прекрасна? Кто это обещал?..
Но у меня сын. Да, сын! Вот этот комочек. У него кругленькие щечки и на
одной капля молока. Он вытащил из-под пеленки ручонку и положил ее ко мне на
грудь. Лапка моя ненаглядная! Спи, моя радость!
Что такое семейное счастье? Это редкое, очень прихотливое растение, за
которым нужен постоянный, очень заботливый уход.
С рождения Левы я стала очень ухаживать за своим "семейным счастьем".
Прошло уже три года с моего первого свидания с Чеховым. Я часто
вспоминала о нем и всегда с легкой мечтательной грустью. А у меня уже было
трое детей: Лева, Лодя и грудная Ниночка. Миша был примерным отцом. Чтобы
увеличить средства к жизни, он взял еще вечернюю работу, а все свободное
время возился и нянчился с детьми. Но он был несколько неловок и когда брал
ребенка на руки, ронял с него одеяло и пеленки, а играя со старшими, ломал
их игрушки. Мальчики с укоризной говорили ему: "Эх, папа!" - но всегда ждали
его прихода с радостью и нетерпением. Даже /206/ Ниночка тянулась к нему
ручонками и ласково ворковала на его руках.
Несомненно, наше семейное счастье окрепло. Миша как-то сказал мне:
- Ну что, мать? Пришпилили тебе хвост? Не хочешь теперь разводиться?
Я поморщилась.
- Что? выражение тебе не нравится? Так ведь я не беллетрист. А ведь
помнишь, как ты в первый же год предлагала мне разойтись?
Еще бы этого не помнить! Этот первый год моего замужества остался у
меня в памяти как кошмар. Во-первых, полной неожиданностью был невероятно
скверный характер мужа и его несносная требовательность. Первый раз мы
поссорились, только что вернувшись из церкви, где нас повенчали. Он
требовал, чтобы я надела калоши, чтобы идти гулять. Я не хотела надевать
калош. Мы стояли друг против друга, как два молодых петуха перед дракой.
Позже мы ссорились из-за таких же пустяков по нескольку раз в день. Я
отстаивала свою самостоятельность, он - свой авторитет.
А откуда взялся этот авторитет? Он был всего на год старше меня, и я
помнила его еще гимназистом второго класса. И разве он смел противоречить
мне хотя в чем-нибудь, пока я не стала его женой?
Я хотела заниматься литературой. Гольцев как-то предложил мне принести
ему все, что я написала, и затем стал заставлять меня работать. Он объяснял
мне недостатки моих рассказов и требовал, чтобы я их переделывала. Иногда он
говорил мне: "Это совсем хорошо, можно было бы даже напечатать, но вам еще
рано. Поработайте".
Когда я ему сказала, что выхожу замуж, он огорченно воскликнул:
- Ну, теперь кончено! Теперь из вас ничего не выйдет!
А я тогда дала себе слово, что ничего не "кончено", что я буду работать
и что замужество ничему не помешает. Но я ошиблась! Сразу жизнь сложилась
так, что у меня совсем не было времени писать. Миша до обеда был в
департаменте. Казалось бы, я могла быть свободной и делать то, что я хочу,
тем более, что у меня была прислуга. Но это только так казалось. Весь день
уходил /207/ на мелочи: я должна была идти за покупками и брать припасы
именно там, где назначал Миша: кофе на Морской, сметану на Садовой, табак на
Невском, квас на Моховой и т.д.
И должна была делать соус к жаркому сама, а не поручать это дело
кухарке; я должна была набить папиросы. И еще главной заботой моей жизни
были - двери. Двери должны были быть плотно закрыты весь день, чтобы из
кухни не проникал чад, и настежь открыты вечером, чтобы воздух сравнялся. И
горе мне, если, возвращаясь со службы, Миша улавливал малейший запах из
кухни. Вечером, когда Миша садился писать свою диссертацию, я тогда
устраивалась в спальне и принималась за свою рукопись, но сейчас же
раздавался окрик:
- Зачем дверь в спальню закрыта? Открой! Да ты что там делаешь? Иди ко
мне!
- Мне хочется писать.
- Тебе только хочется, а мне надо. И я тут запутался в предложении.
Помоги-ка мне выбраться, беллетристка.
Потом он начинал ходить по комнате и свистеть "Стрелочка".
Когда я ему предложила разойтись, он сказал:
- Из-за чего? Подумай. Ведь все наши недоразумения и ссоры из-за твоего
упрямства. Ты привыкла жить безалаберно, руководствуясь только капризом. Ты
считаешь это свободой, а я - беспорядком. У меня скучнейшая служба, потому
что ты пожелала жить в городе, а не в деревне, где я мог бы заниматься
хозяйством. Я с этим помирился. Почему ты не можешь помириться с тем, что
тебе приходится держать дом в порядке? Неужели ты можешь требовать, чтобы я
только восхищался твоей красотой и говорил тебе любезности? И ты хочешь