Мемуаров С Л. А.П.Чехов в воспоминаниях современников

разводиться? Из-за чего? Стыдно!
Но я предложила ему разойтись не из-за того, что он не говорил мне
любезностей, а из-за его слишком тяжелого и, как оказалось, наследственного
нрава. Я думала заставить его встряхнуться, оглянуться на себя. Я предложила
ему разойтись после того, как он, уже далеко не в первый раз, с бешенством
кричал, что я не имела права женить его на себе, искалечить всю его жизнь
из-за каких-то соображений и расчетов, из эгоизма, без /208/ любви, зная,
как велика и сильна его любовь. Разве он не встретил бы девушку, которая
по-настоящему полюбила бы его! Полюбила бы, а не выбрала бы, как я.
Как это ни странно, но с такой точки зрения я никогда не смотрела на
наш брак. И я стала чувствовать за собой какой-то неоплатный долг. Как было
исправить эту чудовищную вину, если была вина? Ведь я ничего не скрыла от
него, и он знал с самого начала, что я не люблю его. Поэтому, после одного
очень бурного скандала, я и предложила ему разойтись. Но разве он мог на это
согласиться?
Я отлично знала, что он любит меня больше, а не меньше прежнего, что он
жить без меня не может. А кроме того, мы уже знали, что у нас будет Левушка,
и с одинаковым умилением и нетерпением ждали его.
И его рождение внесло "семейное счастье". Мы стали менее упорно
бороться друг с другом, стали уступчивее. Явилось еще двое детей, и уж не
могло быть речи о том, чтобы мы разъехались или развелись. Мне "пришпилили
хвост", а Мише пришлось очень много работать, чтобы содержать семью.
В эти три года мы очень сжились, сдружились, и мне стало гораздо легче
сносить припадки гнева Миши, тем более что он всегда в них горько
раскаивался и старался загладить свою вину. Он даже почти не мешал мне
писать в свободное время, а я начала печататься, и теперь жизнь казалась мне
полной и часто, когда дети не болели, счастливой.
Было только скучно.

III

В январе 1892 года Сергей Николаевич праздновал 25-летний юбилей своей
газеты{208}. Торжество должно было начаться молебном, а затем приглашенные
должны были перейти в гостиную, где был накрыт длиннейший стол для обеда. В
столовой гости не поместились бы, и поэтому там все было приготовлено для
церковной службы.
Из гостиной в столовую проходили вдоль балюстрады лестницы из передней,
а против лестницы было вделано в стену громадное зеркало. Я встала у дверей
гостиной и могла, не отражаясь сама в зеркале, видеть в нем /209/ всех, кто
поднимался, раньше, чем они показывались на площадке. Шли мужчины и женщины,
много знакомых, много незнакомых, и я с тоской думала о том, какой скучный
предстоял день. Посадят меня за стол с каким-нибудь важным гостем, которого
я должна буду занимать, а обедать будут долго, долго, часами, и все надо
будет ухитряться находить темы для разговора, казаться оживленной и
любезной.
И вдруг я увидела в зеркале две поднимающиеся фигуры. Случается, что
один взгляд снимает моментальную фотографию и сохраняет ее в памяти на всю
жизнь. Я как сейчас вижу непривлекательную голову Суворина, а рядом молодое,
милое лицо Чехова. Он поднял правую руку и откинул назад прядь волос. Глаза
его были чуть прищурены, и губы слегка шевелились. Вероятно, он говорил, но
я не могла этого слышать. Они поспели к самому началу молебна. Все
столпились в столовой, послышалось пение, тогда я тоже вмешалась в толпу. И,
пока служили и пели, я вспоминала мою первую встречу с Антоном Павловичем,
то необъяснимое и нереальное, что вдруг сблизило нас, и старалась угадать,
узнает ли он меня? Вспомнит ли? Возникнет ли опять между нами та близость,
которая три года назад вдруг так ярко осветила мою душу?
Мы столкнулись в толпе случайно и сейчас же радостно протянули друг
другу руки.
- Я не ожидала вас видеть, - сказала я.
- А я ожидал, - ответил он. - И знаете что? Мы опять сядем рядом, как
тогда. Согласны?
Мы вместе прошли в гостиную.
- Давайте выберем место?
- Бесполезно, - ответила я. - Вас посадят по чину, к сонму светил;
одним словом, поближе к юбиляру.
- А как было бы хорошо здесь - в уголке, у окна. Вы не находите?
- Хорошо, но не позволят. Привлекут.
- А я упрусь! - смеясь сказал Чехов. - Не поддамся.
Мы сели, смеясь и подбадривая друг друга к борьбе.
- А где же Антон Павлович? - раздался громкий вопрос Сергея
Николаевича. - Антон Павлович! Позвольте вас просить...
Надя тоже искала глазами и звала. /210/
Чехов приподнялся и молча провел рукой по волосам.
- Ах, вот они где. Но и вашей даме здесь место рядом с вами. Прошу!
- Да пусть, как хотят, - неожиданно сказала Надя. - Если им там больше
нравится...
Сергей Николаевич засмеялся, и нас оставили в покое.
- Видите, как хорошо, - сказал Антон Павлович. - Победили.
- Вы многих тут знаете? - спросила я.
- А не кажется вам, - не отвечая, заговорил Антон Павлович, - не
кажется вам, что когда мы встретились с вами три года назад, мы не
познакомились, а нашли друг друга после долгой разлуки?
- Да... - нерешительно ответила я.
- Конечно, да. Я знаю. Такое чувство может быть только взаимное. Но я
испытал его в первый раз и не мог забыть. Чувство давней близости. И мне
странно, что я все-таки мало знаю о вас, а вы - обо мне.
- Почему странно? Разлука была долгая. Ведь это было не в настоящей, а
в какой-то давно забытой жизни?
- А что мы были тогда друг другу? - спросил Чехов.
- Только не муж и жена, - быстро ответила я.
Мы оба рассмеялись.
- Но мы любили друг друга. Как вы думаете? Мы были молоды... И мы
погибли... при кораблекрушении? - фантазировал Чехов.
- Ах, мне даже что-то вспоминается, - смеясь сказала я.
- Вот видите. Мы долго боролись с волнами. Вы держались рукой за мою
шею.
- Это я от растерянности. Я плавать не умела. Значит, я вас и потопила.
- Я тоже плавать не мастер. По всей вероятности, я пошел ко дну и увлек
вас с собой.
- Я не в претензии. Встретились же мы теперь как друзья.
- И вы продолжаете вполне мне доверять?
- Как доверять? - удивилась я. - Но ведь вы меня потопили, а не
спасли. /211/
- А зачем вы тянули меня за шею?
Антона Павловича не забывали присутствующие. Его часто окликали и
обращались к нему с вопросами, с приветствиями, с комплиментами.
- Я сейчас говорю соседу: "Какая конфетка ваш рассказ..."
Эта "конфетка" нас ужасно рассмешила, и мы долго не могли смотреть друг
на друга без смеха.
- А как я вас ждала, - вдруг вспомнила я. - Как я вас ждала! Еще когда
жила в Москве, на Плющихе. Когда еще не была замужем.
- Почему ждали? - удивился Антон Павлович.
- А потому, что мне ужасно хотелось познакомиться с вами, а товарищ
моего брата, Попов, сказал мне, что часто видит вас, что вы славный малый и
не откажетесь по его просьбе прийти к нам. Но вы не пришли.
- Скажите этому вашему Попову, которого я совершенно не знаю, что он
мой злейший враг, - серьезно сказал Чехов.
И мы стали говорить о Москве, о Гольцеве, о "Русской мысли".
- Не люблю Петербурга, - повторил Чехов. - Холодный, промозглый весь
насквозь. И вы недобрая: отчего вы не прислали мне ничего? А я вас просил.
Помните? Просил прислать ваши рассказы.
Стали подходить чокаться шампанским. Чокались, кланялись, улыбались.
Антон Павлович вставал, откидывал волосы, слушал, опустив глаза, похвалы и
пожелания. И потом садился со вздохом облегчения.
- Вот она - слава, - заметила я.
- Да, черт бы ее побрал. А ведь большинство ни одной строчки не прочли
из того, что я написал. А если и читали, то ругали меня. А мне сейчас не
слов хочется, а музыки. Почему нет музыки? Румын бы сюда. Необходима музыка.
Вам сколько лет? - спросил он неожиданно.
- Двадцать восемь.
- А мне тридцать два. Когда мы познакомились, нам было на три года
меньше: двадцать пять и двадцать девять. Как мы были молоды.
- Мне тогда еще не было двадцати пяти, да и теперь нет двадцати восьми.
В мае будет.
- А мне было тридцать два. Жалко. /212/
- Мне муж часто напоминает, что я уже не молода, и всегда набавляет мне
года. Вот и я немного набавляю.
- Не молоды? В двадцать семь лет?
Стали вставать из-за стола. Обед тянулся часа три, а для меня прошел
быстро. Я увидела Мишу, который пробирался ко мне, и сразу заметила, что он
очень не в духе.
- Я еду домой. А ты?
Я сказала, что еще останусь.
- Понятно, - сказал он, но мне показалось нужным познакомить его с
Чеховым.
- Это мой муж, Михаил Федорович, - начала я.
Оба протянули друг другу руки. Я не удивилась сухому, почти враждебному
выражению лица Миши, но меня удивил Чехов: сперва он будто пытался
улыбнуться, но улыбка не вышла, и он гордым движением откинул голову. Они не
сказали оба ни слова, и Миша сейчас же отошел.
Я осталась, но ненадолго: гости стали поспешно расходиться. Хозяева
устали.
А дома меня ждала гроза. Мише очень не понравилась наша оживленная
беседа за столом, очень не понравилось, что мы не сели там, где нам было
назначено.
- Вы обращали на себя всеобщее внимание, - кричал Миша, - а ты вела
себя неприлично. Мне стыдно было за тебя! Стыдно!
- А мне и сейчас за тебя стыдно. Что это за сцена ревности? Этого еще
недоставало.
- Не ревности, а... а... негодования. Моя жена, мать моих детей, должна
вести себя прилично.
Мы то ссорились, то дулись весь вечер.
Но я тогда не ожидала, что еще ждет меня.
Какой-то услужливый приятель рассказал Мише, что в вечер юбилея Антон
Павлович кутил со своей компанией в ресторане, был пьян и говорил, что решил
во что бы то ни стало увезти меня, добиться развода, жениться. Его будто бы
очень одобряли, обещали ему всякую помощь и чуть ли не качали от восторга.
Миша был вне себя от возмущения. Он наговорил мне столько обидного и
грубого, что в другой раз я бы этого не стерпела. Но в настоящем случае
казалось мне, что он прав. О, какое это было крушение! Почти невероятно, что
из-за Чехова я попала в грязную историю. Но как же /213/ не верить? В
сущности, я так мало знала Антона Павловича. Я считала его близким,
симпатичным, благородным. Вся душа моя тянулась к нему, а он, пьяный,
выставил меня на позор и на посмешище.
- Ты кинулась ему на шею, психопатка! - кричал Миша, - завязала
любовную интрижку под предлогом любви к литературе. Ты носишь мое имя, а это
имя еще никогда по кабакам не трепали. Он хочет увезти тебя, а знаешь ли ты,
сколько у него любовниц? Пьяница! бабник!
Я была ошеломлена, убита. Но когда я немного успокоилась и была в
состоянии думать, я сказала себе: а все-таки этого не может быть. Это чья-то
злобная выдумка, чтобы очернить в моих глазах Чехова и восстановить против
него Мишу. Кому это могло быть нужно? Я решила, что Миша мог слышать эту
сплетню только от двух лиц. Одно было вне всяких подозрений, другое... И
сейчас же мне вспомнилось, что это другое лицо сидело за юбилейным столом
наискось от нас и, по-видимому, очень скучало. Он был писатель и печатал
толстые романы{213}, но никаких почестей ему не оказывали и даже на верхний
конец стола не посадили. К Чехову он обращался с чрезвычайным
подобострастием и выражал ему свои восторги, но не было никакого сомнения,
что он завидует ему до ненависти, в чем я впоследствии убедилась.
После обеда он сказал мне мимоходом:
- Я никогда не видал вас такой оживленной.
"Он! - решила я. - Конечно, несомненно - он. Выдумал, насплетничал..."
Я справилась и узнала, что действительно он участвовал на ужине после
юбилея. Я сказала о своих предположениях Мише.
- Наврал? Возможно. Да, это он мне рассказал, - признался Миша. - Но
ведь это известная скотина!
Я почувствовала большое облегчение.
Прощаясь, я дала слово Антону Павловичу написать ему и прислать свои
рассказы, и теперь я решила, что это можно сделать, но все-таки в письме
упрекнула его за лишнюю болтовню за приятельским ужином. Он сейчас же
ответил мне:

"Ваше письмо огорчило меня и поставило в тупик. Что сей сон значит? Мое
достоинство не позволяет мне оправдываться, к тому же обвинение Ваше
слишком /214/ неясно, чтобы в нем можно было разглядеть пункты для
самозащиты. Но, сколько могу понять, дело идет о чьей-нибудь сплетне. Так,
что ли?
Убедительно прошу Вас (если Вы доверяете мне не меньше, чем
сплетникам), не верьте всему тому дурному, что говорят о людях у Вас в
Петербурге. Или же если нельзя не верить, то уж верьте всему и в розницу и
оптом: и моей женитьбе на миллионах, и моим романам с женами моих лучших
друзей и т.д. Успокойтесь, бога ради. Впрочем, бог с Вами. Защищаться от
сплетни - это все равно, что просить у жида взаймы: бесполезно. Думайте про
меня, как хотите.
...Живу в деревне. Холодно. Бросаю снег в пруд и с удовольствием
помышляю о своем решении никогда не бывать в Петербурге"{214}.

С этих пор началась наша переписка с Антоном Павловичем. Но меня ужасно
огорчало его решение никогда больше не приезжать в Петербург. Значит, мы
больше никогда с ним не увидимся? Не будет больше этих ярких праздников
среди моей "счастливой семейной жизни"?
И каждый раз при этой мысли больно сжималось сердце.

IV

В те случайные промежутки, когда у нас в доме было вполне благополучно:
дети здоровы, Миша спокоен и в духе, я часто думала о том, что я пользуюсь в
настоящее время самым большим счастьем, которое суждено мне судьбою.
Большего и иного не должно быть никогда. Правда, радовали еще успехи по
литературе, были письма Чехова. Но писать мне удавалось не много и не часто,
потому что дети неизбежно хворали, то врозь, то все вместе, и тогда я могла
думать только о них, отдавать все свое время и днем и ночью только им. Да и
Мишин несчастный характер прорывался против его воли так неожиданно, что
остеречься и уберечься было невозможно. И это делало меня всегда очень
несчастной.
Письма Антона Павловича я получала тайком, через почтовое отделение, до
востребования, и делала это потому, что боялась, как бы письмо не пришло в
мое отсутствие и не попало бы в недобрый час. Но Миша знал /215/ о нашей
переписке, и я иногда давала ему некоторые письма на прочтение.
- Ты видишь, как они мне полезны. Я пользуюсь его советами...
- Ерунда, - говорил Миша. - А я воображаю, какую ахинею ты ему пишешь.
Вот что я желал бы почитать. Дай как-нибудь. Дашь?
Нет, я не дала.
И вдруг зашла ко мне сестра Надя и сказала с хитрой улыбкой:
- Постарайся прийти к нам сегодня вечером без Миши. Смотри, только без
Миши.
- Почему? - удивилась я.
- А вот увидишь. Знаешь, что я выдумала? Ни за что не угадаешь!
"Скучную историю".
- Не понимаю.
- Ну, "Скучную историю". Ведь ты читала же.
- Конечно. Но что же ты могла выдумать?
- Помнишь, там: бутылка шампанского, сыр...
- Да ты сегодня ждешь... Чехова?
Я чувствовала, как вся кровь бросилась мне в лицо. Надя засмеялась.
- Потому я и прошу: приходи без Миши. Даже Сережи не будет, он вернется
только к двенадцати, и ужинать мы будем все вместе. Придет еще кое-кто...
- У Миши сегодня вечер не свободен, спешная работа, - сказала я.
- Отлично! Будет очень уютно.
Я сказала Мише, что иду "на Чехова". Он нахмурился, но промолчал. Ему
нельзя было не пустить меня: это возбудило бы слишком много толков, а он
этого боялся.
Антона Павловича не было, когда я пришла к Наде. Она сидела у себя в
комнате в капоте и писала. И опять у нее был хитрый вид.
- Ты еще не одета?
- Успею. Знаешь, Лида, тебе следовало бы делать прическу ниже. Хочешь,
я тебя перечешу? К тебе так больше пойдет.
- Ни за что не хочу! Ах, Надя! - сказала я смеясь, но с укоризной.
- Ничего дурного я не делаю и тебе никогда не посоветую! - вдруг
возмутилась Надя. - Жить так, как /216/ ты живешь, - нельзя. Помнишь, когда
ты стала невестой, я тебе говорила: ты плохо выбрала, Миша тебе не пара.
Довольно с него того, что он получил. А он запер тебя в клетку, делает из
тебя кухарку. Из таких, как ты, кухарок не делают. Меня это возмущает
Вырвись из-под этого ига! Живи, как должна жить! У тебя столько
возможностей, и все он подавил...
- Надя! - испуганно вскрикнула я.
- Да, не выдержала, высказалась и очень рада. Ты дурно не поступишь, я
в тебе уверена, но не уступай того, что принадлежит тебе по праву, не
уничтожайся. Это возмутительно!
Надя редко так горячилась, и я была поражена.
- Поздно! - сказала я.
И в это время Петр доложил, что приехал Антон Павлович Чехов{216}.
- Ах, а мне еще надо одеться. - Иди, Лида, займи его.
Я пошла. Он стоял в кабинете.
- А как же ваше решение не бывать больше в Петербурге?
- Я, видно, человек недисциплинированный, безвольный... У вас
расстроенный вид. Вы здоровы? Все благополучно?
- И здорова, и благополучно, и все хорошо.
Мы сели к круглому столу, на котором стоял поднос с куском сыра и
фруктами. Бутылки еще не было.
- Да, я опять в Петербурге... И, вообразите, опять хочется писать
пьесу...
Надя вышла не скоро. Мы успели поговорить о театре, о журналах, о
редакторах, к которым он меня усиленно посылал.
Петя принес замороженную бутылку.
- Вы узнаете? - спросила Надя, указывая на поднос.
Он сразу не понял.
- "Скучная история", - напомнила Надя.
Он улыбнулся и откинул прядь волос.
- Да, да...
Скоро в кабинет стали входить гости.
- А Сергей Николаевич только к двенадцати, - говорила Надя.
Разговор стал общим. /217/
Вдруг я спросила Антона Павловича:
- А вы еще не видали Чехова?
- Кого? - удивился он.
- Чехова. Вы когда приехали?
- Я приехал вчера, - ответил он, - но я сам Чехов.
Я сконфузилась.
- Лейкина, Лейкина! - закричала я. - Я знаю, что вы Чехов.
Все засмеялись, а Антон Павлович смеялся и смотрел, как я краснею до
слез.
- Нет, я еще не видал Лейкина, - сказал он. - Ведь вы про Лейкина?
Наверно, про Лейкина? Не про кого другого?
Я тоже начала смеяться и вдруг испугалась, что не смогу остановиться и
заплачу, и потихоньку вышла из комнаты.
Что это со мной? Как глупо! Это нервы из-за Надиных разговоров.
Когда я вернулась, Чехов встал и пошел мне навстречу. Мы поговорили
стоя и как-то незаметно перешли в гостиную.
- Расскажите мне про ваших детей, - попросил Антон Павлович.
О, это я делала охотно!
- Да, дети... - задумчиво сказал Чехов. - Хороший народ. Хорошо иметь
своих... иметь семью...
- Надо жениться.
- Надо жениться. Но я еще не свободен. Я не женат, но и у меня есть
семья: мать, сестра, младший брат. У меня обязанности.
- А вы счастливы? - спросил он вдруг.
Меня этот вопрос застал врасплох и испугал. Я остановилась,
облокотившись спиной о рояль, а он остановился передо мной.
- Счастливы? - настаивал он.
- Но что такое счастье? - растерянно заговорила я. - У меня хороший
муж, хорошие дети. Любимая семья. Но разве любить - это значит быть
счастливой? Я в постоянной тревоге, в бесконечных заботах. У меня нет покоя.
Все силы своей души я отдала случайности. Разве от меня зависит, чтобы все
были живы, здоровы? А в этом для меня теперь все, все! Я сама по себе
постепенно перестаю существовать. Меня захватило и /218/ держит. Часто с
болью, с горьким сожалением думается, что моя-то песенка уже спета... Не
быть мне ни писательницей, ни... Да ничем не быть. Покоряться
обстоятельствам, мириться, уничтожаться. Да, уничтожаться, чтобы своими
порывами к жизни более широкой, более яркой не повредить семье. Я люблю ее.
И скоро, очень скоро я покорюсь, уничтожусь. Это счастье?
- Это ненормальность устройства нашей семьи, - горячо заговорил Чехов.
- Это зависимость и подчиненность женщины. Это то, против чего необходимо
восстать, бороться. Это пережиток... Я отлично понимаю все, что вы сказали,
хотя вы и не договариваете. Знаете: опишите вашу жизнь. Напишите искренне и
правдиво. Это нужно. Это необходимо. Вы можете это сделать так, что поможете
не только себе, но и многим другим. Вы обязаны это сделать, как обязаны не
только не уничтожаться, а уважать свою личность, дорожить своим
достоинством. Вы молоды, вы талантливы... О нет. Семья не должна быть
самоубийством для вас... Вы дадите ей много больше, чем если будете только
покоряться и мириться. Что вы, бог с вами.
Он повернулся и стал ходить по комнате.
- Я сегодня нервна. Я, конечно, многое преувеличила...
- Если бы я женился, - задумчиво заговорил Чехов, - я бы предложил
жене... Вообразите, я бы предложил ей не жить вместе. Чтобы не было ни
халатов, ни этой российской распущенности... и возмутительной
бесцеремонности.
В гостиную вошел Петя.
- Лидия Алексеевна! За вами прислали из дома.
- Что случилось? - вздрогнув, вскрикнула я.
- Левушка, кажется, прихворнул. Анюта прибежала.
- Антон Павлович, голубчик... Я не вернусь туда прощаться. Вы объясните
Наде. До свидания!
Я вся дрожала.
Он взял мою руку.
- Не надо так волноваться! Может быть, все пустяки. С детьми бывает...
Успокойтесь, умоляю вас.
Он шел со мной вниз по лестнице.
- Завтра дайте мне знать, что с мальчиком. Я зайду к Надежде
Алексеевне. Дома выпейте рюмку вина. /219/
Анюта спокойно стояла в передней.
- Что с Левой?
- Да барин меня за вами послал, чтобы вы домой.
- Что у Левы болит?
Анюта, девушка лет семнадцати, служила помощницей старухи-няни.
- Знаю только, он проснулся и стал просить пить. А не жаловался. Барин
пришел...
Миша сам открыл мне дверь.
- Ничего, ничего, - смущенно заговорил он. - Он уже опять спит, и,
кажется, жару нет. Без тебя я встревожился. Без тебя я не знаю, что делать.
Пил почему-то. Разве он ночью пьет? Про тебя спросил: где мама? Мама скоро
придет? Видишь, мать, без тебя мы сироты.
Он пошел со мною в детскую. Лева спокойно спал. Никакого жара у него не
было.
Миша крепко обнял меня, не отпуская.
- Ты моя благодетельная фея. При тебе я спокоен и знаю, что все в
порядке.
Мне вспомнилось, как он за обедом разбросал по полу все оладьи, потому
что, по его мнению, они не были достаточно мягкими и пухлыми: "Ими только в
собак швырять".
- А ты представляешь себе, как ты меня испугал?..
- Ну, прости. Сердишься? Уж такая ты у меня строгая. Держишь меня в
ежовых. А я все-таки без тебя жить не могу. Ну, прости. Ну, поговорим...
Весь вечер без тебя...
А я уже знала теперь. В первый раз, без всякого сомнения, определенно,
ясно, я знала, что люблю Антона Павловича. Люблю!

V

Была масленица. Одна из тех редких петербургских маслениц - без
оттепели, без дождя и тумана, а мягкая, белая, ласковая.
Миша уехал на Кавказ, и у нас в доме было тихо, спокойно и мирно.
В пятницу у Лейкиных должны были собраться гости{219}, и меня тоже
пригласили. Жили они на Петербургской, в собственном доме. /220/
Я сперва поехала в театр, кажется на итальянскую оперу, где у нас был
абонемент. К Лейкиным попала довольно поздно. Меня встретила в передней
Прасковья Никифоровна, нарядная, сияющая и, как всегда, чрезвычайно
радушная.
- А я боялась, что вы уже не приедете, - громко заговорила она, - а
было бы жаль, очень жаль. Вас ждут, - шепнула она, но так громко, что только
переменился звук голоса, а не сила его.
- Я задержала? Кого? Что?
- Ждут, ждут...
- Блины? Неужели у вас блины?
- А как же? А как же? - и она расхохоталась и потащила меня за руку в
кабинет Николая Александровича. Там было много народу. Лейкин встал и
заковылял мне навстречу.
- Очень вы поздно. А-а! в театре были... А муж ваш на Кавказе? Кажется,
вы со всеми знакомы? Потапенко, Альбов, Грузинский, Баранцевич...
- Рыбьи стоны!{220} - закричала Прасковья Никифоровна и захохотала.
Оставался еще один гость, которого не назвали. Он встал с дивана и
остался в стороне. Я обернулась к нему.
- Блин! - крикнула Прасковья Никифоровна. - Вот это блин и есть.
Мы молча пожали друг другу руки.
- Ты, Прасковья Никифоровна... Почему блин? Почему Антон Павлович блин?
- недоумевал Николай Александрович.
Все опять заняли свои места.
- Вот я говорю, - возобновляя прерванный разговор, заговорил Николай
Александрович, обращаясь ко мне, - я ему говорю, - кивнул он на Чехова, -
что жалко, что он со мной не посоветовался, когда писал свой последний
рассказ. Что ж. Я не говорю. Он написал хорошо, но я бы написал иначе. И
было бы еще лучше. Помните у меня - видны из подвального этажа только идущие
ноги: прошмыгали старые калоши... просеменили дамские туфельки, пробежали
рваные детские башмаки. Ново. Интересно. Надо уметь сделать рассказ. Я бы
сделал иначе.
Антон Павлович улыбнулся. /221/
- Ваш подвальный этаж вам чрезвычайно удался, - заметил кто-то из
гостей.
И сейчас же образовался целый хор хвалителей. Вспоминали другие
рассказы, смеялись, удивлялись юмору. А мне вспомнились слова Нади: "Ты
знаешь? Он совсем не думает, что пишет смешное. Он думает, что пишет очень
серьезно. Ведь он списывает с натуры, со своих и жениных родственников. Даже
с себя. Выходит очень смешно, а ему кажется, что это серьезно. Он сам не
замечает смешного, почему он пишет, а не торгует в лавке? Странный талант!"
Скоро позвали ужинать. Было всего очень много: и закусок, и еды, и
водки, и вин, но больше всего было шума. Только один хозяин сидел серьезный
и как бы подавленный своими заслугами и как литератор, и как думский
деятель, и как гостеприимный домовладелец. Он только нахваливал подаваемые
блюда и все сравнивал с Москвой.
- А такого сига, Антон Павлович, вам в вашей Москве подадут? Нежность,
сочность. Не сиг, а сливочное масло. Вы там хвалитесь поросятами. А не
угодно ли? Не хуже, я думаю. У Сергея Николаевича я на днях за обедом
телятину ел. Я бы его угостил вот этой! Надо самому выбрать, толк надо
знать. У меня действительно телятина! А он миллионер.
Антон Павлович был очень весел. Он не хохотал (он никогда не хохотал),
не возвышал голоса, но смешил меня неожиданными замечаниями. Вдруг он
позавидовал толстым эполетам какого-то военного (а может быть, и не
военного) и стал уверять, что если бы ему такие эполеты, он был бы