Страница:
деликатен до щепетильности. В эту пору передавал он мне, как один
издатель{302}, буквально выпросивший его рассказ и заранее его
рекламировавший, вручил ему /303/ наконец за него какую-то до смешного
ничтожную плату, если не ошибаюсь - 26 р.
- Ведь не могу же я торговаться, - говорил Чехов. - С большой помпой,
после всяких похвал, с некоторой даже таинственностью вручили мне грош. А
мне надо лечиться, нужны деньги на Мелихово, а я и говорить об этом не могу.
Хорошо было в Мелихове, и у гостей делалось на душе весело уже с того
момента, когда вас на пороге встречал лай двух такс, которых звали: одну -
Бром Исаевич, а другую - Хина Марковна... Все было хорошо, умно и прекрасно
в жизни Чехова, кроме одного: художник был болен, болен чахоткой, и это было
известно и всем его знакомым и ему самому. Это заставляло его лечиться,
заботиться о гигиеническом образе жизни, отлучаться за границу, на юг, а ему
не хотелось думать о самом себе, возиться с самим собой, его интересовала
окружавшая жизнь, а суть его собственной жизни составляло творчество, для
которого нужно было беречь здоровье... Случалось мне посещать Мелихово и
летом, когда оно было еще лучше и еще уютнее, чем зимой. Маленький, хорошо
ухоженный сад с массой цветов, небольшой рабочий домик, построенный в саду,
где подолгу разговаривал с своими гостями и работал Чехов, разговор о том
деревенском хозяйстве, которым заведовала в бесконечных хлопотах Мария
Павловна, - все это заставляло гостя засиживаться лишний день в Мелихове и
уезжать неохотно. Приятно было бродить в окрестностях усадьбы, разговаривая
с хозяином, или сидеть на берегу маленького пруда, про который Чехов
говорил, что у него там караси, но что он намерен дать им конституцию...
Однажды, в августе или начале сентября, Чехов сказал мне, что я приехал как
раз вовремя, чтобы присутствовать при освящении только что выстроенной
школы, которой он был попечителем. Он познакомил меня с учительницей,
молодой девушкой, если не ошибаюсь, кончившей курс в серпуховской гимназии,
много шутил, называя меня чужим инспектором народных училищ и начальством, и
был необыкновенно оживлен и весел{303}. Тут же обратил он мое внимание на
местного крестьянина, послужившего прототипом для старосты в "Мужиках", и
указывал на своеобразную колоритность его речи. После мы разговорились о
тяжелом положении /304/ народных учителей и учительниц, и я увидел
впоследствии некоторые черты этого положения в художественной правде
небольшого рассказика "На подводе"... Чехов вообще необыкновенно хорошо и
мягко относился к окружавшим его людям, а крестьянам Мелихова помогал чем
мог и как мог.
Очень грустил Чехов, что приходится расставаться с Москвой и средней
Россией, которую он так любил, и перебираться, по обыкновению, на зиму в
Крым. "Ничего не поделаешь, ничего не поделаешь", - грустно повторял он и
звал меня навестить его этой зимой в Крыму. Мне, однако, не удалось его
видеть этой зимой, а весной, когда он приехал в Москву, он попал в
больницу{304} с обострившейся болезнью. Выписавшись оттуда, он известил меня
в нескольких строках, что здоровье его совсем плохо и что он продает свои
сочинения Марксу за 75 тысяч{304}, что это дело решенное, и их уже
окончательно устроил С[ергеенко]. Разумеется, эта продажа была не особенно
выгодной для Чехова, но в ту пору, при необходимости устроить себе удобный
приют в Крыму, может быть, неизбежной. Дача в Крыму, в Аутке, около Ялты,
была действительно построена превосходная. И сам Чехов и Мария Павловна
заботливо внесли в нее много изящества и уюта. По-прежнему там воцарилось
радушие и ласка Чехова и его семейства. Только не было уже отца Антона
Павловича: он скончался раньше и похоронен в Москве{304}. Но сам Чехов не
мог помириться с насильственной необходимостью жить вдали от России. Привожу
выдержку из письма Чехова в то время, когда он устраивал свою дачу:
"Большое тебе спасибо, что вспомнил и прислал письмо... Я в Ялте,
по-видимому поселюсь здесь, и уже строю себе дачу для зимовок, и уже
приглашаю к себе приятелей и друзей, и даю при этом клятву, что в своей
крымской даче я не буду заниматься виноделием и поить своих друзей красным
мускатом... Зимою я буду жить в Ялте, летом же, начиная с апреля, в
Серпуховском уезде, в Мелихове. Итак, приезжай в Мелихово, там, обедая, я
приглашу тебя в Крым. Караси мои здравствуют и уже настолько созрели, что
хочу дать им конституцию. Здоровье мое довольно сносно, все еще не женат и
все еще не богат, хотя Маркс и купил мои произведения /305/ за 75 тысяч.
Возникает вопрос: где деньги? Их не шлют мне, и, по-видимому, мой поверенный
С. пожертвовал их на какое-нибудь доброе дело или, по совету Л.Н.Толстого,
бросил их в печь... Не забывай, пиши, пожалуйста, пиши, памятуя, что живу я
в чужой стороне не по своей воле и сильно нуждаюсь в общении с людьми, хотя
бы письменном"{305}.
В другом письме, присланном мне уже тогда, когда Чехов окончательно
устроился в Ялте, звучит такая же грусть по России:
"Я все в той же Ялте. Приятели сюда не ездят, снегу нет, саней нет, нет
и жизни. Cogito, ergo sum*, и, кроме этого cogito, нет других признаков
жизни... Вообще напиши подробнее, дабы я имел основание считать тебя добрым
человеком"{305}.
______________
* "Я мыслю, следовательно существую" (лат.) - слова французского
философа Рене Декарта (1596-1650).
А когда я навестил Чехова в Крыму, он говорил мне:
- Тебе нравится моя дача и садик, ведь нравится? А между тем это моя
тюрьма, самая обыкновенная тюрьма, вроде Петропавловской крепости. Разница
только в том, что Петропавловская крепость сырая, а эта сухая.
Чехов долго не мог примириться с жизнью "не по своей воле" на юге, но в
конце концов полюбил свою дачу, о которой много заботился. Он ценил,
очевидно, результаты своих трудов. И когда, незадолго перед его кончиной,
Мария Павловна призналась ему, что и она долго не могла примириться с Ялтой
и неизбежной потерей Мелихова, а теперь ей здесь все дорого, Чехов грустно
заметил:
- Вот так не любя замуж выходят. Сначала не нравится, а потом
привыкают!
И несмотря на болезнь, которая то усиливалась, то улучшалась настолько,
что усыпляла опасения окружавших, - Чехов работал, работал, работал...
Поистине это был огромный художник, смысл существования которого состоял в
творчестве... В последний раз мы виделись в Москве, куда он всегда стремился
при первой возможности, и здоровье его еще не говорило о такой близкой
опасности... /306/
Осенью прошлого, 1904 года я посетил Новодевичье кладбище. Был тихий и
теплый солнечный день. У небольшого могильного холмика, под которым покоится
прах Чехова, стояла толпа молодежи: студенты, курсистки. На холмике лежали
увядшие цветы и венки из живых, тоже увядших цветов. Тут же лежал и совсем
свежий, только что кем-то положенный букетик. Я знал, что не только этот
могильный холмик, отныне дорогой для всей России, остался от Чехова.
Остались сочинения, которые бесконечно долго будут давать наслаждение
людям; по этим сочинениям будут изучать современную Чехову жизнь. Осталась и
та слава, которая по смерти писателя делается славой его родной страны.
Чехов умер рано, в самый разгар своего творчества, и мог бы написать
еще много. Но и того, что он сделал, слишком достаточно, чтобы оправдать и
исчерпать смысл жизни огромного художника. Все это я знал и в этих мыслях
искал утешения. Верные сами по себе, они, однако, не могли принести
утешения: передо мной вставал образ умного, доброго, бесконечно правдивого
человека, осененный тем могучим и неведомым, что принято называть талантом.
Было мучительно грустно и жаль, бесконечно жаль человека в лучшем смысле
этого слова... /307/
К 10-летию со дня его кончины
Десять лет прошло, а я до сих пор не мог написать о нем ни строчки. В
то время как другие уже написали о нем так много...
Меня часто спрашивали: почему? - и я сам спрашиваю себя об этом и вижу
только одно: потому, что это тяжело.
Легко писать об умершем, глядя со стороны; легко было писать о нем как
о художнике, рассказчике, драматурге. Но всем этим он для меня был не
больше, чем для других: предметом восхищения. Главное же, чем он был для
меня: человеком, которого я нежно любил.
Не другом, - это я считаю нужным сказать в самом начале и думаю, что у
него не было ни одного друга, - но товарищем в самом прекрасном значении
этого слова. Было у нас много общей жизни, и, должно быть, в этом и ответ.
Как писать об умершем, которого любил живым? При всяком воспоминании
плакать хочется. Еще недавно пошел смотреть его "Вишневый сад", и хотелось
плакать, - не от пьесы, не над судьбой героев, а о нем.
Его судьба так похожа на судьбу вишневого сада: и его также срубил
беспощадный топор в самом роскошном цвету.
До сих пор не могу примириться с тем, что его нет. И даже не с фактом,
который нелеп, не логичен и груб, как все в жизни, а с ужасной
несправедливостью...
А впрочем - бесполезный разговор. /308/
Юности я его не знаю. Моя первая встреча с ним произошла, когда у него
было уже хорошее литературное имя. Он выпустил несколько книг, был написан и
поставлен на сцене "Иванов". Зародилась мысль о поездке на Сахалин.
Я говорю только о встрече. Как это ни странно, но знакомство наше
началось не с первой, а со второй встречи.
Первая же была что-то смутное. Я жил тогда в Одессе, писал в местных
газетах, служил в городской управе. Моя прикосновенность к литературе была
самая скромная: несколько повестушек, не остановивших на себе ничьего
внимания.
Гостила в городе труппа московского Малого театра, и приехал он. Обо
мне он не имел ни малейшего понятия, но ему напел про меня живший тогда в
Одессе его товарищ по таганрогской гимназии - писатель, впоследствии
известный толстовец, П.А.Сергеенко, и привез его ко мне на дачу.
По всей вероятности, он и сам был удивлен незначительностью и
ненужностью этой встречи. Я смотрел на него снизу вверх и ждал от него
чего-то особенного.
Но он был не из тех, что любят производить впечатление. Напротив (это
уж я потом, гораздо позже, разглядел), когда он замечал, что от него ждут и,
что называется, смотрят ему в рот, он как будто старался как можно меньше
отличаться от всех. Он тогда прятал себя.
Поговорили о чем-то местном и случайном, и он уехал, должно быть
пожалев о потраченном времени.
Когда потом, года через четыре, мы встретились в Москве, мы точно в
первый раз увидели друг друга. Одесская встреча не оставила никаких следов.
Сближение наше шло очень медленно, - в этом отношении мы оба были люди
трудные. У меня это происходило скорее от неуверенности в себе, у него же,
как я думаю, от осторожности.
Его всегдашнее спокойствие, ровность, внешний холод какой-то,
казавшейся непроницаемой, броней окружали его личность. Казалось, что этот
человек тщательно бережет свою душу от постороннего глаза.
Но это не та скрытность, когда человек сознательно прячет что-то такое,
что ему неудобно показать и выгоднее держать под прикрытием. Нет, это было
нечто /309/ совсем другое, чего я долго не мог понять в нем, а потом - не
знаю, понял ли, или только придумал для себя правдоподобное объяснение.
Мне кажется, что он весь был - творчество. Каждое мгновение, с той
минуты, как он, проснувшись утром, открывал глаза, и до того момента, как
ночью смыкались его веки, он творил непрестанно. Может быть, это была
подсознательная творческая работа, но она была, и он это чувствовал.
Творчество стыдливо, и у него это было выражено ярче, чем у кого
другого. Никогда он не писал в присутствии кого бы то ни было.
Каждому художнику слова ведомо это ощущение: работая в присутствии
другого, он чувствует, как будто тот слышит его мысли, видит образы,
возникающие в его голове, следит глазами за их чеканкой, отделкой, за всем
интимным процессом творчества. Это - мучительное чувство, которого
обыкновенно не понимают и не признают домашние, близкие.
"Я тебе не помешаю?.." - говорит жена или сестра, садится рядом и
читает книгу и... мешает, потому что мысли и образы стыдятся, бледнеют,
прячутся.
Но я знал писателей, которые свыкались с этим, конечно по
необходимости, за отсутствием места, и работа их теряла в качестве. Я знал
одного, который должен был писать, держа на коленях ребенка, потому что
иначе было нельзя. И это была трагедия, которую он покорно переносил с
улыбкой.
Творческая работа Чехова чужого глаза совсем не переносила, и так как
он творил всегда и даже в непосредственное соприкосновение с жизнью и с
людьми вступал как-то особенно, по-своему, творчески, то ему нужно было
прятать эту работу, и вот почему самые близкие люди всегда чувствовали между
ним и собою некоторое расстояние.
И потому я утверждаю, что у Чехова не было друзей. То обстоятельство,
что после его смерти объявилось великое множество его друзей, я не склонен
объяснять ни тщеславием, ни самозванством. Я уверен, что эти люди вполне
искренне считали себя его друзьями и по своему настроению таковыми и были,
то есть они любили его настоящей дружеской любовью и готовы были открыть
перед ним всю душу. Может быть, и открывали, и /310/ наверно так, - у него
было то неотразимое обаяние, которое каждую душу заставляло отдаваться ему,
- потому-то он и знал так хорошо тончайшие извилины человеческой души. Но
он-то свою не раскрывал ни перед кем.
Может быть, это-то знание, эта изумительная способность видеть человека
насквозь и была причиной того, что он не мог никого близко подпустить к
своей душе. Душа эта была какая-то необыкновенно правильная. Бывают
счастливцы с изумительно симметрическим сложением тела. Все у них в
идеальной пропорции. Такое тело производит впечатление чарующей красоты.
У Чехова же была такая душа. Все было в ней - и достоинства, и
слабости. Если бы ей были свойственны только одни положительные качества,
она была бы так же одностороння, как душа, состоящая из одних только
пороков.
В действительности же в ней наряду с великодушием и скромностью жили и
гордость, и тщеславие, рядом с справедливостью - пристрастие. Но он умел,
как истинный мудрец, управлять своими слабостями, и оттого они у него
приобретали характер достоинств.
Удивительная сдержанность, строгое отношение к высказываемым им
мнениям, взвешивание каждого слова придавали какой-то особенный вес его
словам, благодаря чему они приобретали характер приговора.
Читая многочисленные воспоминания о Чехове, я получаю странное
впечатление: все как будто боятся, чтобы он хоть на минуту не показался
человеком с горячей кровью, с живыми человеческими страстями и человеческими
слабостями.
Может быть, это оттого, что наиболее искренние воспоминания относятся к
последнему периоду его жизни, к тому времени, когда полную власть над его
организмом взяла болезнь и он, сознательно или нет, тщательно берег свои
силы. Обстоятельства так сложились, что в эти годы, прожитые им в Крыму, я
его не видел.
В тот же период, когда мы с ним встречались в Москве и Мелихове,
отчасти в Петербурге, он не был так бережлив. Можно пожалеть об этом с точки
зрения нашей художественной жадности. Если б он и тогда берег свои силы,
может быть организм его смог бы дальше бороться с недугом и мы владели бы
еще несколькими художественными созданиями. /311/
Может быть. Но жизнь предъявляет свои права, и художника, носителя
божественного огня, так же неотразимо влечет к ней, как и простого
"поденщика ненужного".
Может быть, я не знаю Москвы или пребывание мое в ней в течение
двух-трех зим как-нибудь особенно сложилось, но у меня осталось такое
впечатление: там люди дома работают в одиночку, посещают друг друга по делам
и в семейные праздники. Когда же хотят собраться тесным кружком, для
дружеской беседы, то идут в ресторан, обыкновенно по окончании всех дел,
после театра, поздно за полночь и сидят долго, до утра.
А в ресторане - вино, и с каждым получасом беседа становится живей и
горячей. Под утро едут за город слушать цыган, а возвращаются домой под звон
колоколов, призывающих к заутрене.
А днем каким-то чудом встают вовремя, откуда-то набираются бодрости и
сил и занимаются делами.
Чехов жил тогда в Мелихове, своем именьице, которое купил несколько лет
раньше, и довольно часто приезжал в Москву. Останавливался он обыкновенно в
"Большой Московской" гостинице, но мне, после долгих хлопот, удалось наконец
уговорить его останавливаться у меня.
А жил я на Большой Никитской, занимая две скромные меблированные
комнаты в нижнем этаже.
Признаюсь, всякий его приезд был для меня праздником, да и не для меня
только, а и для всех членов небольшого кружка.
Сейчас же об этом посылались известия в "Русские ведомости" Михаилу
Алексеевичу Саблину, который почел бы за обиду, если бы узнал об этом не
первый. Соиздатель "Русских ведомостей", почтенного возраста человек, лет на
двадцать старше каждого из нас, он питал трогательную нежность к Антону
Павловичу. Всегда занятый по газете (он заведовал хозяйственной частью), с
виду суровый и благодаря своей комплекции несколько тяжеловесный на подъем,
он оживлялся и обращался в юношу, когда приезжал Чехов, и уж тут дни и
вечера, сколько бы их ни было, превращались в праздники. /312/
Нам и без того приходилось завтракать и обедать в трактирах. Но это
делалось как нечто неизбежное, а тут все это приобретало своего рода
торжественность.
Москвич и знаток Москвы, М.А.Саблин знал, где что нужно есть и пить.
Завтракать, например, было необходимо у Тестова, и притом в виде закуски
есть не иначе как грудинку, вынутую из щей.
Другой великий знаток этого дела, Вукол Михайлович Лавров, знал
потаенные уголки, где можно было получить какую-то необыкновенную ветчину и
изумительную белорыбицу, которая таяла во рту, как масло. С этой целью
ездили куда-то далеко, на неведомый мне край Москвы, в места, куда я без
посторонней помощи ни за что не попал бы.
В дальнейший репертуар входили "Большой Московский", "Эрмитаж", а
иногда и путешествие за город на тройке.
Любил отдыхать с нами В.А.Гольцев. Попивая красное вино, которое было
вредно для его сердца, он держал остроумные, подчас едкие речи и поддерживал
дружески-высокий тон.
После спектакля иногда урывал час-другой и приезжал А.И.Южин, вместе с
ним выступали на очередь театральные темы, а красное вино заменялось
шипучим.
Антон Павлович иногда ворчал и слегка упирался, но его легко было
уговорить. Не мог же он не принимать в расчет, что все это - по случаю его
приезда, и не решился бы нанести кровную обиду М.А.Саблину, который в его
обществе молодел на двадцать лет.
И он, легонько покашливая, с чуть-чуть сердитым лицом, покорно ехал, а
потом оживлялся, вступал в дружеский спор с Гольцевым и был неистощим по
части очаровательных, до упаду смешных глупостей и милых неожиданностей, в
которых он был неподражаемый мастер.
В.М.Лавров, наш общий приятель, бывал с нами редко, и то это уж
означало какой-нибудь тяжеловесный обед с сложной программой и
"посторонними" участниками, то есть людьми хорошо знакомыми, но не близкими.
И уж тут была обязательна его речь - своеобразная, почти от начала до
конца казавшаяся безнадежно запутанной, с отступлениями, с попутными
анекдотами, с /313/ невероятными, но необыкновенно характерными словечками,
но всегда кончавшаяся какой-нибудь яркой и уморительной неожиданностью.
Раньше, когда я мало знал его, я всегда при начале его речи испытывал
опасение, что вот человек зайдет в такие дебри, откуда ему никогда не
выпутаться. Но потом я бывал спокоен за конец и всегда находил в его речах
своеобразную прелесть.
Не мог обойтись без речи, конечно, и В.А.Гольцев, великий мастер
дружеских речей, щедро расточавший красноречие, ум, а также и яд, которым,
впрочем, он никого не отравлял.
Зато домосед В.М.Лавров иногда ознаменовывал приезд Чехова из деревни
чем-то вроде раута у себя дома. Это были бесконечно длинные, вкусные,
сытные, с обильным возлиянием и достаточно веселые обеды, многолюдные и
речистые, затягивавшиеся далеко за полночь и носившие на себе отпечаток
самобытности хозяина. Чехова они утомляли, и потому (однако ж единственно
поэтому) он шел на них неохотно, но личность В.М.Лаврова его сильно
интересовала.
Это был самородок "своей собственной складки". Человек, образовавший
себя исключительно своими личными усилиями, отдавший состояние на литературу
и затем весь ушедший в свой журнал - "Русская мысль".
К изумлению, я узнал однажды, что он также и самоучка-математик и, в
качестве такового, в молодости получил даже какую-то почетную премию в
Англии за решение объявленной математической задачи.
Страстный любитель литературы, он читал все выходящее в свет. Писатели
были его первые гости: подаренный ему экземпляр с автографом он принимал
трепетными руками и нес в свой шкап бережно, как святыню.
Но это, разумеется, не мешало ему в издательском деле быть купцом, а
где надо - слегка и поприжать того же самого писателя.
Он прекрасно знал польский язык (кстати, никогда не хотел объяснить,
где он ему научился) и был не только почитателем, но и, несомненно, лучшим
переводчиком польских авторов.
Помню, как однажды, благодаря этому своему пристрастию, он поставил в
довольно странное положение /314/ целое общество препочтенных писателей, в
том числе, если память мне не изменяет, и Чехова.
В Польше праздновали юбилей (кажется, 25-летней литературной
деятельности) Генриха Сенкевича{314}. Лавров, который перевел и поместил в
"Русской мысли" почти все произведения этого автора и находился с ним в
переписке, разумеется не преминул и в Москве устроить юбилейный обед. В
"Эрмитаже" собралось человек двадцать пять литераторов, говорились речи и
пили за единение народностей, за польскую литературу и за талантливого ее
представителя, польского юбиляра. Все было искренне, трогательно и хорошо.
В заключение послали юбиляру в Варшаву сердечное поздравление, под
которым все подписались поименно.
На следующий день на имя Лаврова была получена ответная телеграмма от
юбиляра:
"Благодарю, если это искренно".
Бедный Лавров долго после этого ни с кем не заговаривал о польской
литературе.
В Москве Чехов оставался по нескольку дней, но в эти дни ничего не
писал. Его манера работать вдали от людских глаз - здесь, где он был
постоянно на виду у всех, была неосуществима.
А в гостинице у него был "свой" номер (кажется, пятый), который и потом
долго еще назывался "чеховским номером", и это знали, и туда стучались.
Но с незнакомым человеком еще как-нибудь можно разделаться, если занят,
- ну, сослаться на эту занятость. Но бывало хуже: друзья, вот именно из тех,
что впоследствии, после его смерти, почувствовали себя его друзьями и
поведали об этом миру.
Иной "друг" приехал по своим делам из Петербурга и, благополучно
окончив свои дела, решил провести вечерок с Чеховым. Тут уж, при его
исключительной боязни обидеть, - для него была настоящая беда.
Я знал, например, одного писателя{314} (ныне умершего), который считал
себя закадычным другом Чехова, и Антон Павлович относился к нему искренне и
сердечно, но совершенно не мог выносить его, как он говорил, "трагического
смеха".
И помню, что однажды, пробыв в Москве только один день, А.П. пришел
домой и объявил, что сейчас же уезжает в Мелихово. /315/
- Почему?
- Встретил N. Вчера приехал. Остановил извозчика, заключил меня в
объятия, узнал, что я живу здесь, и объявил, что сегодня придет к нам на
весь вечер. Вот и тебе велел кланяться. Ну, так ты уж его прими, а обо мне
скажи... ну, скажи что хочешь.
И сколько я ни доказывал ему, что это можно устроить как-нибудь проще -
уйти куда-нибудь, послать N записку, - он оставался непоколебим:
- Все равно он найдет меня и будет смеяться. Ведь он юморист и ужасно
любит смеяться, - а это трагедия.
И он в тот же день уехал в деревню, несмотря на то, что у него в
"Русской мысли" было дело, для которого он вновь приехал в Москву дней через
пять.
Но к чему он чувствовал непобедимый, почти панический ужас, так это к
торжественным выступлениям, в особенности если подозревал, что от него
потребуется активное участие.
Мне памятен один приезд в Москву покойного Д.В.Григоровича. В
Петербурге перед этим был справлен его юбилей. Было что-то необыкновенно
торжественное, кажется единственное и небывалое в летописях литературы.
Так как писатель иногда помещал свои вещи в "Русской мысли", то
В.М.Лавров захотел устроить ему в Москве "филиальное чествование"{315}.
Конечно, это не могло быть даже и тенью петербургского юбилея, но все
же - "Эрмитаж", несколько десятков приглашенных, заранее предусмотренные
речи.
Само собою разумеется, что был специальный расчет на присутствие в
Москве Антона Павловича. С одной стороны, хотелось показать петербургскому
литератору лучшее, что есть в литературной Москве и чем она гордится, а с
другой - имелись в виду особые отношения между Чеховым и Григоровичем.
Ведь старый писатель первый заметил талант Чехонте в его маленьких
рассказах, печатавшихся в сатирических журналах, обратил на него внимание
Суворина, написал ему трогательное отеческое письмо{315}.
Антону Павловичу все это было поставлено на вид - и уж само собою
издатель{302}, буквально выпросивший его рассказ и заранее его
рекламировавший, вручил ему /303/ наконец за него какую-то до смешного
ничтожную плату, если не ошибаюсь - 26 р.
- Ведь не могу же я торговаться, - говорил Чехов. - С большой помпой,
после всяких похвал, с некоторой даже таинственностью вручили мне грош. А
мне надо лечиться, нужны деньги на Мелихово, а я и говорить об этом не могу.
Хорошо было в Мелихове, и у гостей делалось на душе весело уже с того
момента, когда вас на пороге встречал лай двух такс, которых звали: одну -
Бром Исаевич, а другую - Хина Марковна... Все было хорошо, умно и прекрасно
в жизни Чехова, кроме одного: художник был болен, болен чахоткой, и это было
известно и всем его знакомым и ему самому. Это заставляло его лечиться,
заботиться о гигиеническом образе жизни, отлучаться за границу, на юг, а ему
не хотелось думать о самом себе, возиться с самим собой, его интересовала
окружавшая жизнь, а суть его собственной жизни составляло творчество, для
которого нужно было беречь здоровье... Случалось мне посещать Мелихово и
летом, когда оно было еще лучше и еще уютнее, чем зимой. Маленький, хорошо
ухоженный сад с массой цветов, небольшой рабочий домик, построенный в саду,
где подолгу разговаривал с своими гостями и работал Чехов, разговор о том
деревенском хозяйстве, которым заведовала в бесконечных хлопотах Мария
Павловна, - все это заставляло гостя засиживаться лишний день в Мелихове и
уезжать неохотно. Приятно было бродить в окрестностях усадьбы, разговаривая
с хозяином, или сидеть на берегу маленького пруда, про который Чехов
говорил, что у него там караси, но что он намерен дать им конституцию...
Однажды, в августе или начале сентября, Чехов сказал мне, что я приехал как
раз вовремя, чтобы присутствовать при освящении только что выстроенной
школы, которой он был попечителем. Он познакомил меня с учительницей,
молодой девушкой, если не ошибаюсь, кончившей курс в серпуховской гимназии,
много шутил, называя меня чужим инспектором народных училищ и начальством, и
был необыкновенно оживлен и весел{303}. Тут же обратил он мое внимание на
местного крестьянина, послужившего прототипом для старосты в "Мужиках", и
указывал на своеобразную колоритность его речи. После мы разговорились о
тяжелом положении /304/ народных учителей и учительниц, и я увидел
впоследствии некоторые черты этого положения в художественной правде
небольшого рассказика "На подводе"... Чехов вообще необыкновенно хорошо и
мягко относился к окружавшим его людям, а крестьянам Мелихова помогал чем
мог и как мог.
Очень грустил Чехов, что приходится расставаться с Москвой и средней
Россией, которую он так любил, и перебираться, по обыкновению, на зиму в
Крым. "Ничего не поделаешь, ничего не поделаешь", - грустно повторял он и
звал меня навестить его этой зимой в Крыму. Мне, однако, не удалось его
видеть этой зимой, а весной, когда он приехал в Москву, он попал в
больницу{304} с обострившейся болезнью. Выписавшись оттуда, он известил меня
в нескольких строках, что здоровье его совсем плохо и что он продает свои
сочинения Марксу за 75 тысяч{304}, что это дело решенное, и их уже
окончательно устроил С[ергеенко]. Разумеется, эта продажа была не особенно
выгодной для Чехова, но в ту пору, при необходимости устроить себе удобный
приют в Крыму, может быть, неизбежной. Дача в Крыму, в Аутке, около Ялты,
была действительно построена превосходная. И сам Чехов и Мария Павловна
заботливо внесли в нее много изящества и уюта. По-прежнему там воцарилось
радушие и ласка Чехова и его семейства. Только не было уже отца Антона
Павловича: он скончался раньше и похоронен в Москве{304}. Но сам Чехов не
мог помириться с насильственной необходимостью жить вдали от России. Привожу
выдержку из письма Чехова в то время, когда он устраивал свою дачу:
"Большое тебе спасибо, что вспомнил и прислал письмо... Я в Ялте,
по-видимому поселюсь здесь, и уже строю себе дачу для зимовок, и уже
приглашаю к себе приятелей и друзей, и даю при этом клятву, что в своей
крымской даче я не буду заниматься виноделием и поить своих друзей красным
мускатом... Зимою я буду жить в Ялте, летом же, начиная с апреля, в
Серпуховском уезде, в Мелихове. Итак, приезжай в Мелихово, там, обедая, я
приглашу тебя в Крым. Караси мои здравствуют и уже настолько созрели, что
хочу дать им конституцию. Здоровье мое довольно сносно, все еще не женат и
все еще не богат, хотя Маркс и купил мои произведения /305/ за 75 тысяч.
Возникает вопрос: где деньги? Их не шлют мне, и, по-видимому, мой поверенный
С. пожертвовал их на какое-нибудь доброе дело или, по совету Л.Н.Толстого,
бросил их в печь... Не забывай, пиши, пожалуйста, пиши, памятуя, что живу я
в чужой стороне не по своей воле и сильно нуждаюсь в общении с людьми, хотя
бы письменном"{305}.
В другом письме, присланном мне уже тогда, когда Чехов окончательно
устроился в Ялте, звучит такая же грусть по России:
"Я все в той же Ялте. Приятели сюда не ездят, снегу нет, саней нет, нет
и жизни. Cogito, ergo sum*, и, кроме этого cogito, нет других признаков
жизни... Вообще напиши подробнее, дабы я имел основание считать тебя добрым
человеком"{305}.
______________
* "Я мыслю, следовательно существую" (лат.) - слова французского
философа Рене Декарта (1596-1650).
А когда я навестил Чехова в Крыму, он говорил мне:
- Тебе нравится моя дача и садик, ведь нравится? А между тем это моя
тюрьма, самая обыкновенная тюрьма, вроде Петропавловской крепости. Разница
только в том, что Петропавловская крепость сырая, а эта сухая.
Чехов долго не мог примириться с жизнью "не по своей воле" на юге, но в
конце концов полюбил свою дачу, о которой много заботился. Он ценил,
очевидно, результаты своих трудов. И когда, незадолго перед его кончиной,
Мария Павловна призналась ему, что и она долго не могла примириться с Ялтой
и неизбежной потерей Мелихова, а теперь ей здесь все дорого, Чехов грустно
заметил:
- Вот так не любя замуж выходят. Сначала не нравится, а потом
привыкают!
И несмотря на болезнь, которая то усиливалась, то улучшалась настолько,
что усыпляла опасения окружавших, - Чехов работал, работал, работал...
Поистине это был огромный художник, смысл существования которого состоял в
творчестве... В последний раз мы виделись в Москве, куда он всегда стремился
при первой возможности, и здоровье его еще не говорило о такой близкой
опасности... /306/
Осенью прошлого, 1904 года я посетил Новодевичье кладбище. Был тихий и
теплый солнечный день. У небольшого могильного холмика, под которым покоится
прах Чехова, стояла толпа молодежи: студенты, курсистки. На холмике лежали
увядшие цветы и венки из живых, тоже увядших цветов. Тут же лежал и совсем
свежий, только что кем-то положенный букетик. Я знал, что не только этот
могильный холмик, отныне дорогой для всей России, остался от Чехова.
Остались сочинения, которые бесконечно долго будут давать наслаждение
людям; по этим сочинениям будут изучать современную Чехову жизнь. Осталась и
та слава, которая по смерти писателя делается славой его родной страны.
Чехов умер рано, в самый разгар своего творчества, и мог бы написать
еще много. Но и того, что он сделал, слишком достаточно, чтобы оправдать и
исчерпать смысл жизни огромного художника. Все это я знал и в этих мыслях
искал утешения. Верные сами по себе, они, однако, не могли принести
утешения: передо мной вставал образ умного, доброго, бесконечно правдивого
человека, осененный тем могучим и неведомым, что принято называть талантом.
Было мучительно грустно и жаль, бесконечно жаль человека в лучшем смысле
этого слова... /307/
К 10-летию со дня его кончины
Десять лет прошло, а я до сих пор не мог написать о нем ни строчки. В
то время как другие уже написали о нем так много...
Меня часто спрашивали: почему? - и я сам спрашиваю себя об этом и вижу
только одно: потому, что это тяжело.
Легко писать об умершем, глядя со стороны; легко было писать о нем как
о художнике, рассказчике, драматурге. Но всем этим он для меня был не
больше, чем для других: предметом восхищения. Главное же, чем он был для
меня: человеком, которого я нежно любил.
Не другом, - это я считаю нужным сказать в самом начале и думаю, что у
него не было ни одного друга, - но товарищем в самом прекрасном значении
этого слова. Было у нас много общей жизни, и, должно быть, в этом и ответ.
Как писать об умершем, которого любил живым? При всяком воспоминании
плакать хочется. Еще недавно пошел смотреть его "Вишневый сад", и хотелось
плакать, - не от пьесы, не над судьбой героев, а о нем.
Его судьба так похожа на судьбу вишневого сада: и его также срубил
беспощадный топор в самом роскошном цвету.
До сих пор не могу примириться с тем, что его нет. И даже не с фактом,
который нелеп, не логичен и груб, как все в жизни, а с ужасной
несправедливостью...
А впрочем - бесполезный разговор. /308/
Юности я его не знаю. Моя первая встреча с ним произошла, когда у него
было уже хорошее литературное имя. Он выпустил несколько книг, был написан и
поставлен на сцене "Иванов". Зародилась мысль о поездке на Сахалин.
Я говорю только о встрече. Как это ни странно, но знакомство наше
началось не с первой, а со второй встречи.
Первая же была что-то смутное. Я жил тогда в Одессе, писал в местных
газетах, служил в городской управе. Моя прикосновенность к литературе была
самая скромная: несколько повестушек, не остановивших на себе ничьего
внимания.
Гостила в городе труппа московского Малого театра, и приехал он. Обо
мне он не имел ни малейшего понятия, но ему напел про меня живший тогда в
Одессе его товарищ по таганрогской гимназии - писатель, впоследствии
известный толстовец, П.А.Сергеенко, и привез его ко мне на дачу.
По всей вероятности, он и сам был удивлен незначительностью и
ненужностью этой встречи. Я смотрел на него снизу вверх и ждал от него
чего-то особенного.
Но он был не из тех, что любят производить впечатление. Напротив (это
уж я потом, гораздо позже, разглядел), когда он замечал, что от него ждут и,
что называется, смотрят ему в рот, он как будто старался как можно меньше
отличаться от всех. Он тогда прятал себя.
Поговорили о чем-то местном и случайном, и он уехал, должно быть
пожалев о потраченном времени.
Когда потом, года через четыре, мы встретились в Москве, мы точно в
первый раз увидели друг друга. Одесская встреча не оставила никаких следов.
Сближение наше шло очень медленно, - в этом отношении мы оба были люди
трудные. У меня это происходило скорее от неуверенности в себе, у него же,
как я думаю, от осторожности.
Его всегдашнее спокойствие, ровность, внешний холод какой-то,
казавшейся непроницаемой, броней окружали его личность. Казалось, что этот
человек тщательно бережет свою душу от постороннего глаза.
Но это не та скрытность, когда человек сознательно прячет что-то такое,
что ему неудобно показать и выгоднее держать под прикрытием. Нет, это было
нечто /309/ совсем другое, чего я долго не мог понять в нем, а потом - не
знаю, понял ли, или только придумал для себя правдоподобное объяснение.
Мне кажется, что он весь был - творчество. Каждое мгновение, с той
минуты, как он, проснувшись утром, открывал глаза, и до того момента, как
ночью смыкались его веки, он творил непрестанно. Может быть, это была
подсознательная творческая работа, но она была, и он это чувствовал.
Творчество стыдливо, и у него это было выражено ярче, чем у кого
другого. Никогда он не писал в присутствии кого бы то ни было.
Каждому художнику слова ведомо это ощущение: работая в присутствии
другого, он чувствует, как будто тот слышит его мысли, видит образы,
возникающие в его голове, следит глазами за их чеканкой, отделкой, за всем
интимным процессом творчества. Это - мучительное чувство, которого
обыкновенно не понимают и не признают домашние, близкие.
"Я тебе не помешаю?.." - говорит жена или сестра, садится рядом и
читает книгу и... мешает, потому что мысли и образы стыдятся, бледнеют,
прячутся.
Но я знал писателей, которые свыкались с этим, конечно по
необходимости, за отсутствием места, и работа их теряла в качестве. Я знал
одного, который должен был писать, держа на коленях ребенка, потому что
иначе было нельзя. И это была трагедия, которую он покорно переносил с
улыбкой.
Творческая работа Чехова чужого глаза совсем не переносила, и так как
он творил всегда и даже в непосредственное соприкосновение с жизнью и с
людьми вступал как-то особенно, по-своему, творчески, то ему нужно было
прятать эту работу, и вот почему самые близкие люди всегда чувствовали между
ним и собою некоторое расстояние.
И потому я утверждаю, что у Чехова не было друзей. То обстоятельство,
что после его смерти объявилось великое множество его друзей, я не склонен
объяснять ни тщеславием, ни самозванством. Я уверен, что эти люди вполне
искренне считали себя его друзьями и по своему настроению таковыми и были,
то есть они любили его настоящей дружеской любовью и готовы были открыть
перед ним всю душу. Может быть, и открывали, и /310/ наверно так, - у него
было то неотразимое обаяние, которое каждую душу заставляло отдаваться ему,
- потому-то он и знал так хорошо тончайшие извилины человеческой души. Но
он-то свою не раскрывал ни перед кем.
Может быть, это-то знание, эта изумительная способность видеть человека
насквозь и была причиной того, что он не мог никого близко подпустить к
своей душе. Душа эта была какая-то необыкновенно правильная. Бывают
счастливцы с изумительно симметрическим сложением тела. Все у них в
идеальной пропорции. Такое тело производит впечатление чарующей красоты.
У Чехова же была такая душа. Все было в ней - и достоинства, и
слабости. Если бы ей были свойственны только одни положительные качества,
она была бы так же одностороння, как душа, состоящая из одних только
пороков.
В действительности же в ней наряду с великодушием и скромностью жили и
гордость, и тщеславие, рядом с справедливостью - пристрастие. Но он умел,
как истинный мудрец, управлять своими слабостями, и оттого они у него
приобретали характер достоинств.
Удивительная сдержанность, строгое отношение к высказываемым им
мнениям, взвешивание каждого слова придавали какой-то особенный вес его
словам, благодаря чему они приобретали характер приговора.
Читая многочисленные воспоминания о Чехове, я получаю странное
впечатление: все как будто боятся, чтобы он хоть на минуту не показался
человеком с горячей кровью, с живыми человеческими страстями и человеческими
слабостями.
Может быть, это оттого, что наиболее искренние воспоминания относятся к
последнему периоду его жизни, к тому времени, когда полную власть над его
организмом взяла болезнь и он, сознательно или нет, тщательно берег свои
силы. Обстоятельства так сложились, что в эти годы, прожитые им в Крыму, я
его не видел.
В тот же период, когда мы с ним встречались в Москве и Мелихове,
отчасти в Петербурге, он не был так бережлив. Можно пожалеть об этом с точки
зрения нашей художественной жадности. Если б он и тогда берег свои силы,
может быть организм его смог бы дальше бороться с недугом и мы владели бы
еще несколькими художественными созданиями. /311/
Может быть. Но жизнь предъявляет свои права, и художника, носителя
божественного огня, так же неотразимо влечет к ней, как и простого
"поденщика ненужного".
Может быть, я не знаю Москвы или пребывание мое в ней в течение
двух-трех зим как-нибудь особенно сложилось, но у меня осталось такое
впечатление: там люди дома работают в одиночку, посещают друг друга по делам
и в семейные праздники. Когда же хотят собраться тесным кружком, для
дружеской беседы, то идут в ресторан, обыкновенно по окончании всех дел,
после театра, поздно за полночь и сидят долго, до утра.
А в ресторане - вино, и с каждым получасом беседа становится живей и
горячей. Под утро едут за город слушать цыган, а возвращаются домой под звон
колоколов, призывающих к заутрене.
А днем каким-то чудом встают вовремя, откуда-то набираются бодрости и
сил и занимаются делами.
Чехов жил тогда в Мелихове, своем именьице, которое купил несколько лет
раньше, и довольно часто приезжал в Москву. Останавливался он обыкновенно в
"Большой Московской" гостинице, но мне, после долгих хлопот, удалось наконец
уговорить его останавливаться у меня.
А жил я на Большой Никитской, занимая две скромные меблированные
комнаты в нижнем этаже.
Признаюсь, всякий его приезд был для меня праздником, да и не для меня
только, а и для всех членов небольшого кружка.
Сейчас же об этом посылались известия в "Русские ведомости" Михаилу
Алексеевичу Саблину, который почел бы за обиду, если бы узнал об этом не
первый. Соиздатель "Русских ведомостей", почтенного возраста человек, лет на
двадцать старше каждого из нас, он питал трогательную нежность к Антону
Павловичу. Всегда занятый по газете (он заведовал хозяйственной частью), с
виду суровый и благодаря своей комплекции несколько тяжеловесный на подъем,
он оживлялся и обращался в юношу, когда приезжал Чехов, и уж тут дни и
вечера, сколько бы их ни было, превращались в праздники. /312/
Нам и без того приходилось завтракать и обедать в трактирах. Но это
делалось как нечто неизбежное, а тут все это приобретало своего рода
торжественность.
Москвич и знаток Москвы, М.А.Саблин знал, где что нужно есть и пить.
Завтракать, например, было необходимо у Тестова, и притом в виде закуски
есть не иначе как грудинку, вынутую из щей.
Другой великий знаток этого дела, Вукол Михайлович Лавров, знал
потаенные уголки, где можно было получить какую-то необыкновенную ветчину и
изумительную белорыбицу, которая таяла во рту, как масло. С этой целью
ездили куда-то далеко, на неведомый мне край Москвы, в места, куда я без
посторонней помощи ни за что не попал бы.
В дальнейший репертуар входили "Большой Московский", "Эрмитаж", а
иногда и путешествие за город на тройке.
Любил отдыхать с нами В.А.Гольцев. Попивая красное вино, которое было
вредно для его сердца, он держал остроумные, подчас едкие речи и поддерживал
дружески-высокий тон.
После спектакля иногда урывал час-другой и приезжал А.И.Южин, вместе с
ним выступали на очередь театральные темы, а красное вино заменялось
шипучим.
Антон Павлович иногда ворчал и слегка упирался, но его легко было
уговорить. Не мог же он не принимать в расчет, что все это - по случаю его
приезда, и не решился бы нанести кровную обиду М.А.Саблину, который в его
обществе молодел на двадцать лет.
И он, легонько покашливая, с чуть-чуть сердитым лицом, покорно ехал, а
потом оживлялся, вступал в дружеский спор с Гольцевым и был неистощим по
части очаровательных, до упаду смешных глупостей и милых неожиданностей, в
которых он был неподражаемый мастер.
В.М.Лавров, наш общий приятель, бывал с нами редко, и то это уж
означало какой-нибудь тяжеловесный обед с сложной программой и
"посторонними" участниками, то есть людьми хорошо знакомыми, но не близкими.
И уж тут была обязательна его речь - своеобразная, почти от начала до
конца казавшаяся безнадежно запутанной, с отступлениями, с попутными
анекдотами, с /313/ невероятными, но необыкновенно характерными словечками,
но всегда кончавшаяся какой-нибудь яркой и уморительной неожиданностью.
Раньше, когда я мало знал его, я всегда при начале его речи испытывал
опасение, что вот человек зайдет в такие дебри, откуда ему никогда не
выпутаться. Но потом я бывал спокоен за конец и всегда находил в его речах
своеобразную прелесть.
Не мог обойтись без речи, конечно, и В.А.Гольцев, великий мастер
дружеских речей, щедро расточавший красноречие, ум, а также и яд, которым,
впрочем, он никого не отравлял.
Зато домосед В.М.Лавров иногда ознаменовывал приезд Чехова из деревни
чем-то вроде раута у себя дома. Это были бесконечно длинные, вкусные,
сытные, с обильным возлиянием и достаточно веселые обеды, многолюдные и
речистые, затягивавшиеся далеко за полночь и носившие на себе отпечаток
самобытности хозяина. Чехова они утомляли, и потому (однако ж единственно
поэтому) он шел на них неохотно, но личность В.М.Лаврова его сильно
интересовала.
Это был самородок "своей собственной складки". Человек, образовавший
себя исключительно своими личными усилиями, отдавший состояние на литературу
и затем весь ушедший в свой журнал - "Русская мысль".
К изумлению, я узнал однажды, что он также и самоучка-математик и, в
качестве такового, в молодости получил даже какую-то почетную премию в
Англии за решение объявленной математической задачи.
Страстный любитель литературы, он читал все выходящее в свет. Писатели
были его первые гости: подаренный ему экземпляр с автографом он принимал
трепетными руками и нес в свой шкап бережно, как святыню.
Но это, разумеется, не мешало ему в издательском деле быть купцом, а
где надо - слегка и поприжать того же самого писателя.
Он прекрасно знал польский язык (кстати, никогда не хотел объяснить,
где он ему научился) и был не только почитателем, но и, несомненно, лучшим
переводчиком польских авторов.
Помню, как однажды, благодаря этому своему пристрастию, он поставил в
довольно странное положение /314/ целое общество препочтенных писателей, в
том числе, если память мне не изменяет, и Чехова.
В Польше праздновали юбилей (кажется, 25-летней литературной
деятельности) Генриха Сенкевича{314}. Лавров, который перевел и поместил в
"Русской мысли" почти все произведения этого автора и находился с ним в
переписке, разумеется не преминул и в Москве устроить юбилейный обед. В
"Эрмитаже" собралось человек двадцать пять литераторов, говорились речи и
пили за единение народностей, за польскую литературу и за талантливого ее
представителя, польского юбиляра. Все было искренне, трогательно и хорошо.
В заключение послали юбиляру в Варшаву сердечное поздравление, под
которым все подписались поименно.
На следующий день на имя Лаврова была получена ответная телеграмма от
юбиляра:
"Благодарю, если это искренно".
Бедный Лавров долго после этого ни с кем не заговаривал о польской
литературе.
В Москве Чехов оставался по нескольку дней, но в эти дни ничего не
писал. Его манера работать вдали от людских глаз - здесь, где он был
постоянно на виду у всех, была неосуществима.
А в гостинице у него был "свой" номер (кажется, пятый), который и потом
долго еще назывался "чеховским номером", и это знали, и туда стучались.
Но с незнакомым человеком еще как-нибудь можно разделаться, если занят,
- ну, сослаться на эту занятость. Но бывало хуже: друзья, вот именно из тех,
что впоследствии, после его смерти, почувствовали себя его друзьями и
поведали об этом миру.
Иной "друг" приехал по своим делам из Петербурга и, благополучно
окончив свои дела, решил провести вечерок с Чеховым. Тут уж, при его
исключительной боязни обидеть, - для него была настоящая беда.
Я знал, например, одного писателя{314} (ныне умершего), который считал
себя закадычным другом Чехова, и Антон Павлович относился к нему искренне и
сердечно, но совершенно не мог выносить его, как он говорил, "трагического
смеха".
И помню, что однажды, пробыв в Москве только один день, А.П. пришел
домой и объявил, что сейчас же уезжает в Мелихово. /315/
- Почему?
- Встретил N. Вчера приехал. Остановил извозчика, заключил меня в
объятия, узнал, что я живу здесь, и объявил, что сегодня придет к нам на
весь вечер. Вот и тебе велел кланяться. Ну, так ты уж его прими, а обо мне
скажи... ну, скажи что хочешь.
И сколько я ни доказывал ему, что это можно устроить как-нибудь проще -
уйти куда-нибудь, послать N записку, - он оставался непоколебим:
- Все равно он найдет меня и будет смеяться. Ведь он юморист и ужасно
любит смеяться, - а это трагедия.
И он в тот же день уехал в деревню, несмотря на то, что у него в
"Русской мысли" было дело, для которого он вновь приехал в Москву дней через
пять.
Но к чему он чувствовал непобедимый, почти панический ужас, так это к
торжественным выступлениям, в особенности если подозревал, что от него
потребуется активное участие.
Мне памятен один приезд в Москву покойного Д.В.Григоровича. В
Петербурге перед этим был справлен его юбилей. Было что-то необыкновенно
торжественное, кажется единственное и небывалое в летописях литературы.
Так как писатель иногда помещал свои вещи в "Русской мысли", то
В.М.Лавров захотел устроить ему в Москве "филиальное чествование"{315}.
Конечно, это не могло быть даже и тенью петербургского юбилея, но все
же - "Эрмитаж", несколько десятков приглашенных, заранее предусмотренные
речи.
Само собою разумеется, что был специальный расчет на присутствие в
Москве Антона Павловича. С одной стороны, хотелось показать петербургскому
литератору лучшее, что есть в литературной Москве и чем она гордится, а с
другой - имелись в виду особые отношения между Чеховым и Григоровичем.
Ведь старый писатель первый заметил талант Чехонте в его маленьких
рассказах, печатавшихся в сатирических журналах, обратил на него внимание
Суворина, написал ему трогательное отеческое письмо{315}.
Антону Павловичу все это было поставлено на вид - и уж само собою