Страница:
влюбляются? Разве этот костюм типичен для русского литератора? Дело,
конечно, не в клетчатых брюках, драных башмаках и сигаре. Нина Заречная,
начитавшаяся милых, но пустеньких небольших рассказов Тригорина, влюбляется
не в него, а в свою девическую грезу. В этом и трагедия подстреленной чайки.
В этом насмешка и грубость жизни. Первая любовь провинциальной девочки не
замечает ни клетчатых панталон, ни драной обуви, ни вонючей сигары. Это
уродство жизни узнается слишком поздно, когда жизнь изломана, все жертвы
принесены, а любовь обратилась в привычку. Нужны новые иллюзии, так как надо
жить, - и Нина ищет их в вере.
______________
* для морского купания (франц.).
Однако я отвлекся.
Исполнение одной из ролей он осудил строго до жестокости. Трудно было
предположить ее в человеке такой исключительной мягкости. А.П. требовал,
чтоб роль была отобрана немедленно. Не принимал никаких извинений и грозил
запретить дальнейшую постановку пьесы.
Пока шла речь о других ролях, он допускал милую шутку над недостатками
исполнения, но стоило заговорить о неудавшейся роли, как А.П. сразу менял
тон и тяжелыми ударами бил беспощадно:
- Нельзя же, послушайте. У вас же серьезное дело, - говорил он.
Вот мотив его беспощадности.
Этими же словами выяснилось и его отношение к нашему театру. Ни
комплиментов, ни подробной критики, ни поощрений он не высказывал.
Всю эту весну благодаря теплой погоде А.П. провел в Москве и каждый
день бывал на наших репетициях. /381/
Он не вникал в нашу работу. Он просто хотел находиться в атмосфере
искусства и болтать с веселыми актерами. Он любил театр, но пошлости в нем
он не выносил. Она заставляла его или болезненно съеживаться, или бежать
оттуда, где она появлялась.
- Мне же нужно, позвольте, меня ждут. - И он уходил домой, усаживался
на диван и думал.
Через несколько дней, точно рефлексом, А.П. произносил для всех
неожиданно какую-то фразу, и она метко характеризовала оскорбившую его
пошлость.
- Прррынципуально протестую, - неожиданно промолвил он однажды и
закатился продолжительным хохотом. Он вспомнил невообразимо длинную речь
одного не совсем русского человека, говорившего о поэзии русской деревни и
употребившего это слово в своей речи.
Мы, конечно, пользовались каждым случаем, чтобы говорить о "Дяде Ване",
но на наши вопросы А.П. отвечал коротко:
- Там же все написано.
Однако один раз он высказался определенно. Кто-то говорил о виденном в
провинции спектакле "Дяди Вани". Там исполнитель заглавной роли играл его
опустившимся помещиком, в смазных сапогах и в мужицкой рубахе. Так всегда
изображают русских помещиков на сцене.
Боже, что сделалось с А.П. от этой пошлости!
- Нельзя же так, послушайте. У меня же написано: он носит чудесные
галстуки. Чудесные! Поймите, помещики лучше нас с вами одеваются.
И тут дело было не в галстуке, а в главной идее пьесы. Самородок Астров
и поэтически нежный дядя Ваня глохнут в захолустье, а тупица профессор
блаженствует в С.-Петербурге и вместе с себе подобными правит Россией. Вот
затаенный смысл ремарки о галстуке.
"Дядя Ваня" имел у нас большой успех. По окончании спектакля публика
требовала: "Телеграмму Чехову!"
Судя по письмам, А.П. жил всю зиму мечтой о поездке в Москву. Теперь он
душевно привязался к нашему театру, которого ни разу не видел, если не
считать импровизированного спектакля "Чайки".
Он задумал писать пьесу для нас. /382/
"Но для этого необходимо видеть ваш театр", - твердил он в своих
письмах.
Когда стало известно, что доктора запретили ему весеннюю поездку в
Москву, мы поняли его намеки и решили ехать в Ялту со всей труппой и
обстановкой.
...- го апреля 1900 года вся труппа с семьями, декорациями и
обстановкой для четырех пьес выехала из Москвы в Севастополь{382}. За нами
потянулись кое-кто из публики, фанатики Чехова и нашего театра, и даже один
известный критик С.В.Васильев (Флеров). Он ехал со специальной целью давать
подробные отчеты о наших спектаклях.
Это было великое переселение народов. Особенно запомнился мне в этом
путешествии А.Р.Артем, который в первый раз в жизни расставался со своей
женой. В дороге он выбрал себе "женой" А.Л.Вишневского, который стал за это
время его энергией, его волей. Подъезжая к Севастополю, А.Р.Артем спрашивал
всех, есть ли там извозчики, не пришлось бы идти пешком в горы и т.д.
Очень часто, когда долго не было А.Л.Вишневского, А.Р.Артем посылал за
ним. Всю дорогу старик говорил о смерти и был очень мрачен.
Под Севастополем, когда начались тоннели, скалы, красивые места, вся
труппа высыпала на площадку. Вышел в первый раз за всю дорогу и мрачный
Артем под конвоем А.Л.Вишневского. А.Л.Вишневский со свойственным ему
темпераментом стал утешать Артема: "Нет, не умрешь ты, Саша! Зачем тебе
умирать! Смотри: чайки, море, скалы, - нет, не умрешь ты, Саша!"
А Артем, в котором под влиянием этих скал, моря, красивых поворотов, по
которым мчался поезд, проснулся художник, смотрел уже горящими глазами на
окружающие его картины, вдруг тряхнул головой и, зло повернувшись к
А.Л.Вишневскому, коварно проговорил:
- Еще бы я умер! Чего захотел!
И, досадливо отвернувшись, добавил:
- Ишь, что выдумал!
Крым встретил нас неприветливо. Ледяной ветер дул с моря, небо было
обложено тучами, в гостиницах топили печи, а мы все-таки мерзли. /383/
Театр стоял еще заколоченным с зимы, и буря срывала наши афиши, которых
никто не читал.
Мы приуныли.
Но вот взошло солнце, море улыбнулось, и нам стало весело.
Пришли какие-то люди, отодрали щиты от театра и распахнули двери. Мы
вошли туда. Там было холодно, как в погребе. Это был настоящий подвал,
который не выветришь и в неделю, а через два-три дня надо было уже играть.
Больше всего мы беспокоились об Антоне Павловиче, как он будет тут сидеть в
этом затхлом воздухе. Целый день наши дамы выбирали места, где ему лучше
было бы сидеть, где меньше дует. Наша компания все чаще стала собираться
около театра, вокруг которого закипела жизнь.
У нас праздничное настроение - второй сезон, все разоделись в новые
пиджаки, шляпы, все это молодо, и ужасно всем нам нравилось, что мы актеры.
В то же время все старались быть чрезмерно корректными - это, мол, не
захудалый какой нибудь театр, а столичная труппа.
Наконец явилась какая-то расфранченная дама. Она объявила себя местной
аристократкой, другом Чехова и потребовала литерную ложу на все спектакли.
За ней потянулась к кассе публика и очень скоро разобрала все билеты на
четыре объявленных спектакля.
Ждали приезда Чехова. Пока О.Л.Книппер, отпросившаяся в Ялту, ничего не
писала нам оттуда, и это беспокоило нас. В вербную субботу она вернулась с
печальным известием о том, что А.П. захворал и едва ли сможет приехать в
Севастополь.
Это всех опечалило. От нее мы узнали также, что в Ялте гораздо теплее
(всегдашнее известие оттуда), что А.П. удивительный человек и что там
собрались чуть не все представители русской литературы: Горький,
Мамин-Сибиряк, Станюкович, Бунин, Елпатьевский, Найденов, Скиталец.
Это еще больше взволновало нас. В этот день все пошли покупать пасхи и
куличи к предстоящему разговению на чужой стороне.
В полночь колокола звонили не так, как в Москве, пели тоже не так, а
пасхи и куличи отзывались рахат-лукумом.
А.Р.Артем совершенно раскритиковал Севастополь, /384/ решив, что пасху
можно встречать только на родине. Зато прогулка около моря после разговения
и утренний весенний воздух заставили нас забыть о севере. На рассвете было
так хорошо, что мы пели цыганские песни и декламировали стихи под шум моря.
На следующий день мы с нетерпением ожидали парохода, с которым должен
был приехать А.П. Наконец мы его увидели. Он вышел последним из
кают-компании, бледный и похудевший. А.П. сильно кашлял. У него были
грустные, больные глаза, но он старался делать приветливую улыбку.
Мне захотелось плакать.
Наши фотографы-любители сняли его на сходне парохода, и эта сценка
фотографирования попала в пьесу, которую он тогда вынашивал в голове ("Три
сестры"){384}.
По общей бестактности, посыпались вопросы о его здоровье.
- Прекрасно. Я же совсем здоров, - отвечал А.П.
Он не любил забот о его здоровье, и не только посторонних, но и
близких. Сам он никогда не жаловался, как бы плохо себя ни чувствовал.
Скоро он ушел в гостиницу, и мы не беспокоили его до следующего дня.
Остановился он у Ветцеля, не там, где мы все остановились (мы жили у Киста).
Вероятно, он боялся близости моря.
На следующий день, то есть в пасхальный понедельник, начинались наши
гастроли. Нам предстояло двойное испытание - перед А.П. и перед новой
публикой.
Весь день прошел в волнении и хлопотах.
Я только мельком видел А.П. в театре. Он приходил осматривать свою ложу
и беспокоился по двум вопросам: закроют ли его от публики и где будет сидеть
"аристократка".
Несмотря на резкий холод, он был в легоньком пальто. Об этом много
говорили, но он опять отвечал коротко:
- Послушайте! Я же здоров!
В театре была стужа, так как он был весь в щелях и без отопления.
Уборные согревали керосиновыми лампами, но ветер выдувал тепло. /385/
Вечером мы гримировались все в одной маленькой уборной и нагревали ее
теплотой своих тел, а дамы, которым приходилось щеголять в кисейных
платьицах, перебегали в соседнюю гостиницу. Там они согревались и меняли
платья.
В восемь часов пронзительный ручной колокольчик сзывал публику на
первый спектакль "Дяди Вани".
Темная фигура автора, скрывшегося в директорской ложе за спинами
Вл.И.Немировича-Данченко и его супруги, волновала нас.
Первый акт был принят холодно. К концу успех вырос в большую овацию.
Требовали автора. Он был в отчаянии, но все-таки вышел{385}.
На следующий день переволновавшийся А.Р.Артем слег и на репетицию не
пришел. Антон Павлович, страшно любивший лечить, как только узнал об этом,
обрадовался пациенту. Да еще пациент этот был А.Р.Артем, которого он очень
любил. Сейчас же с Тихомировым он отправился к больному. А мы все
выслеживали и выспрашивали, как Антон Павлович будет лечить А.Р.Артема.
Любопытно, что, идя к больному, Антон Павлович зашел домой и взял с собой
молоток и трубочку.
- Послушайте, я же не могу так, без инструментов, - сказал он
озабоченно.
И долго он его там выслушивал, выстукивал, а потом стал убеждать, что
вообще лечиться не нужно. Дал какую-то мятную конфетку:
- Вот, послушайте же, скушайте это!
На том лечение и окончилось, так как Артем на другой день выздоровел.
Антон Павлович любил приходить во время репетиций, но так как в театре
было очень холодно, то он только по временам заглядывал туда, а большую
часть времени сидел перед театром, на солнечной площадке, где обыкновенно
грелись на солнышке актеры. Он весело болтал с ними, каждую минуту
приговаривая:
- Послушайте, это же чудесное дело, это же замечательное дело - ваш
театр. /386/
Это была, так сказать, ходовая фраза у Антона Павловича в то время.
Обыкновенно бывало так: сидит он на площадке, оживленный, веселый,
болтает с актерами или с актрисами - особенно с Книппер и Андреевой, за
которыми он тогда ухаживал, - и при каждой возможности ругает Ялту. Тут уже
звучали трагические нотки.
- Это же море зимой черное, как чернила...
Изредка вспыхивали фразы большого томления и грусти.
Тут же он, помню, по нескольку часов возился с театральным плотником и
учил его "давать" сверчка.
- Он же так кричит, - говорил он, показывая, - потом столько-то секунд
помолчит и опять: "тик-тик".
В определенный час на площадку приходил господин NN и начинал говорить
о литературе, совсем не то, что нужно. И Антон Павлович сейчас же куда-то
незаметно стушевывался.
На следующий день после "Одиноких", которые произвели на него
сильнейшее впечатление, он говорил:
- Какая это чудесная пьеса!
Говорил, что театр вообще очень важная вещь в жизни и что непременно
надо писать для театра.
Насколько помню, первый раз он сказал это после "Одиноких".
Среди этих разговоров на площадке говорил о "Дяде Ване" - очень хвалил
всех участвующих в этой пьесе и мне сказал только одно замечание про Астрова
в последнем действии:
- Послушайте же, он же свистит. Это дядя Ваня хнычет, а он же свистит.
Я при своем тогдашнем прямолинейном мировоззрении никак не мог с этим
примириться - как это человек в таком драматическом месте может
свистеть{386}.
На спектакль он приходил всегда задолго до начала. Он любил прийти на
сцену смотреть, как ставят декорации. В антрактах ходил по уборным и говорил
с актерами о пустяках. У него всегда была огромная любовь к театральным
мелочам - как спускают декорации, как освещают, и когда при нем об этих
вещах говорили, он стоит, бывало, и улыбается.
Когда шла "Эдда Габлер", он часто, зайдя во время /387/ антракта в
уборные, засиживался там, когда уже шел акт. Это нас смущало - значит, не
нравится, думали мы, если он не торопится в зрительный зал. И когда мы
спросили у него об этом, он совершенно неожиданно для нас сказал:
- Послушайте же, Ибсен же не драматург!
"Чайки" Антон Павлович в Севастополе не смотрел, - он видел ее раньше,
а тут погода изменилась, пошли ветры, бури, ему стало хуже, и он принужден
был уехать.
Спектакль "Чайки" шел при ужасных условиях. Ветер выл так, что у каждой
кулисы стояло по мастеру, которые придерживали их, чтобы они не упали в
публику от порывов ветра. Все время слышались с моря тревожные свистки
пароходов и крики сирены. Платье на нас шевелилось от ветра, который гулял
по сцене. Шел дождь.
Тут еще был такой случай. Нужно было во что бы то ни стало дать свет на
сцене такой, который можно было получить, только оставив половину городского
сада без освещения. Расстаться нам с этим эффектом, казалось, не было
никакой возможности. У Владимира Ивановича Немировича-Данченко есть такие
решительные минуты: он распорядился просто-напросто потушить половину
городского сада.
Спектакль "Чайки" имел громадный успех. После спектакля собралась
публика. И только что я вышел на какую-то лесенку с зонтиком в руках, -
кто-то подхватил меня, кажется, это были гимназисты. Однако осилить меня не
могли. Положение мое было действительно плачевное: гимназисты кричат,
подняли одну мою ногу, а на другой я прыгал, так как меня тащили вперед,
зонтик куда-то улетел, дождь лил, но объясниться не было возможности, так
как все кричали "ура". А сзади бежала жена и беспокоилась, что меня
искалечат. К счастью, они скоро обессилели и выпустили меня, так что до
подъезда гостиницы я дошел уже на обеих ногах. Но у самого подъезда они
захотели еще что-то сделать и уложили меня на грязные ступеньки.
Вышел швейцар, стал меня обтирать, а запыхавшиеся гимназисты долго еще
горячились и обсуждали, почему так случилось. /388/
Все севастопольское начальство было уже нам знакомо, и перед отъездом в
Ялту нам с разных сторон по телефону докладывали: "Норд-вест, норд-ост,
будет качка, не будет", все моряки говорили, что все будет хорошо, качка
будет где-то у Ай-Тодора, а тут загиб, и мы поедем по спокойному морю.
А вышло так, что никакого загиба не было, а тряхнуло нас так, что мы и
до сих пор не забудем.
Потрепало нас в пути основательно. Многие из нас ехали с женами, с
детьми. Некоторые севастопольцы приехали вместе с нами в Ялту. Няньки,
горничные, дети, декорации, бутафория - все это перемешалось на палубе
корабля. В Ялте толпа публики на пристани, цветы, парадные платья, на море
вьюга, ветер - одним словом, полный хаос.
Тут какое-то новое чувство - чувство того, что толпа нас признает. Тут
и радость и неловкость этого нового положения, первый конфуз популярности.
Не успели мы приехать в Ялту, разместиться по номерам, умыться,
осмотреться, как я уже встречаю Вишневского, бегущего со всех ног, в полном
экстазе, он орет, кричит вне себя:
- Сейчас познакомился с Горьким - такое очарование! Он уже решил
написать нам пьесу!{388} Еще не видавши нас...
На следующее утро первым долгом пошли в театр. Там ломали стену,
чистили, мыли - одним словом, работа шла вовсю. Среди стружек и пыли по
сцене разгуливали: А.М.Горький с палкой в руках, Бунин, Миролюбов,
Мамин-Сибиряк, Елпатьевский, Владимир Иванович Немирович-Данченко...
Осмотрев сцену, вся эта компания отправилась в городской сад
завтракать. Сразу вся терраса наполнилась нашими актерами, и мы завладели
всем садом. За отдельным столиком сидел Станюкович, - он как-то не
связывался со всей компанией.
Оттуда всем обществом, кто пешком, кто человек по шести в экипаже,
отправились к Антону Павловичу.
У Антона Павловича был вечно накрытый стол, либо для завтрака, либо для
чая. Дом был еще не совсем достроен, а вокруг дома был жиденький садик,
который он еще только что рассаживал.
Вид у Антона Павловича был страшно оживленный, /389/ преображенный,
точно он воскрес из мертвых. Он напоминал, - отлично помню это впечатление,
- точно дом, который простоял всю зиму с заколоченными ставнями, закрытыми
дверями. И вдруг весной его открыли, и все комнаты засветились, стали
улыбаться, искриться светом. Он все время двигался с места на место, держа
руки назади, поправляя ежеминутно пенсне. То он на террасе, заполненной
новыми книгами и журналами, то с не сползающей с лица улыбкой покажется в
саду, то во дворе. Изредка он скрывался у себя в кабинете и, очевидно, там
отдыхал.
Приезжали, уезжали. Кончался один завтрак, подавали другой; Мария
Павловна разрывалась на части, а Ольга Леонардовна, как верная подруга или
как будущая хозяйка дома, с засученными рукавами деятельно помогала по
хозяйству.
В одном углу литературный спор, в саду, как школьники, занимались тем,
кто дальше бросит камень, в третьей кучке И.А.Бунин с необыкновенным
талантом представляет что-то, а там, где Бунин, непременно стоит Антон
Павлович и хохочет, помирает от смеха. Никто так не умел смешить Антона
Павловича, как И.А.Бунин, когда он был в хорошем настроении.
Для меня центром явился Горький, который сразу захватил меня своим
обаянием. В его необыкновенной фигуре, лице, выговоре на о, необыкновенной
жестикуляции, показывании кулака в минуты экстаза, в светлой, детской
улыбке, в каком-то временами трагически проникновенном лице, в смешной или
сильной, красочной, образной речи сквозила какая-то душевная мягкость и
грация, и, несмотря на его сутуловатую фигуру, в ней была своеобразная
пластика и внешняя красота. Я часто ловил себя на том, что любуюсь его позой
или жестом.
А влюбленный взгляд, который он часто останавливал на Антоне Павловиче,
какое-то расплывающееся в улыбке лицо при малейшем звуке голоса Антона
Павловича, добродушный смех при малейшей его остроте как-то сближали нас в
общей симпатии к хозяину дома.
Антон Павлович, всегда любивший говорить о том, что его увлекало в
данную минуту, с наивностью /390/ ребенка подходил от одного к другому,
повторяя все одну и ту же фразу: видел ли тот или другой из его гостей наш
театр.
- Это же чудесное же дело! Вы непременно должны написать пьесу для
этого театра.
И без устали говорил о том, какая прекрасная пьеса "Одинокие".
Горький со своими рассказами об его скитальческой жизни, Мамин-Сибиряк
с необыкновенно смелым юмором, доходящим временами до буффонады, Бунин с
изящной шуткой, Антон Павлович со своими неожиданными репликами, Москвин с
меткими остротами - все это делало одну атмосферу, соединяло всех в одну
семью художников. У всех рождалась мысль, что все должны собираться в Ялте,
говорили даже об устройстве квартир для этого. Словом - весна, море,
веселье, молодость, поэзия, искусство - вот атмосфера, в которой мы в то
время находились.
Такие дни и вечера повторялись чуть не ежедневно в доме Антона
Павловича.
У кассы театра толпилась разношерстная публика из расфранченных дам и
кавалеров обеих столиц, учителей и служащих из разных провинциальных городов
России, местных жителей и больных чахоткою, во время своей тоскливой зимы не
забывших еще о существовании искусства.
Прошло первое представление с подношениями, подарками и т.д. Несмотря
на то, что в трагических местах садовый оркестр городского сада громко
аккомпанировал нам полькой или маршем, успех был большой.
В городском саду, около террасы, шли горячие споры о новом направлении
в искусстве, о новой литературе. Одни, даже из выдающихся писателей, не
понимали самых элементарных вещей реального искусства, другие уходили в
совершенно обратную сторону и мечтали увидеть на сцене то, что недостойно
подмостков ее. Во всяком случае, спектакли вызывали споры чуть не до драки,
- следовательно, достигали своей цели. Все здесь присутствовавшие литераторы
словно вдруг вспомнили /391/ о существовании театра, и кто тайно, кто явно
мечтали о пьесе.
То, что отравляло Антону Павловичу спектакли, - это необходимость
выходить на вызовы публики и принимать чуть ли не ежедневно овации. Нередко
поэтому он вдруг неожиданно исчезал из театра, и тогда приходилось выходить
и заявлять, что автора в театре нет. В большинстве случаев он приходил
просто за кулисы и, переходя из уборной в уборную, жуировал закулисной
жизнью, ее волнениями и возбуждениями, удачами и неудачами и нервностью,
которая заставляла острее ощущать жизнь.
По утрам все собирались на набережную, я прилипал к А.М.Горькому, и во
время прогулки он фантазировал о разных сюжетах для будущей пьесы. Эти
разговоры поминутно прерывались выходками его необыкновенно темпераментного
мальчика Максимки, который проделывал невероятные штуки.
Из нашего пребывания в Ялте у меня остался в памяти еще один эпизод.
Как-то днем прихожу к Антону Павловичу - вижу, он свиреп, лют и мохнат;
одним словом, таким я его никогда не видел. Когда он успокоился, выяснилось
следующее. Его мамаша, которую он обожал, собралась наконец в театр смотреть
"Дядю Ваню". Для старушки это был совершенно знаменательный день, так как
она ехала смотреть пьесу Антоши. Ее хлопоты начались уже с самого раннего
утра. Старушка перерыла все сундуки и на дне их нашла какое-то старинного
фасона шелковое платье, которое она и собралась надеть для торжественного
вечера. Случайно этот план открылся, и Антон Павлович разволновался. Ему
представилась такая картина: сын написал пьесу, мамаша сидит в ложе в
шелковом платье. Эта сентиментальная картина так его обеспокоила, что он
хотел ехать в Москву, чтобы только не участвовать в ней.
По вечерам собирались иногда в отдельном кабинете гостиницы "Россия", -
кто-то что-то играл на рояли, все это было по-дилетантски наивно, но,
несмотря на это, звуки музыки моментально вызывали у Горького потоки слез.
Однажды как-то Горький увлекся и рассказал сюжет своей предполагаемой
пьесы. Ночлежный дом, духота, нары, длинная скучная зима. Люди от ужаса
озверели, /392/ потеряли терпение и надежду и, истощив терпение, изводят
друг друга и философствуют. Каждый старается перед другими показать, что он
еще человек. Какой-то бывший официант особенно кичится своей грошовой
бумажной манишкой - это единственный остаток от его прежней фрачной жизни.
Кто-то из обитателей дома, чтобы насолить официанту, стащил эту бумажную
грудь и разорвал ее пополам. Бывший официант находит эту разорванную
манишку, и из-за этого поднимается целый ужас, свалка. Он в полном отчаянии,
так как вместе с манишкой порваны всякие узы с прежней жизнью. Ругательства
и споры затянулись до глубокой ночи, но были остановлены неожиданным
известием о приближении обхода - полиции. Торопливые приготовления к встрече
полиции, каждый мечется и прячет то, что ему дорого или компрометирует его.
Все разлеглись по нарам и притворились спящими. Пришла полиция. Кое-кого без
звания увели в участок, и нары засыпают; и только один богомолец-старик
сползает в тишине с печи, вынимает из своей сумки восковой огарок, зажигает
его и начинает усердно молиться. Откуда-то с нар просовывается голова
татарина и говорит:
- Помолись за меня!
На этом первый акт оканчивался.
Следующие акты были едва намечены, так что разобраться в них было
трудно. В последнем акте: весна, солнце, обитатели ночлежного дома роют
землю. Истомленные люди вышли на праздник природы и точно ожили. Даже как
будто под влиянием природы полюбили друг друга. Так у меня осталось в памяти
все, что говорил мне о своей пьесе А.М.Горький.
Театр кончил всю серию своих постановок и закончил свое пребывание
чудесным завтраком на громадной плоской крыше у Фанни Карловны Татариновой.
Помню жаркий день, какой-то праздничный навес, сверкающее вдали море. Здесь
была вся труппа, вся съехавшаяся, так сказать, литература с Чеховым и
Горьким во главе, с женами и детьми.
Помню восторженные, разгоряченные южным солнцем речи, полные надежд и
надежд без конца.
Этим чудесным праздником под открытым небом закончилось наше пребывание
в Ялте. /393/
В следующем году у нас шли: "Снегурочка", "Доктор Штокман", "Три
сестры", "Когда мы, мертвые, пробуждаемся"{393}.
С самого начала сезона Антон Павлович часто присылал письма то тому, то
другому. У всех он просил сведений о жизни театра. Эти несколько строчек
Антона Павловича, это его постоянное внимание незаметно для нас оказывали на
театр большое влияние, которое мы можем оценить только теперь, после его
смерти.
Он интересовался всеми деталями и особенно, конечно, репертуаром
конечно, не в клетчатых брюках, драных башмаках и сигаре. Нина Заречная,
начитавшаяся милых, но пустеньких небольших рассказов Тригорина, влюбляется
не в него, а в свою девическую грезу. В этом и трагедия подстреленной чайки.
В этом насмешка и грубость жизни. Первая любовь провинциальной девочки не
замечает ни клетчатых панталон, ни драной обуви, ни вонючей сигары. Это
уродство жизни узнается слишком поздно, когда жизнь изломана, все жертвы
принесены, а любовь обратилась в привычку. Нужны новые иллюзии, так как надо
жить, - и Нина ищет их в вере.
______________
* для морского купания (франц.).
Однако я отвлекся.
Исполнение одной из ролей он осудил строго до жестокости. Трудно было
предположить ее в человеке такой исключительной мягкости. А.П. требовал,
чтоб роль была отобрана немедленно. Не принимал никаких извинений и грозил
запретить дальнейшую постановку пьесы.
Пока шла речь о других ролях, он допускал милую шутку над недостатками
исполнения, но стоило заговорить о неудавшейся роли, как А.П. сразу менял
тон и тяжелыми ударами бил беспощадно:
- Нельзя же, послушайте. У вас же серьезное дело, - говорил он.
Вот мотив его беспощадности.
Этими же словами выяснилось и его отношение к нашему театру. Ни
комплиментов, ни подробной критики, ни поощрений он не высказывал.
Всю эту весну благодаря теплой погоде А.П. провел в Москве и каждый
день бывал на наших репетициях. /381/
Он не вникал в нашу работу. Он просто хотел находиться в атмосфере
искусства и болтать с веселыми актерами. Он любил театр, но пошлости в нем
он не выносил. Она заставляла его или болезненно съеживаться, или бежать
оттуда, где она появлялась.
- Мне же нужно, позвольте, меня ждут. - И он уходил домой, усаживался
на диван и думал.
Через несколько дней, точно рефлексом, А.П. произносил для всех
неожиданно какую-то фразу, и она метко характеризовала оскорбившую его
пошлость.
- Прррынципуально протестую, - неожиданно промолвил он однажды и
закатился продолжительным хохотом. Он вспомнил невообразимо длинную речь
одного не совсем русского человека, говорившего о поэзии русской деревни и
употребившего это слово в своей речи.
Мы, конечно, пользовались каждым случаем, чтобы говорить о "Дяде Ване",
но на наши вопросы А.П. отвечал коротко:
- Там же все написано.
Однако один раз он высказался определенно. Кто-то говорил о виденном в
провинции спектакле "Дяди Вани". Там исполнитель заглавной роли играл его
опустившимся помещиком, в смазных сапогах и в мужицкой рубахе. Так всегда
изображают русских помещиков на сцене.
Боже, что сделалось с А.П. от этой пошлости!
- Нельзя же так, послушайте. У меня же написано: он носит чудесные
галстуки. Чудесные! Поймите, помещики лучше нас с вами одеваются.
И тут дело было не в галстуке, а в главной идее пьесы. Самородок Астров
и поэтически нежный дядя Ваня глохнут в захолустье, а тупица профессор
блаженствует в С.-Петербурге и вместе с себе подобными правит Россией. Вот
затаенный смысл ремарки о галстуке.
"Дядя Ваня" имел у нас большой успех. По окончании спектакля публика
требовала: "Телеграмму Чехову!"
Судя по письмам, А.П. жил всю зиму мечтой о поездке в Москву. Теперь он
душевно привязался к нашему театру, которого ни разу не видел, если не
считать импровизированного спектакля "Чайки".
Он задумал писать пьесу для нас. /382/
"Но для этого необходимо видеть ваш театр", - твердил он в своих
письмах.
Когда стало известно, что доктора запретили ему весеннюю поездку в
Москву, мы поняли его намеки и решили ехать в Ялту со всей труппой и
обстановкой.
...- го апреля 1900 года вся труппа с семьями, декорациями и
обстановкой для четырех пьес выехала из Москвы в Севастополь{382}. За нами
потянулись кое-кто из публики, фанатики Чехова и нашего театра, и даже один
известный критик С.В.Васильев (Флеров). Он ехал со специальной целью давать
подробные отчеты о наших спектаклях.
Это было великое переселение народов. Особенно запомнился мне в этом
путешествии А.Р.Артем, который в первый раз в жизни расставался со своей
женой. В дороге он выбрал себе "женой" А.Л.Вишневского, который стал за это
время его энергией, его волей. Подъезжая к Севастополю, А.Р.Артем спрашивал
всех, есть ли там извозчики, не пришлось бы идти пешком в горы и т.д.
Очень часто, когда долго не было А.Л.Вишневского, А.Р.Артем посылал за
ним. Всю дорогу старик говорил о смерти и был очень мрачен.
Под Севастополем, когда начались тоннели, скалы, красивые места, вся
труппа высыпала на площадку. Вышел в первый раз за всю дорогу и мрачный
Артем под конвоем А.Л.Вишневского. А.Л.Вишневский со свойственным ему
темпераментом стал утешать Артема: "Нет, не умрешь ты, Саша! Зачем тебе
умирать! Смотри: чайки, море, скалы, - нет, не умрешь ты, Саша!"
А Артем, в котором под влиянием этих скал, моря, красивых поворотов, по
которым мчался поезд, проснулся художник, смотрел уже горящими глазами на
окружающие его картины, вдруг тряхнул головой и, зло повернувшись к
А.Л.Вишневскому, коварно проговорил:
- Еще бы я умер! Чего захотел!
И, досадливо отвернувшись, добавил:
- Ишь, что выдумал!
Крым встретил нас неприветливо. Ледяной ветер дул с моря, небо было
обложено тучами, в гостиницах топили печи, а мы все-таки мерзли. /383/
Театр стоял еще заколоченным с зимы, и буря срывала наши афиши, которых
никто не читал.
Мы приуныли.
Но вот взошло солнце, море улыбнулось, и нам стало весело.
Пришли какие-то люди, отодрали щиты от театра и распахнули двери. Мы
вошли туда. Там было холодно, как в погребе. Это был настоящий подвал,
который не выветришь и в неделю, а через два-три дня надо было уже играть.
Больше всего мы беспокоились об Антоне Павловиче, как он будет тут сидеть в
этом затхлом воздухе. Целый день наши дамы выбирали места, где ему лучше
было бы сидеть, где меньше дует. Наша компания все чаще стала собираться
около театра, вокруг которого закипела жизнь.
У нас праздничное настроение - второй сезон, все разоделись в новые
пиджаки, шляпы, все это молодо, и ужасно всем нам нравилось, что мы актеры.
В то же время все старались быть чрезмерно корректными - это, мол, не
захудалый какой нибудь театр, а столичная труппа.
Наконец явилась какая-то расфранченная дама. Она объявила себя местной
аристократкой, другом Чехова и потребовала литерную ложу на все спектакли.
За ней потянулась к кассе публика и очень скоро разобрала все билеты на
четыре объявленных спектакля.
Ждали приезда Чехова. Пока О.Л.Книппер, отпросившаяся в Ялту, ничего не
писала нам оттуда, и это беспокоило нас. В вербную субботу она вернулась с
печальным известием о том, что А.П. захворал и едва ли сможет приехать в
Севастополь.
Это всех опечалило. От нее мы узнали также, что в Ялте гораздо теплее
(всегдашнее известие оттуда), что А.П. удивительный человек и что там
собрались чуть не все представители русской литературы: Горький,
Мамин-Сибиряк, Станюкович, Бунин, Елпатьевский, Найденов, Скиталец.
Это еще больше взволновало нас. В этот день все пошли покупать пасхи и
куличи к предстоящему разговению на чужой стороне.
В полночь колокола звонили не так, как в Москве, пели тоже не так, а
пасхи и куличи отзывались рахат-лукумом.
А.Р.Артем совершенно раскритиковал Севастополь, /384/ решив, что пасху
можно встречать только на родине. Зато прогулка около моря после разговения
и утренний весенний воздух заставили нас забыть о севере. На рассвете было
так хорошо, что мы пели цыганские песни и декламировали стихи под шум моря.
На следующий день мы с нетерпением ожидали парохода, с которым должен
был приехать А.П. Наконец мы его увидели. Он вышел последним из
кают-компании, бледный и похудевший. А.П. сильно кашлял. У него были
грустные, больные глаза, но он старался делать приветливую улыбку.
Мне захотелось плакать.
Наши фотографы-любители сняли его на сходне парохода, и эта сценка
фотографирования попала в пьесу, которую он тогда вынашивал в голове ("Три
сестры"){384}.
По общей бестактности, посыпались вопросы о его здоровье.
- Прекрасно. Я же совсем здоров, - отвечал А.П.
Он не любил забот о его здоровье, и не только посторонних, но и
близких. Сам он никогда не жаловался, как бы плохо себя ни чувствовал.
Скоро он ушел в гостиницу, и мы не беспокоили его до следующего дня.
Остановился он у Ветцеля, не там, где мы все остановились (мы жили у Киста).
Вероятно, он боялся близости моря.
На следующий день, то есть в пасхальный понедельник, начинались наши
гастроли. Нам предстояло двойное испытание - перед А.П. и перед новой
публикой.
Весь день прошел в волнении и хлопотах.
Я только мельком видел А.П. в театре. Он приходил осматривать свою ложу
и беспокоился по двум вопросам: закроют ли его от публики и где будет сидеть
"аристократка".
Несмотря на резкий холод, он был в легоньком пальто. Об этом много
говорили, но он опять отвечал коротко:
- Послушайте! Я же здоров!
В театре была стужа, так как он был весь в щелях и без отопления.
Уборные согревали керосиновыми лампами, но ветер выдувал тепло. /385/
Вечером мы гримировались все в одной маленькой уборной и нагревали ее
теплотой своих тел, а дамы, которым приходилось щеголять в кисейных
платьицах, перебегали в соседнюю гостиницу. Там они согревались и меняли
платья.
В восемь часов пронзительный ручной колокольчик сзывал публику на
первый спектакль "Дяди Вани".
Темная фигура автора, скрывшегося в директорской ложе за спинами
Вл.И.Немировича-Данченко и его супруги, волновала нас.
Первый акт был принят холодно. К концу успех вырос в большую овацию.
Требовали автора. Он был в отчаянии, но все-таки вышел{385}.
На следующий день переволновавшийся А.Р.Артем слег и на репетицию не
пришел. Антон Павлович, страшно любивший лечить, как только узнал об этом,
обрадовался пациенту. Да еще пациент этот был А.Р.Артем, которого он очень
любил. Сейчас же с Тихомировым он отправился к больному. А мы все
выслеживали и выспрашивали, как Антон Павлович будет лечить А.Р.Артема.
Любопытно, что, идя к больному, Антон Павлович зашел домой и взял с собой
молоток и трубочку.
- Послушайте, я же не могу так, без инструментов, - сказал он
озабоченно.
И долго он его там выслушивал, выстукивал, а потом стал убеждать, что
вообще лечиться не нужно. Дал какую-то мятную конфетку:
- Вот, послушайте же, скушайте это!
На том лечение и окончилось, так как Артем на другой день выздоровел.
Антон Павлович любил приходить во время репетиций, но так как в театре
было очень холодно, то он только по временам заглядывал туда, а большую
часть времени сидел перед театром, на солнечной площадке, где обыкновенно
грелись на солнышке актеры. Он весело болтал с ними, каждую минуту
приговаривая:
- Послушайте, это же чудесное дело, это же замечательное дело - ваш
театр. /386/
Это была, так сказать, ходовая фраза у Антона Павловича в то время.
Обыкновенно бывало так: сидит он на площадке, оживленный, веселый,
болтает с актерами или с актрисами - особенно с Книппер и Андреевой, за
которыми он тогда ухаживал, - и при каждой возможности ругает Ялту. Тут уже
звучали трагические нотки.
- Это же море зимой черное, как чернила...
Изредка вспыхивали фразы большого томления и грусти.
Тут же он, помню, по нескольку часов возился с театральным плотником и
учил его "давать" сверчка.
- Он же так кричит, - говорил он, показывая, - потом столько-то секунд
помолчит и опять: "тик-тик".
В определенный час на площадку приходил господин NN и начинал говорить
о литературе, совсем не то, что нужно. И Антон Павлович сейчас же куда-то
незаметно стушевывался.
На следующий день после "Одиноких", которые произвели на него
сильнейшее впечатление, он говорил:
- Какая это чудесная пьеса!
Говорил, что театр вообще очень важная вещь в жизни и что непременно
надо писать для театра.
Насколько помню, первый раз он сказал это после "Одиноких".
Среди этих разговоров на площадке говорил о "Дяде Ване" - очень хвалил
всех участвующих в этой пьесе и мне сказал только одно замечание про Астрова
в последнем действии:
- Послушайте же, он же свистит. Это дядя Ваня хнычет, а он же свистит.
Я при своем тогдашнем прямолинейном мировоззрении никак не мог с этим
примириться - как это человек в таком драматическом месте может
свистеть{386}.
На спектакль он приходил всегда задолго до начала. Он любил прийти на
сцену смотреть, как ставят декорации. В антрактах ходил по уборным и говорил
с актерами о пустяках. У него всегда была огромная любовь к театральным
мелочам - как спускают декорации, как освещают, и когда при нем об этих
вещах говорили, он стоит, бывало, и улыбается.
Когда шла "Эдда Габлер", он часто, зайдя во время /387/ антракта в
уборные, засиживался там, когда уже шел акт. Это нас смущало - значит, не
нравится, думали мы, если он не торопится в зрительный зал. И когда мы
спросили у него об этом, он совершенно неожиданно для нас сказал:
- Послушайте же, Ибсен же не драматург!
"Чайки" Антон Павлович в Севастополе не смотрел, - он видел ее раньше,
а тут погода изменилась, пошли ветры, бури, ему стало хуже, и он принужден
был уехать.
Спектакль "Чайки" шел при ужасных условиях. Ветер выл так, что у каждой
кулисы стояло по мастеру, которые придерживали их, чтобы они не упали в
публику от порывов ветра. Все время слышались с моря тревожные свистки
пароходов и крики сирены. Платье на нас шевелилось от ветра, который гулял
по сцене. Шел дождь.
Тут еще был такой случай. Нужно было во что бы то ни стало дать свет на
сцене такой, который можно было получить, только оставив половину городского
сада без освещения. Расстаться нам с этим эффектом, казалось, не было
никакой возможности. У Владимира Ивановича Немировича-Данченко есть такие
решительные минуты: он распорядился просто-напросто потушить половину
городского сада.
Спектакль "Чайки" имел громадный успех. После спектакля собралась
публика. И только что я вышел на какую-то лесенку с зонтиком в руках, -
кто-то подхватил меня, кажется, это были гимназисты. Однако осилить меня не
могли. Положение мое было действительно плачевное: гимназисты кричат,
подняли одну мою ногу, а на другой я прыгал, так как меня тащили вперед,
зонтик куда-то улетел, дождь лил, но объясниться не было возможности, так
как все кричали "ура". А сзади бежала жена и беспокоилась, что меня
искалечат. К счастью, они скоро обессилели и выпустили меня, так что до
подъезда гостиницы я дошел уже на обеих ногах. Но у самого подъезда они
захотели еще что-то сделать и уложили меня на грязные ступеньки.
Вышел швейцар, стал меня обтирать, а запыхавшиеся гимназисты долго еще
горячились и обсуждали, почему так случилось. /388/
Все севастопольское начальство было уже нам знакомо, и перед отъездом в
Ялту нам с разных сторон по телефону докладывали: "Норд-вест, норд-ост,
будет качка, не будет", все моряки говорили, что все будет хорошо, качка
будет где-то у Ай-Тодора, а тут загиб, и мы поедем по спокойному морю.
А вышло так, что никакого загиба не было, а тряхнуло нас так, что мы и
до сих пор не забудем.
Потрепало нас в пути основательно. Многие из нас ехали с женами, с
детьми. Некоторые севастопольцы приехали вместе с нами в Ялту. Няньки,
горничные, дети, декорации, бутафория - все это перемешалось на палубе
корабля. В Ялте толпа публики на пристани, цветы, парадные платья, на море
вьюга, ветер - одним словом, полный хаос.
Тут какое-то новое чувство - чувство того, что толпа нас признает. Тут
и радость и неловкость этого нового положения, первый конфуз популярности.
Не успели мы приехать в Ялту, разместиться по номерам, умыться,
осмотреться, как я уже встречаю Вишневского, бегущего со всех ног, в полном
экстазе, он орет, кричит вне себя:
- Сейчас познакомился с Горьким - такое очарование! Он уже решил
написать нам пьесу!{388} Еще не видавши нас...
На следующее утро первым долгом пошли в театр. Там ломали стену,
чистили, мыли - одним словом, работа шла вовсю. Среди стружек и пыли по
сцене разгуливали: А.М.Горький с палкой в руках, Бунин, Миролюбов,
Мамин-Сибиряк, Елпатьевский, Владимир Иванович Немирович-Данченко...
Осмотрев сцену, вся эта компания отправилась в городской сад
завтракать. Сразу вся терраса наполнилась нашими актерами, и мы завладели
всем садом. За отдельным столиком сидел Станюкович, - он как-то не
связывался со всей компанией.
Оттуда всем обществом, кто пешком, кто человек по шести в экипаже,
отправились к Антону Павловичу.
У Антона Павловича был вечно накрытый стол, либо для завтрака, либо для
чая. Дом был еще не совсем достроен, а вокруг дома был жиденький садик,
который он еще только что рассаживал.
Вид у Антона Павловича был страшно оживленный, /389/ преображенный,
точно он воскрес из мертвых. Он напоминал, - отлично помню это впечатление,
- точно дом, который простоял всю зиму с заколоченными ставнями, закрытыми
дверями. И вдруг весной его открыли, и все комнаты засветились, стали
улыбаться, искриться светом. Он все время двигался с места на место, держа
руки назади, поправляя ежеминутно пенсне. То он на террасе, заполненной
новыми книгами и журналами, то с не сползающей с лица улыбкой покажется в
саду, то во дворе. Изредка он скрывался у себя в кабинете и, очевидно, там
отдыхал.
Приезжали, уезжали. Кончался один завтрак, подавали другой; Мария
Павловна разрывалась на части, а Ольга Леонардовна, как верная подруга или
как будущая хозяйка дома, с засученными рукавами деятельно помогала по
хозяйству.
В одном углу литературный спор, в саду, как школьники, занимались тем,
кто дальше бросит камень, в третьей кучке И.А.Бунин с необыкновенным
талантом представляет что-то, а там, где Бунин, непременно стоит Антон
Павлович и хохочет, помирает от смеха. Никто так не умел смешить Антона
Павловича, как И.А.Бунин, когда он был в хорошем настроении.
Для меня центром явился Горький, который сразу захватил меня своим
обаянием. В его необыкновенной фигуре, лице, выговоре на о, необыкновенной
жестикуляции, показывании кулака в минуты экстаза, в светлой, детской
улыбке, в каком-то временами трагически проникновенном лице, в смешной или
сильной, красочной, образной речи сквозила какая-то душевная мягкость и
грация, и, несмотря на его сутуловатую фигуру, в ней была своеобразная
пластика и внешняя красота. Я часто ловил себя на том, что любуюсь его позой
или жестом.
А влюбленный взгляд, который он часто останавливал на Антоне Павловиче,
какое-то расплывающееся в улыбке лицо при малейшем звуке голоса Антона
Павловича, добродушный смех при малейшей его остроте как-то сближали нас в
общей симпатии к хозяину дома.
Антон Павлович, всегда любивший говорить о том, что его увлекало в
данную минуту, с наивностью /390/ ребенка подходил от одного к другому,
повторяя все одну и ту же фразу: видел ли тот или другой из его гостей наш
театр.
- Это же чудесное же дело! Вы непременно должны написать пьесу для
этого театра.
И без устали говорил о том, какая прекрасная пьеса "Одинокие".
Горький со своими рассказами об его скитальческой жизни, Мамин-Сибиряк
с необыкновенно смелым юмором, доходящим временами до буффонады, Бунин с
изящной шуткой, Антон Павлович со своими неожиданными репликами, Москвин с
меткими остротами - все это делало одну атмосферу, соединяло всех в одну
семью художников. У всех рождалась мысль, что все должны собираться в Ялте,
говорили даже об устройстве квартир для этого. Словом - весна, море,
веселье, молодость, поэзия, искусство - вот атмосфера, в которой мы в то
время находились.
Такие дни и вечера повторялись чуть не ежедневно в доме Антона
Павловича.
У кассы театра толпилась разношерстная публика из расфранченных дам и
кавалеров обеих столиц, учителей и служащих из разных провинциальных городов
России, местных жителей и больных чахоткою, во время своей тоскливой зимы не
забывших еще о существовании искусства.
Прошло первое представление с подношениями, подарками и т.д. Несмотря
на то, что в трагических местах садовый оркестр городского сада громко
аккомпанировал нам полькой или маршем, успех был большой.
В городском саду, около террасы, шли горячие споры о новом направлении
в искусстве, о новой литературе. Одни, даже из выдающихся писателей, не
понимали самых элементарных вещей реального искусства, другие уходили в
совершенно обратную сторону и мечтали увидеть на сцене то, что недостойно
подмостков ее. Во всяком случае, спектакли вызывали споры чуть не до драки,
- следовательно, достигали своей цели. Все здесь присутствовавшие литераторы
словно вдруг вспомнили /391/ о существовании театра, и кто тайно, кто явно
мечтали о пьесе.
То, что отравляло Антону Павловичу спектакли, - это необходимость
выходить на вызовы публики и принимать чуть ли не ежедневно овации. Нередко
поэтому он вдруг неожиданно исчезал из театра, и тогда приходилось выходить
и заявлять, что автора в театре нет. В большинстве случаев он приходил
просто за кулисы и, переходя из уборной в уборную, жуировал закулисной
жизнью, ее волнениями и возбуждениями, удачами и неудачами и нервностью,
которая заставляла острее ощущать жизнь.
По утрам все собирались на набережную, я прилипал к А.М.Горькому, и во
время прогулки он фантазировал о разных сюжетах для будущей пьесы. Эти
разговоры поминутно прерывались выходками его необыкновенно темпераментного
мальчика Максимки, который проделывал невероятные штуки.
Из нашего пребывания в Ялте у меня остался в памяти еще один эпизод.
Как-то днем прихожу к Антону Павловичу - вижу, он свиреп, лют и мохнат;
одним словом, таким я его никогда не видел. Когда он успокоился, выяснилось
следующее. Его мамаша, которую он обожал, собралась наконец в театр смотреть
"Дядю Ваню". Для старушки это был совершенно знаменательный день, так как
она ехала смотреть пьесу Антоши. Ее хлопоты начались уже с самого раннего
утра. Старушка перерыла все сундуки и на дне их нашла какое-то старинного
фасона шелковое платье, которое она и собралась надеть для торжественного
вечера. Случайно этот план открылся, и Антон Павлович разволновался. Ему
представилась такая картина: сын написал пьесу, мамаша сидит в ложе в
шелковом платье. Эта сентиментальная картина так его обеспокоила, что он
хотел ехать в Москву, чтобы только не участвовать в ней.
По вечерам собирались иногда в отдельном кабинете гостиницы "Россия", -
кто-то что-то играл на рояли, все это было по-дилетантски наивно, но,
несмотря на это, звуки музыки моментально вызывали у Горького потоки слез.
Однажды как-то Горький увлекся и рассказал сюжет своей предполагаемой
пьесы. Ночлежный дом, духота, нары, длинная скучная зима. Люди от ужаса
озверели, /392/ потеряли терпение и надежду и, истощив терпение, изводят
друг друга и философствуют. Каждый старается перед другими показать, что он
еще человек. Какой-то бывший официант особенно кичится своей грошовой
бумажной манишкой - это единственный остаток от его прежней фрачной жизни.
Кто-то из обитателей дома, чтобы насолить официанту, стащил эту бумажную
грудь и разорвал ее пополам. Бывший официант находит эту разорванную
манишку, и из-за этого поднимается целый ужас, свалка. Он в полном отчаянии,
так как вместе с манишкой порваны всякие узы с прежней жизнью. Ругательства
и споры затянулись до глубокой ночи, но были остановлены неожиданным
известием о приближении обхода - полиции. Торопливые приготовления к встрече
полиции, каждый мечется и прячет то, что ему дорого или компрометирует его.
Все разлеглись по нарам и притворились спящими. Пришла полиция. Кое-кого без
звания увели в участок, и нары засыпают; и только один богомолец-старик
сползает в тишине с печи, вынимает из своей сумки восковой огарок, зажигает
его и начинает усердно молиться. Откуда-то с нар просовывается голова
татарина и говорит:
- Помолись за меня!
На этом первый акт оканчивался.
Следующие акты были едва намечены, так что разобраться в них было
трудно. В последнем акте: весна, солнце, обитатели ночлежного дома роют
землю. Истомленные люди вышли на праздник природы и точно ожили. Даже как
будто под влиянием природы полюбили друг друга. Так у меня осталось в памяти
все, что говорил мне о своей пьесе А.М.Горький.
Театр кончил всю серию своих постановок и закончил свое пребывание
чудесным завтраком на громадной плоской крыше у Фанни Карловны Татариновой.
Помню жаркий день, какой-то праздничный навес, сверкающее вдали море. Здесь
была вся труппа, вся съехавшаяся, так сказать, литература с Чеховым и
Горьким во главе, с женами и детьми.
Помню восторженные, разгоряченные южным солнцем речи, полные надежд и
надежд без конца.
Этим чудесным праздником под открытым небом закончилось наше пребывание
в Ялте. /393/
В следующем году у нас шли: "Снегурочка", "Доктор Штокман", "Три
сестры", "Когда мы, мертвые, пробуждаемся"{393}.
С самого начала сезона Антон Павлович часто присылал письма то тому, то
другому. У всех он просил сведений о жизни театра. Эти несколько строчек
Антона Павловича, это его постоянное внимание незаметно для нас оказывали на
театр большое влияние, которое мы можем оценить только теперь, после его
смерти.
Он интересовался всеми деталями и особенно, конечно, репертуаром