Мемуаров С Л. А.П.Чехов в воспоминаниях современников

лавке никого из детей не будет, так Андрюшка с Гаврюшкой начнут пряники и
конфекты лопать, а то и деньги воровать станут... Сама знаешь, без хозяина
товар плачет...
Против этого аргумента даже и Евгения Яковлевна ничего возражать не
может, и ее доброе материнское чувство невольно отступает на второй план.
Она так же, как и Павел Егорович, убеждена в том, что Андрюшка и Гаврюшка -
страшные воры и что за ними нужно смотреть и смотреть, хотя ни один из них
до сих пор еще не был уличен.
Бакалейная торговля в своей внутренней жизни имеет довольно больное
место: мелкие хищения - с одной стороны, и болезненная подозрительность - с
другой. Хозяину кажется, что пряники, орехи, конфекты и всякий съедобный
товар очень соблазнительны для мальчиков-лавочников, а дорогие деликатесы
вроде икры и балыка - для приказчиков. Поэтому у него всегда болит сердце.
Он не может отлучиться из лавки ни на минуту без того, чтобы его не
преследовала мысль о расхищении его добра. Ему вечно грезится, что его
служебный персонал без него набивает себе рты и карманы самым бессовестным
образом. Павел Егорович на этот счет не составлял исключения, и всегдашней
его поговоркою было:
- Без хозяина товар плачет... Свой глаз всегда нужен...
Ввиду этого все дети Павла Егоровича испытали на себе каторжную тяготу
сидения в лавке в качестве "своего глаза". Но более всего доставалось двум
старшим сыновьям - Саше и Антоше. Эти с самых детских, юных лет сделались
постоянными и неотлучными сидельцами за прилавком. Боязнь хищений была так
велика, что если Павлу Егоровичу нужно было отлучиться, когда дети были в
гимназии, то он обращался к жене:
- Иди хоть ты посиди, покамест я вернусь...
Пока Андрюшка и Гаврюшка отпирали лавку, выметали пол и приводили в
порядок мешки и ящики с товаром, придавая им приличный вид, Антоша
безучастно смотрел на их работу и думал только о себе, об игре /39/ в мяч, с
которой теперь нужно было распроститься, и о своей каторжной жизни. Потом
его мысли перешли на гимназию, и он с ужасом вспомнил, что благодаря лавке
же получил вчера двойку и что за эту подлую отметку ему еще придется
отвечать перед отцом. Павел Егорович никак не мог допустить, чтобы в лавке
нельзя было приготовить какой-нибудь глупой латыни, и объяснял дурные
отметки детей леностью и рассеянностью.
- Ведь нахожу же я время прочитать за конторкою две кафизмы из
псалтири, а ты не можешь маленького урока выучить!.. - упрекал он виновного
сына. - Если еще раз принесешь дурные отметки, я тебя выдеру, как Сидорову
козу...
Павел Егорович, как религиозный человек, действительно имел обыкновение
прочитывать каждый день по главе евангелия и апостола и по две кафизмы из
псалтири, но это была работа механическая, без понимания и смысла, - лишь бы
было вычитано до конца. Так, если верить рассказам, калмыки в степях
заставляют ветер вертеть мельнички, нутро которых начинено бумажками с
молитвами. Чем больше раз обернется мельничка, тем ближе калмык к богу...
Уходя из дому надолго, Павел Егорович сплошь и рядом обращался к Саше или к
Антоше с приказанием:
- Вычитай без меня две кафизмы с того места, где ленточкою заложено...
Все-таки не праздно сидеть будешь...
И на этот раз, уходя к поздней обедне и уводя с собою прочих детей,
отец обратился к Антоше с тою же фразой:
- Почитай псалтирь, пока мы будем в церкви...
С уходом хозяина Андрюшке и Гаврюшке стало вдруг веселее. Они уже не
так усердно приводили лавку в порядок и даже пустились с Антошей в
разговоры.
- А знаешь, Антоша, - заговорил таинственно Гаврюшка, - я воробьиное
гнездо нашел.
- Где? - живо встрепенулся Антоша.
- В сарайчике. Пошел туда за углем и слышу - под крышей:
цвиринь-цвиринь... Полез туда, а там - гнездо и пять маленьких-маленьких
яичек...
- Покажи мне...
- После когда-нибудь покажу... Когда в другой раз папаши не будет
дома. /40/
Теперь Антоша забыл все: и двойку, и мяч, и псалтирь, которую с такою
неохотой и досадой взял было в руки. Теперь он весь поглощен интересным
открытием Гаврюшки.
Андрюшка и Гаврюшка - его друзья, настолько, конечно, насколько
допустима дружба между хозяйским сыном и мальчиками-лавочниками, состоящими
и обязанными состоять в подчинении и не зазнаваться.
Андрюшка и Гаврюшка - родные братья, привезенные матерью-крестьянкой из
Харьковской губернии и отданные к Павлу Егоровичу в "ученье на года". Когда
их привезли, первому было двенадцать, а второму - только десять лет. Если бы
их мать-хохлушка, задавшаяся целью "вывести своих детей в люди", знала
заранее, на какую жизнь она их обрекает, - то оба они, наверное, ходили бы
до конца дней в своей родной слободе за плугом. Она, эта мать, увидела бы,
что самая тяжелая крестьянская жизнь во сто раз легче той, которую вели в
городе эти два несчастные хохленка. Они были отданы, или, вернее,
закабалены, на пять лет каждый, без всякого жалованья, за одни только харчи
и платье. Жалованье начиналось только на шестой год, и то - по усмотрению
хозяина.
Лавка открывалась и летом, и зимою в пять часов утра, а запиралась не
ранее одиннадцати часов вечера, а если завсегдатаи засиживались в приятной
беседе, - то и в первом часу ночи. Поэтому Андрюшка с Гаврюшкою никогда не
высыпались и ходили вечно сонные и способные спать среди дня в каком угодно
положении - и сидя, и стоя. Все свое свободное время они должны были стоять
в дверях лавки, высматривать покупателей и зазывать их. Но они,
прислонившись к дверным косякам, превосходно спали. При этом у них
подкашивались в коленях ноги; они приседали и опять, во сне же, нервно
вскакивали и выпрямлялись. Хождение на базар за провизией, черные работы по
дому и беготня по поручениям лежали на их обязанности. Как они выдерживали
все это - трудно сказать. Если же прибавить к этому, что при такой работе
ходить в баню было некогда и оба они представляли собою подобие ходячих
зверинцев, то можно смело сказать, что едва ли нашелся бы в мире человек,
который позавидовал бы этим хохлятам... /41/
Антоша чувствовал к ним симпатию, потому что их на его глазах били. Он
с самых ранних лет под благодетельным влиянием матери не мог видеть
равнодушно жестокого обращения с животными и почти плакал, если видел, что
ломовой извозчик бьет лошадь. А когда били людей, то с ним делалась нервная
дрожь. В обиходе же Павла Егоровича оплеушины, подзатыльники и порка были
явлением самым обыкновенным, и он широко применял эти исправительные меры и
к собственным детям, и к хохлятам-лавочникам. Перед ним все трепетали и
боялись его пуще огня. Евгения Яковлевна постоянно восставала против этого,
но получала всегда один и тот же ответ:
- И меня так же учили, а я, как видишь, вышел в люди. За битого двух
небитых дают. Оттого, что дурака поучишь, - ничего худого, кроме пользы, не
сделается. Сам же потом благодарить будет...
Павел Егорович говорил это искренне и верил в то, что говорил. По
природе он был вовсе не злым и даже скорее добрым человеком, но его жизнь
сложилась так, что его с самых пеленок драли и в конце концов заставили
уверовать в то, что без лозы воспитать человека невозможно. Разубедился он в
этом уже в глубокой старости, когда жил на покое у Антона Павловича - тогда
уже известного писателя - в Мелихове, под Москвою. В Мелихово часто
съезжались из Петербурга и из Москвы все дети Павла Егоровича - уже женатые
и семейные люди. Самые интересные беседы в тесном семейном кругу, под
председательством Антона Павловича, велись большей частью за столом и
особенно за ужином, после дневных трудов и работ. Однажды стали в
присутствии Павла Егоровича вспоминать прошлое и, между прочим, вспомнили и
лозу. Лицо старика опечалилось.
- Пора бы уж об этом и позабыть, - проговорил он виноватым тоном. -
Мало ли что было в прежнее время?! Прежде думали иначе...
Проводив отца и братьев к обедне и выслушав от Гаврюшки историю о
найденном воробьином гнезде, Антоша попробовал было заняться псалтирью, но
это ему показалось скучным. Он переложил ленточку за несколько листков
вперед и отложил книжку в сторону. Все равно отец подумает, что эти листки
прочитаны... /42/
Скучно. Покупателей еще нет. Андрюшка уселся в соседней с лавкою
комнате на ящике из-под мыла, облокотился об стол и сладко спит. Гаврюшка
тоже дремлет и приседает коленками в дверях. От нечего делать Антоша
начинает наблюдать за мухоловкой и следить, как гибнут в ней мухи. В летнее
время в лавке мух - миллиарды. От них весь товар завешивается сплошным
куском зеленой марли от потолка и почти до пола. Но пряный запах лавки и
сластей привлекает тучи этих насекомых. Чтобы хоть немного избавиться от
них, придуман нехитрый, но, по правде сказать, отвратительный способ их
ловли. Большая стеклянная банка из-под варенья наливается до половины
подслащенной медом водою и плотно закрывается сверху коркою черного хлеба, в
центре которой просверлена небольшая дырочка. Мухи пролезают в эту дырочку в
банку и уже назад не возвращаются - почему-то тонут в воде. Часа через три
воды уже нет: вместо нее - отвратительная каша из мертвых и раздувшихся
мух...
Антоша смотрит, как мухи вползают в дырочку, и смотрит долго-долго...
Является первый покупатель - еврейский мальчик лет шести.
- Дайте на две копейки чаю и на три копейки сахару, - говорит он с
акцентом и выкладывает на прилавок пятак.
Антоша достает из ящика уже развешенный в маленькие пакетики товар и
подает. Но Гаврюшка не прочь позабавиться над маленьким покупателем и
загораживает дорогу к дверям.
- Хочешь, я тебя свиным салом накормлю? - говорит он.
Еврейчик пугается, собирается заплакать и взывает к отсутствующей
матери:
- Маме!..
- Лучше отрежем ему ухо! - добавляет проснувшийся Андрюшка...
Напуганный еврейчик стремглав выбегает из лавки, и можно быть
уверенным, что он за следующей покупкой пойдет уже в другую лавку. Если бы
Павел Егорович знал, что в его отсутствие так обращаются с покупателями, то
порка была бы неизбежною. Впрочем, и на этот раз Немезида не дремлет. С
маленьким /43/ еврейчиком в дверях сталкивается завсегдатай, маклер Николай
Стаматич, о котором даже самые близкие к нему люди говорили, что он грек -
не грек, русский - не русский, армянин - не армянин, а так, черт его знает,
что он такое. Он слышал разговор с еврейским мальчиком и уже на пороге с
торжествующим видом восклицает:
- Хорошо же вы без хозяина торгуете, нечего сказать! Этак вы
покупателей только отбиваете. Погоди, Антоша, я это папаше расскажу. Он тебя
березовой кашей накормит...
Антоша бледнеет, и душа его забирается в пятки.
- Андрюшка, подай стаканчик водки!
Николай Стаматич усаживается на стул и долго читает нравоучение, от
которого всех троих мальчуганов бросает то в жар, то в холод. Проповедник
видит произведенный эффект и все больше и больше воодушевляется. Антоша
начинает горько плакать. По счастью, является другой завсегдатай - грек
Скизерли, тоже требует водки, и между приятелями завязывается беседа.
Неприятная история позабыта.
Входит прислуга с грязною керосиновою бутылкой.
- Дайте хунт газу.
Хохлы долго называли керосин газом. Андрюшка берет бутылку, взвешивает
ее и затем из большой жестянки начинает наливать керосин. Хохлушка, закинув
голову и раскрыв рот, следит за стрелкою весов. Андрюшке это недоверие не
нравится, и он незаметно подталкивает чашку весов. Покупательница за свои
четыре копейки получает меньше фунта, но не замечает этого и уходит. Антоша
видит, что Андрюшка сплутовал, но молчит. Обвешивание и обмеривание - в
порядке вещей. Он уже давно привык к этому и думает, что так и надо.
Андрюшка с Гаврюшкою даже споры ведут между собою на тему: кто из них лучше
и искуснее сплутует.
Мало-помалу начинают появляться покупатели, и торговля оживает:
- Фунт соли за две копейки... За три копейки селедку... На копейку
перцу... Четверть фунта рису... На три копейки чаю...
Андрюшка и Гаврюшка суетятся с самым деловым видом, а Антоша едва
успевает получать деньги, сдавать сдачу и записывать проданный товар в /44/
разграфленную длинную и узкую книгу. Но цифры - все мелкие: две, три
копейки, редко попадается пятак. Но вот Антоша с удовольствием и с гордостью
записывает сразу восемьдесят копеек. Чиновник коммерческого суда купил
полфунта табаку первого сорта...
К двум завсегдатаям прибавляется третий, тоже усаживается и тоже
требует водки, а затем начинает разговор о похождениях своей кухарки. Все
трое хохочут, а Николай Стаматич прибавляет:
- Ты, Антоша, не слушай... Тебе еще рано...
Антоша не знает, как ему быть и что отвечать. Ему хочется сказать:
"А вы не говорите того, чего мне слушать нельзя. Ушей не оторвешь..."
Но он боится сказать это, потому что завсегдатаи могут обидеться и
нажаловаться отцу, что он отбивает покупателей. Вдруг он прыскает со смеху и
скорее нагибается и делает вид, будто он ищет на полу что-то, а сам так и
закатывается. Дело в том, что грек Скизерли во время самого разгара беседы
внезапно вскочил на ноги, быстро нагнулся над ящиком, на котором сидел, и
стал водить по его поверхности ладонью.
- Что такое? - осведомляются остальные завсегдатаи.
- А цорт ево знаить, сто такое... Кололо мине, как с иголком. Крепко
кололо...
- Может, блоха укусила?
- Нет, блаха ни так кусаити...
- Ну, может, тебе детишки дома булавку в сюртук воткнули... Или сам
как-нибудь на булавку сел...
- А мозеть бить, мозеть бить, - соглашается Скизерли, успокоивается и
опять садится. - У мене зена всегда булавки и иголки на диване теряеть...
У Андрюшки во все это время - самая невинная и самая невозмутимая и
серьезная физиономия. Он стоит за прилавком как раз за спиною Скизерли и о
чем-то размышляет. Но его серьезность еще более смешит Антошу, и он никак не
может успокоиться. Он знает, что Андрюшка так приладил внутри ящика иголку,
что стоит только издали потянуть за незаметную ниточку, как она вопьется в
тело сидящего и затем моментально исчезнет... Узнай об этой штуке Павел
Егорович - ох-ох-ох, что было бы!.. /45/
Кстати, он и легок на помине. Стоящий у дверей Гаврюшка оборачивается к
Антоше и заявляет:
- Папаша идут!..
Все в лавке принимает степенный и серьезный вид. Антоша берется за
псалтирь, Андрюшка начинает оправлять мешок с мукою, а Гаврюшка весь
превращается в олицетворенную бдительность, от которой не ускользнет ни один
проходящий мимо покупатель...
Павел Егорович входит вместе с Сашей и прочими детьми и начинает
степенно молиться на лавочный образ. На лице его - благочестие и строгое
умиление человека, два раза в один день побывавшего у обедни; но лица у
детей выражают крайнее утомление. По их замученным фигурам и бледной коже
видно, что спасение души дается им не легко. Помолившись вместе с отцом на
икону, они уходят в дом, к матери, а Павел Егорович, раскланявшись с
завсегдатаями и покосившись не без зависти на стоящие перед ними стаканчики,
обращается к Антоше с вопросом:
- Что, почин был?
- Был, папашенька. Рубля полтора наторговали...
- Почин - всегда дороже денег, - замечает Павел Егорович, заходит за
прилавок и проверяет книгу с цифрами и кассу.
Антоша внутренне трепещет, не ошибся ли он в какой-нибудь копейке...
- А как, Пал Егорч, насчет червячка заморить? - спрашивает Николай
Стаматич, указывая глазами на водку.
- Рановато будто бы, - благочестиво скромничает Павел Егорович. -
Только что обедня отошла... Проповедь была...
- Какое же рано? Самый адмиральский час... Мы уже тут без вас начали.
- Если так, то пожалуй, - уступает Павел Егорович. - Андрюшка, принеси
четыре стаканчика водки!
Андрюшка стремглав бросается по лестнице в погреб.
- Папаша, мне теперь можно идти? - робко спрашивает Антоша. - Мне надо
уроки учить...
- А кафизму прочитал?
- Немножко прочитал...
- Иди. Только смотри уроки учи, а не балуйся, а то... /46/
Антоша степенно и благонравно выходит из лавки; но лишь только за ним,
скрипя на блоке, захлопнулась дверь, ведущая в жилую половину дома, и лишь
только открылся простор большого двора, на котором уже раздавались голоса
братьев, как вся степенность исчезла и он помчался на голоса и на простор,
как птичка, долго томившаяся в клетке...
Едва ли в торговом деле найдется другое заведение, которое, подобно
бакалейной лавке, так наталкивало бы молодежь на лганье, воровство и мелкое
жульничество. Недоедание и постоянный здоровый юношеский аппетит сами собою
показывают на кражу съестного и лакомого, а в каждом незаконно съеденном
бублике, прянике или орехе хозяин видит для себя убыток и строго преследует.
Торговля ведется по мелочам, и торговец стремится с каждого золотника товара
взять барыш. Андрюшка и Гаврюшка быстро проникаются этим духом и начинают
помаленьку обвешивать и обмеривать покупателя. Сначала они думают, что
поступают хорошо, потому что действуют в интересах хозяина, но потом
мало-помалу входят во вкус и изощряются уже ради искусства. Не забывают они
при этом и себя. Хозяин борется с ними тем, что шьет им платье совсем без
карманов. Но и эта мера не ведет ни к чему. Делая иногда по ночам
периодические обыски, хозяин находит в убогих сундучках мальчиков банки
помады, куски яичного мыла и двугривенные. Это возмущает его, и он порет
виновных нещадно. Но еще более возмущает его та тонкость, с которою помада и
деньги похищены у него под носом. Он рвет и мечет. Достается и "хозяйскому
глазу" за недосмотр.
- Сидишь в лавке, свинья ты этакая, и ничего не видишь! - ворчит Павел
Егорович, грозно обращаясь к Антоше. - Ты должен смотреть!.. Не стоит вас,
скотов, и в лавку сажать после этого...
Павел Егорович и не подозревал, как были бы счастливы его дети, если бы
их избавили от сидения в лавке, от упреков, от вечного страха быть
высеченными и от созерцания порки, которую задают Андрюшке и Гаврюшке за
всякий пустяк. Антон Павлович рассказывал потом, как анекдот из своей
детской жизни, что, будучи учеником первого класса, он "подружил" с
одним /47/ из товарищей, таким же учеником, как и он сам, - и первый
вопрос, заданный другу, был такой:
- Тебя часто секут дома?
- Меня никогда не секут, - последовал ответ.
Антон Павлович удивился и не поверил. Подрастая и присматриваясь к
царящей кругом фальши, он однажды задал Андрюшке вопрос:
- Зачем ты обвешиваешь и обмериваешь покупателей?
Андрюшка широко раскрыл глаза.
- А как же иначе? - ответил он. - Если не обвешивать, так папаше
никакой пользы от лавки не будет...
В голове гимназиста возник целый ряд вопросов и сомнений, и он пошел с
ними к матери.
- Боже сохрани обманывать и обвешивать! - ответила Евгения Яковлевна. -
Если папаша узнает об этом, то страшно рассердится... Торговать нужно
честно... Так и скажи Андрюшке и Гаврюшке.
Будущий писатель возвращался в лавку успокоенный и убежденный в том,
что отец его - безусловно честный человек и что Андрюшка и Гаврюшка плутуют
от себя. Оно так и было: Павел Егорович не допустил бы обвешивания. Но
Антошу поражало противоречие вроде того, что в лавку возвращается
возмущенная покупательница, только пять минут тому назад купившая полфунта
колбасы, и с гневом заявляет Павлу Егоровичу, что она, придя домой, взвесила
покупку и что полного веса в ней нет. Покупательница была права. Антоша сам
видел, как Андрюшка, отрезав колбасу и положив на весы, подтолкнул незаметно
пальцем чашку с гирями. Но, к его удивлению, Павел Егорович, вместо того
чтобы извиниться и удовлетворить обманутую покупательницу, очень своеобразно
вступился за честь своей лавки.
- У нас, сударыня, товар вешается верно, - ответил он. - Это у вас, а
не у нас ошибка вышла. Это у вас весы не верны. А может, вы дома отрезали
кусочек и скушали?..
Женщина возражает; возражения принимают острый характер и переходят в
крупный разговор. И все это из-за такого ничтожного ломтика, который не
стоит и четвертой доли копейки. Но в этом случае Павел Егорович твердо
отстаивает свой принцип. /48/
- Тут грошик убытка да там полушка - смотришь, и набежит целый
гривенничек убытка. А гривенники на улице не валяются... Копеечка рубль
бережет...
Сам по себе Павел Егорович был безусловно честен, всю жизнь свою был
уверен, что торговал честно, и умер с этим убеждением.
Совесть его до конца дней была совершенно спокойна. К тому же и
религиозные убеждения отрицали какое бы то ни было заведомое плутовство. Но
при взгляде со стороны дело освещалось несколько иначе: выходило, что
совесть и религия - сами по себе, а торговое дело - само по себе, и одно
другому не мешает.
Антоша да и вся детвора Павла Егоровича отлично помнила своего рода
праздник, несколько оживлявший однообразную и скучную лавочную жизнь. Это
был любопытный праздник самых неожиданных находок. В какой-нибудь знойный
июньский или июльский день, когда от томящей жары прячется в тень все живое
и сам Павел Егорович дремлет, сидя за конторкой, на пороге лавки
показывается длинный, сухой и весь покрытый потом еврей Хайм. На плече у
него полный мешок. У Хайма такой страдальческий вид, как будто бы в мешке -
не менее десяти пудов и он обязан за чьи-то грехи таскать эту тяжесть по
городу в такую адскую жару. Сваливая мешок на пол, он произносит тоном
умирающего человека:
- Уф! Ужарился... Только для вас и принес ув таково погодэ...
Проснувшийся от дремоты Павел Егорович окидывает ленивым взглядом мешок
и лаконически спрашивает:
- Сколько?
- Двадцать хвунтов... хоть свешайте, - отвечает Хайм.
- Не надо, - зевая говорит Павел Егорович. - Еще старый не продан.
На лице Хайма изображается разочарование, но потом сменяется надеждою.
- Возьмите, пожалуйста, - просит он. - Теперичкэ я дешевле отдам, чем
тот раз...
- Нет, не надо. Неси назад... /49/
- Накажи мине бог, задешево отдам!..
Начинается торг. Хайм запрашивает два с полтиною. Павел Егорович дает
рубль. После долгих и усиленных переговоров, сопровождаемых божбою и
клятвами, сходятся на полутора рублях.
- За пустым мешком завтра придешь. Сегодня пересыпать некому.
- Хорошо, - соглашается Хайм. - Дайте хоть капелькэ воды напиться. На
дворе все равно как ув пекле...
По уходе Хайма по всему дому и по двору раздается клич:
- Дети! Саша, Коля, Антоша! Идите чай выбирать!
Дети гурьбою устремляются в комнату и усаживаются с шумом вокруг
обеденного стола. На середине стола, на листе оберточной серой бумаги,
возвышается гора чая, купленного у Хайма.
- Выбирайте хорошенько, почище, - приказывает отец.
Начинается веселая и шумная работа. Дети свертывают из бумаги тоненькие
палочки, послюнивают кончики их и, отсыпав по небольшой щепотке чая,
начинают выбирать из него сор. Каждому любопытно, что именно судьба пошлет
ему на долю.
- Я нашел кусок ногтя! - восклицает один.
- У меня две сухие мухи и щепочки, - хвастает второй.
- А я нашел камень и куриное перо!
Все эти любопытные находки каждый откладывает в сторону, и скоро этих
находок набирается довольно богатая коллекция: здесь и камешки, и перья, и
щепочки, и мелкие гвозди, и ногти, и обгорелые спички, и волосы, и всякая
дрянь. Но для детей это очень любопытно. Для них это - праздник. Они не
понимают, почему это старая нянька, выходившая четырех самых младших детей,
брезгливо сплевывает, отворачивается и с упреком говорит:
- И как не грешно Павлу Егоровичу торговать такой дрянью?!
И в самом деле это не чай, а дрянь и даже нечто похуже дряни. Еврей
Хайм собирает спитой чай по трактирам и гостиницам и не брезгает даже и тем,
который половые выбрасывают из чайников на пол, когда /50/ метут. Хайм
как-то искусно подсушивает, поджаривает и подкрашивает эту гадость и продает
в бакалейные лавки, где с этим товаром поступают точно так же, как и Павел
Егорович.
Пока дети отделяют сор от чаинок, Павел Егорович сидит за конторкою с
карандашом в руке и вычисляет. Потом, когда работа детей кончается, он
отвешивает купленный у Хайма продукт, прибавляет в него, по весу же,
небольшое количество настоящего, хорошего чая, тщательно смешивает все это и
получает товар, который поступает в продажу по 1 руб. 20 коп. за фунт.
Продавая его, Павел Егорович замечает покупателю:
- Очень хороший и недорогой чай... Советую приобрести для прислуги...
Действительно, этот чай давал удивительно крепкий настой, но зато вкус
отзывался мастерскою Хайма. Антоша не раз задавал матери вопрос: можно ли
продавать такой чай? - и всякий раз получал уклончивый ответ:
- Должно быть, деточка, можно... папаша не стал бы продавать скверного
чая...
Антоша и верил и не верил, и в душе у него один за другим начинали
зарождаться назойливые вопросы, от которых лавка делалась ему все противнее
и противнее...

III

Особенно поразил Антошу и надолго остался в памяти один случай. Однажды
летом Евгения Яковлевна, обшивавшая всю семью, сидела по своему обыкновению
за старинной, первобытной швейной машиной Гау и шила. Антоша сидел подле нее
и читал. Он уже перешел из второго класса в третий. Вошел Павел Егорович с
озабоченным лицом и сообщил:
- Этакая, подумаешь, беда: в баке с деревянным маслом нынче ночью крыса
утонула.
- Тьфу, гадость какая! - брезгливо сплюнула Евгения Яковлевна.
- А в баке масла более двадцати пудов, - продолжал Павел Егорович. -
Забыли на ночь закрыть крышку, - она, подлая, и попала... Пришли сегодня в
лавку, а она и плавает сверху... /51/