Страница:
в дремучий Дарагановский лес. Было дико в такую пору видеть, как из мрака к
фонарю протягивались лапы столетних елей и кустов. А дождь лил как из ведра.
Но вот и Максимовка. Отыскали избу горшечника, которую узнаем по битым
вокруг нее черепкам, и, не постучавшись и не окликнув, вламываемся к
Левитану, чтобы сделать ему сюрприз, и направляем на него фонарь.
Левитан вскакивает, хватает револьвер и наводит его на нас. А затем,
узнавши нас, он хмурится от света и говорит:
- Чегт знает, что такое... Какие дугаки. Таких еще свет не
пгоизводил...
Мы посидели у него, посмеялись, А.П. острил много, и благодаря нам
развеселился и Левитан. /89/
А несколько времени спустя он переселился к нам в Бабкино и занял
отдельный маленький флигелек. Один из бабкинских обитателей по этому поводу
написал стихи:
А вот и флигель Левитана,
Художник милый здесь живет,
Встает он очень-очень рано,
И, вставши, тотчас чай он пьет
А.П. написал вывеску и прибил ее над дверью флигелька: "Ссудная касса
купца Левитана".
Такую экскурсию, какую мы совершили в Максимовку, можно было
предпринимать только будучи молодыми и очень веселыми.
В Бабкине А.П. прожил три лета подряд, в 1885, 86 и 87 годах. Здесь он
написал все свои самые веселые, самые жизнерадостные вещи, которые помещал в
"Осколках" и в "Петербургской газете". Писал он на маленьком столике на
чугунных ножках, сделанном из подставки под ножную швейную машину. Его
талант развертывался во всю свою ширь, и Чехов шел быстрым шагом к славе.
Между тем и слава его как врача распространялась вокруг Бабкина по радиусу
по меньшей мере верст в пятнадцать. К нему съезжались и сходились больные со
всех окрестных деревень, так что у нас образовалось нечто вроде амбулатории
с целой аптекой, причем отпускать и развешивать лекарства, а также варить
сложные мази лежало на моей обязанности А.П. как врача не щадили даже по
ночам. Один раз за ним приехали из Карцева, за двенадцать верст, в грозовую
ночь, он захватил с собой и меня, и мы оба, в первый раз в жизни, проезжая
мимо болота, собственными глазами видели блуждающие огни.
В марте 1888 года у А.П. на Кудринской-Садовой заговорили о даче. В
Бабкино ехать уже не хотелось, ибо ему нужны были новые места и новые
сюжеты, и он стал даже поговаривать о Святых горах Харьковской губернии и о
дачах в Карантине близ Таганрога. Но в это время на помощь явился
А.И.Иваненко. Хохол, уроженец города Сумы, он схватился обеими ладонями за
щеки и, покачивая головою с боку на бок, стал с увлечением расхваливать свою
родину и советовать А.П. поехать на дачу именно туда. Он указал при этом на
местных помещиков Линтваревых, живших /90/ около Сум, на Луке. А.П. попросил
его описаться с ними, и вскоре был получен от них благоприятный ответ. Таким
образом, вопрос о поездке в Украину был решен, хотя и не окончательно, так
как А.П. не решался еще сразу нанять дачу заглазно и ехать так далеко всею
семьей, без более точных сведений как о самой даче, так и об ее владельцах
Линтваревых.
В это время я был студентом третьего курса. Заработав перепиской лекций
и печатанием рассказов в детских журналах, как теперь помню, восемьдесят два
рубля, я решил прокатиться на юг, в Таганрог и в Крым, и возвратиться оттуда
прямо на север. Решения ехать в Украину я не одобрял, так как очень привык к
Бабкину и нежно привязался к его милым обитателям. Когда я выезжал 17 апреля
из Москвы, то А.П. обратился ко мне с просьбою свернуть от Курска к Киеву и,
доехав до Ворожбы, снова свернуть на Сумы, побывать у Линтваревых, осмотреть
там дачу на Луке, познакомиться, сообразить, что и как, и обо всем подробно
ему отписать.
Эта поездка не входила в мои планы, тем не менее я туда поехал.
После щегольского Бабкина с его английским парком, цветами и
оранжереями Лука произвела на меня жалкое впечатление. Усадьба была
запущена, посреди двора стояла лужа, в которой с наслаждением валялись
громаднейшие свиньи и плавали утки, сад походил на запущенный лес, да еще в
нем находились могилки покойников - предков Линтваревых; сами Линтваревы,
считавшие себя либералами, увидевши на мне студенческий мундир с ясными
пуговицами, отнеслись ко мне как к консерватору. Одним словом, мое первое
знакомство с Лукой оказалось не в ее пользу. Так я и писал Антону с дороги,
советуя ему не очень торопиться с переездом на лето в Сумы.
Но, пока я гостил в Таганроге да пока ездил в Крым, А.П. все-таки снял
дачу у Линтваревых на Луке и с первых же чисел мая переехал туда с матерью и
сестрой.
Возвратившись с юга, я застал у А.П. поэта А.Н.Плещеева. Старик приехал
к нему гостить из Питера, что при его преклонных годах можно было назвать
настоящим подвигом. Все обитатели Луки носились с ним, как со святыней, -
тут-то я и увидал всех Линтваревых и самую Луку в их настоящем виде. /91/
Вот как А.П. сам охарактеризовал Луку: "Живу я на берегу Псла, во
флигеле старой барской усадьбы. Нанял я дачу заглазно, наугад, и пока еще не
раскаялся в этом. Река широка, глубока, изобильна островами, рыбой и
раками... Берега красивы, зелени много... Природа и жизнь построены по тому
шаблону, который теперь так устарел и бракуется в редакциях, не говоря уж о
соловьях, которые поют день и ночь, о лае собак, который слышится издали, о
старых запущенных садах, о забитых наглухо очень поэтичных и грустных
усадьбах, в которых живут души красивых женщин, не говоря уж о старых,
дышащих на ладан лакеях-крепостниках, о девицах, жаждущих самой шаблонной
любви. Недалеко от меня имеется даже такой заезженный шаблон, как водяная
мельница (о 16 колесах) с мельником и его дочкой, которая всегда сидит у
окна и, по-видимому, чего-то ждет. Все, что я теперь вижу и слышу, мне
кажется давно уже знакомо по старинным повестям и сказкам" (к А.С.Суворину,
30 мая 1888 г.).
Семья Линтваревых состояла из предобрейшей старушки-матери и пяти ее
взрослых детей: две дочери были врачами, третья - бестужевка; один сын был
серьезным пианистом, другой - политическим изгнанником из университета. Все
они были необыкновенно добрые люди, ласковые, отзывчивые и, я сказал бы, не
особенно счастливые. Приезд к ним А.П., а с ним вместе и разных
знаменитостей вроде А.П.Плещеева, которому они привыкли поклоняться еще в
дни своего студенчества, по-видимому пришелся им по вкусу. Установились
превосходные отношения, которые пережили Луку на многие годы. Как и в
Бабкине, и здесь преобладали музыка и разговоры о литературе, в особенности
когда на Луку приехал, тоже на дачу, виолончелист М.Р.Семашко и побывали
А.С.Суворин и К.С.Баранцевич. Ловили рыбу и раков, ездили на челнах к
мельнице и по ту сторону реки. А.П. много писал, но жизнь на Украине
почему-то не давала ему столько тем, как в предшествовавшие годы в Бабкине:
он интересовался ею только платонически. Если не считать старого крепостного
лакея Григория Алексеевича, который навеял ему собою Фирса в "Вишневом
саду", да двух-трех заметок в записной книжке, вроде "Липовая аллея из
пирамидальных тополей", и "Черкесский князь ехал /92/ в малиновом шербете в
открытом фельетоне", какими подарила нас гостившая на Луке учительница Лидия
Федоровна, то Лука в литературном отношении не дала Чехову ничего. Он писал
здесь на уже готовые, привезенные им с собою с севера темы и окружавшую его
жизнь наблюдал только этнографически.
В первый же год пребывания на Луке, в середине лета, А.П. отправился
гостить к А.С.Суворину в Феодосию. Там, совместно с его сыном Алексеем
Алексеевичем, он разработал обширный план поездки в Среднюю Азию и в Персию,
и в июле оба они отправились в путь. Они поехали вдоль кавказского побережья
до Батума, и А.П. писал оттуда восторженные письма: "Я в Абхазии"{92}, и
т.д. Именно по пути в Батум чуть не случилось столкновение двух пароходов -
"Дира", на котором ехал Чехов, и английского "Твиди". Но путешествию в
Среднюю Азию не суждено было осуществиться, так как по пути получилась из
Феодосии телеграмма, что неожиданно скончался другой сын Суворина, и
попутчику А.П. необходимо было спешно вернуться домой. Доехав только до
Баку, оба путника вернулись в Тифлис, затем отправились по Военно-Грузинской
дороге на север, расстались в Тихорецкой, и далее А.П. уже один поехал в
Сумы, на Луку. Но как ни малорезультатна была эта поездка Чехова, она дала
тем не менее ему хотя и отдаленный материал для будущей повести "Дуэль".
В это же лето А.П. совершил две поездки в самую глубь Украины, в июне и
в августе, с целью купить себе там хутор. Он отправился в Миргородский уезд,
туда, "где неистовствовал Ноздрев и где Иван Иванович поссорился с Иваном
Никифоровичем". Обе эти поездки были совершены на лошадях четвериком, в
большом старинном экипаже, через Межиричи, Рашевку, Сары и Бакумовку в
Сорочинцы, где родился Гоголь и где наводила на всех ужас "красная
свитка"{92}. Во второй поездке участвовал и я, и она никогда не изгладится
из моих воспоминаний. На А.П. она произвела тоже сильное впечатление, о чем
он тогда же писал А.Н.Плещееву{92}. Вернулись мы обратно на Луку уже по
железной дороге, через Кременчуг, Полтаву и Люботин.
Приезжал на Луку гостить П.M.Свободин - тогда артист Александринского
театра. Он сразу же завоевал всеобщие симпатии и стал там своим человеком.
Он был /93/ неистощим на выдумки, и случалось даже видеть, как на берегу
Псла он стоял с удочкой и ловил рыбу или раков, нарядившись во фрачную пару,
крахмальные воротнички, белые перчатки и цилиндр. Целой компанией ездили в
соседний городишко Ахтырку, где, чтобы смутить прислугу в гостинице,
П.М.Свободин разыгрывал графа, а А.П. его камердинера и подобострастно
называл его "вашим сиятельством".
Следующее лето (1889 года) Чеховы опять провели на Луке, но уже не так
весело и жизнерадостно, как это было до сих пор. Их семью посетило
несчастье: умер брат А.П. - художник Николай, и до сих пор лежит на мирном
Лучанском кладбище. Смерть его застала А.П. врасплох, когда вместе с братом
Иваном он опять, в третий раз, отправился на лошадях в те же Сорочинцы
смотреть продававшийся хутор. Едва он приехал туда, весь промокший от дождя,
как ему уже подали мою телеграмму о смерти брата, так что пришлось сразу же,
не отдохнувши, ехать обратно на похороны. И в этот второй год приезжал на
Луку П.М.Свободин, но чувствовалось уже не то, и ясно было, что в А.П.
происходило что-то роковое. Он спешил с покупкой хутора, а между тем и в его
здоровье произошла перемена к худшему, и когда мы вернулись затем к осени в
Москву, то я стал слышать через дощатую перегородку, разделявшую наши
спальни, тяжелые припадки утреннего кашля.
В этом году я кончил курс в университете, и, отчасти благодаря моим
лекциям по уголовному праву и судопроизводству, А.П. стал собираться на
Сахалин. Он готовился к этой поездке осень, зиму и часть весны и 20 апреля
1890 года отправился на Дальний Восток. Мы остались сиротами, одни.
Таким образом, 1890 год прошел для Антона Чехова вовсе без каникул.
В его отсутствие я получил место в городе Алексине, Тульской губернии,
на высоком берегу Оки. Это был жалкий городишко, всего только с семьюстами
жителей, но окрестности вокруг него были очаровательны. Вид с кручи, с того
места, где находится собор, вниз на Оку, на протянувшийся через нее, как
кружево, железнодорожный мост, на поселок с лесопилками, развернувшийся на
той стороне, а главное, на Калужскую /94/ губернию с большой дорогой,
обсаженной березами, и рядом с ней на железнодорожное полотно, в особенности
когда взбирался на гору поезд, подталкиваемый сзади вторым локомотивом, -
был не сравним ни с чем. По ту сторону, у станции, на лужку, некто Ковригин
выстроил три дачки. Из одной был виден весь железнодорожный мост и круто
поднимавшийся противоположный берег. И, глядя на нее с этого высокого берега
зимою 1890 года, я даже и в воображении не имел, что мы, Чеховы, будем жить
в ней всей семьей.
Весною 1890 года А.П. отправился на остров Сахалин. Он возвратился
оттуда 8 декабря того же года. После грандиозного путешествия жизнь в Москве
сразу же показалась А.П. мизерной и неинтересной, а потому и не удивительно,
что в начале марта он махнул вместе с А.С.Сувориным за границу. До этого он
еще ни разу не был в Западной Европе. И она поразила его во всех отношениях:
он увлекался в ней и культурностью, и природой, и городами. Он посетил
"голубоглазую" Венецию, Рим, Неаполь. В Неаполе он побывал на самом кратере
Везувия. Затем он отправился в Париж, вкусил все его премудрости. Был в
Биаррице и видел там бой быков, что послужило для него добавлением к тем
тяжелым впечатлениям, которые он испытал на Сахалине, присутствуя при
телесных наказаниях, которым подвергали каторжных. Тем не менее эта поездка
произвела на А.П. очень большое впечатление и послужила для него именно тем
каникулярным отдыхом, который умели ценить разве только одни гимназисты
после многотрудных экзаменов по греческому языку и по латыни.
А тем временем подкрадывался уже май 1891 года, когда необходимо было
подумывать о возвращении на родину и о даче, так как нельзя же было прожить
все лето в Москве.
И вот мне было поручено найти дачу под Алексином во что бы то ни стало.
Так я и получил директиву - "во что бы то ни стало". Мои поиски оказались
безрезультатными, а время не ждало, так как А.П. ехал уже в Россию, и я снял
одну из тех жалких ковригинских дач у железнодорожного моста на берегу Оки,
о которых писал выше.
1-го мая А.П. был уже в Москве, а 3-го в Алексине. Конечно, дача моя
ему не понравилась, так как при ней /95/ не было даже забора, а стояла она
одиноко у опушки леса; было вообще неуютно и невесело, и к тому же с первого
же дня задул такой ветер, что не хотелось выходить на воздух. У нашей сестры
Марии Павловны была подруга Лидия Стахиевна Мизинова, очаровательная
девушка, которую сестра в шутку представляла так: "Подруга моих братьев и
моя". И действительно, эта Лидия Стахиевна, или, как все мы ее звали, Лика,
была нашим лучшим другом. Я не скажу, чтобы кто-нибудь из нас, братьев,
пылал к ней, но нам было с нею весело, и мы без нее скучали. Она обладала
необыкновенным даром понимать шутки и отвечать на них еще более острыми и
более удачными шутками. Она никогда не хныкала, не жаловалась и всегда была
весела, хотя мы и знали отлично, как иногда тяжело ей приходилось в жизни.
Когда она приезжала к нам, то у нас все оживало, и даже отец наш Павел
Егорович подсаживал ее к себе и угощал настоечкой из березовых почек.
Поселившись на даче под Алексином, тотчас же выписали Лику. Она
приехала к нам на пароходе, через Серпухов, вместе с Левитаном, и,
откровенно говоря, нам некуда было их обоих положить. Начались смехи,
неистощимые остроты А.П., влюбленные вздохи Левитана.
Вообще у нас на берегу Оки сразу как-то повеселело. А то угрюмость дачи
и беспрестанный ветер сразу понизили у всех нас настроение - и больше всех
мучился я.
Вместе с Ликой и Левитаном ехал на пароходе молодой человек в поддевке
и в больших сапогах, оказавшийся местным помещиком, некто
E.Д.Былим-Колосовский. Они познакомились. Узнав от Лики, что она едет к
Чеховым, которые поселились на даче у железнодорожного моста, Колосовский
принял это к сведению, потому что не прошло и двух дней, как он уже прислал
за нами две тройки, приглашая нас к себе. Мы поехали. Это было так
провинциально и забавно, а главное - загадочно, так как этого Колосовского
мы, Чеховы, не видали в глаза. Но путешествие вышло довольно интересное.
Проехав верст десять - двенадцать, мы увидали себя в великолепной запущенной
барской усадьбе Богимове, с громадным каменным домом, в котором
останавливалась еще Екатерина II, когда ехала к Потемкину /96/ на юг, с
бесконечными липовыми аллеями, уютной рекой, прудами, водяной мельницей и
пр. и пр. Комнаты в доме были так велики, что эхо повторяло слова. В
гостиной были колонны. В зале - хоры для музыкантов. Кончилось дело тем,
что, побывав в Богимове, А.П. уже писал 17 мая той же Лике, возвратившейся
от нас в Москву, следующие строки: "Золотая, перламутровая и фильдекосовая
Лика... мы оставляем эту дачу и переносим нашу резиденцию в верхний этаж
дома Колосовского, того самого, который напоил Вас молоком и при этом забыл
угостить Вас ягодами"; и 18 мая А.С.Суворину: "Ликуй ныне и веселися,
Сионе!.. Я познакомился с некиим помещиком Колосовским и нанял в его
заброшенной, поэтической усадьбе верхний этаж большого каменного дома. Что
за прелесть, если бы Вы знали. Комнаты громадные, как в благородном
собрании, парк дивный, с такими аллеями, каких я никогда не видел, река,
пруд, церковь для моих стариков и все, все удобства". И 20 мая ему же: "Я
перебрался на другую дачу. Какое раздолье! Комнаты громадные. Когда мы
устанавливали мебель, то утомились от непривычного хождения по громадным
комнатам. Прекрасный парк, пруд, речка с мельницей, лодка - все это состоит
из множества подробностей, просто очаровательных".
В Богимове мы уже застали "готовых" дачников. Это были: В.А.Вагнер -
впоследствии известный профессор зоологии, живший там с женой и тетушкой, и
семья тоже известного художника, академика А.А.Киселева, которая состояла из
премилых детей-подростков, угощавших А.П. спектаклями из ими же
инсценированных его рассказов{96}. Сам А.А.Киселев был в начале лета на
этюдах на Кавказе, но вскоре возвратился в Богимово. Таким образом, в
интеллигентной компании недостатка не было, и жизнь протекала далеко не
скучно.
А.П. занимал в Богимове бывшую гостиную - громадную комнату с колоннами
и с таким невероятных размеров диваном, что на нем можно было усадить рядком
человек двенадцать. На этом диване он опал. Когда ночью проносилась гроза,
то от ярких молний вспыхивали все громадные окна, так что становилось даже
жутко. Каждое утро А.П. поднимался чуть свет, часа в четыре, поднимался
вместе с ним и я спозаранку и варил кофе в специально привезенном мною из
Тулы /97/ двухэтажном кофейнике. Напившись кофе, А.П. усаживался за работу,
причем всегда писал не на столе, а на подоконнике, то и дело поглядывая в
парк. Писал он свою повесть "Дуэль" и приводил в порядок сахалинские
материалы, что действительно представляло собою "каторжную работу". Работал
он, не отрываясь, до одиннадцати часов, после чего ходил в лес за грибами,
ловил рыбу или расставлял верши. В час дня мы обедали, причем на моей
обязанности лежало приготовить к обеду какую-нибудь вкусную горячую закуску,
о чем всегда просила меня мать, - и я изощрялся на все лады и достиг такого
совершенства, что из меня выработался потом довольно сносный и
изобретательный кулинар. И сам А.П. настолько привык в Богимове к моему
творчеству, что всякий раз, выходя к столу, обращался ко мне с вопросом:
- Миша, нет ли у тебя чего-нибудь такого-этакого подзакусить?
После обеда А.П. ложился спать, а затем снова принимался за работу и не
отрывался от нее до самого вечера. Вечером же начинались дебаты с зоологом
В.А.Вагнером на темы о вырождении, о праве сильного, о подборе и т.д.,
легшие в основу философии фон Корена в "Дуэли".
Этим я заканчиваю каникулы Антона Чехова. Богимову было суждено
остаться последней дачей А.П., так как в следующем, 1892 году он уже
приобрел свое собственное имение Мелихово, и его дачные мытарства
окончились. Теперь лето и зима соединились для него вместе, и сельская
жизнь, о которой он всегда так мечтал, приняла его в свои объятия сразу на
целые годы и продолжалась до тех пор, пока болезнь не заставила его бросить
север и переселиться на постоянное жительство в Крым. /98/
Сорок пять лет тому назад. По многочисленным материалам мы легко себе
представляем Антона Павловича в семейном кругу, в домашней обстановке
московской, мелиховской или ялтинской, наконец хорошо знаем его литературное
окружение. Но есть еще маленький, дружный коллектив, где Чехов часто и
охотно бывал. И эта черточка из его биографии сравнительно слабо освещена.
Чтобы полнее воспринять изображаемый здесь эпизод, нужно перенестись в
Москву восьмидесятых годов. Постановка оперного дела тогда была довольно
печальна.
За кулисами Большого театра царил бюрократизм, на сцене господствовала
рутина, оперы ставились без всякого разбора, небрежно и спешно.
Оживление в этой области искусства началось только после организации
"Частной русской оперы"{98}.
Раньше центр тяжести лежал исключительно на инструментально-вокальных
силах - слушатели обращали внимание только на голос и оркестр. Самая же
постановка, так сказать, оформление спектакля стояли на втором плане.
И вот в "Частной опере" впервые в России были привлечены к участию в
сценической постановке художники. Вместо шаблонных, грубо намалеванных,
пышных, но безвкусных декораций перед глазами изумленных и очарованных
зрителей засверкали чудесные полотна /99/ по изумительно интересным эскизам
В.М.Васнецова, Поленова, Врубеля, Коровина, Серова...
Здесь осуществилось гармоническое сочетание трех родов искусства -
музыки, драмы (то есть вдумчивой игры) и живописи.
Открытие спектаклей "Частной оперы" состоялось 9 января 1885 года.
Поставлена была "Русалка" (эскизы В.Васнецова), но к подготовке этого
спектакля было приступлено значительно раньше. Еще с осени 1884 года шли
усиленные репетиции этой оперы, потом "Фауста" и "Виндзорских кумушек"
(эскизы В.Д.Поленова).
Вместо банальных "оперных" костюмов (над чем так добродушно
подсмеивался Станиславский, имевший к ним некоторое тяготение), мишурно
красивых, театрально маскарадных, но безлично условных, появились стильные,
выдержанные в духе времени одеяния; вместо хористов, специально наряженных
для оперы, на подмостках задвигалась и зашумела подлинная толпа.
Словом, все было сделано, чтобы воскресить старину с ее своеобразием,
чтобы со сцены веяло ароматом эпохи, чтобы глядел подлинный облик древней
Руси или западноевропейского средневековья.
Подготовка велась с огромным увлечением и глубокой любовью к делу.
Одним из таких уголков художественной работы являлась декорационная
мастерская на 1-й Мещанской.
Во дворе довольно грязного дома какая-то мастерская была приспособлена
для писания декораций. Мрачные, когда-то беленые стены теперь разрисованы,
как водится, усердием маляра или умелой рукой талантливого декоратора, не
пожалевших ярких красок - ультрамарина, а то и бакана. Издали стены
напоминали распущенный павлиний хвост, местами ощипанный, или кусок
затейливой восточной ткани. (Сравни карикатуры в пушкинских черновых
тетрадях.) Средняя стена обращена в арку, разделяющую помещение на две
больших половины. Громадная русская печь в средине. Смеркается. Зажжены
лампы с конусообразными абажурами; свет широкими пучками падает вниз, делая
черным и без того закопченный потолок. Воздух спертый: пахнет клеем,
льняными новыми холстами. Весь пол устлан только что сшитыми и
загрунтованными занавесями декораций, написанных днем. Играют свежие /100/
краски причудливыми заливами, вышедшими из-под кисти в процессе
непосредственного творчества, которое еще не предстало перед глазами
присяжного знатока - критика или рядового зрителя. Еще нет ни охлаждающих
порицаний, ни увлекающих восторгов. Это один из лучших моментов жизни
художника-декоратора - момент самовлюбленности, сменяющийся подчас
неудовлетворением, исканием чего-то ярко наметившегося, но еще не
достигнутого. Радость и страдание рядом...
Единственный пункт наблюдения над результатом работы - самая высокая
точка в мастерской - это печка, доминирующая над всем. Снизу она ярко
освещена, верх же ее теряется в таинственных полутонах. К ней приставлена
стремянка, на самой печи подстилкой служат свободные холсты. Что может быть
приятнее после тяжелой, напряженной работы, в ожидании просушки холстов,
лежать, сидеть, отдыхать и глядеть сверху, уже целиком воспринимая оживающие
формы и краски, по чутью только угадываемые внизу, вблизи, во время процесса
работы, и намечать дальнейшее разрешение задачи?
Вечер. Уже десять часов. Исаак Ильич Левитан, Николай Павлович Чехов и
я - счастливые обитатели этой печи. Константин Коровин тоже писал здесь, но
у него с Левитаном было художественное соревнование, поэтому он работал
отдельно. Ноги гудят от усталости. Надо передохнуть, чтобы с новой энергией
писать всю ночь, так как назавтра генеральная репетиция.
Маляр Москвичев, успевший хлебнуть лишнее, тоже покоится в холстах, у
подножия этой печи.
Тишина... Вот хлопнула входная дверь с ее скрипучим припевом. Кто бы
мог зайти в такой поздний час? Если "сам", патрон, Савва Иванович Мамонтов,
- тогда было бы шумнее, так как с хозяином непременно явились бы его
постоянные спутники и ассистенты. Ну, значит, обычный наш посетитель,
появляющийся запросто, как только выберет свободный вечерок. Знакомые шаги,
знакомое приветствие, хорошо знакомая фигура с милым, улыбающимся лицом.
Сразу повысилось настроение, мы рады дорогому гостю. Вошедший
раздевается, мы глядим сверху на стройный силуэт в скромной серой пиджачной
паре и дружелюбно приглашаем: /101/
- Лезьте, лезьте, Антон Павлович, к нам на печь!.. Здесь тепло, уютно,
да чай с колбасой еще вдобавок.
Любили мы приход "Чехонте", который неизменно вносил с собой
фонарю протягивались лапы столетних елей и кустов. А дождь лил как из ведра.
Но вот и Максимовка. Отыскали избу горшечника, которую узнаем по битым
вокруг нее черепкам, и, не постучавшись и не окликнув, вламываемся к
Левитану, чтобы сделать ему сюрприз, и направляем на него фонарь.
Левитан вскакивает, хватает револьвер и наводит его на нас. А затем,
узнавши нас, он хмурится от света и говорит:
- Чегт знает, что такое... Какие дугаки. Таких еще свет не
пгоизводил...
Мы посидели у него, посмеялись, А.П. острил много, и благодаря нам
развеселился и Левитан. /89/
А несколько времени спустя он переселился к нам в Бабкино и занял
отдельный маленький флигелек. Один из бабкинских обитателей по этому поводу
написал стихи:
А вот и флигель Левитана,
Художник милый здесь живет,
Встает он очень-очень рано,
И, вставши, тотчас чай он пьет
А.П. написал вывеску и прибил ее над дверью флигелька: "Ссудная касса
купца Левитана".
Такую экскурсию, какую мы совершили в Максимовку, можно было
предпринимать только будучи молодыми и очень веселыми.
В Бабкине А.П. прожил три лета подряд, в 1885, 86 и 87 годах. Здесь он
написал все свои самые веселые, самые жизнерадостные вещи, которые помещал в
"Осколках" и в "Петербургской газете". Писал он на маленьком столике на
чугунных ножках, сделанном из подставки под ножную швейную машину. Его
талант развертывался во всю свою ширь, и Чехов шел быстрым шагом к славе.
Между тем и слава его как врача распространялась вокруг Бабкина по радиусу
по меньшей мере верст в пятнадцать. К нему съезжались и сходились больные со
всех окрестных деревень, так что у нас образовалось нечто вроде амбулатории
с целой аптекой, причем отпускать и развешивать лекарства, а также варить
сложные мази лежало на моей обязанности А.П. как врача не щадили даже по
ночам. Один раз за ним приехали из Карцева, за двенадцать верст, в грозовую
ночь, он захватил с собой и меня, и мы оба, в первый раз в жизни, проезжая
мимо болота, собственными глазами видели блуждающие огни.
В марте 1888 года у А.П. на Кудринской-Садовой заговорили о даче. В
Бабкино ехать уже не хотелось, ибо ему нужны были новые места и новые
сюжеты, и он стал даже поговаривать о Святых горах Харьковской губернии и о
дачах в Карантине близ Таганрога. Но в это время на помощь явился
А.И.Иваненко. Хохол, уроженец города Сумы, он схватился обеими ладонями за
щеки и, покачивая головою с боку на бок, стал с увлечением расхваливать свою
родину и советовать А.П. поехать на дачу именно туда. Он указал при этом на
местных помещиков Линтваревых, живших /90/ около Сум, на Луке. А.П. попросил
его описаться с ними, и вскоре был получен от них благоприятный ответ. Таким
образом, вопрос о поездке в Украину был решен, хотя и не окончательно, так
как А.П. не решался еще сразу нанять дачу заглазно и ехать так далеко всею
семьей, без более точных сведений как о самой даче, так и об ее владельцах
Линтваревых.
В это время я был студентом третьего курса. Заработав перепиской лекций
и печатанием рассказов в детских журналах, как теперь помню, восемьдесят два
рубля, я решил прокатиться на юг, в Таганрог и в Крым, и возвратиться оттуда
прямо на север. Решения ехать в Украину я не одобрял, так как очень привык к
Бабкину и нежно привязался к его милым обитателям. Когда я выезжал 17 апреля
из Москвы, то А.П. обратился ко мне с просьбою свернуть от Курска к Киеву и,
доехав до Ворожбы, снова свернуть на Сумы, побывать у Линтваревых, осмотреть
там дачу на Луке, познакомиться, сообразить, что и как, и обо всем подробно
ему отписать.
Эта поездка не входила в мои планы, тем не менее я туда поехал.
После щегольского Бабкина с его английским парком, цветами и
оранжереями Лука произвела на меня жалкое впечатление. Усадьба была
запущена, посреди двора стояла лужа, в которой с наслаждением валялись
громаднейшие свиньи и плавали утки, сад походил на запущенный лес, да еще в
нем находились могилки покойников - предков Линтваревых; сами Линтваревы,
считавшие себя либералами, увидевши на мне студенческий мундир с ясными
пуговицами, отнеслись ко мне как к консерватору. Одним словом, мое первое
знакомство с Лукой оказалось не в ее пользу. Так я и писал Антону с дороги,
советуя ему не очень торопиться с переездом на лето в Сумы.
Но, пока я гостил в Таганроге да пока ездил в Крым, А.П. все-таки снял
дачу у Линтваревых на Луке и с первых же чисел мая переехал туда с матерью и
сестрой.
Возвратившись с юга, я застал у А.П. поэта А.Н.Плещеева. Старик приехал
к нему гостить из Питера, что при его преклонных годах можно было назвать
настоящим подвигом. Все обитатели Луки носились с ним, как со святыней, -
тут-то я и увидал всех Линтваревых и самую Луку в их настоящем виде. /91/
Вот как А.П. сам охарактеризовал Луку: "Живу я на берегу Псла, во
флигеле старой барской усадьбы. Нанял я дачу заглазно, наугад, и пока еще не
раскаялся в этом. Река широка, глубока, изобильна островами, рыбой и
раками... Берега красивы, зелени много... Природа и жизнь построены по тому
шаблону, который теперь так устарел и бракуется в редакциях, не говоря уж о
соловьях, которые поют день и ночь, о лае собак, который слышится издали, о
старых запущенных садах, о забитых наглухо очень поэтичных и грустных
усадьбах, в которых живут души красивых женщин, не говоря уж о старых,
дышащих на ладан лакеях-крепостниках, о девицах, жаждущих самой шаблонной
любви. Недалеко от меня имеется даже такой заезженный шаблон, как водяная
мельница (о 16 колесах) с мельником и его дочкой, которая всегда сидит у
окна и, по-видимому, чего-то ждет. Все, что я теперь вижу и слышу, мне
кажется давно уже знакомо по старинным повестям и сказкам" (к А.С.Суворину,
30 мая 1888 г.).
Семья Линтваревых состояла из предобрейшей старушки-матери и пяти ее
взрослых детей: две дочери были врачами, третья - бестужевка; один сын был
серьезным пианистом, другой - политическим изгнанником из университета. Все
они были необыкновенно добрые люди, ласковые, отзывчивые и, я сказал бы, не
особенно счастливые. Приезд к ним А.П., а с ним вместе и разных
знаменитостей вроде А.П.Плещеева, которому они привыкли поклоняться еще в
дни своего студенчества, по-видимому пришелся им по вкусу. Установились
превосходные отношения, которые пережили Луку на многие годы. Как и в
Бабкине, и здесь преобладали музыка и разговоры о литературе, в особенности
когда на Луку приехал, тоже на дачу, виолончелист М.Р.Семашко и побывали
А.С.Суворин и К.С.Баранцевич. Ловили рыбу и раков, ездили на челнах к
мельнице и по ту сторону реки. А.П. много писал, но жизнь на Украине
почему-то не давала ему столько тем, как в предшествовавшие годы в Бабкине:
он интересовался ею только платонически. Если не считать старого крепостного
лакея Григория Алексеевича, который навеял ему собою Фирса в "Вишневом
саду", да двух-трех заметок в записной книжке, вроде "Липовая аллея из
пирамидальных тополей", и "Черкесский князь ехал /92/ в малиновом шербете в
открытом фельетоне", какими подарила нас гостившая на Луке учительница Лидия
Федоровна, то Лука в литературном отношении не дала Чехову ничего. Он писал
здесь на уже готовые, привезенные им с собою с севера темы и окружавшую его
жизнь наблюдал только этнографически.
В первый же год пребывания на Луке, в середине лета, А.П. отправился
гостить к А.С.Суворину в Феодосию. Там, совместно с его сыном Алексеем
Алексеевичем, он разработал обширный план поездки в Среднюю Азию и в Персию,
и в июле оба они отправились в путь. Они поехали вдоль кавказского побережья
до Батума, и А.П. писал оттуда восторженные письма: "Я в Абхазии"{92}, и
т.д. Именно по пути в Батум чуть не случилось столкновение двух пароходов -
"Дира", на котором ехал Чехов, и английского "Твиди". Но путешествию в
Среднюю Азию не суждено было осуществиться, так как по пути получилась из
Феодосии телеграмма, что неожиданно скончался другой сын Суворина, и
попутчику А.П. необходимо было спешно вернуться домой. Доехав только до
Баку, оба путника вернулись в Тифлис, затем отправились по Военно-Грузинской
дороге на север, расстались в Тихорецкой, и далее А.П. уже один поехал в
Сумы, на Луку. Но как ни малорезультатна была эта поездка Чехова, она дала
тем не менее ему хотя и отдаленный материал для будущей повести "Дуэль".
В это же лето А.П. совершил две поездки в самую глубь Украины, в июне и
в августе, с целью купить себе там хутор. Он отправился в Миргородский уезд,
туда, "где неистовствовал Ноздрев и где Иван Иванович поссорился с Иваном
Никифоровичем". Обе эти поездки были совершены на лошадях четвериком, в
большом старинном экипаже, через Межиричи, Рашевку, Сары и Бакумовку в
Сорочинцы, где родился Гоголь и где наводила на всех ужас "красная
свитка"{92}. Во второй поездке участвовал и я, и она никогда не изгладится
из моих воспоминаний. На А.П. она произвела тоже сильное впечатление, о чем
он тогда же писал А.Н.Плещееву{92}. Вернулись мы обратно на Луку уже по
железной дороге, через Кременчуг, Полтаву и Люботин.
Приезжал на Луку гостить П.M.Свободин - тогда артист Александринского
театра. Он сразу же завоевал всеобщие симпатии и стал там своим человеком.
Он был /93/ неистощим на выдумки, и случалось даже видеть, как на берегу
Псла он стоял с удочкой и ловил рыбу или раков, нарядившись во фрачную пару,
крахмальные воротнички, белые перчатки и цилиндр. Целой компанией ездили в
соседний городишко Ахтырку, где, чтобы смутить прислугу в гостинице,
П.М.Свободин разыгрывал графа, а А.П. его камердинера и подобострастно
называл его "вашим сиятельством".
Следующее лето (1889 года) Чеховы опять провели на Луке, но уже не так
весело и жизнерадостно, как это было до сих пор. Их семью посетило
несчастье: умер брат А.П. - художник Николай, и до сих пор лежит на мирном
Лучанском кладбище. Смерть его застала А.П. врасплох, когда вместе с братом
Иваном он опять, в третий раз, отправился на лошадях в те же Сорочинцы
смотреть продававшийся хутор. Едва он приехал туда, весь промокший от дождя,
как ему уже подали мою телеграмму о смерти брата, так что пришлось сразу же,
не отдохнувши, ехать обратно на похороны. И в этот второй год приезжал на
Луку П.М.Свободин, но чувствовалось уже не то, и ясно было, что в А.П.
происходило что-то роковое. Он спешил с покупкой хутора, а между тем и в его
здоровье произошла перемена к худшему, и когда мы вернулись затем к осени в
Москву, то я стал слышать через дощатую перегородку, разделявшую наши
спальни, тяжелые припадки утреннего кашля.
В этом году я кончил курс в университете, и, отчасти благодаря моим
лекциям по уголовному праву и судопроизводству, А.П. стал собираться на
Сахалин. Он готовился к этой поездке осень, зиму и часть весны и 20 апреля
1890 года отправился на Дальний Восток. Мы остались сиротами, одни.
Таким образом, 1890 год прошел для Антона Чехова вовсе без каникул.
В его отсутствие я получил место в городе Алексине, Тульской губернии,
на высоком берегу Оки. Это был жалкий городишко, всего только с семьюстами
жителей, но окрестности вокруг него были очаровательны. Вид с кручи, с того
места, где находится собор, вниз на Оку, на протянувшийся через нее, как
кружево, железнодорожный мост, на поселок с лесопилками, развернувшийся на
той стороне, а главное, на Калужскую /94/ губернию с большой дорогой,
обсаженной березами, и рядом с ней на железнодорожное полотно, в особенности
когда взбирался на гору поезд, подталкиваемый сзади вторым локомотивом, -
был не сравним ни с чем. По ту сторону, у станции, на лужку, некто Ковригин
выстроил три дачки. Из одной был виден весь железнодорожный мост и круто
поднимавшийся противоположный берег. И, глядя на нее с этого высокого берега
зимою 1890 года, я даже и в воображении не имел, что мы, Чеховы, будем жить
в ней всей семьей.
Весною 1890 года А.П. отправился на остров Сахалин. Он возвратился
оттуда 8 декабря того же года. После грандиозного путешествия жизнь в Москве
сразу же показалась А.П. мизерной и неинтересной, а потому и не удивительно,
что в начале марта он махнул вместе с А.С.Сувориным за границу. До этого он
еще ни разу не был в Западной Европе. И она поразила его во всех отношениях:
он увлекался в ней и культурностью, и природой, и городами. Он посетил
"голубоглазую" Венецию, Рим, Неаполь. В Неаполе он побывал на самом кратере
Везувия. Затем он отправился в Париж, вкусил все его премудрости. Был в
Биаррице и видел там бой быков, что послужило для него добавлением к тем
тяжелым впечатлениям, которые он испытал на Сахалине, присутствуя при
телесных наказаниях, которым подвергали каторжных. Тем не менее эта поездка
произвела на А.П. очень большое впечатление и послужила для него именно тем
каникулярным отдыхом, который умели ценить разве только одни гимназисты
после многотрудных экзаменов по греческому языку и по латыни.
А тем временем подкрадывался уже май 1891 года, когда необходимо было
подумывать о возвращении на родину и о даче, так как нельзя же было прожить
все лето в Москве.
И вот мне было поручено найти дачу под Алексином во что бы то ни стало.
Так я и получил директиву - "во что бы то ни стало". Мои поиски оказались
безрезультатными, а время не ждало, так как А.П. ехал уже в Россию, и я снял
одну из тех жалких ковригинских дач у железнодорожного моста на берегу Оки,
о которых писал выше.
1-го мая А.П. был уже в Москве, а 3-го в Алексине. Конечно, дача моя
ему не понравилась, так как при ней /95/ не было даже забора, а стояла она
одиноко у опушки леса; было вообще неуютно и невесело, и к тому же с первого
же дня задул такой ветер, что не хотелось выходить на воздух. У нашей сестры
Марии Павловны была подруга Лидия Стахиевна Мизинова, очаровательная
девушка, которую сестра в шутку представляла так: "Подруга моих братьев и
моя". И действительно, эта Лидия Стахиевна, или, как все мы ее звали, Лика,
была нашим лучшим другом. Я не скажу, чтобы кто-нибудь из нас, братьев,
пылал к ней, но нам было с нею весело, и мы без нее скучали. Она обладала
необыкновенным даром понимать шутки и отвечать на них еще более острыми и
более удачными шутками. Она никогда не хныкала, не жаловалась и всегда была
весела, хотя мы и знали отлично, как иногда тяжело ей приходилось в жизни.
Когда она приезжала к нам, то у нас все оживало, и даже отец наш Павел
Егорович подсаживал ее к себе и угощал настоечкой из березовых почек.
Поселившись на даче под Алексином, тотчас же выписали Лику. Она
приехала к нам на пароходе, через Серпухов, вместе с Левитаном, и,
откровенно говоря, нам некуда было их обоих положить. Начались смехи,
неистощимые остроты А.П., влюбленные вздохи Левитана.
Вообще у нас на берегу Оки сразу как-то повеселело. А то угрюмость дачи
и беспрестанный ветер сразу понизили у всех нас настроение - и больше всех
мучился я.
Вместе с Ликой и Левитаном ехал на пароходе молодой человек в поддевке
и в больших сапогах, оказавшийся местным помещиком, некто
E.Д.Былим-Колосовский. Они познакомились. Узнав от Лики, что она едет к
Чеховым, которые поселились на даче у железнодорожного моста, Колосовский
принял это к сведению, потому что не прошло и двух дней, как он уже прислал
за нами две тройки, приглашая нас к себе. Мы поехали. Это было так
провинциально и забавно, а главное - загадочно, так как этого Колосовского
мы, Чеховы, не видали в глаза. Но путешествие вышло довольно интересное.
Проехав верст десять - двенадцать, мы увидали себя в великолепной запущенной
барской усадьбе Богимове, с громадным каменным домом, в котором
останавливалась еще Екатерина II, когда ехала к Потемкину /96/ на юг, с
бесконечными липовыми аллеями, уютной рекой, прудами, водяной мельницей и
пр. и пр. Комнаты в доме были так велики, что эхо повторяло слова. В
гостиной были колонны. В зале - хоры для музыкантов. Кончилось дело тем,
что, побывав в Богимове, А.П. уже писал 17 мая той же Лике, возвратившейся
от нас в Москву, следующие строки: "Золотая, перламутровая и фильдекосовая
Лика... мы оставляем эту дачу и переносим нашу резиденцию в верхний этаж
дома Колосовского, того самого, который напоил Вас молоком и при этом забыл
угостить Вас ягодами"; и 18 мая А.С.Суворину: "Ликуй ныне и веселися,
Сионе!.. Я познакомился с некиим помещиком Колосовским и нанял в его
заброшенной, поэтической усадьбе верхний этаж большого каменного дома. Что
за прелесть, если бы Вы знали. Комнаты громадные, как в благородном
собрании, парк дивный, с такими аллеями, каких я никогда не видел, река,
пруд, церковь для моих стариков и все, все удобства". И 20 мая ему же: "Я
перебрался на другую дачу. Какое раздолье! Комнаты громадные. Когда мы
устанавливали мебель, то утомились от непривычного хождения по громадным
комнатам. Прекрасный парк, пруд, речка с мельницей, лодка - все это состоит
из множества подробностей, просто очаровательных".
В Богимове мы уже застали "готовых" дачников. Это были: В.А.Вагнер -
впоследствии известный профессор зоологии, живший там с женой и тетушкой, и
семья тоже известного художника, академика А.А.Киселева, которая состояла из
премилых детей-подростков, угощавших А.П. спектаклями из ими же
инсценированных его рассказов{96}. Сам А.А.Киселев был в начале лета на
этюдах на Кавказе, но вскоре возвратился в Богимово. Таким образом, в
интеллигентной компании недостатка не было, и жизнь протекала далеко не
скучно.
А.П. занимал в Богимове бывшую гостиную - громадную комнату с колоннами
и с таким невероятных размеров диваном, что на нем можно было усадить рядком
человек двенадцать. На этом диване он опал. Когда ночью проносилась гроза,
то от ярких молний вспыхивали все громадные окна, так что становилось даже
жутко. Каждое утро А.П. поднимался чуть свет, часа в четыре, поднимался
вместе с ним и я спозаранку и варил кофе в специально привезенном мною из
Тулы /97/ двухэтажном кофейнике. Напившись кофе, А.П. усаживался за работу,
причем всегда писал не на столе, а на подоконнике, то и дело поглядывая в
парк. Писал он свою повесть "Дуэль" и приводил в порядок сахалинские
материалы, что действительно представляло собою "каторжную работу". Работал
он, не отрываясь, до одиннадцати часов, после чего ходил в лес за грибами,
ловил рыбу или расставлял верши. В час дня мы обедали, причем на моей
обязанности лежало приготовить к обеду какую-нибудь вкусную горячую закуску,
о чем всегда просила меня мать, - и я изощрялся на все лады и достиг такого
совершенства, что из меня выработался потом довольно сносный и
изобретательный кулинар. И сам А.П. настолько привык в Богимове к моему
творчеству, что всякий раз, выходя к столу, обращался ко мне с вопросом:
- Миша, нет ли у тебя чего-нибудь такого-этакого подзакусить?
После обеда А.П. ложился спать, а затем снова принимался за работу и не
отрывался от нее до самого вечера. Вечером же начинались дебаты с зоологом
В.А.Вагнером на темы о вырождении, о праве сильного, о подборе и т.д.,
легшие в основу философии фон Корена в "Дуэли".
Этим я заканчиваю каникулы Антона Чехова. Богимову было суждено
остаться последней дачей А.П., так как в следующем, 1892 году он уже
приобрел свое собственное имение Мелихово, и его дачные мытарства
окончились. Теперь лето и зима соединились для него вместе, и сельская
жизнь, о которой он всегда так мечтал, приняла его в свои объятия сразу на
целые годы и продолжалась до тех пор, пока болезнь не заставила его бросить
север и переселиться на постоянное жительство в Крым. /98/
Сорок пять лет тому назад. По многочисленным материалам мы легко себе
представляем Антона Павловича в семейном кругу, в домашней обстановке
московской, мелиховской или ялтинской, наконец хорошо знаем его литературное
окружение. Но есть еще маленький, дружный коллектив, где Чехов часто и
охотно бывал. И эта черточка из его биографии сравнительно слабо освещена.
Чтобы полнее воспринять изображаемый здесь эпизод, нужно перенестись в
Москву восьмидесятых годов. Постановка оперного дела тогда была довольно
печальна.
За кулисами Большого театра царил бюрократизм, на сцене господствовала
рутина, оперы ставились без всякого разбора, небрежно и спешно.
Оживление в этой области искусства началось только после организации
"Частной русской оперы"{98}.
Раньше центр тяжести лежал исключительно на инструментально-вокальных
силах - слушатели обращали внимание только на голос и оркестр. Самая же
постановка, так сказать, оформление спектакля стояли на втором плане.
И вот в "Частной опере" впервые в России были привлечены к участию в
сценической постановке художники. Вместо шаблонных, грубо намалеванных,
пышных, но безвкусных декораций перед глазами изумленных и очарованных
зрителей засверкали чудесные полотна /99/ по изумительно интересным эскизам
В.М.Васнецова, Поленова, Врубеля, Коровина, Серова...
Здесь осуществилось гармоническое сочетание трех родов искусства -
музыки, драмы (то есть вдумчивой игры) и живописи.
Открытие спектаклей "Частной оперы" состоялось 9 января 1885 года.
Поставлена была "Русалка" (эскизы В.Васнецова), но к подготовке этого
спектакля было приступлено значительно раньше. Еще с осени 1884 года шли
усиленные репетиции этой оперы, потом "Фауста" и "Виндзорских кумушек"
(эскизы В.Д.Поленова).
Вместо банальных "оперных" костюмов (над чем так добродушно
подсмеивался Станиславский, имевший к ним некоторое тяготение), мишурно
красивых, театрально маскарадных, но безлично условных, появились стильные,
выдержанные в духе времени одеяния; вместо хористов, специально наряженных
для оперы, на подмостках задвигалась и зашумела подлинная толпа.
Словом, все было сделано, чтобы воскресить старину с ее своеобразием,
чтобы со сцены веяло ароматом эпохи, чтобы глядел подлинный облик древней
Руси или западноевропейского средневековья.
Подготовка велась с огромным увлечением и глубокой любовью к делу.
Одним из таких уголков художественной работы являлась декорационная
мастерская на 1-й Мещанской.
Во дворе довольно грязного дома какая-то мастерская была приспособлена
для писания декораций. Мрачные, когда-то беленые стены теперь разрисованы,
как водится, усердием маляра или умелой рукой талантливого декоратора, не
пожалевших ярких красок - ультрамарина, а то и бакана. Издали стены
напоминали распущенный павлиний хвост, местами ощипанный, или кусок
затейливой восточной ткани. (Сравни карикатуры в пушкинских черновых
тетрадях.) Средняя стена обращена в арку, разделяющую помещение на две
больших половины. Громадная русская печь в средине. Смеркается. Зажжены
лампы с конусообразными абажурами; свет широкими пучками падает вниз, делая
черным и без того закопченный потолок. Воздух спертый: пахнет клеем,
льняными новыми холстами. Весь пол устлан только что сшитыми и
загрунтованными занавесями декораций, написанных днем. Играют свежие /100/
краски причудливыми заливами, вышедшими из-под кисти в процессе
непосредственного творчества, которое еще не предстало перед глазами
присяжного знатока - критика или рядового зрителя. Еще нет ни охлаждающих
порицаний, ни увлекающих восторгов. Это один из лучших моментов жизни
художника-декоратора - момент самовлюбленности, сменяющийся подчас
неудовлетворением, исканием чего-то ярко наметившегося, но еще не
достигнутого. Радость и страдание рядом...
Единственный пункт наблюдения над результатом работы - самая высокая
точка в мастерской - это печка, доминирующая над всем. Снизу она ярко
освещена, верх же ее теряется в таинственных полутонах. К ней приставлена
стремянка, на самой печи подстилкой служат свободные холсты. Что может быть
приятнее после тяжелой, напряженной работы, в ожидании просушки холстов,
лежать, сидеть, отдыхать и глядеть сверху, уже целиком воспринимая оживающие
формы и краски, по чутью только угадываемые внизу, вблизи, во время процесса
работы, и намечать дальнейшее разрешение задачи?
Вечер. Уже десять часов. Исаак Ильич Левитан, Николай Павлович Чехов и
я - счастливые обитатели этой печи. Константин Коровин тоже писал здесь, но
у него с Левитаном было художественное соревнование, поэтому он работал
отдельно. Ноги гудят от усталости. Надо передохнуть, чтобы с новой энергией
писать всю ночь, так как назавтра генеральная репетиция.
Маляр Москвичев, успевший хлебнуть лишнее, тоже покоится в холстах, у
подножия этой печи.
Тишина... Вот хлопнула входная дверь с ее скрипучим припевом. Кто бы
мог зайти в такой поздний час? Если "сам", патрон, Савва Иванович Мамонтов,
- тогда было бы шумнее, так как с хозяином непременно явились бы его
постоянные спутники и ассистенты. Ну, значит, обычный наш посетитель,
появляющийся запросто, как только выберет свободный вечерок. Знакомые шаги,
знакомое приветствие, хорошо знакомая фигура с милым, улыбающимся лицом.
Сразу повысилось настроение, мы рады дорогому гостю. Вошедший
раздевается, мы глядим сверху на стройный силуэт в скромной серой пиджачной
паре и дружелюбно приглашаем: /101/
- Лезьте, лезьте, Антон Павлович, к нам на печь!.. Здесь тепло, уютно,
да чай с колбасой еще вдобавок.
Любили мы приход "Чехонте", который неизменно вносил с собой