Страница:
вздыхая.
На другой день я мог в этом убедиться воочию: в буквальном смысле ему
не давали ни минуты покоя!.. С раннего утра к нему забрался какой-то
помещик, который сидел очень долго, потом явился земский врач, затем
сельский батюшка, затем еще кто-то в военной форме - кажется, мелиховский
исправник... Из окна отведенного мне флигелька было отлично видно, как к
крыльцу скромного одноэтажного чеховского домика то подкатывала бричка, то
деревенский тарантас, и как прислуга поминутно бегала через двор, из кухни в
комнаты, с разной снедью и посудой, то накрывая на стол, то убирая со стола.
А в маленькой проходной горенке, около чеховского кабинета, почти не
переводились мужики и бабы - кто за делом, кто за пустяками, кто за
врачебной помощью... И, в довершение несчастья, к завтраку свалился, как
снег на голову, гость из \80\ Москвы - неведомый толстый немец, молодой и
франтоватый, чуть ли не зубной врач по профессии (которого Чехов как-то
случайно встретил в Москве около клиники и, как "коллеге" в некотором роде,
сообщил гостеприимно свой мелиховский адрес).
Толстый немец был откомандирован со своим толстым чемоданом ко мне во
флигель и заставил меня бросить срочную работу, взятую с собой, -
корректуру, которую я должен был сдать на другой день в московскую редакцию.
Когда фатальный немец ушел перед обедом осматривать мелиховские окрестности,
я снова принялся за работу. Это была корректура только что законченной мной
четырехактной комедии "Затерянный мудрец".
За работой я недослышал, как вошел в комнату Чехов, и, видя, что я
занят, он молча прилег рядом на диване.
- Можно? - деликатно проговорил он немного погодя, протягивая руку к
прочитанным гранкам.
Я, разумеется, выразил свое полнейшее удовольствие.
Как раз ему попался конец первого акта, заключающийся словами старика
профессора перед портретом Пушкина: "Черт меня догадал родиться в России...
с душой и талантом!.." Последнюю фразу Чехов прочел вполголоса про себя с
особенной выразительностью и обратился в мою сторону.
- Это у вас, Жан... откуда?
- Это - слова Пушкина из письма жене{42}.
- Как это странно... мне именно сегодня приходили в голову почти те же
слова!..
Он задумался и принялся читать дальше.
Кстати сказать, около этого времени А.П. перерабатывал своего
неудачного "Лешего" - из каковой переработки, как известно, получилась его
лучшая драматическая вещь "Дядя Ваня"{43}, - и, как это ни странно, обоих
"сверстников" постигла одновременно одна и та же судьба, то есть обе не были
одобрены литературно-театральным комитетом: мой "Затерянный мудрец" -
петербургским, а его "Дядя Ваня" - московским... и обе нашли впоследствии
приют на частной сцене: моя комедия в Суворинском театре, а чеховская - в
театре Станиславского... Страннее всего, что и мой чуткий "затерянный"
профессор (проф. Макушин), и чеховский - бездарный, но "популярный" (проф.
Серебряков) одинаково были отвергнуты "профессорским" синклитом. Житейская
правда остается, таким образом, за Чеховым, так как в синклите не оказалось
ни одного... Макушина! \81\
Дочитав корректурные листки, Чехов сделал мне несколько ценных указаний
"относительно необходимости в драматическом произведении большей простоты и
близости к жизни, не только в речах действующих лиц, но даже в самых их
именах и фамилиях"; и затем стал упрашивать меня погостить еще лишние сутки,
убеждая, что корректуру можно отличнейшим образом переслать редакции почтой.
Соблазн был очень велик, и я стал сдаваться, когда неожиданно вернулся с
прогулки московский немец. Чехов вдруг закашлялся и скоро ушел, мрачно
покосившись на толстый немецкий чемодан, загромождавший проход.
Ах, этот немец! Он испортил всю музыку...
Немец оказался, однако, довольно добродушным малым и сразу выложил свои
карты... Дело в том, что у него была запасена где-то, на границе Румынии,
невеста, и он собирался жениться, для чего и выхлопотал трехмесячный
отпуск... И вот, проездом в Румынию, ему пришло в голову заехать к "коллеге"
и погостить недельку-другую в Мелихове.
При последних словах я внутренно похолодел за Чехова и решил во что бы
то ни стало спасти его от немца... Я чуял как художник, что Чехов не только
был переутомлен недавним московским наваждением, но именно находился в том
знакомом художническом возбуждении, когда особенно хочется работать... И я
стал усиленно гипнотизировать немца - я ему стал объяснять, что Чехов первый
русский писатель и что он серьезно болен и нуждается в полнейшем покое.
[...] Немец долго сосредоточенно думал, посмотрел с унынием на свой
великолепный чемодан и вдруг решительно выпалил:
- Вы правы, Herr Щеглов: всякий черт сюда лезет!.. Давайте езжать
назад!!
Я почти со слезами обнял благородного немца (сначала, признаться, я
понял его фразу в единственном числе и не разобрал, что он ставит на одну
доску свое шапочное знакомство и мою десятилетнюю писательскую дружбу!).
Нечего было делать - надо было "езжать назад"... вместе - уж выручать
товарища, так выручать!
К величайшему недоумению Чехова, за обедом я мужественно объявил, что
"мы" сегодня же должны непременно ехать в Москву и усердно просим дать
лошадей, чтобы не опоздать на поезд.
Но этим анекдот не кончается...
Выехали мы вовремя и ехали все время благополучно, \82\ когда, на
половине дороги, немец вдруг побледнел и, ухватив кучера за кушак, остановил
тарантас.
- Что случилось?
Немец тупо посмотрел на меня:
- Надо езжать назад: я забыл мой пальто!..
Мне сделалось нехорошо. Но внезапно счастливая мысль озарила мой мозг,
и ко мне вернулось самообладание.
- Что ж, вернемтесь, - с мнимой покорностью поддакнул я, - только очень
жаль... что вашей свадьбе теперь не бывать!
- Это зачем? - толстая физиономия немца выразила ужас и недоумение.
- Очень просто, зачем - затем, что нет на свете хуже приметы... как
возвращаться с пути назад! Во время путешествия это самое роковое
предзнаменование!..
И я привел ему наудачу два-три примера, когда самые лучшие планы
рушились только из-за того, что человек возвращался назад за каким-нибудь
пустяком. Был даже такой случай... Один мой товарищ, превосходнейший молодой
человек, назначивший своей невесте свидание, забыл дома свой портсигар и
вернулся с дороги. И что же бы вы думали? Невеста, не дождавшись в
назначенный час жениха, неожиданно помешалась и выбросилась из окошка... А
что до пальто (оставлено было второе, "осеннее пальто"), то я уверял его,
что по нынешнему теплому времени оно было бы прямо в тягость, и самое лучшее
телеграфировать со станции, чтобы пальто выслали по новому адресу - прямо по
адресу вашей невесты, - лукаво добавил я. Напоминания о невесте размягчили
сентиментального немца... и мы снова двинулись в путь, причем возбужденный
немец даже посулил кучеру на чай{44}.
Записывая теперь этот анекдот, вижу с горечью, что жертва моя куплена
была слишком дорогой ценой. Мог ли, впрочем, я тогда подозревать, что это
свидание с Чеховым "будет последним"?.. Не успел осмотреться в Мелихове, как
уже пришлось уезжать!.. Урывками осмотрел я сельскую церковь в Мелихове,
украшенную, по словам сторожа, усердием Чехова, видел мельком строящуюся
школу (опять стараниями того же Чехова), урывками беседовал кой с кем из
мелиховских мужиков, с трогательной ласковостью отзывавшихся о новом
мелиховском помещике; а затем уцелели в памяти... уморительная собачка Бром,
клумба с яркими фантастическими тюльпанами и благоухающий вишневый сад -
этот отныне исторический \83\ "вишневый сад", в это утро первого мая бывший
в полном цвету, точно нежный свадебный букет.
И говорить приходилось с Чеховым тоже урывками. Помню, когда уже подали
к крыльцу тарантас, Чехов что-то говорил мне, но я сильно волновался, и в
памяти мелькают сейчас только отдельные фразы: "Когда-то, Жан, мы с вами
увидимся?.. Что-то будет через семь лет?.. Теряем мы жизнь!.."
Когда мы уже хотели двинуться в путь, Чехов присел на подножку
тарантаса и с полверсты провожал нас. Затем он слез и пешком пошел домой...
Я невольно оглянулся ему вслед... Чехов шел чуть-чуть сгорбившись, опираясь
на палочку, и, вероятно, думал про себя свою странную хмурую думу: "Что-то
будет через семь лет?!"
Роковая цифра!..
Через семь лет пришла... европейская известность и вместе с ней -
смерть. \84\
К сочинениям А.П.Чехова мне не пришлось много рисовать - в настоящее
время нет никакого рисунка, относящегося к милому, незабвенному писателю{1}.
И в жизни мне не посчастливилось в общении с ним. Встречались очень
редко. Живее всего он рисуется мне при первой встрече. Он посетил меня в
моей студии у Калинкина моста (вероятно, в 1887 году).
Положительный, трезвый, здоровый он мне напоминал тургеневского
Базарова.
Как-то раз, сидя у меня, он увлекся воспоминанием своей практики
земского врача. Нарисовал несколько живейших картин в деревнях, когда он
являлся туда на вскрытие трупов скоропостижно умерших.
Дело происходило больше на открытом воздухе.
Зрители выползали со всех углов и переулков и все смелее и смелее
обступали доктора, раскладывавшего хирургические инструменты вблизи
покойника, торжественно лежащего на столе посреди улицы. Увлеченный своим
неприятным делом по обязанности, Чехов не замечал, как любознательные
мальчишки все больше и больше подвигались к умершему, наконец, мешали
доктору... При этом воздух!.. Хотя и на открытом воздухе.
И вдруг при повороте раздутого мертвеца, полного газов, покойник сделал
губами "бр-р-р". Публике показалось, что он оживает... С визгом бросились
врассыпную, кувыркаясь друг через друга, во все стороны испуганные
мальчишки{2}.
Один раз в собрании Литературного общества мне удалось сделать с него
очень удачный набросок (он не позировал){3}. Кто-то выпросил этот набросок,
по \85\ обыкновению (их много было сделано за время моего посещения собраний
с разных лиц).
Тонкий, неумолимый, чисто русский анализ преобладал в его глазах над
всем выражением лица. Враг сантиментов и выспренних увлечений, он, казалось,
держал себя в мундштуке холодной иронии и с удовольствием чувствовал на себе
кольчугу мужества.
Мне он казался несокрушимым силачом по складу тела и души.
Куоккала \86\
Печатается по изданию 1960 года, стр. 151.
. . . \121\
Печатается по изданию 1960 года, стр. 200.
. . . \209\
Печатается по изданию 1960 года, стр. 294.
. . . \211\
Печатается по изданию 1960 года, стр. 296.
. . . \221\
Мое знакомство с Антоном Павловичем произошло в сентябре 1892 г. В то
время я состоял в должности учителя школы села Щеглятьева, отстоящего от
села Мелихова, где проживал тогда Чехов, на шесть километров.
Познакомиться с ним мне пришлось при следующих обстоятельствах. Летом
1892 г. в селе Щеглятьеве для борьбы с ожидавшейся холерой был создан
временный медицинский пункт, заведывание которым, как врач по образованию,
взял на себя Антон Павлович. В помощь ему был приглашен студент-медик 4-го
курса медицинского факультета Московского университета - Николай Иванович,
фамилию которого я, к сожалению, уже забыл{1}.
Как-то, собираясь идти в амбулаторию, Николай Иванович, обратив
внимание на мой плохой вид, предложил мне дойти с ним до амбулатории и
посоветоваться с Антоном Павловичем. Я охотно согласился.
В амбулатории, в ожидании прихода больных, уже сидел Антон Павлович,
только что приехавший из Мелихова. Это был молодой человек выше среднего
роста, стройный, с продолговатым, правильным и чистым лицом, обрамленным
темно-русой бородой. Его глаза светились умом и приветливостью. Общее
впечатление от его наружности было в высшей степени приятное, располагающее
к нему.
После рукопожатия Антон Павлович обратился ко мне со словами:
- Садитесь и давайте принимать больных.
После этого, приблизительно через одну-две минуты следом одна за
другой, пришли три старушки в возрасте 65-70 лет, которых по очереди и
принял Антон Павлович, сказав каждой из них несколько ласково-укоризненных и
успокоительных фраз. \222\
Теперь, думаю, Антон Павлович займется и мною.
Однако я ошибся: он встал и, прощаясь со мною, сказал:
- Приезжайте-ка завтра утром ко мне в Мелихово, мы с вами побеседуем на
свободе.
На другой день, отправляясь в Мелихово, я не знал, как мне поступить:
предложить Антону Павловичу гонорар за совет или нет, так как мне было
известно, что он жил тогда исключительно литературным трудом.
Правда, к нему приходили за врачебным советом как крестьяне села
Мелихова, его соседи, так и крестьяне других селений, но он не только
безвозмездно оказывал им медицинскую помощь, но даже и лекарства для них
приобретал на свои средства.
Приехав в Мелихово, я был уверен, что Антон Павлович предложит мне
снять рубаху, постучит по грудной клетке молоточком, послушает и, определив
болезнь, напишет рецепт. Я опять ошибся.
Узнав, сколько мне лет, он поинтересовался, как я провожу свое
свободное время, на что трачу его. Расспросив меня подробно, он сказал, что
ничего серьезного нет.
- Побольше гуляйте, больше кушайте малороссийского сала и кислого
молока, рецепт на приготовление которого возьмите у моей мамаши. Жаль, что
вы не работаете в земстве: [...] земство выдало бы вам необходимые средства
на поездку в Крым для купания в Черном море.
На прощанье, предложив мне пользоваться своей библиотекой, Антон
Павлович вручил мне несколько книг художественной литературы. От гонорара за
совет он, само собою разумеется, отказался наотрез.
О моей поездке в Крым я и думать перестал: не было на это средств, но
Антон Павлович, оказалось, не только не забыл о ней, но и старался сделать
все от него зависящее, чтобы добыть необходимые для этого средства.
В один из моих последующих визитов в Мелихово Антон Павлович говорил
мне:
- Я написал местному благочинному письмо. Просил его, как человека,
знакомого с графиней Орловой-Давыдовой, обратиться к ней, как попечительнице
Щеглятьевской школы, с просьбой оказать вам материальную помощь для поездки
в Крым. Благочинный в своем ответном письме, между прочим, пишет мне:
"Графиня сама знает нужды своих подчиненных"{2}.
Надо было слышать, с каким негодованием и отвращением произнес Чехов
последнюю фразу. Это возмущение было настолько велико, что он не мог усидеть
на месте \223\ и вынужден был несколько минут быстро ходить по кабинету,
чтобы успокоиться.
Я уверен, что Антон Павлович никогда не волновался, не возмущался и не
жалел о своих личных неудачах, как волновался и возмущался по поводу неудач
маленьких людей, своих знакомых, особенно в тех случаях, когда к неудачам
материального порядка присоединялись попытки умаления человеческого
достоинства этих людей.
За время с 1892-го по 1898 гг., до отъезда Антона Павловича в Крым, где
он построил для себя дачу, я бывал у него в Мелихове один-два раза в месяц,
менял прочитанные книги на другие и временами слушал его в высшей степени
интересные беседы на литературные и другие темы.
Нельзя было не удивляться необыкновенной силе и образности, с какими он
выражал свои мысли. Слушатель всецело находился под впечатлением как его
мысли, так и красоты формы, в которую данная мысль выливалась. Экспромтом он
говорил так же легко, плавно, свободно и красиво, как и писал, в
совершенстве владея искусством сказать многое в немногих словах.
Одной из благороднейших черт характера А.П. была его природная
беспредельная доброта. В числе его знакомых, кроме литераторов, издателей,
критиков, артистов, художников, были сельские учителя и учительницы,
фельдшерицы-акушерки, учащаяся молодежь, соседи-крестьяне и др. К ним он
относился особенно сердечно и отзывчиво и оказывал им всевозможные услуги и
посильную помощь. Привожу некоторые из многих его услуг, оказанных мне
лично.
В 1892 г. я был начинающим охотником, о чем Антон Павлович от кого-то
узнал. Свидевшись со мною однажды, он спросил:
- Вы охотник?
- Пока еще только горе-охотник, - ответил я.
- А ружье имеете? - спрашивает А.П.
- Имею, - отвечал я, - но мое ружье, к сожалению, отличается досадной
особенностью: при попытке спустить курок ружье упрямится, курок и не думает
спускаться, дичь улетает без выстрела. Иногда ружье и не думает стрелять, а
курок спускается как бы по собственному желанию, и заряд летит в белый свет.
Правда, это ружье временное: \224\ как только овладею искусством стрельбы,
приобрету другое.
Не зная, с какою целью Антон Павлович задал мне этот вопрос, я дал на
него чистосердечный и точный ответ. Выслушав мой ответ, он заявил:
- У меня есть знакомый охотник, очень богатый человек, у которого
охотничьих ружей - целая оружейная палата. Я привезу вам от него бесплатно и
в бессрочное подержание настоящее барское ружье, - предложил Антон Павлович.
Эта любезность была настолько неожиданной и настолько, на мой взгляд,
чрезмерной, что я почувствовал большое смущение, но, стараясь не
обнаруживать своего настроения, поблагодарил Антона Павловича, переменив
прочитанные книги на другие, простился и ушел, питая надежду на то, что он
забудет про свое обещание.
Однако Антон Павлович никогда не забывал своих обещаний. В следующее
наше свидание, здороваясь со мною и указывая на угол своего кабинета, он
произнес:
- Вот ваше ружье, берите и стреляйте на здоровье.
После этого случая прошло несколько месяцев. Я был уверен, что Антон
Павлович больше не будет задавать мне вопросов относительно охоты. И снова я
обманулся: быть чем-нибудь полезным для своих знакомых было его
потребностью.
Примерно в марте месяце 1893 г., когда я, как всегда, приехал к нему за
книгами, он обратился ко мне с вопросом:
- Скажите, есть у вас подружейная собака?
Упустив из вида случай с ружьем, я ответил:
- Пока не имею. Охочусь с моим ментором по охоте - И.Г.Волковым,
прекрасным охотником и метким стрелком. У него имеется хорошая собака. О
своей собственной собаке я уже думал и при первой возможности постараюсь
приобрести щенка.
- А я уже позаботился о вас, - заметил Антон Павлович, - у меня в
Серпухове есть знакомый врач. Этот врач - хороший охотник, у него прекрасная
охотничья собака-сука, которая месяца через два должна ощениться. Я просил
отобрать для вас лучшего щенка.
Что мне оставалось делать, как не благодарить Антона Павловича!
После разговора о щенке прошло месяца два или немногим более, теперь
уже не помню. В один прекрасный весенний день я был дома и что-то читал.
Подняв от книги \225\ голову, вижу против окон моей квартиры всадника,
который оказался дворником Чехова. Войдя в квартиру и поздоровавшись, он
передал мне, что Антон Павлович просит меня пожаловать к нему, если можно,
сегодня вечером или завтра утром. Вечером того же дня я был у Чехова.
Посредине его кабинета, на ковре деревенской работы, лежал красавец-щенок, с
длинными породистыми ушами, прямым хвостом и выразительными глазами. Антон
Павлович, здороваясь со мною и указывая на щенка, произнес:
- Вот ваш клиент, берите...
Иногда случалось, что в обширной библиотеке Чехова не оказывалось той
или иной книги, которую хотелось бы прочесть. В таких случаях он говорил
неизменно одно и то же:
- В ближайшую поездку в Москву добуду просимую вами книгу и привезу.
И никогда, никогда не забывал он данного обещания!
Неволи, деспотизма и рабства, в каких бы формах они не проявлялись,
Антон Павлович не выносил и всегда, когда мог, пресекал их в корне.
- Когда я уезжаю в Москву, - говорил он, - хозяином в усадьбе остается
брат Иван. В доме сейчас же устанавливается другой режим: демократические
свободы заменяются самовластием. Брат, вступив в свои права хозяина,
старается нашу прислугу - горничную, кухарку, дворника - за малейшую
оплошность подтянуть, нашуметь, накричать, а в результате - одно озлобление
и неприязнь к нему. Стоит мне вернуться из Москвы, как самодержавие летит к
черту и опять наступает полоса демократических свобод.
В середине апреля 1896 г. Антон Павлович просил меня письмом приехать к
нему вечером, чтобы постоять на тяге и устроить шалаши для стрельбы из них
тетеревов на току: из Москвы к нему в Мелихово обещались приехать на ток и
тягу охотники, его хорошие знакомые, для которых и предназначались эти
шалаши.
После тяги я остался у Чехова ночевать. На сон грядущий он дал мне
прочесть запрещенное тогда цензурой знаменитое письмо Белинского к
Гоголю{3}, а утром на другой день, прощаясь со мною, он вручил мне книгу
Лескова "Мелочи архиерейской жизни" (тоже в запрещенном издании){4},
предупредив, чтобы эта книга не попалась на глаза местному попу, так как
если последний, \226\ увидев ее, донесет кому следует, то типография,
напечатавшая книгу, будет закрыта.
Отсталость тогдашней России от западноевропейских государств не давала
ему покоя.
Открытие новой школы в тогдашнем Серпуховском уезде, в котором проживал
Антон Павлович, являлось для него большим праздником. Нужно было слышать, с
каким чувством радости сообщал он о таком факте, и видеть, как это чувство
радости преображало его лицо. На открытии школ по соседству с Мелиховым он
всегда присутствовал и, между прочим, по некоторым мелочам в квартире
учителя выводил правильное заключение о степени его интеллигентности. Только
на основании того, как, где и в чем хранились деловые бумаги и книги, как
была расставлена мебель, чем были украшены стены, Чехов делал безошибочную
характеристику ее обитателя.
Трудно сказать, кто в Чехове был выше: человек или художник. Его
светлая личность представляла совершеннейшее гармоническое целое, в котором
человека нельзя отделить от художника, а художника - от человека. \227\
Это всем известная истина, что в юные годы человек живет обыкновенно
только настоящим. Прошлое его не интересует, о будущем он не думает - не
представляя себе, что оно может что-либо изменить в его жизни; призрак
потери, разлуки, смерти не смущает его, и он, не считая, расточает то
богатство, о котором после пожалеет. В такой легкодумной юности я
познакомилась с А.П.Чеховым. Источники этого знакомства легко проследить.
Моя тетка, артистка Малого театра А.П.Щепкина, была дружна с художницей
С.П.Кувшинниковой - известной как близкий человек И.И.Левитана. В числе ее
знакомых была Лидия Стахиевна Мизинова ("Лика" из писем Чехова). Лика была
девушка необыкновенной красоты. Настоящая "Царевна-Лебедь" из русских
сказок. Ее пепельные вьющиеся волосы, чудесные серые глаза под "соболиными"
бровями, необычайная женственность и мягкость и неуловимое очарование в
соединении с полным отсутствием ломанья и почти суровой простотой - делали
ее обаятельной, но она как будто не понимала, как она красива, стыдилась и
обижалась, если при ней об этом кто-нибудь из компании Кувшинниковой с
бесцеремонностью художников заводил речь. Однако она не могла помешать тому,
что на нее оборачивались на улице и засматривались в театре. Лика была очень
дружна с сестрой А.П. Марией Павловной и познакомила нас. М.П. занималась
живописью и преподавала в гимназии Ржевской. Она была серьезна и сдержанна
на вид, и я, привыкшая к экспансивности театрального мира, сперва несколько
дичилась ее, но скоро поняла всю ее душевную прелесть, чеховский юмор, тихую
веселость и очень полюбила ее. Мы подружились с легкостью молодости, и через
нее я познакомилась и с ее братом. Познакомилась как с "братом Маши" и
"другом Лики" - и подошла к нему просто и с доверием. Мы часто \228\
встречались в Москве, а вскоре М.П. зазвала меня к ним в Мелихово, и я стала
ездить туда. И как ни интересно мне жилось в то время в Москве - эти поездки
были для меня всегда праздником. А.П. - вероятно, зная, что я в сущности
приезжаю не к нему, а к Маше - не тяготился моими приездами и всегда был мне
рад.
В Москве мы с Чеховым встречались в редакциях тех журналов и газет, где
писал он и где сотрудничала и я: "Русская мысль", "Артист", "Русские
ведомости". Жаль, что я не вела дневников того периода: помимо того, что это
были годы моей юности, это было еще интересное для Москвы время. Тогда жизнь
литературы и искусства шла очень интенсивно. В театре, под иносказанием
поэмы, на холсте картины подготовлялись и вызывались к жизни заглушенные
силы протеста и борьбы. В Москве зарождался и расцвел Художественный театр,
у Мамонтова пел вышедший из народа молодой Шаляпин, на выставках чаровал
еврей Левитан: поклонение этим двум уже было своего рода протестом и
лозунгом. Рефераты и лекции, разрешенные и запрещенные, сменялись
концертами, выставками, бенефисами любимых артистов: все вертелось около
искусства. Среди этого иногда собирались и веселились как дети - вдруг
увлекаясь игрой в фанты, причем получалось, что почтенный профессор
политической экономии Иванюков лез под стол и лаял оттуда собакой, а
толстый, как воздушный шар, писатель Михеев танцевал балетное па. В нашу
компанию попадал и Чехов. Когда он наезжал в Москву, он останавливался
На другой день я мог в этом убедиться воочию: в буквальном смысле ему
не давали ни минуты покоя!.. С раннего утра к нему забрался какой-то
помещик, который сидел очень долго, потом явился земский врач, затем
сельский батюшка, затем еще кто-то в военной форме - кажется, мелиховский
исправник... Из окна отведенного мне флигелька было отлично видно, как к
крыльцу скромного одноэтажного чеховского домика то подкатывала бричка, то
деревенский тарантас, и как прислуга поминутно бегала через двор, из кухни в
комнаты, с разной снедью и посудой, то накрывая на стол, то убирая со стола.
А в маленькой проходной горенке, около чеховского кабинета, почти не
переводились мужики и бабы - кто за делом, кто за пустяками, кто за
врачебной помощью... И, в довершение несчастья, к завтраку свалился, как
снег на голову, гость из \80\ Москвы - неведомый толстый немец, молодой и
франтоватый, чуть ли не зубной врач по профессии (которого Чехов как-то
случайно встретил в Москве около клиники и, как "коллеге" в некотором роде,
сообщил гостеприимно свой мелиховский адрес).
Толстый немец был откомандирован со своим толстым чемоданом ко мне во
флигель и заставил меня бросить срочную работу, взятую с собой, -
корректуру, которую я должен был сдать на другой день в московскую редакцию.
Когда фатальный немец ушел перед обедом осматривать мелиховские окрестности,
я снова принялся за работу. Это была корректура только что законченной мной
четырехактной комедии "Затерянный мудрец".
За работой я недослышал, как вошел в комнату Чехов, и, видя, что я
занят, он молча прилег рядом на диване.
- Можно? - деликатно проговорил он немного погодя, протягивая руку к
прочитанным гранкам.
Я, разумеется, выразил свое полнейшее удовольствие.
Как раз ему попался конец первого акта, заключающийся словами старика
профессора перед портретом Пушкина: "Черт меня догадал родиться в России...
с душой и талантом!.." Последнюю фразу Чехов прочел вполголоса про себя с
особенной выразительностью и обратился в мою сторону.
- Это у вас, Жан... откуда?
- Это - слова Пушкина из письма жене{42}.
- Как это странно... мне именно сегодня приходили в голову почти те же
слова!..
Он задумался и принялся читать дальше.
Кстати сказать, около этого времени А.П. перерабатывал своего
неудачного "Лешего" - из каковой переработки, как известно, получилась его
лучшая драматическая вещь "Дядя Ваня"{43}, - и, как это ни странно, обоих
"сверстников" постигла одновременно одна и та же судьба, то есть обе не были
одобрены литературно-театральным комитетом: мой "Затерянный мудрец" -
петербургским, а его "Дядя Ваня" - московским... и обе нашли впоследствии
приют на частной сцене: моя комедия в Суворинском театре, а чеховская - в
театре Станиславского... Страннее всего, что и мой чуткий "затерянный"
профессор (проф. Макушин), и чеховский - бездарный, но "популярный" (проф.
Серебряков) одинаково были отвергнуты "профессорским" синклитом. Житейская
правда остается, таким образом, за Чеховым, так как в синклите не оказалось
ни одного... Макушина! \81\
Дочитав корректурные листки, Чехов сделал мне несколько ценных указаний
"относительно необходимости в драматическом произведении большей простоты и
близости к жизни, не только в речах действующих лиц, но даже в самых их
именах и фамилиях"; и затем стал упрашивать меня погостить еще лишние сутки,
убеждая, что корректуру можно отличнейшим образом переслать редакции почтой.
Соблазн был очень велик, и я стал сдаваться, когда неожиданно вернулся с
прогулки московский немец. Чехов вдруг закашлялся и скоро ушел, мрачно
покосившись на толстый немецкий чемодан, загромождавший проход.
Ах, этот немец! Он испортил всю музыку...
Немец оказался, однако, довольно добродушным малым и сразу выложил свои
карты... Дело в том, что у него была запасена где-то, на границе Румынии,
невеста, и он собирался жениться, для чего и выхлопотал трехмесячный
отпуск... И вот, проездом в Румынию, ему пришло в голову заехать к "коллеге"
и погостить недельку-другую в Мелихове.
При последних словах я внутренно похолодел за Чехова и решил во что бы
то ни стало спасти его от немца... Я чуял как художник, что Чехов не только
был переутомлен недавним московским наваждением, но именно находился в том
знакомом художническом возбуждении, когда особенно хочется работать... И я
стал усиленно гипнотизировать немца - я ему стал объяснять, что Чехов первый
русский писатель и что он серьезно болен и нуждается в полнейшем покое.
[...] Немец долго сосредоточенно думал, посмотрел с унынием на свой
великолепный чемодан и вдруг решительно выпалил:
- Вы правы, Herr Щеглов: всякий черт сюда лезет!.. Давайте езжать
назад!!
Я почти со слезами обнял благородного немца (сначала, признаться, я
понял его фразу в единственном числе и не разобрал, что он ставит на одну
доску свое шапочное знакомство и мою десятилетнюю писательскую дружбу!).
Нечего было делать - надо было "езжать назад"... вместе - уж выручать
товарища, так выручать!
К величайшему недоумению Чехова, за обедом я мужественно объявил, что
"мы" сегодня же должны непременно ехать в Москву и усердно просим дать
лошадей, чтобы не опоздать на поезд.
Но этим анекдот не кончается...
Выехали мы вовремя и ехали все время благополучно, \82\ когда, на
половине дороги, немец вдруг побледнел и, ухватив кучера за кушак, остановил
тарантас.
- Что случилось?
Немец тупо посмотрел на меня:
- Надо езжать назад: я забыл мой пальто!..
Мне сделалось нехорошо. Но внезапно счастливая мысль озарила мой мозг,
и ко мне вернулось самообладание.
- Что ж, вернемтесь, - с мнимой покорностью поддакнул я, - только очень
жаль... что вашей свадьбе теперь не бывать!
- Это зачем? - толстая физиономия немца выразила ужас и недоумение.
- Очень просто, зачем - затем, что нет на свете хуже приметы... как
возвращаться с пути назад! Во время путешествия это самое роковое
предзнаменование!..
И я привел ему наудачу два-три примера, когда самые лучшие планы
рушились только из-за того, что человек возвращался назад за каким-нибудь
пустяком. Был даже такой случай... Один мой товарищ, превосходнейший молодой
человек, назначивший своей невесте свидание, забыл дома свой портсигар и
вернулся с дороги. И что же бы вы думали? Невеста, не дождавшись в
назначенный час жениха, неожиданно помешалась и выбросилась из окошка... А
что до пальто (оставлено было второе, "осеннее пальто"), то я уверял его,
что по нынешнему теплому времени оно было бы прямо в тягость, и самое лучшее
телеграфировать со станции, чтобы пальто выслали по новому адресу - прямо по
адресу вашей невесты, - лукаво добавил я. Напоминания о невесте размягчили
сентиментального немца... и мы снова двинулись в путь, причем возбужденный
немец даже посулил кучеру на чай{44}.
Записывая теперь этот анекдот, вижу с горечью, что жертва моя куплена
была слишком дорогой ценой. Мог ли, впрочем, я тогда подозревать, что это
свидание с Чеховым "будет последним"?.. Не успел осмотреться в Мелихове, как
уже пришлось уезжать!.. Урывками осмотрел я сельскую церковь в Мелихове,
украшенную, по словам сторожа, усердием Чехова, видел мельком строящуюся
школу (опять стараниями того же Чехова), урывками беседовал кой с кем из
мелиховских мужиков, с трогательной ласковостью отзывавшихся о новом
мелиховском помещике; а затем уцелели в памяти... уморительная собачка Бром,
клумба с яркими фантастическими тюльпанами и благоухающий вишневый сад -
этот отныне исторический \83\ "вишневый сад", в это утро первого мая бывший
в полном цвету, точно нежный свадебный букет.
И говорить приходилось с Чеховым тоже урывками. Помню, когда уже подали
к крыльцу тарантас, Чехов что-то говорил мне, но я сильно волновался, и в
памяти мелькают сейчас только отдельные фразы: "Когда-то, Жан, мы с вами
увидимся?.. Что-то будет через семь лет?.. Теряем мы жизнь!.."
Когда мы уже хотели двинуться в путь, Чехов присел на подножку
тарантаса и с полверсты провожал нас. Затем он слез и пешком пошел домой...
Я невольно оглянулся ему вслед... Чехов шел чуть-чуть сгорбившись, опираясь
на палочку, и, вероятно, думал про себя свою странную хмурую думу: "Что-то
будет через семь лет?!"
Роковая цифра!..
Через семь лет пришла... европейская известность и вместе с ней -
смерть. \84\
К сочинениям А.П.Чехова мне не пришлось много рисовать - в настоящее
время нет никакого рисунка, относящегося к милому, незабвенному писателю{1}.
И в жизни мне не посчастливилось в общении с ним. Встречались очень
редко. Живее всего он рисуется мне при первой встрече. Он посетил меня в
моей студии у Калинкина моста (вероятно, в 1887 году).
Положительный, трезвый, здоровый он мне напоминал тургеневского
Базарова.
Как-то раз, сидя у меня, он увлекся воспоминанием своей практики
земского врача. Нарисовал несколько живейших картин в деревнях, когда он
являлся туда на вскрытие трупов скоропостижно умерших.
Дело происходило больше на открытом воздухе.
Зрители выползали со всех углов и переулков и все смелее и смелее
обступали доктора, раскладывавшего хирургические инструменты вблизи
покойника, торжественно лежащего на столе посреди улицы. Увлеченный своим
неприятным делом по обязанности, Чехов не замечал, как любознательные
мальчишки все больше и больше подвигались к умершему, наконец, мешали
доктору... При этом воздух!.. Хотя и на открытом воздухе.
И вдруг при повороте раздутого мертвеца, полного газов, покойник сделал
губами "бр-р-р". Публике показалось, что он оживает... С визгом бросились
врассыпную, кувыркаясь друг через друга, во все стороны испуганные
мальчишки{2}.
Один раз в собрании Литературного общества мне удалось сделать с него
очень удачный набросок (он не позировал){3}. Кто-то выпросил этот набросок,
по \85\ обыкновению (их много было сделано за время моего посещения собраний
с разных лиц).
Тонкий, неумолимый, чисто русский анализ преобладал в его глазах над
всем выражением лица. Враг сантиментов и выспренних увлечений, он, казалось,
держал себя в мундштуке холодной иронии и с удовольствием чувствовал на себе
кольчугу мужества.
Мне он казался несокрушимым силачом по складу тела и души.
Куоккала \86\
Печатается по изданию 1960 года, стр. 151.
. . . \121\
Печатается по изданию 1960 года, стр. 200.
. . . \209\
Печатается по изданию 1960 года, стр. 294.
. . . \211\
Печатается по изданию 1960 года, стр. 296.
. . . \221\
Мое знакомство с Антоном Павловичем произошло в сентябре 1892 г. В то
время я состоял в должности учителя школы села Щеглятьева, отстоящего от
села Мелихова, где проживал тогда Чехов, на шесть километров.
Познакомиться с ним мне пришлось при следующих обстоятельствах. Летом
1892 г. в селе Щеглятьеве для борьбы с ожидавшейся холерой был создан
временный медицинский пункт, заведывание которым, как врач по образованию,
взял на себя Антон Павлович. В помощь ему был приглашен студент-медик 4-го
курса медицинского факультета Московского университета - Николай Иванович,
фамилию которого я, к сожалению, уже забыл{1}.
Как-то, собираясь идти в амбулаторию, Николай Иванович, обратив
внимание на мой плохой вид, предложил мне дойти с ним до амбулатории и
посоветоваться с Антоном Павловичем. Я охотно согласился.
В амбулатории, в ожидании прихода больных, уже сидел Антон Павлович,
только что приехавший из Мелихова. Это был молодой человек выше среднего
роста, стройный, с продолговатым, правильным и чистым лицом, обрамленным
темно-русой бородой. Его глаза светились умом и приветливостью. Общее
впечатление от его наружности было в высшей степени приятное, располагающее
к нему.
После рукопожатия Антон Павлович обратился ко мне со словами:
- Садитесь и давайте принимать больных.
После этого, приблизительно через одну-две минуты следом одна за
другой, пришли три старушки в возрасте 65-70 лет, которых по очереди и
принял Антон Павлович, сказав каждой из них несколько ласково-укоризненных и
успокоительных фраз. \222\
Теперь, думаю, Антон Павлович займется и мною.
Однако я ошибся: он встал и, прощаясь со мною, сказал:
- Приезжайте-ка завтра утром ко мне в Мелихово, мы с вами побеседуем на
свободе.
На другой день, отправляясь в Мелихово, я не знал, как мне поступить:
предложить Антону Павловичу гонорар за совет или нет, так как мне было
известно, что он жил тогда исключительно литературным трудом.
Правда, к нему приходили за врачебным советом как крестьяне села
Мелихова, его соседи, так и крестьяне других селений, но он не только
безвозмездно оказывал им медицинскую помощь, но даже и лекарства для них
приобретал на свои средства.
Приехав в Мелихово, я был уверен, что Антон Павлович предложит мне
снять рубаху, постучит по грудной клетке молоточком, послушает и, определив
болезнь, напишет рецепт. Я опять ошибся.
Узнав, сколько мне лет, он поинтересовался, как я провожу свое
свободное время, на что трачу его. Расспросив меня подробно, он сказал, что
ничего серьезного нет.
- Побольше гуляйте, больше кушайте малороссийского сала и кислого
молока, рецепт на приготовление которого возьмите у моей мамаши. Жаль, что
вы не работаете в земстве: [...] земство выдало бы вам необходимые средства
на поездку в Крым для купания в Черном море.
На прощанье, предложив мне пользоваться своей библиотекой, Антон
Павлович вручил мне несколько книг художественной литературы. От гонорара за
совет он, само собою разумеется, отказался наотрез.
О моей поездке в Крым я и думать перестал: не было на это средств, но
Антон Павлович, оказалось, не только не забыл о ней, но и старался сделать
все от него зависящее, чтобы добыть необходимые для этого средства.
В один из моих последующих визитов в Мелихово Антон Павлович говорил
мне:
- Я написал местному благочинному письмо. Просил его, как человека,
знакомого с графиней Орловой-Давыдовой, обратиться к ней, как попечительнице
Щеглятьевской школы, с просьбой оказать вам материальную помощь для поездки
в Крым. Благочинный в своем ответном письме, между прочим, пишет мне:
"Графиня сама знает нужды своих подчиненных"{2}.
Надо было слышать, с каким негодованием и отвращением произнес Чехов
последнюю фразу. Это возмущение было настолько велико, что он не мог усидеть
на месте \223\ и вынужден был несколько минут быстро ходить по кабинету,
чтобы успокоиться.
Я уверен, что Антон Павлович никогда не волновался, не возмущался и не
жалел о своих личных неудачах, как волновался и возмущался по поводу неудач
маленьких людей, своих знакомых, особенно в тех случаях, когда к неудачам
материального порядка присоединялись попытки умаления человеческого
достоинства этих людей.
За время с 1892-го по 1898 гг., до отъезда Антона Павловича в Крым, где
он построил для себя дачу, я бывал у него в Мелихове один-два раза в месяц,
менял прочитанные книги на другие и временами слушал его в высшей степени
интересные беседы на литературные и другие темы.
Нельзя было не удивляться необыкновенной силе и образности, с какими он
выражал свои мысли. Слушатель всецело находился под впечатлением как его
мысли, так и красоты формы, в которую данная мысль выливалась. Экспромтом он
говорил так же легко, плавно, свободно и красиво, как и писал, в
совершенстве владея искусством сказать многое в немногих словах.
Одной из благороднейших черт характера А.П. была его природная
беспредельная доброта. В числе его знакомых, кроме литераторов, издателей,
критиков, артистов, художников, были сельские учителя и учительницы,
фельдшерицы-акушерки, учащаяся молодежь, соседи-крестьяне и др. К ним он
относился особенно сердечно и отзывчиво и оказывал им всевозможные услуги и
посильную помощь. Привожу некоторые из многих его услуг, оказанных мне
лично.
В 1892 г. я был начинающим охотником, о чем Антон Павлович от кого-то
узнал. Свидевшись со мною однажды, он спросил:
- Вы охотник?
- Пока еще только горе-охотник, - ответил я.
- А ружье имеете? - спрашивает А.П.
- Имею, - отвечал я, - но мое ружье, к сожалению, отличается досадной
особенностью: при попытке спустить курок ружье упрямится, курок и не думает
спускаться, дичь улетает без выстрела. Иногда ружье и не думает стрелять, а
курок спускается как бы по собственному желанию, и заряд летит в белый свет.
Правда, это ружье временное: \224\ как только овладею искусством стрельбы,
приобрету другое.
Не зная, с какою целью Антон Павлович задал мне этот вопрос, я дал на
него чистосердечный и точный ответ. Выслушав мой ответ, он заявил:
- У меня есть знакомый охотник, очень богатый человек, у которого
охотничьих ружей - целая оружейная палата. Я привезу вам от него бесплатно и
в бессрочное подержание настоящее барское ружье, - предложил Антон Павлович.
Эта любезность была настолько неожиданной и настолько, на мой взгляд,
чрезмерной, что я почувствовал большое смущение, но, стараясь не
обнаруживать своего настроения, поблагодарил Антона Павловича, переменив
прочитанные книги на другие, простился и ушел, питая надежду на то, что он
забудет про свое обещание.
Однако Антон Павлович никогда не забывал своих обещаний. В следующее
наше свидание, здороваясь со мною и указывая на угол своего кабинета, он
произнес:
- Вот ваше ружье, берите и стреляйте на здоровье.
После этого случая прошло несколько месяцев. Я был уверен, что Антон
Павлович больше не будет задавать мне вопросов относительно охоты. И снова я
обманулся: быть чем-нибудь полезным для своих знакомых было его
потребностью.
Примерно в марте месяце 1893 г., когда я, как всегда, приехал к нему за
книгами, он обратился ко мне с вопросом:
- Скажите, есть у вас подружейная собака?
Упустив из вида случай с ружьем, я ответил:
- Пока не имею. Охочусь с моим ментором по охоте - И.Г.Волковым,
прекрасным охотником и метким стрелком. У него имеется хорошая собака. О
своей собственной собаке я уже думал и при первой возможности постараюсь
приобрести щенка.
- А я уже позаботился о вас, - заметил Антон Павлович, - у меня в
Серпухове есть знакомый врач. Этот врач - хороший охотник, у него прекрасная
охотничья собака-сука, которая месяца через два должна ощениться. Я просил
отобрать для вас лучшего щенка.
Что мне оставалось делать, как не благодарить Антона Павловича!
После разговора о щенке прошло месяца два или немногим более, теперь
уже не помню. В один прекрасный весенний день я был дома и что-то читал.
Подняв от книги \225\ голову, вижу против окон моей квартиры всадника,
который оказался дворником Чехова. Войдя в квартиру и поздоровавшись, он
передал мне, что Антон Павлович просит меня пожаловать к нему, если можно,
сегодня вечером или завтра утром. Вечером того же дня я был у Чехова.
Посредине его кабинета, на ковре деревенской работы, лежал красавец-щенок, с
длинными породистыми ушами, прямым хвостом и выразительными глазами. Антон
Павлович, здороваясь со мною и указывая на щенка, произнес:
- Вот ваш клиент, берите...
Иногда случалось, что в обширной библиотеке Чехова не оказывалось той
или иной книги, которую хотелось бы прочесть. В таких случаях он говорил
неизменно одно и то же:
- В ближайшую поездку в Москву добуду просимую вами книгу и привезу.
И никогда, никогда не забывал он данного обещания!
Неволи, деспотизма и рабства, в каких бы формах они не проявлялись,
Антон Павлович не выносил и всегда, когда мог, пресекал их в корне.
- Когда я уезжаю в Москву, - говорил он, - хозяином в усадьбе остается
брат Иван. В доме сейчас же устанавливается другой режим: демократические
свободы заменяются самовластием. Брат, вступив в свои права хозяина,
старается нашу прислугу - горничную, кухарку, дворника - за малейшую
оплошность подтянуть, нашуметь, накричать, а в результате - одно озлобление
и неприязнь к нему. Стоит мне вернуться из Москвы, как самодержавие летит к
черту и опять наступает полоса демократических свобод.
В середине апреля 1896 г. Антон Павлович просил меня письмом приехать к
нему вечером, чтобы постоять на тяге и устроить шалаши для стрельбы из них
тетеревов на току: из Москвы к нему в Мелихово обещались приехать на ток и
тягу охотники, его хорошие знакомые, для которых и предназначались эти
шалаши.
После тяги я остался у Чехова ночевать. На сон грядущий он дал мне
прочесть запрещенное тогда цензурой знаменитое письмо Белинского к
Гоголю{3}, а утром на другой день, прощаясь со мною, он вручил мне книгу
Лескова "Мелочи архиерейской жизни" (тоже в запрещенном издании){4},
предупредив, чтобы эта книга не попалась на глаза местному попу, так как
если последний, \226\ увидев ее, донесет кому следует, то типография,
напечатавшая книгу, будет закрыта.
Отсталость тогдашней России от западноевропейских государств не давала
ему покоя.
Открытие новой школы в тогдашнем Серпуховском уезде, в котором проживал
Антон Павлович, являлось для него большим праздником. Нужно было слышать, с
каким чувством радости сообщал он о таком факте, и видеть, как это чувство
радости преображало его лицо. На открытии школ по соседству с Мелиховым он
всегда присутствовал и, между прочим, по некоторым мелочам в квартире
учителя выводил правильное заключение о степени его интеллигентности. Только
на основании того, как, где и в чем хранились деловые бумаги и книги, как
была расставлена мебель, чем были украшены стены, Чехов делал безошибочную
характеристику ее обитателя.
Трудно сказать, кто в Чехове был выше: человек или художник. Его
светлая личность представляла совершеннейшее гармоническое целое, в котором
человека нельзя отделить от художника, а художника - от человека. \227\
Это всем известная истина, что в юные годы человек живет обыкновенно
только настоящим. Прошлое его не интересует, о будущем он не думает - не
представляя себе, что оно может что-либо изменить в его жизни; призрак
потери, разлуки, смерти не смущает его, и он, не считая, расточает то
богатство, о котором после пожалеет. В такой легкодумной юности я
познакомилась с А.П.Чеховым. Источники этого знакомства легко проследить.
Моя тетка, артистка Малого театра А.П.Щепкина, была дружна с художницей
С.П.Кувшинниковой - известной как близкий человек И.И.Левитана. В числе ее
знакомых была Лидия Стахиевна Мизинова ("Лика" из писем Чехова). Лика была
девушка необыкновенной красоты. Настоящая "Царевна-Лебедь" из русских
сказок. Ее пепельные вьющиеся волосы, чудесные серые глаза под "соболиными"
бровями, необычайная женственность и мягкость и неуловимое очарование в
соединении с полным отсутствием ломанья и почти суровой простотой - делали
ее обаятельной, но она как будто не понимала, как она красива, стыдилась и
обижалась, если при ней об этом кто-нибудь из компании Кувшинниковой с
бесцеремонностью художников заводил речь. Однако она не могла помешать тому,
что на нее оборачивались на улице и засматривались в театре. Лика была очень
дружна с сестрой А.П. Марией Павловной и познакомила нас. М.П. занималась
живописью и преподавала в гимназии Ржевской. Она была серьезна и сдержанна
на вид, и я, привыкшая к экспансивности театрального мира, сперва несколько
дичилась ее, но скоро поняла всю ее душевную прелесть, чеховский юмор, тихую
веселость и очень полюбила ее. Мы подружились с легкостью молодости, и через
нее я познакомилась и с ее братом. Познакомилась как с "братом Маши" и
"другом Лики" - и подошла к нему просто и с доверием. Мы часто \228\
встречались в Москве, а вскоре М.П. зазвала меня к ним в Мелихово, и я стала
ездить туда. И как ни интересно мне жилось в то время в Москве - эти поездки
были для меня всегда праздником. А.П. - вероятно, зная, что я в сущности
приезжаю не к нему, а к Маше - не тяготился моими приездами и всегда был мне
рад.
В Москве мы с Чеховым встречались в редакциях тех журналов и газет, где
писал он и где сотрудничала и я: "Русская мысль", "Артист", "Русские
ведомости". Жаль, что я не вела дневников того периода: помимо того, что это
были годы моей юности, это было еще интересное для Москвы время. Тогда жизнь
литературы и искусства шла очень интенсивно. В театре, под иносказанием
поэмы, на холсте картины подготовлялись и вызывались к жизни заглушенные
силы протеста и борьбы. В Москве зарождался и расцвел Художественный театр,
у Мамонтова пел вышедший из народа молодой Шаляпин, на выставках чаровал
еврей Левитан: поклонение этим двум уже было своего рода протестом и
лозунгом. Рефераты и лекции, разрешенные и запрещенные, сменялись
концертами, выставками, бенефисами любимых артистов: все вертелось около
искусства. Среди этого иногда собирались и веселились как дети - вдруг
увлекаясь игрой в фанты, причем получалось, что почтенный профессор
политической экономии Иванюков лез под стол и лаял оттуда собакой, а
толстый, как воздушный шар, писатель Михеев танцевал балетное па. В нашу
компанию попадал и Чехов. Когда он наезжал в Москву, он останавливался