Страница:
начинала монолог с низкой ноты своего чудесного голоса и, постепенно повышая
его и приковывая слух к его чарующим переливам, затем постепенно понижала и
как бы гасила звук и завершала последнее слово периода "...все жизни,
свершив печальный круг, угасли" - окончательным замиранием голоса. Все
зиждилось на оттенках, на модуляциях ее прекрасного органа. Многие знают
подобные старые приемы декламации, многих им учили, но мало кто мог бы так
виртуозно применять их.
Только с закутыванием в простыню Комиссаржевская не могла справиться "с
убеждением", что и сказалось на спектакле: публика отозвалась на этот жест
взрывом хохота.
Приехав на третью репетицию, я нашла в своей уборной \353\ нашу
гардеробмейстершу, с которой я давно выбрала себе в театральной гардеробной
платье для роли Маши и просила ее кое-что переделать в нем. Она казалась
смущенной, и когда я начала торопить ее мерить платье, к большому удивлению
моему заявила, что "Мария Гавриловна (Савина) нашла это платье вполне
подходящим и будет играть в нем, а потом уже можно будет перешить его, тогда
мы его и померим".
Недоумение мое разрешила появившаяся при этом бенефициантка, как-то
несвойственно ей сконфуженная, и объяснила, что Савина, хотя вообще не
понимает "Чайки" и от роли Аркадиной, как и от роли Нины Заречной, тоже
отказалась, но в память прежней дружбы с ней, Левкеевой, предложила сыграть
для ее бенефиса... Машу, потом повторить и затем передать роль мне - Читау.
Сегодня я буду репетировать, а остальные репетиции предоставлены Марии
Гавриловне.
- Да какие же это вообще репетиции?! - вскипела я. - И у меня отняты
еще четыре. Ведь бенефиса не отложат из-за того, что, по чистой совести,
пьеса не только не будет готова, но мы даже не знаем, как к ней и
приступить-то!
Но это бесполезно высказанное мнение так огорчило Левкееву, что я
поспешила загладить свою ошибку и пошла проделывать свою последнюю
репетицию.
Автора все еще не было. Иные из исполнителей были раздражены или
обескуражены всей этой неурядицей, другие, махнув рукой, принялись
дурачиться. Конечно, не только "новые тона" не вырабатывались, но невозможно
даже было при таком положении дела вообще как-нибудь спеться, и все шли
вразброд. Только Комиссаржевская, уже продумавшая, усвоившая и, главное,
почувствовавшая свою роль, шла особняком и репетировала еще лучше.
На другой день я не должна была быть на репетиции и не была. Однако в
тот же вечер приехал ко мне Карпов и объявил, что Савина и от роли Маши
отказалась{8}, на репетиции читал за меня Поляков, роль возвращается мне.
Никогда еще не было такого ералаша в нашем муравейнике!
А.П.Чехов приехал наконец и посещал наши репетиции до конца{9}. Однако
оттого ли, что он нашел, что поздно или невозможно что-либо поправить или по
другим причинам, но только никаких указаний он не делал, репетиции
оставались каким-то никчемным делом, настроение все падало, и только
Комиссаржевская все более и более \354\ становилась совершенной в роли Нины
да Абаринова не потеряла куража и, думая, что нашла ключ к "новым тонам",
убежденно советовала многим:
- Главное - надо говорить уныло!
И, репетируя вовсю, со слезой в голосе говорила Треплеву:
- Ну, вот, теперь вы стали известным писателем...
А воспитанная на "старых тонах" бенефициантка недоумевала:
- Ведь это хорошо, что он стал известным писателем, - шептала она мне,
- так почему же Тоша (Абаринова) говорит это, точно сообщает ему о болезни
любимой тетеньки?!
Остается еще сказать несколько слов о самом бенефисе.
Перед поднятием занавеса за кулисами поползли неизвестно откуда
взявшиеся слухи, что "молодежь" ошикает пьесу. Тогда все толковали, что
Антон Павлович не угождает ей своей аполитичностью и дружбой с Сувориным. На
настроение большинства артистов этот вздорный, быть может, слух тоже оказал
известное давление: что-де можно поделать, когда пьеса заранее обречена на
гибель?
Под такими впечатлениями началась "Чайка".
Как была воспринята пьеса по ту сторону рампы, писалось уже много раз
очевидцами этого зрелища. Добавляю от себя, что ни одна, кажется, пьеса так
мучительно плохо не исполнялась на сцене Александринского театра и никогда
не случалось нам слышать не только шиканья, но именно такого дружного
шиканья на попытки аплодисментов и криков "всех" или "автора"{10}.
Исполнители погрузились во тьму провала. Но всеми было признано, что над ним
ярким светом осталась сиять Комиссаржевская, а когда она выходила
раскланиваться перед публикой одна, ее принимали восторженно. И если
зрители, пришедшие на бенефис комической артистки вдоволь посмеяться, заодно
хохотали над жестом Комиссаржевской с "коленкоровой простыней" (как
выразился по этому поводу один из мемуаристов), то в этом артистка
неповинна, общее же исполнение "Чайки" не могло способствовать тому, чтобы
заставить эту праздную публику радикально изменить настроение.
Не помню, во время которого акта я зашла в уборную бенефициантки, и
застала ее вдвоем с Чеховым. Она не то виновато, не то с состраданием
смотрела на него своими выпуклыми глазами и даже ручками не вертела. Антон
Павлович сидел, чуть склонив голову, прядка волос сползла ему на лоб, пенсне
криво держалось на переносье... Они \355\ молчали. Я тоже молча стала около
них. Так прошло несколько секунд. Вдруг Чехов сорвался с места и быстро
вышел.
Он уехал не только из театра, но и из Петербурга{11}.
На втором спектакле произошла волшебная перемена: пьесу прекрасно
принимали, раздавались многочисленные крики - "автора", вызывали "всех". О
восторгах по адресу Комиссаржевской и говорить нечего{12}. Но в общем играли
мы "Чайку", конечно, не лучше и во второй раз.
Париж
1926 \356\
Во вторник на Святой 1897 года, ясным апрельским утром, мы собрались в
гости к А.П.Чехову и взяли на Курском вокзале билеты до Лопасни{1}.
Прошел слух, что Чехов болен и лежит в клинике. Я пошел на Девичье поле
справиться в клиниках и узнал, что к Пасхе он выписался и уехал к себе в
Лопасню.
Чехова как человека тогда знали мало, и мы, студенты первого курса, его
горячие поклонники, воображали себе его одиноким доктором земской больницы,
пишущим свои рассказы в свободные от службы часы.
Далеко за полдень поезд наш остановился у Лопасни. Напрасно спрашивали
мы мужиков-извозчиков, толпившихся около заднего крыльца станции, где здесь
больница и где живет доктор Чехов. Никакой больницы близко не было. Где же
Чехов?
На помощь нам явился вышедший с вокзала с сумкой через плечо кучер:
- Вы к Антону Павловичу? Пожалуйте, я вас довезу.
- А где же живет Антон Павлович?
- Недалече, верст двенадцать, больше не будет.
- Двенадцать?! Как быть? Ехать - значит попасть к Антону Павловичу под
вечер. Поедем! К ночи вернемся в Лопасню.
Мы наняли тарантас и вслед за чеховским почтальоном потянулись рысью
чрез желтые глинистые бугры и овражки, поросшие березняком и осиной.
Ехали долго. Когда в сумерках показались деревья усадьбы и ворота
длинной изгороди из жердей, на небе успел уже прорезаться молодой месяц. Дул
сильный ветер, закат густо покраснел, и стало холодно.
Подъехав к усадьбе, мы поняли, что Антон Павлович живет не в больнице,
а в усадьбе, и не один, как нам показалось. \357\
Как вторгнуться в это время в чужую семью? Почтальон исчез в глубине
сеней с разноцветными стеклами в боковых окнах. На крыльце показалась темная
фигура:
- Милости просим!
Мы вошли. Нас ввели в столовую. В комнате находилось много народа. Там
были отец Антона Павловича, его мать, сестра, братья, гости. Кто-то только
что перед нами приехал со станции;{2} шел оживленный разговор. Нас сейчас же
усадили за стол, заставили пробовать пасху, куличи, домашнюю наливку.
Около нас села девушка с ласковыми глазами, похожими на глаза Антона
Павловича, - Мария Павловна.
Она объяснила нам, что Антоша после заката уходит к себе, - она
показала закрытую дверь. Сидеть долго ему вредно.
- Для вас Антоша, может быть, сделает исключение. Вы - приезжие.
Мария Павловна исчезла в кабинете Антона Павловича.
- Антоша просит вас остаться до завтра, а сегодняшний вечер проведете с
нами.
Из столовой перешли на балкон. Ветер продолжал дуть, на небе проступили
яркие звезды. Лиц в темноте не было видно. Говорили о многом, больше всего с
волнением и нежностью об Антоне Павловиче.
- А ведь как бы не было дождя. Давеча мальчишки убили ужа, и Антоша
предсказывал.
- Антон Павлович? - изумился мой спутник.
- А вы думаете, Антоша не говорит глупостей? Еще какие! - любовно
сказала Мария Павловна.
Спать нас повели в садовый павильон.
Проснувшись часов в шесть, я не понял сразу, где я. Когда я вспомнил,
как мы вчера, незваные и непрошеные, нечаянно забрались в дом к Чехову, меня
охватило чувство стыда. Я оделся и сел на постели в самом мрачном раздумье.
Дверь в переднюю павильона открылась, послышались шаги. В комнату вошел
высокий человек в ватном пальто и мягкой шляпе. Увидев меня уже одетым, он
подошел ко мне, подал широкую руку и заговорил со мной так, точно мы
виделись только вчера и были давно знакомы.
Я ожидал увидеть Антона Павловича слабым, медлительным, скучающим, а
увидал его бодрым, энергичным, с твердой и быстрой походкой, спокойным,
уверенным голосом и улыбкой на губах. \358\
- Если вы ничего против не имеете, пойдемте, господа, в сад.
Мы вышли на правильные аллеи молодого яблоневого сада. За деревьями,
вправо от дома, курился маленький прудок, за прудком была деревня. Кругом -
все тот же суглинок, овражки, перелески, луговины - пейзаж Левитана.
Кто-то из нас заметил это.
- Да, да, - сказал Антон Павлович, - а вы знаете его? Какой это
сильный, могучий талант.
- Читали вы, Антон Павлович, недавнее письмо Л.Н.Толстого к
либералам{3} и какого вы мнения о наших студенческих волнениях?
- Университетские движения, по-моему, - сказал Антон Павлович, -
вредны, вредны тем, что оттягивают и губят много сил понапрасну. Каждое
такое волнение сокращает силы интеллигенции. Этих сил так мало, обходятся
они так дорого, столько их пропадает и без всяких университетских волнений,
что незачем заботиться об увеличении числа жертв, уносимых жизнью. Надо
работать и работать, - с оттенком горечи заговорил А.П. - Дела много,
бесконечно много. Надо бороться с темными силами здесь, на месте, бороться с
нуждой, невежеством и теми, для кого невежество выгодно...{4}
Разговор перешел на литературную работу. Мой спутник{5} был немного
причастен к ней и стал жаловаться на те трудности, с которыми приходится
встречаться в поисках труда.
Чехов улыбнулся улыбкой спокойной и ласковой, улыбкой старшего брата на
детскую жалобу.
- А вы пробуйте, - сказал он, - носите в разные редакции, посещайте
ученые общества, составляйте отчеты о заседаниях. Я начинал так. Важна
привычка к работе, знакомство с техникой дела. Постепенно войдете в круг
этой профессии, перезнакомитесь с людьми, завяжете отношения. Хорошо было бы
основать студенческую газету, в которой участвовало бы побольше молодежи.
Пусть получают по две копейки со строчки - что за беда! Зато скольких может
увлечь этот труд.
- Антон Павлович, можно вам задать один вопрос... Есть что-нибудь
реальное в фабуле "Рассказа неизвестного человека"?
Антон Павлович засмеялся.
- Да, кое-что, кажется, есть. Только я не совсем твердо помню
содержание этого давнишнего рассказа. \359\
- А профессор в "Скучной истории" - это Бабухин?
- Нет, это лицо собирательное, хотя много взято с Бабухина.
Чехов засмеялся своим милым смехом и спросил, знаем ли мы А., издателя
или редактора одного теперь прекратившегося толстого журнала.
- Как его провели! - смеялся он недавней истории с посмертным
стихотворением Кольцова, присланным в этот журнал и помещенным в нем в
качестве любопытной находки. Стихотворение было поддельное, и акростих
первых букв каждой строки составлял фамилию издателя и не особенно лестный
эпитет к ней{6}.
- Антон Павлович, вы встречались с Л.Н.Толстым?
- Как же, встречался, когда я лежал в клиниках, он был у меня. А раньше
я был у него в Ясной Поляне{7}.
Антон Павлович рассказал нам свое посещение Толстого и вспомнил, как
Л.Н. тотчас же по их приезде (Чехов был не один, дело было ранним утром)
повел их купаться, и первый разговор у них происходил по горло в воде.
Мы сидели на лавочке в конце аллеи. Солнце поднялось и стало греть.
Около нас на песке с сосредоточенным видом вертелись две маленькие таксы
Антона Павловича - Бром и Хина. Позвали в столовую к чаю. На этот раз в
столовой были мы втроем да только что вставшая Мария Павловна. Антон
Павлович продолжал разговор о студенческой газете.
- А.П., как вы пишете? Так же по многу раз переписываете, как Толстой,
или нет?
А.П. улыбнулся.
- Обыкновенно пишу начерно и переписываю набело один раз. Но я подолгу
готовлю и обдумываю каждый рассказ, стараюсь представить себе все
подробности заранее. Прямо, с действительности, кажется, не списываю, но
иногда невольно выходит так, что можно угадать пейзаж или местность,
нечаянно описанные...
Чтобы поспеть на утренний поезд, надо было ехать. Мы стали собираться и
хотели пойти искать лошадей на деревне, но А.П. настоял, чтобы ехали мы на
его лошади.
- Кучер вас довезет до усадьбы нашего "свирепого" соседа С. Я вам дам
записку, и С. даст вам лошадь. На ней вы доедете до Лопасни{8}.
Пока запрягали, А.П. позвал нас к себе в кабинет. Это была узкая
продолговатая комната с низкими окнами, очень просто обставленная и
аккуратно прибранная. На письменном столе, поставленном поодаль от стен,
лежал \360\ французский медицинский журнал. Из окна позади стола виднелся за
деревьями прудок. На стене висел странный рисунок "Волшебный театр", похожий
на иллюстрацию к Эдгару По. Одинокие руины и кругом лес, тускло освещаемый
сквозь тучи луной.
А.П. подвел нас к низенькому шкафу, достал с полки кучку лежавших на
ней томиков своих сочинений суворинского издания и предложил нам выбрать,
кому что понравится. Мой спутник потянулся к "Хмурым людям", а я - к "Палате
Э 6"{9}.
А.П. надел пенсне и сел к столу. Лицо его сделалось внимательным,
таким, каким он снят на портретах последнего времени. Он спросил наши имена
и своим мелким, кругловатым почерком надписал обе книжки, пометил время и
место: 97, 16/IV, Мелихово.
Подали лошадь, надо было ехать. А.П. вышел с нами на крыльцо.
- А.П., может быть, в Москве, по пути, завернете и к нам?
- А где вы живете?
А.П. записал наши адреса в книжечку.
- Спасибо. Непременно.
В соседней усадьбе нас приняли очень ласково, и "свирепый" сосед дал
нам лошадь, запряженную в беговые дрожки.
Антона Павловича я больше не встречал. \361\
Печатается по изданию 1960 года, стр. 447.
. . . \367\
Конец декабря 1897 года.
Моросит теплый дождь. Море, пальмы, запах желтофиолей...
- Ницца!
Rue Gounod, Pension russe, - веселый голос Антона Павловича:
- Здравствуйте! Хорошо, что вы приехали, за обедом здесь pintade*
подают! Завтра в Монте-Карло поедем, на рулетку! (Я приехала из Парижа, в
письме Антон Павлович обещал приготовить мне комнату.){1}
______________
* цесарку (фр.).
- Комнаты в большом доме все заняты, вам дают в dependance - маленьком
флигеле, во дворе. Здесь живет человек сорок русских, никто из них никогда
не слыхал обо мне, никто не знает, кто я! Впрочем, одна дама смутно
подозревает, что я пишу в газетах.
Через несколько дней, однако, появились какие-то молодые супруги из
Киева, очевидно знавшие, кто такой Чехов.
Комната их была рядом с комнатой Антона Павловича, и через тонкую
стенку было слышно довольно ясно, как они по очереди читали друг другу
рассказы Чехова. Это забавляло Антона Павловича. Иногда сразу нельзя было
догадаться, какой именно рассказ читается, тогда автор прикладывал ухо к
стене и слушал.
- А... "Свадьба"... нет, нет... Да, "Свадьба"!
Я нарисовала на это карикатуру и пугала, что он простудит ухо.
Публика в пансионе была в общем малоинтересная. За табльдотом рядом с
Чеховым сидела пожилая сердитая дама, вдова известного педагога Константина
Дмитриевича Ушинского. Про нее Антон Павлович говорил: \368\
- Заметили вы, как она особенно сердится, когда мне подают блюдо и я
накладываю себе на тарелку? Ей всегда кажется, что я беру именно ее кусок.
Напротив сидела старая толстая купчиха из Москвы, прозванная Антоном
Павловичем "Трущобой"{2}. Она была постоянно недовольна всем и всеми, никуда
не ходила, только сидела в саду, на солнышке. Ее привезли в Ниццу знакомые и
здесь оставили. Ни на одном языке, кроме русского, она не говорила, очень
скучала, мечтала о возвращении домой, но одна ехать не решалась.
Чехов пожалел ее и вскоре - надо было видеть ее радость - объявил ей:
- Собирайтесь, едут мои знакомые, они доставят вас до самой Москвы!
В виде благодарности "Трущоба" должна была отвезти кому-то в подарок от
Антона Павловича две палки. Вообще всем, возвращавшимся в Россию, давались
поручения. Антон Павлович очень любил делать подарки, предметы посылались
иногда самые неожиданные, например - штопор...
Рядом с "Трущобой" сидели и, не умолкая, болтали две "баронессы"{3},
мать и дочь, худые, высокие, с длинными носами, модно, но безвкусно одетые.
Клички давать не пришлось, ярлычок был уже приклеен! Но как-то раз дочка
явилась с большим черепаховым гребнем, воткнутым в высокую прическу; гребень
был похож на рыбий хвост. С тех пор молодая баронесса стала называться "рыба
хвостом кверху". В моих карикатурах начался "роман" - Чехов ухаживает за
"рыбой". Старая баронесса препятствует - он беден; она заметила, что в
рулетку он всегда проигрывает. Чехов в вагоне, возвращается из Монте-Карло с
большим мешком золота, с оружием - штопором - в руке, охраняет свое
сокровище, а баронессы сидят напротив и умильно на него смотрят. Чехов в
красном галстуке - у него было пристрастие к этому цвету - делает
предложение. Встреча в Мелихове: родители, сестра, домочадцы и собаки...
Чехов тащит на плече пальму.
- Хорошо бы такую в Мелихове посадить! - говорил он, любуясь
какой-нибудь особенно высокой [пальмой].
Свадьба, кортеж знакомых... молодые уезжают на собственной яхте.
Антону Павловичу нравились мои рисунки, он шутил:
- Вы скоро будете большие деньги загребать, как мой брат Николай!
Всегда будете на извозчиках ездить!
От других лиц остались в памяти только прозвища: \369\ "дама, которая
думает, что она еще может нравиться", "дорогая кукла". Прозвища
устанавливались твердо. Если я спрашивала: пойдем сегодня к "Кукле"? Антон
Павлович непременно поправлял: к "Дорогой кукле". Эта дама была женой
какого-то губернатора. Она была больна, лежала в постели всегда в очень
нарядных белых кофточках, отделанных кружевами и яркими бантиками, каждый
раз другого цвета. Она скучала и очень просила приходить к ней по вечерам.
Чехова читала{4}.
По утрам Антон Павлович гулял на Promenade des Anglais и, греясь на
солнце, читал французские газеты. В то время они были очень интересны - шло
дело Дрейфуса, о котором Чехов не мог говорить без волнения.
Из России получалось "Новое время". Прочитав номер газеты, Антон
Павлович никогда не забывал заклеить его новой бандеролью с адресом Menton.
Maison Russe{5} и опустить в почтовый ящик. По утру же неизменно перед домом
появлялись, по выражению Антона Павловича, "сборщики податей" - певцы,
музыканты со скрипкой, мандолиной, гитарой. Антон Павлович любил их слушать,
и "подать" всегда была приготовлена.
Однажды пришла совсем незнакомая девочка-подросток и так серьезно и
энергично потребовала, чтобы Чехов позировал ей для фотографии, что ему
пришлось согласиться и быть "жертвой славы"! На другой день был прислан
большой букет цветов, вероятно от нее, но фотографии не было.
Писем Антон Павлович получал много, и сам писал их много, но уверял,
что не любит писать писем.
- Некогда, видите, какой большой писательский бугор у меня на пальце?
Кончаю один рассказ, сейчас же надо писать следующий... Трудно только
заглавие придумать, и первые строки тоже трудно, а потом все само пишется...
и зачем заглавия? Просто бы Э 1, 2 и т.д.
Однажды, взглянув на адрес, написанный мной на конверте, он накинулся
на меня:
- Вам не стыдно так неразборчиво писать адрес? Ведь вы затрудняете
работу почтальона!
Я устыдилась и запомнила.
Даже в таких мелочах проявлялась та действенная и неустанная любовь к
людям, которая так поражает и трогает в Чехове. И как его возмущали
обывательская некультурность и отсутствие любознательности!
Рассказывал... Люди обеспеченные, могут жить хорошо. В парадных
комнатах все отлично, в детской - грязновато, \370\ в кухне - тараканы! А
спросите их, есть ли у них в доме Пушкин? Конечно, не окажется.
Между завтраком и обедом публика пансиона ездила в Монте-Карло,
разговоры за столом обыкновенно касались этого развлечения. Ездил и Чехов и
находил, что там очень много интересного. Один раз он видел, как
проигравшийся англичанин, сидя за игорным столом с очень равнодушным лицом,
изорвал в клочки свое портмоне, смял и скрутил металлический ободок, и потом
только, очень спокойно, пошел.
По вечерам очень часто приходил приятель Антона Павловича, доктор
Вальтер{6}, и мы втроем пили чай в комнате Чехова; в пансионе чай вечером не
полагался, но мы, по русской привычке, не обходились без него. Вспоминали и
говорили о России. Антон Павлович очень любил зиму, снег и скучал о них,
"как сибирская лайка".
Впоследствии, когда ему пришлось устраивать свой сад в Ялте, где в
садах много вечнозеленых растений, он насадил деревья с опадающей листвой,
чтобы "чувствовать весну". Он очень любил цветы. В Мелихове он разводил
розы, гордился ими. Гостьям-дачницам из соседнего имения (Васькина) он сам
нарезал букеты. Но срезал "спелые" цветы, те, которые нужно было срезать по
правилам садоводства, и "чеховские" розы иногда начинали осыпаться дорогой,
к большому огорчению дачниц, особенно одной, поклонницы Чехова, которую
Антон Павлович прозвал "Аделаидой". Звали ее совсем иначе.
- Она похожа на Аделаиду{7}, - говорил он.
Тут же около роз находился огород с любимыми "красненькими" (помидоры)
и "синенькими" (баклажаны) и другими овощами.
Раз я рисовала флигелек Антона Павловича с красным флажком на крыше,
означавшим, что хозяин - дома и соседи-крестьяне могут приходить за советом.
Хозяин, разговаривая со мной, прохаживался по дорожке за моей спиной, и
неизменные его спутники таксы: "царский вагон", или Бром, и "рыжая корова",
или Хина, сопровождали его. Кончаю рисовать, поднимаюсь, стоять не могу! Моя
туфля-лодочка держалась только на носке, а в пятку Антон Павлович успел
всунуть луковицу! Трудно было даже предположить, что Чехов тяжело болен, так
он был весел и жизнерадостен.
- И я и Левитан не ценили жизни, пока были совершенно здоровы, теперь
только, когда мы оба серьезно заболели, мы поняли ее прелесть! \371\
В то время, когда я была в Мелихове, Антон Павлович собирал для издания
все свои рассказы, напечатанные в юмористических журналах{8}. Его брат
разбирал эти старые журналы и вслух читал рассказы. Чехов заливался смехом:
- Это мой рассказ? Совсем не помню! А смешно...
В ходу были всякие домашние словечки, забавные прибаутки. Антон
Павлович поддразнивал меня и, если я попадалась, - утешал:
- Говорить глупости - привилегия умных людей!
Себя называл Потемкиным:
- Когда я еду мимо церкви, всегда звонят, так было с Потемкиным.
Я усомнилась. Дня через два, рано утром, мы поехали на станцию.
Проезжаем через село, равняемся с церковью - зазвонили колокола.
- Слышите?! Что я вам говорил? - И тут же спросил, неожиданные вопросы
были ему свойственны: - А вы играли в моем "Медведе"? Нет? Очень приятно, а
то каждая почти барышня начинает свое знакомство со мной: "А я играла вашего
"Медведя"!"
Кроме Мелихова, общие воспоминания у нас были и о Богимове, где Чеховы
провели лето и куда я попала через несколько лет после них. В гостиной с
колоннами все так же еще стоял большой старинный диван карельской березы; на
спинке его было написано братом Антона Павловича такое стихотворение:
На этом просторном диване,
От тяжких трудов опочив,
Валялся здесь Чехов в нирване,
Десяток листов исстрочив.
Здесь сил набирался писатель,
Мотивы и темы искал.
О, как же ты счастлив, читатель,
Что этот диван увидал!
В соседнем имении вокруг сада шла, совсем необычно, аллея из елок.
Отсюда она попала в "Дом с мезонином".
Так в воспоминаниях о России проходило вечернее чаепитие у Антона
Павловича в Ницце. Он норовил его затянуть, но д-р Вальтер не позволял ему
поздно ложиться спать.
Приблизительно около десяти часов где-то по соседству кричал осел, и
каждый раз, несмотря на то, что мы знали об этом, так громко и неожиданно,
что Антон Павлович начинал смеяться. Ослиный крик стал считаться
сигналом \372\ к окончанию нашей вечерней беседы. Д-р Вальтер и я желали
Антону Павловичу покойной ночи и уходили. Помню одно исключение - встречу
Нового 98 года - ровно в полночь.
Весной 98 года Антон Павлович приехал в Париж. Максим Максимович
Ковалевский и я встретили его на вокзале. Приехал бодрый и веселый. Нашу
его и приковывая слух к его чарующим переливам, затем постепенно понижала и
как бы гасила звук и завершала последнее слово периода "...все жизни,
свершив печальный круг, угасли" - окончательным замиранием голоса. Все
зиждилось на оттенках, на модуляциях ее прекрасного органа. Многие знают
подобные старые приемы декламации, многих им учили, но мало кто мог бы так
виртуозно применять их.
Только с закутыванием в простыню Комиссаржевская не могла справиться "с
убеждением", что и сказалось на спектакле: публика отозвалась на этот жест
взрывом хохота.
Приехав на третью репетицию, я нашла в своей уборной \353\ нашу
гардеробмейстершу, с которой я давно выбрала себе в театральной гардеробной
платье для роли Маши и просила ее кое-что переделать в нем. Она казалась
смущенной, и когда я начала торопить ее мерить платье, к большому удивлению
моему заявила, что "Мария Гавриловна (Савина) нашла это платье вполне
подходящим и будет играть в нем, а потом уже можно будет перешить его, тогда
мы его и померим".
Недоумение мое разрешила появившаяся при этом бенефициантка, как-то
несвойственно ей сконфуженная, и объяснила, что Савина, хотя вообще не
понимает "Чайки" и от роли Аркадиной, как и от роли Нины Заречной, тоже
отказалась, но в память прежней дружбы с ней, Левкеевой, предложила сыграть
для ее бенефиса... Машу, потом повторить и затем передать роль мне - Читау.
Сегодня я буду репетировать, а остальные репетиции предоставлены Марии
Гавриловне.
- Да какие же это вообще репетиции?! - вскипела я. - И у меня отняты
еще четыре. Ведь бенефиса не отложат из-за того, что, по чистой совести,
пьеса не только не будет готова, но мы даже не знаем, как к ней и
приступить-то!
Но это бесполезно высказанное мнение так огорчило Левкееву, что я
поспешила загладить свою ошибку и пошла проделывать свою последнюю
репетицию.
Автора все еще не было. Иные из исполнителей были раздражены или
обескуражены всей этой неурядицей, другие, махнув рукой, принялись
дурачиться. Конечно, не только "новые тона" не вырабатывались, но невозможно
даже было при таком положении дела вообще как-нибудь спеться, и все шли
вразброд. Только Комиссаржевская, уже продумавшая, усвоившая и, главное,
почувствовавшая свою роль, шла особняком и репетировала еще лучше.
На другой день я не должна была быть на репетиции и не была. Однако в
тот же вечер приехал ко мне Карпов и объявил, что Савина и от роли Маши
отказалась{8}, на репетиции читал за меня Поляков, роль возвращается мне.
Никогда еще не было такого ералаша в нашем муравейнике!
А.П.Чехов приехал наконец и посещал наши репетиции до конца{9}. Однако
оттого ли, что он нашел, что поздно или невозможно что-либо поправить или по
другим причинам, но только никаких указаний он не делал, репетиции
оставались каким-то никчемным делом, настроение все падало, и только
Комиссаржевская все более и более \354\ становилась совершенной в роли Нины
да Абаринова не потеряла куража и, думая, что нашла ключ к "новым тонам",
убежденно советовала многим:
- Главное - надо говорить уныло!
И, репетируя вовсю, со слезой в голосе говорила Треплеву:
- Ну, вот, теперь вы стали известным писателем...
А воспитанная на "старых тонах" бенефициантка недоумевала:
- Ведь это хорошо, что он стал известным писателем, - шептала она мне,
- так почему же Тоша (Абаринова) говорит это, точно сообщает ему о болезни
любимой тетеньки?!
Остается еще сказать несколько слов о самом бенефисе.
Перед поднятием занавеса за кулисами поползли неизвестно откуда
взявшиеся слухи, что "молодежь" ошикает пьесу. Тогда все толковали, что
Антон Павлович не угождает ей своей аполитичностью и дружбой с Сувориным. На
настроение большинства артистов этот вздорный, быть может, слух тоже оказал
известное давление: что-де можно поделать, когда пьеса заранее обречена на
гибель?
Под такими впечатлениями началась "Чайка".
Как была воспринята пьеса по ту сторону рампы, писалось уже много раз
очевидцами этого зрелища. Добавляю от себя, что ни одна, кажется, пьеса так
мучительно плохо не исполнялась на сцене Александринского театра и никогда
не случалось нам слышать не только шиканья, но именно такого дружного
шиканья на попытки аплодисментов и криков "всех" или "автора"{10}.
Исполнители погрузились во тьму провала. Но всеми было признано, что над ним
ярким светом осталась сиять Комиссаржевская, а когда она выходила
раскланиваться перед публикой одна, ее принимали восторженно. И если
зрители, пришедшие на бенефис комической артистки вдоволь посмеяться, заодно
хохотали над жестом Комиссаржевской с "коленкоровой простыней" (как
выразился по этому поводу один из мемуаристов), то в этом артистка
неповинна, общее же исполнение "Чайки" не могло способствовать тому, чтобы
заставить эту праздную публику радикально изменить настроение.
Не помню, во время которого акта я зашла в уборную бенефициантки, и
застала ее вдвоем с Чеховым. Она не то виновато, не то с состраданием
смотрела на него своими выпуклыми глазами и даже ручками не вертела. Антон
Павлович сидел, чуть склонив голову, прядка волос сползла ему на лоб, пенсне
криво держалось на переносье... Они \355\ молчали. Я тоже молча стала около
них. Так прошло несколько секунд. Вдруг Чехов сорвался с места и быстро
вышел.
Он уехал не только из театра, но и из Петербурга{11}.
На втором спектакле произошла волшебная перемена: пьесу прекрасно
принимали, раздавались многочисленные крики - "автора", вызывали "всех". О
восторгах по адресу Комиссаржевской и говорить нечего{12}. Но в общем играли
мы "Чайку", конечно, не лучше и во второй раз.
Париж
1926 \356\
Во вторник на Святой 1897 года, ясным апрельским утром, мы собрались в
гости к А.П.Чехову и взяли на Курском вокзале билеты до Лопасни{1}.
Прошел слух, что Чехов болен и лежит в клинике. Я пошел на Девичье поле
справиться в клиниках и узнал, что к Пасхе он выписался и уехал к себе в
Лопасню.
Чехова как человека тогда знали мало, и мы, студенты первого курса, его
горячие поклонники, воображали себе его одиноким доктором земской больницы,
пишущим свои рассказы в свободные от службы часы.
Далеко за полдень поезд наш остановился у Лопасни. Напрасно спрашивали
мы мужиков-извозчиков, толпившихся около заднего крыльца станции, где здесь
больница и где живет доктор Чехов. Никакой больницы близко не было. Где же
Чехов?
На помощь нам явился вышедший с вокзала с сумкой через плечо кучер:
- Вы к Антону Павловичу? Пожалуйте, я вас довезу.
- А где же живет Антон Павлович?
- Недалече, верст двенадцать, больше не будет.
- Двенадцать?! Как быть? Ехать - значит попасть к Антону Павловичу под
вечер. Поедем! К ночи вернемся в Лопасню.
Мы наняли тарантас и вслед за чеховским почтальоном потянулись рысью
чрез желтые глинистые бугры и овражки, поросшие березняком и осиной.
Ехали долго. Когда в сумерках показались деревья усадьбы и ворота
длинной изгороди из жердей, на небе успел уже прорезаться молодой месяц. Дул
сильный ветер, закат густо покраснел, и стало холодно.
Подъехав к усадьбе, мы поняли, что Антон Павлович живет не в больнице,
а в усадьбе, и не один, как нам показалось. \357\
Как вторгнуться в это время в чужую семью? Почтальон исчез в глубине
сеней с разноцветными стеклами в боковых окнах. На крыльце показалась темная
фигура:
- Милости просим!
Мы вошли. Нас ввели в столовую. В комнате находилось много народа. Там
были отец Антона Павловича, его мать, сестра, братья, гости. Кто-то только
что перед нами приехал со станции;{2} шел оживленный разговор. Нас сейчас же
усадили за стол, заставили пробовать пасху, куличи, домашнюю наливку.
Около нас села девушка с ласковыми глазами, похожими на глаза Антона
Павловича, - Мария Павловна.
Она объяснила нам, что Антоша после заката уходит к себе, - она
показала закрытую дверь. Сидеть долго ему вредно.
- Для вас Антоша, может быть, сделает исключение. Вы - приезжие.
Мария Павловна исчезла в кабинете Антона Павловича.
- Антоша просит вас остаться до завтра, а сегодняшний вечер проведете с
нами.
Из столовой перешли на балкон. Ветер продолжал дуть, на небе проступили
яркие звезды. Лиц в темноте не было видно. Говорили о многом, больше всего с
волнением и нежностью об Антоне Павловиче.
- А ведь как бы не было дождя. Давеча мальчишки убили ужа, и Антоша
предсказывал.
- Антон Павлович? - изумился мой спутник.
- А вы думаете, Антоша не говорит глупостей? Еще какие! - любовно
сказала Мария Павловна.
Спать нас повели в садовый павильон.
Проснувшись часов в шесть, я не понял сразу, где я. Когда я вспомнил,
как мы вчера, незваные и непрошеные, нечаянно забрались в дом к Чехову, меня
охватило чувство стыда. Я оделся и сел на постели в самом мрачном раздумье.
Дверь в переднюю павильона открылась, послышались шаги. В комнату вошел
высокий человек в ватном пальто и мягкой шляпе. Увидев меня уже одетым, он
подошел ко мне, подал широкую руку и заговорил со мной так, точно мы
виделись только вчера и были давно знакомы.
Я ожидал увидеть Антона Павловича слабым, медлительным, скучающим, а
увидал его бодрым, энергичным, с твердой и быстрой походкой, спокойным,
уверенным голосом и улыбкой на губах. \358\
- Если вы ничего против не имеете, пойдемте, господа, в сад.
Мы вышли на правильные аллеи молодого яблоневого сада. За деревьями,
вправо от дома, курился маленький прудок, за прудком была деревня. Кругом -
все тот же суглинок, овражки, перелески, луговины - пейзаж Левитана.
Кто-то из нас заметил это.
- Да, да, - сказал Антон Павлович, - а вы знаете его? Какой это
сильный, могучий талант.
- Читали вы, Антон Павлович, недавнее письмо Л.Н.Толстого к
либералам{3} и какого вы мнения о наших студенческих волнениях?
- Университетские движения, по-моему, - сказал Антон Павлович, -
вредны, вредны тем, что оттягивают и губят много сил понапрасну. Каждое
такое волнение сокращает силы интеллигенции. Этих сил так мало, обходятся
они так дорого, столько их пропадает и без всяких университетских волнений,
что незачем заботиться об увеличении числа жертв, уносимых жизнью. Надо
работать и работать, - с оттенком горечи заговорил А.П. - Дела много,
бесконечно много. Надо бороться с темными силами здесь, на месте, бороться с
нуждой, невежеством и теми, для кого невежество выгодно...{4}
Разговор перешел на литературную работу. Мой спутник{5} был немного
причастен к ней и стал жаловаться на те трудности, с которыми приходится
встречаться в поисках труда.
Чехов улыбнулся улыбкой спокойной и ласковой, улыбкой старшего брата на
детскую жалобу.
- А вы пробуйте, - сказал он, - носите в разные редакции, посещайте
ученые общества, составляйте отчеты о заседаниях. Я начинал так. Важна
привычка к работе, знакомство с техникой дела. Постепенно войдете в круг
этой профессии, перезнакомитесь с людьми, завяжете отношения. Хорошо было бы
основать студенческую газету, в которой участвовало бы побольше молодежи.
Пусть получают по две копейки со строчки - что за беда! Зато скольких может
увлечь этот труд.
- Антон Павлович, можно вам задать один вопрос... Есть что-нибудь
реальное в фабуле "Рассказа неизвестного человека"?
Антон Павлович засмеялся.
- Да, кое-что, кажется, есть. Только я не совсем твердо помню
содержание этого давнишнего рассказа. \359\
- А профессор в "Скучной истории" - это Бабухин?
- Нет, это лицо собирательное, хотя много взято с Бабухина.
Чехов засмеялся своим милым смехом и спросил, знаем ли мы А., издателя
или редактора одного теперь прекратившегося толстого журнала.
- Как его провели! - смеялся он недавней истории с посмертным
стихотворением Кольцова, присланным в этот журнал и помещенным в нем в
качестве любопытной находки. Стихотворение было поддельное, и акростих
первых букв каждой строки составлял фамилию издателя и не особенно лестный
эпитет к ней{6}.
- Антон Павлович, вы встречались с Л.Н.Толстым?
- Как же, встречался, когда я лежал в клиниках, он был у меня. А раньше
я был у него в Ясной Поляне{7}.
Антон Павлович рассказал нам свое посещение Толстого и вспомнил, как
Л.Н. тотчас же по их приезде (Чехов был не один, дело было ранним утром)
повел их купаться, и первый разговор у них происходил по горло в воде.
Мы сидели на лавочке в конце аллеи. Солнце поднялось и стало греть.
Около нас на песке с сосредоточенным видом вертелись две маленькие таксы
Антона Павловича - Бром и Хина. Позвали в столовую к чаю. На этот раз в
столовой были мы втроем да только что вставшая Мария Павловна. Антон
Павлович продолжал разговор о студенческой газете.
- А.П., как вы пишете? Так же по многу раз переписываете, как Толстой,
или нет?
А.П. улыбнулся.
- Обыкновенно пишу начерно и переписываю набело один раз. Но я подолгу
готовлю и обдумываю каждый рассказ, стараюсь представить себе все
подробности заранее. Прямо, с действительности, кажется, не списываю, но
иногда невольно выходит так, что можно угадать пейзаж или местность,
нечаянно описанные...
Чтобы поспеть на утренний поезд, надо было ехать. Мы стали собираться и
хотели пойти искать лошадей на деревне, но А.П. настоял, чтобы ехали мы на
его лошади.
- Кучер вас довезет до усадьбы нашего "свирепого" соседа С. Я вам дам
записку, и С. даст вам лошадь. На ней вы доедете до Лопасни{8}.
Пока запрягали, А.П. позвал нас к себе в кабинет. Это была узкая
продолговатая комната с низкими окнами, очень просто обставленная и
аккуратно прибранная. На письменном столе, поставленном поодаль от стен,
лежал \360\ французский медицинский журнал. Из окна позади стола виднелся за
деревьями прудок. На стене висел странный рисунок "Волшебный театр", похожий
на иллюстрацию к Эдгару По. Одинокие руины и кругом лес, тускло освещаемый
сквозь тучи луной.
А.П. подвел нас к низенькому шкафу, достал с полки кучку лежавших на
ней томиков своих сочинений суворинского издания и предложил нам выбрать,
кому что понравится. Мой спутник потянулся к "Хмурым людям", а я - к "Палате
Э 6"{9}.
А.П. надел пенсне и сел к столу. Лицо его сделалось внимательным,
таким, каким он снят на портретах последнего времени. Он спросил наши имена
и своим мелким, кругловатым почерком надписал обе книжки, пометил время и
место: 97, 16/IV, Мелихово.
Подали лошадь, надо было ехать. А.П. вышел с нами на крыльцо.
- А.П., может быть, в Москве, по пути, завернете и к нам?
- А где вы живете?
А.П. записал наши адреса в книжечку.
- Спасибо. Непременно.
В соседней усадьбе нас приняли очень ласково, и "свирепый" сосед дал
нам лошадь, запряженную в беговые дрожки.
Антона Павловича я больше не встречал. \361\
Печатается по изданию 1960 года, стр. 447.
. . . \367\
Конец декабря 1897 года.
Моросит теплый дождь. Море, пальмы, запах желтофиолей...
- Ницца!
Rue Gounod, Pension russe, - веселый голос Антона Павловича:
- Здравствуйте! Хорошо, что вы приехали, за обедом здесь pintade*
подают! Завтра в Монте-Карло поедем, на рулетку! (Я приехала из Парижа, в
письме Антон Павлович обещал приготовить мне комнату.){1}
______________
* цесарку (фр.).
- Комнаты в большом доме все заняты, вам дают в dependance - маленьком
флигеле, во дворе. Здесь живет человек сорок русских, никто из них никогда
не слыхал обо мне, никто не знает, кто я! Впрочем, одна дама смутно
подозревает, что я пишу в газетах.
Через несколько дней, однако, появились какие-то молодые супруги из
Киева, очевидно знавшие, кто такой Чехов.
Комната их была рядом с комнатой Антона Павловича, и через тонкую
стенку было слышно довольно ясно, как они по очереди читали друг другу
рассказы Чехова. Это забавляло Антона Павловича. Иногда сразу нельзя было
догадаться, какой именно рассказ читается, тогда автор прикладывал ухо к
стене и слушал.
- А... "Свадьба"... нет, нет... Да, "Свадьба"!
Я нарисовала на это карикатуру и пугала, что он простудит ухо.
Публика в пансионе была в общем малоинтересная. За табльдотом рядом с
Чеховым сидела пожилая сердитая дама, вдова известного педагога Константина
Дмитриевича Ушинского. Про нее Антон Павлович говорил: \368\
- Заметили вы, как она особенно сердится, когда мне подают блюдо и я
накладываю себе на тарелку? Ей всегда кажется, что я беру именно ее кусок.
Напротив сидела старая толстая купчиха из Москвы, прозванная Антоном
Павловичем "Трущобой"{2}. Она была постоянно недовольна всем и всеми, никуда
не ходила, только сидела в саду, на солнышке. Ее привезли в Ниццу знакомые и
здесь оставили. Ни на одном языке, кроме русского, она не говорила, очень
скучала, мечтала о возвращении домой, но одна ехать не решалась.
Чехов пожалел ее и вскоре - надо было видеть ее радость - объявил ей:
- Собирайтесь, едут мои знакомые, они доставят вас до самой Москвы!
В виде благодарности "Трущоба" должна была отвезти кому-то в подарок от
Антона Павловича две палки. Вообще всем, возвращавшимся в Россию, давались
поручения. Антон Павлович очень любил делать подарки, предметы посылались
иногда самые неожиданные, например - штопор...
Рядом с "Трущобой" сидели и, не умолкая, болтали две "баронессы"{3},
мать и дочь, худые, высокие, с длинными носами, модно, но безвкусно одетые.
Клички давать не пришлось, ярлычок был уже приклеен! Но как-то раз дочка
явилась с большим черепаховым гребнем, воткнутым в высокую прическу; гребень
был похож на рыбий хвост. С тех пор молодая баронесса стала называться "рыба
хвостом кверху". В моих карикатурах начался "роман" - Чехов ухаживает за
"рыбой". Старая баронесса препятствует - он беден; она заметила, что в
рулетку он всегда проигрывает. Чехов в вагоне, возвращается из Монте-Карло с
большим мешком золота, с оружием - штопором - в руке, охраняет свое
сокровище, а баронессы сидят напротив и умильно на него смотрят. Чехов в
красном галстуке - у него было пристрастие к этому цвету - делает
предложение. Встреча в Мелихове: родители, сестра, домочадцы и собаки...
Чехов тащит на плече пальму.
- Хорошо бы такую в Мелихове посадить! - говорил он, любуясь
какой-нибудь особенно высокой [пальмой].
Свадьба, кортеж знакомых... молодые уезжают на собственной яхте.
Антону Павловичу нравились мои рисунки, он шутил:
- Вы скоро будете большие деньги загребать, как мой брат Николай!
Всегда будете на извозчиках ездить!
От других лиц остались в памяти только прозвища: \369\ "дама, которая
думает, что она еще может нравиться", "дорогая кукла". Прозвища
устанавливались твердо. Если я спрашивала: пойдем сегодня к "Кукле"? Антон
Павлович непременно поправлял: к "Дорогой кукле". Эта дама была женой
какого-то губернатора. Она была больна, лежала в постели всегда в очень
нарядных белых кофточках, отделанных кружевами и яркими бантиками, каждый
раз другого цвета. Она скучала и очень просила приходить к ней по вечерам.
Чехова читала{4}.
По утрам Антон Павлович гулял на Promenade des Anglais и, греясь на
солнце, читал французские газеты. В то время они были очень интересны - шло
дело Дрейфуса, о котором Чехов не мог говорить без волнения.
Из России получалось "Новое время". Прочитав номер газеты, Антон
Павлович никогда не забывал заклеить его новой бандеролью с адресом Menton.
Maison Russe{5} и опустить в почтовый ящик. По утру же неизменно перед домом
появлялись, по выражению Антона Павловича, "сборщики податей" - певцы,
музыканты со скрипкой, мандолиной, гитарой. Антон Павлович любил их слушать,
и "подать" всегда была приготовлена.
Однажды пришла совсем незнакомая девочка-подросток и так серьезно и
энергично потребовала, чтобы Чехов позировал ей для фотографии, что ему
пришлось согласиться и быть "жертвой славы"! На другой день был прислан
большой букет цветов, вероятно от нее, но фотографии не было.
Писем Антон Павлович получал много, и сам писал их много, но уверял,
что не любит писать писем.
- Некогда, видите, какой большой писательский бугор у меня на пальце?
Кончаю один рассказ, сейчас же надо писать следующий... Трудно только
заглавие придумать, и первые строки тоже трудно, а потом все само пишется...
и зачем заглавия? Просто бы Э 1, 2 и т.д.
Однажды, взглянув на адрес, написанный мной на конверте, он накинулся
на меня:
- Вам не стыдно так неразборчиво писать адрес? Ведь вы затрудняете
работу почтальона!
Я устыдилась и запомнила.
Даже в таких мелочах проявлялась та действенная и неустанная любовь к
людям, которая так поражает и трогает в Чехове. И как его возмущали
обывательская некультурность и отсутствие любознательности!
Рассказывал... Люди обеспеченные, могут жить хорошо. В парадных
комнатах все отлично, в детской - грязновато, \370\ в кухне - тараканы! А
спросите их, есть ли у них в доме Пушкин? Конечно, не окажется.
Между завтраком и обедом публика пансиона ездила в Монте-Карло,
разговоры за столом обыкновенно касались этого развлечения. Ездил и Чехов и
находил, что там очень много интересного. Один раз он видел, как
проигравшийся англичанин, сидя за игорным столом с очень равнодушным лицом,
изорвал в клочки свое портмоне, смял и скрутил металлический ободок, и потом
только, очень спокойно, пошел.
По вечерам очень часто приходил приятель Антона Павловича, доктор
Вальтер{6}, и мы втроем пили чай в комнате Чехова; в пансионе чай вечером не
полагался, но мы, по русской привычке, не обходились без него. Вспоминали и
говорили о России. Антон Павлович очень любил зиму, снег и скучал о них,
"как сибирская лайка".
Впоследствии, когда ему пришлось устраивать свой сад в Ялте, где в
садах много вечнозеленых растений, он насадил деревья с опадающей листвой,
чтобы "чувствовать весну". Он очень любил цветы. В Мелихове он разводил
розы, гордился ими. Гостьям-дачницам из соседнего имения (Васькина) он сам
нарезал букеты. Но срезал "спелые" цветы, те, которые нужно было срезать по
правилам садоводства, и "чеховские" розы иногда начинали осыпаться дорогой,
к большому огорчению дачниц, особенно одной, поклонницы Чехова, которую
Антон Павлович прозвал "Аделаидой". Звали ее совсем иначе.
- Она похожа на Аделаиду{7}, - говорил он.
Тут же около роз находился огород с любимыми "красненькими" (помидоры)
и "синенькими" (баклажаны) и другими овощами.
Раз я рисовала флигелек Антона Павловича с красным флажком на крыше,
означавшим, что хозяин - дома и соседи-крестьяне могут приходить за советом.
Хозяин, разговаривая со мной, прохаживался по дорожке за моей спиной, и
неизменные его спутники таксы: "царский вагон", или Бром, и "рыжая корова",
или Хина, сопровождали его. Кончаю рисовать, поднимаюсь, стоять не могу! Моя
туфля-лодочка держалась только на носке, а в пятку Антон Павлович успел
всунуть луковицу! Трудно было даже предположить, что Чехов тяжело болен, так
он был весел и жизнерадостен.
- И я и Левитан не ценили жизни, пока были совершенно здоровы, теперь
только, когда мы оба серьезно заболели, мы поняли ее прелесть! \371\
В то время, когда я была в Мелихове, Антон Павлович собирал для издания
все свои рассказы, напечатанные в юмористических журналах{8}. Его брат
разбирал эти старые журналы и вслух читал рассказы. Чехов заливался смехом:
- Это мой рассказ? Совсем не помню! А смешно...
В ходу были всякие домашние словечки, забавные прибаутки. Антон
Павлович поддразнивал меня и, если я попадалась, - утешал:
- Говорить глупости - привилегия умных людей!
Себя называл Потемкиным:
- Когда я еду мимо церкви, всегда звонят, так было с Потемкиным.
Я усомнилась. Дня через два, рано утром, мы поехали на станцию.
Проезжаем через село, равняемся с церковью - зазвонили колокола.
- Слышите?! Что я вам говорил? - И тут же спросил, неожиданные вопросы
были ему свойственны: - А вы играли в моем "Медведе"? Нет? Очень приятно, а
то каждая почти барышня начинает свое знакомство со мной: "А я играла вашего
"Медведя"!"
Кроме Мелихова, общие воспоминания у нас были и о Богимове, где Чеховы
провели лето и куда я попала через несколько лет после них. В гостиной с
колоннами все так же еще стоял большой старинный диван карельской березы; на
спинке его было написано братом Антона Павловича такое стихотворение:
На этом просторном диване,
От тяжких трудов опочив,
Валялся здесь Чехов в нирване,
Десяток листов исстрочив.
Здесь сил набирался писатель,
Мотивы и темы искал.
О, как же ты счастлив, читатель,
Что этот диван увидал!
В соседнем имении вокруг сада шла, совсем необычно, аллея из елок.
Отсюда она попала в "Дом с мезонином".
Так в воспоминаниях о России проходило вечернее чаепитие у Антона
Павловича в Ницце. Он норовил его затянуть, но д-р Вальтер не позволял ему
поздно ложиться спать.
Приблизительно около десяти часов где-то по соседству кричал осел, и
каждый раз, несмотря на то, что мы знали об этом, так громко и неожиданно,
что Антон Павлович начинал смеяться. Ослиный крик стал считаться
сигналом \372\ к окончанию нашей вечерней беседы. Д-р Вальтер и я желали
Антону Павловичу покойной ночи и уходили. Помню одно исключение - встречу
Нового 98 года - ровно в полночь.
Весной 98 года Антон Павлович приехал в Париж. Максим Максимович
Ковалевский и я встретили его на вокзале. Приехал бодрый и веселый. Нашу