Страница:
– Послушай, брат, если мне что надоело, так ты со мной недолго разговаривай!… Ты мошенник; а я помню заповедь и не желаю ни дома Прохора Васильевича, ни отца его, ни Авдотьи Селифонтовны, бог с ними! Покуда не было настоящего налицо, отчего не заменить; а если явился, так кончено!
– Эх, господин! Свяжешься и не рад: и видно, что не наш брат…
– Ну, не рассуждать! Ни слова! Видишь!
Дмитрицкий отпер бюро, выдвинул ящик и показал Трифону Исаеву пук ассигнаций.
– Ой ли? Так приданое-то за нами?
– Видел? Ну, и довольно; пошел же. Когда пришлю Конона, – привести моего двойника сюда, да снарядить как следует.
– Уж это-то пусть так, мы его поставим на место, да чур без меня ни шагу, – сказал Трифон Исаев, взглянув хищным ястребом на бюро, а потом на Дмитрицкого.
– Ступай, ступай!
– Все это комедия, господин; а уж куда комедии-то я ломать не мастер!
– Врешь, мошенник: недаром на тебе вместо человеческого лица плутовская рожа.
– Нет, право, не мастер: по-нашему бы… Э! да и квит с Дубинкой! – сказал Трифон Исаев, выходя.
– Ну, счастлив, что ушел, каналья! – крикнул Дмитрицкий вслед ему.
– Виноват, виноват, не буду!… «Да, не буду, – продолжал про себя Трифон Исаев, пробираясь на улицу. – Голова, да словно как будто недоделан, не выдерживает, то есть, характера… Уж я знаю, что он все равно, так или не так, а накутил бы… Оно будет лучше попридержаться настоящаго-то… обязать его, то есть, чтоб век добро помнил…»
Прохор Васильевич в каком-то бреду сидел на нарах, уставив глаза на нагоревший шапкой огарок, и разговаривал сам с собою. Он вздрогнул, когда вошел Трифон Исаев и крикнул:
Прохор Васильевич! батюшко!
– Триша, это ты? – проговорил он, подняв на него мутный взор.
– Прохор Васильевич! Что это за чудеса такие на свете бывают!
– Что, Триша?
– Ох, дайте опомниться!… своими глазами видел!… Ей-ей, видел вас же… И там вы, и здесь вы же!… Так я и ахнул… Господи, думаю, что это такое: два Прохора Васильевича!…
– Что ж это такое, Триша? – спросил Прохор Васильевич, дрожа всем телом.
– Прибегаю в дом к тятеньке вашему, пробился сквозь народ, к дверям… Возможное ли это дело, думаю, какой же еще Прохор Васильевич взялся? Верно, неправду говорят люди…
– Ох, Триша, Триша, верно правду говорят люди… верно, это божие наказание…
– То-то и беда, что правда, – прервал Трифон Исаев, – не выдумывать же мне… Господи, думаю, чудится мне, или это тень Прохора Васильевича?…
– Ох, что-то страшное ты говоришь, Триша!…
– Ей-ей!… Должно быть, тень ваша… говорят же, что двойники бывают… Уж что-нибудь, да не так, недаром!… Верно, думаю, свахи перессорились за Прохора Васильевича; а сваха Авдотьи Селифонтовны, чтоб поставить на своем, взяла да и наступила на тень вашу, сдернула ее с вас, и вышел двойник… Подкинула его вместо вас в дом к тятеньке, да теперь и женит на Авдотье Селифонтовне…
– Ох, страшно что-то ты говоришь, Триша!… – повторил Прохор Васильевич. – Что ж это будет такое, Триша, голубчик?… Что ж я-то буду делать?… Я-то так и пропал?…
– Избави бог, Прохор Васильевич, – отвечал Тришка, – уж чего я для вас не сделаю… Знаете ли что? Пойду я к ворожее да спрошу, как быть, нельзя ли извести вашего двойника… Право, пойду… а вы побудьте; да знаете, надо вам маленько покуражиться. И Трифон достал с полки полуштофик.
– Выпейте-ко, – сказал он, наливая в стакан и поднося Прохору Васильевичу, – это сладенькая.
Прохор Васильевич покачал головою.
– Выпейте, беспременно надо выпить; вишь совсем посоловели… Эх, да извольте пить!…
Прохор Васильевич выпил и потер голову.
– Пообождите же немножко, я сбегаю. Прилягте, поуспокойтесь…
Прохор Васильевич послушно прилег на нары, но не забылся сном. Смутные мысли бродили в его голове и воплощались в видения. С испугом приподнимая голову, он всматривался в них и снова ложился.
В час за полночь пришли Трифон Исаев и Конон.
– Прохор Васильевич, пойдемте скорей, – сказал Трифон, взяв его за руку.
– А? что такое? – спросил он, приподнимаясь.
– Пойдемте, сударь, уж чего я для вас не делал… если б вы знали, чего мне стоило…
– Ох, нет, Лукерьюшка, погоди, я подумаю, – отвечал Прохор Васильевич тихо, смотря неподвижными взорами на Трифона Исаева.
– Он что-то бредит! – сказал Конон на ухо Трифону.
– Ничего… Прохор Васильевич! очнитесь, сударь, да пойдемте…
– Ох, это ты, Триша?
– Порадуйтесь: ведь я выжил дьявольское-то наваждение из дому… ей-ей!… вот уж теперь знаю, что двойники-то черти… Прибежал я к ворожее, говорю: бабушка, вот так и так, двойник явился, что делать? «Поймай, говорит, за хвост, да и стащи с него чужую-то шкуру – сгинет!» Я так и сделал: притаился за углом; только что он в двери, разряжен молодцом, во фраке, я и хвать за фалды. «Стой, друг! Сбрасывай-ко чужие перья! Вон из чужих хором!» Он туда-сюда: «Батюшка, говорит, что хочешь возьми, только пусти». – «Нет, брат, извини, ни за что… Полезай вон из кожи!» – «Возьми десять тысяч!…» – «Нет, проклятый, ничего мне от тебя не нужно; Прохор Васильевич наградит меня… двадцать даст…» Правда, Прохор Васильевич?
– Правда, Триша, – отвечал Прохор Васильевич.
– Вот, я как дерну его за хвост и сдернул, как сорочку, совсем с платьем. Вот оно; теперь надо на вас накинуть скорей… Эти лохмотья-то долой… Закройте глаза… Господи, благослови!
Трифон Исаев и Конон принялись одевать и холить Прохора Васильевича, который, закрыв глаза, дрожал, как под студеным водопадом, и ни слова.
– Ну, вот, – сказал, наконец, Трифон Исаев, причесывая всклокоченные кудри Прохора Васильевича, – недаром на вас лица не было; а теперь, смотрите-ко. Ах, жаль, зеркальца нет!… Ну, с богом! пойдемте.
– Куда, Триша?
– К тятеньке в дом.
– Как же это, Триша: тятенька-то не убьет меня?
– Вот! он теперь спит; а завтра вы к нему придете: «Здравствуйте, тятенька!» – и как будто ни в чем не бывало.
– А он спросит – где я был? куда деньги девал?
– Не спросит, ей-ей не спросит, уж это дело кончено: чертов сын, двойник ваш, так славно все обработал… Ей-ей, уж не само ли счастье ваше наслало его: так укатал вам дорожку, что чудо! Вы уж о прошлом ни слова. Слышите, Прохор Васильевич?
– А как он скажет…
– Ах ты, господи! Да ничего не скажет, вы только ни слова не говорите.
– Да, тебе хорошо, Триша: ты не женился без воли родительской… Жену-то не бросишь…
– Ну кто… ну что, ну где вы женились без воли тятеньки? Уж об этом не беспокойтесь; все шито да крыто; извольте себе только жить да поживать, да детей наживать.
– Ой ли? Ты правду говоришь, Триша?
– Ну-ну-ну, пойдемте скорей!
– Как же это мне идти, Триша? – проговорил Прохор Васильевич, силясь приподняться с места. Он привстал; но ноги его подкосились. Трифон и Конон повели его под руки.
В доме Василия Игнатьевича все уже спало крепким сном после радостного дня. Не спал только мнимый Прохор Васильевич. Он сидел в своем кабинете, в потемках, и беседовал сам с собою.
«Прощай, любезный друг, Прохор Васильевич, – говорил он задумчиво, – служил я за тебя службу по мере сил и способностей; лез, как говорится, из кожи, чтоб не положить хулы на твою голову… Легко кажется быть не тем, что есть; а в сущности дьявольский труд!… Всякое двуногое существо без перьев, от человека до ощипанного петуха, зритель без платы, судья без оффиции… Кто спорит с разумными людьми, что каждый человек должен быть человеком; да ведь те же разумные люди сочинят роль человека, как их душе угодно, и изволь ее разыгрывать!… Людям ужасно как не хочется быть, тем, что есть: им хочется быть лучше. Прекрасное желание, истинно прекрасное желание! А все-таки из него следует, что бог не угодил на них. Вот и я вслед за другими не хочу быть тем, что есть, а хочу быть лучше, выхожу из себя, чтоб быть лучше. Быть Прохором Васильевичем действительно лучше: желаний мало, а средств тьма. А у меня черт знает сколько желаний!… Да у меня ли?… Кто я, что я? Слуга двух господ: барина да барыни. Хорошо бы было им служить, если б эти супруги были в добром здоровье да жили в ладу; а то такая бестолочь, что из рук вон: барин – предобрая, беззаботная скотина, без всяких претензий, все съест, все наденет, что ни подай, везде ему ловко; зато барыня моя такая беспокойная душа, что ужас! Ничем не угодишь; совершенная коза.
Беседа Дмитрицкого с самим собою прервана была чьим-то входом.
– Готов! – сказал кто-то шепотом. Нет. Лукерьюшка… Нет, голубушка… не пойду! – заговорил кто-то тихим, жалобным голосом, – тятенька убьет… Ступай ты… сама… скажи, что вышла за меня замуж… я ни за что не скажу тятеньке, что женился на тебе… он убьет меня…
В это время за дверьми в спальне раздался колокольчик и послышался чей-то звонкий голос.
Точно как петух подал голос, и бродившие по кабинету тени скрылись.
В роскошной спальне, озаренной лампадкой, под кисейными занавесами, которые ниспадали из-под молний золотого орла, как из громовых туч потоки, лежала в пуховых волнах Авдотья Селифонтовна. Она, казалось, очнулась с испугом, схватилась за тесьму колокольчика и громко вскрикнула: «Нянюшка, нянюшка!»
Никто не шел на зов ее. Побледнев, как белый батист, который обвивался вокруг нее, она продолжала звонить и звать нянюшку. Наконец нянюшка прибежала к ней.
– Что с тобой, сударыня моя! Что ты кричишь благим матом! режут, что ли, тебя?
– Нянюшка, мне страшно! мне страшно одной!
– Как одной? Где ж супруг-то твой?
– Я не знаю… нянюшка, не уходи!…
– Да где ж Прохор-то Васильевич?
– Я не знаю, его здесь нет…
– Как нет? Где ж это он?
– Он, верно, там… Меня оставили одну… Я ждала, ждала… мне стало вдруг страшно..
– Ах ты, господи! Прохор Васильевич, сударь!
Старая нянюшка прошла через уборную и постучала в дверь кабинета. Никто не отзывался.
– Прохор Васильевич, сударь! – крикнула она, приотворив Дверь и взглянув в кабинет.
Господи, что это он тут залег?… Прохор Васильевич, сударь!… Спит как убитый! Ах ты, господи, что это он? Прохор Васильевич, сударь!…
IІІ
– Эх, господин! Свяжешься и не рад: и видно, что не наш брат…
– Ну, не рассуждать! Ни слова! Видишь!
Дмитрицкий отпер бюро, выдвинул ящик и показал Трифону Исаеву пук ассигнаций.
– Ой ли? Так приданое-то за нами?
– Видел? Ну, и довольно; пошел же. Когда пришлю Конона, – привести моего двойника сюда, да снарядить как следует.
– Уж это-то пусть так, мы его поставим на место, да чур без меня ни шагу, – сказал Трифон Исаев, взглянув хищным ястребом на бюро, а потом на Дмитрицкого.
– Ступай, ступай!
– Все это комедия, господин; а уж куда комедии-то я ломать не мастер!
– Врешь, мошенник: недаром на тебе вместо человеческого лица плутовская рожа.
– Нет, право, не мастер: по-нашему бы… Э! да и квит с Дубинкой! – сказал Трифон Исаев, выходя.
– Ну, счастлив, что ушел, каналья! – крикнул Дмитрицкий вслед ему.
– Виноват, виноват, не буду!… «Да, не буду, – продолжал про себя Трифон Исаев, пробираясь на улицу. – Голова, да словно как будто недоделан, не выдерживает, то есть, характера… Уж я знаю, что он все равно, так или не так, а накутил бы… Оно будет лучше попридержаться настоящаго-то… обязать его, то есть, чтоб век добро помнил…»
Прохор Васильевич в каком-то бреду сидел на нарах, уставив глаза на нагоревший шапкой огарок, и разговаривал сам с собою. Он вздрогнул, когда вошел Трифон Исаев и крикнул:
Прохор Васильевич! батюшко!
– Триша, это ты? – проговорил он, подняв на него мутный взор.
– Прохор Васильевич! Что это за чудеса такие на свете бывают!
– Что, Триша?
– Ох, дайте опомниться!… своими глазами видел!… Ей-ей, видел вас же… И там вы, и здесь вы же!… Так я и ахнул… Господи, думаю, что это такое: два Прохора Васильевича!…
– Что ж это такое, Триша? – спросил Прохор Васильевич, дрожа всем телом.
– Прибегаю в дом к тятеньке вашему, пробился сквозь народ, к дверям… Возможное ли это дело, думаю, какой же еще Прохор Васильевич взялся? Верно, неправду говорят люди…
– Ох, Триша, Триша, верно правду говорят люди… верно, это божие наказание…
– То-то и беда, что правда, – прервал Трифон Исаев, – не выдумывать же мне… Господи, думаю, чудится мне, или это тень Прохора Васильевича?…
– Ох, что-то страшное ты говоришь, Триша!…
– Ей-ей!… Должно быть, тень ваша… говорят же, что двойники бывают… Уж что-нибудь, да не так, недаром!… Верно, думаю, свахи перессорились за Прохора Васильевича; а сваха Авдотьи Селифонтовны, чтоб поставить на своем, взяла да и наступила на тень вашу, сдернула ее с вас, и вышел двойник… Подкинула его вместо вас в дом к тятеньке, да теперь и женит на Авдотье Селифонтовне…
– Ох, страшно что-то ты говоришь, Триша!… – повторил Прохор Васильевич. – Что ж это будет такое, Триша, голубчик?… Что ж я-то буду делать?… Я-то так и пропал?…
– Избави бог, Прохор Васильевич, – отвечал Тришка, – уж чего я для вас не сделаю… Знаете ли что? Пойду я к ворожее да спрошу, как быть, нельзя ли извести вашего двойника… Право, пойду… а вы побудьте; да знаете, надо вам маленько покуражиться. И Трифон достал с полки полуштофик.
– Выпейте-ко, – сказал он, наливая в стакан и поднося Прохору Васильевичу, – это сладенькая.
Прохор Васильевич покачал головою.
– Выпейте, беспременно надо выпить; вишь совсем посоловели… Эх, да извольте пить!…
Прохор Васильевич выпил и потер голову.
– Пообождите же немножко, я сбегаю. Прилягте, поуспокойтесь…
Прохор Васильевич послушно прилег на нары, но не забылся сном. Смутные мысли бродили в его голове и воплощались в видения. С испугом приподнимая голову, он всматривался в них и снова ложился.
В час за полночь пришли Трифон Исаев и Конон.
– Прохор Васильевич, пойдемте скорей, – сказал Трифон, взяв его за руку.
– А? что такое? – спросил он, приподнимаясь.
– Пойдемте, сударь, уж чего я для вас не делал… если б вы знали, чего мне стоило…
– Ох, нет, Лукерьюшка, погоди, я подумаю, – отвечал Прохор Васильевич тихо, смотря неподвижными взорами на Трифона Исаева.
– Он что-то бредит! – сказал Конон на ухо Трифону.
– Ничего… Прохор Васильевич! очнитесь, сударь, да пойдемте…
– Ох, это ты, Триша?
– Порадуйтесь: ведь я выжил дьявольское-то наваждение из дому… ей-ей!… вот уж теперь знаю, что двойники-то черти… Прибежал я к ворожее, говорю: бабушка, вот так и так, двойник явился, что делать? «Поймай, говорит, за хвост, да и стащи с него чужую-то шкуру – сгинет!» Я так и сделал: притаился за углом; только что он в двери, разряжен молодцом, во фраке, я и хвать за фалды. «Стой, друг! Сбрасывай-ко чужие перья! Вон из чужих хором!» Он туда-сюда: «Батюшка, говорит, что хочешь возьми, только пусти». – «Нет, брат, извини, ни за что… Полезай вон из кожи!» – «Возьми десять тысяч!…» – «Нет, проклятый, ничего мне от тебя не нужно; Прохор Васильевич наградит меня… двадцать даст…» Правда, Прохор Васильевич?
– Правда, Триша, – отвечал Прохор Васильевич.
– Вот, я как дерну его за хвост и сдернул, как сорочку, совсем с платьем. Вот оно; теперь надо на вас накинуть скорей… Эти лохмотья-то долой… Закройте глаза… Господи, благослови!
Трифон Исаев и Конон принялись одевать и холить Прохора Васильевича, который, закрыв глаза, дрожал, как под студеным водопадом, и ни слова.
– Ну, вот, – сказал, наконец, Трифон Исаев, причесывая всклокоченные кудри Прохора Васильевича, – недаром на вас лица не было; а теперь, смотрите-ко. Ах, жаль, зеркальца нет!… Ну, с богом! пойдемте.
– Куда, Триша?
– К тятеньке в дом.
– Как же это, Триша: тятенька-то не убьет меня?
– Вот! он теперь спит; а завтра вы к нему придете: «Здравствуйте, тятенька!» – и как будто ни в чем не бывало.
– А он спросит – где я был? куда деньги девал?
– Не спросит, ей-ей не спросит, уж это дело кончено: чертов сын, двойник ваш, так славно все обработал… Ей-ей, уж не само ли счастье ваше наслало его: так укатал вам дорожку, что чудо! Вы уж о прошлом ни слова. Слышите, Прохор Васильевич?
– А как он скажет…
– Ах ты, господи! Да ничего не скажет, вы только ни слова не говорите.
– Да, тебе хорошо, Триша: ты не женился без воли родительской… Жену-то не бросишь…
– Ну кто… ну что, ну где вы женились без воли тятеньки? Уж об этом не беспокойтесь; все шито да крыто; извольте себе только жить да поживать, да детей наживать.
– Ой ли? Ты правду говоришь, Триша?
– Ну-ну-ну, пойдемте скорей!
– Как же это мне идти, Триша? – проговорил Прохор Васильевич, силясь приподняться с места. Он привстал; но ноги его подкосились. Трифон и Конон повели его под руки.
В доме Василия Игнатьевича все уже спало крепким сном после радостного дня. Не спал только мнимый Прохор Васильевич. Он сидел в своем кабинете, в потемках, и беседовал сам с собою.
«Прощай, любезный друг, Прохор Васильевич, – говорил он задумчиво, – служил я за тебя службу по мере сил и способностей; лез, как говорится, из кожи, чтоб не положить хулы на твою голову… Легко кажется быть не тем, что есть; а в сущности дьявольский труд!… Всякое двуногое существо без перьев, от человека до ощипанного петуха, зритель без платы, судья без оффиции… Кто спорит с разумными людьми, что каждый человек должен быть человеком; да ведь те же разумные люди сочинят роль человека, как их душе угодно, и изволь ее разыгрывать!… Людям ужасно как не хочется быть, тем, что есть: им хочется быть лучше. Прекрасное желание, истинно прекрасное желание! А все-таки из него следует, что бог не угодил на них. Вот и я вслед за другими не хочу быть тем, что есть, а хочу быть лучше, выхожу из себя, чтоб быть лучше. Быть Прохором Васильевичем действительно лучше: желаний мало, а средств тьма. А у меня черт знает сколько желаний!… Да у меня ли?… Кто я, что я? Слуга двух господ: барина да барыни. Хорошо бы было им служить, если б эти супруги были в добром здоровье да жили в ладу; а то такая бестолочь, что из рук вон: барин – предобрая, беззаботная скотина, без всяких претензий, все съест, все наденет, что ни подай, везде ему ловко; зато барыня моя такая беспокойная душа, что ужас! Ничем не угодишь; совершенная коза.
Что делать? Вот и моей козе не посидится на месте; и то подай ей и другое подай: и ума, и учености, и любезности, и роскоши, и богатства, и всего, что не суждено каждому, а каждому хочется иметь. Где ж взять? Не досталось по наследству, надо приобретать, надо покупать; нет купилок, надо их добывать трудом и потом. Добыл – глядь, поздно, смерклось на дворе, и пошли все труды и подвиги под ноги!… Вот, например, я трудился, исправлял чужую должность, как следует, готов сдать ее хоть по форме и получить аттестат… Приобрел то, что нужно в свете… Средства есть, а деваться с ними некуда: каким образом а возвратиться в себя? Поди, объяви, что вот, дескать, я, Дмитрицкий, честь имею явиться, прошел через огонь и воду, перегорел, выполоскан и ныне имею благое намерение быть тем, что есть. «А, а! – крикнут добрые люди, – так это ты-то, голубчик? Так это ты-то? Пожалуй-ко сюда, изволь отвечать, изволь сознаваться во всем!…» Поневоле со страху отречешься от самого себя, скажешь: «Нет, господа, я пошутил, ей-ей пошутил: я не я!…»
Охотница была коза резвиться,
На месте никогда козе не посидится…
Беседа Дмитрицкого с самим собою прервана была чьим-то входом.
– Готов! – сказал кто-то шепотом. Нет. Лукерьюшка… Нет, голубушка… не пойду! – заговорил кто-то тихим, жалобным голосом, – тятенька убьет… Ступай ты… сама… скажи, что вышла за меня замуж… я ни за что не скажу тятеньке, что женился на тебе… он убьет меня…
В это время за дверьми в спальне раздался колокольчик и послышался чей-то звонкий голос.
Точно как петух подал голос, и бродившие по кабинету тени скрылись.
* * *
В роскошной спальне, озаренной лампадкой, под кисейными занавесами, которые ниспадали из-под молний золотого орла, как из громовых туч потоки, лежала в пуховых волнах Авдотья Селифонтовна. Она, казалось, очнулась с испугом, схватилась за тесьму колокольчика и громко вскрикнула: «Нянюшка, нянюшка!»
Никто не шел на зов ее. Побледнев, как белый батист, который обвивался вокруг нее, она продолжала звонить и звать нянюшку. Наконец нянюшка прибежала к ней.
– Что с тобой, сударыня моя! Что ты кричишь благим матом! режут, что ли, тебя?
– Нянюшка, мне страшно! мне страшно одной!
– Как одной? Где ж супруг-то твой?
– Я не знаю… нянюшка, не уходи!…
– Да где ж Прохор-то Васильевич?
– Я не знаю, его здесь нет…
– Как нет? Где ж это он?
– Он, верно, там… Меня оставили одну… Я ждала, ждала… мне стало вдруг страшно..
– Ах ты, господи! Прохор Васильевич, сударь!
Старая нянюшка прошла через уборную и постучала в дверь кабинета. Никто не отзывался.
– Прохор Васильевич, сударь! – крикнула она, приотворив Дверь и взглянув в кабинет.
Господи, что это он тут залег?… Прохор Васильевич, сударь!… Спит как убитый! Ах ты, господи, что это он? Прохор Васильевич, сударь!…
IІІ
Слав по надлежащей в подобном случае форме должность Прохора Васильевича, Дмитрицкий, как вы видели, пропал. Трифон Исаев, опасный товарищ и в добрых и в худых делах, способен был бог знает что сделать, чтоб вынуть у него из кармана вырученный капитал. Может быть, он сжег Дмитрицкого или утопил.
Но герой нашей повести в воде не тонет, в огне не горит, и покуда явится снова на сцену, посмотрим, что сталось с Платоном Васильевичем Туруцким после получения горестной вести о Саломее Петровне.
– Батюшка-барин, ваше превосходительство, не послать ли за доктором? Вам что-то не по себе! – вопил над ним Борис, не смея ни на что решиться без приказания.
Платон Васильевич как будто очнулся, посмотрел неподвижными взорами прямо перед собой и снова закрыл глаза.
– Батюшка-барин, ваше превосходительство! – начал снова Борис взывать к нему, желая удостовериться, не умер ли он.
Платон Васильевич дышит тяжело и ни слова; и Борис то постоит над ним, сложа руки как умоляющий о помиловании, с лицом, плачущим без слез, то побежит, нальет из графина воды и подержит над губами его, предлагая выкушать.
– Господи, господи! – повторяет он долго и потом крикнет снова: – ваше превосходительство!
Платон Васильевич откроет глаза, кажется смотрит, кажется слушает; долго смотрит, долго слушает; но утомленные неподвижностью веки его снова начинают слабеть, опускаться; закрылись, а голова вдруг упала на грудь.
– Умер, умер! – вскричал Борис и зарыдал во весь голос. Хотел бежать кликнуть людей; но ноги его подкосились, и он припал на колени, приполз к барину, схватил его руку и начал обливать горькими слезами.
– Отец родной! На кого ты нас покинул! Батюшка, Платон Васильевич!
– А? – произнес вдруг Платон Васильевич, очнувшись. – Что?
– Ах, господи! ничего, ваше превосходительство! – проговорил тихо Борис, с испугом, – я только хотел спросить, не будете ли раздеваться?
– Что, уж смеркается? – спросил Платон Васильевич, осматриваясь кругом.
– Да, скоро уж будет смеркаться.
– А!… Одеваться скорей, одеваться!… Все ли там готово?…
– Где, ваше превосходительство?
– Новую пару платья… лаковые сапоги…
– Вы бы прилегли, сударь… вам что-то нездоровится.
– Этот проклятый парик жмет мне голову, братец, – проговорил старик, взявшись за голову, – ужасно жмет…
– Лягте, батюшка-барин, – повторял Борис, – я вас раздену да доведу до постельки…
– Да, да, скорее!… Уж смеркается… Сейчас приедут… скорее!
И Платон Васильевич протянул руку. Борис снял с него домашний шелковый сюртук, взял под руки.
– Пойдемте, сударь.
– Пойдем… пора… карету подали?… Постой!… какую заложили? На английских рессорах?… а?
– Да, да, сударь… прилягте, батюшка…
– То-то.
Едва держась на ногах, Платон Васильевич, поддерживаемый Борисом, шел к постели. Больному воображению его она казалась каретой.
– Какие… высокие… подножки, – проговорил он, приподнимая ногу, и почти без чувств свалился на подушки; но все в нем сотрясалось, как будто от колебания и толчков экипажа.
– Заснул! слава богу! – произнес, наконец, Борис, долго и безмолвно стоя над барином. Едва дотрагиваясь до полу, он вышел в надежде, что сон лучше всякого лекарства поможет, и рассуждая сам с собою, от чего бы это так приключился обморок Платону Васильевичу? «Сроду с ним такого казуса не бывало, чтоб так огорчаться… Ох, что-то не в себе, сердечный! А вот с тех самых пор не в себе, как вздумал дом строить… словно кто обошел его… Право! И в клуб перестал ездить… Болен не болен, кажется; заболит что, бывало, пожалуется, пошлет за доктором. Бывало, всякий день порошки принимает; а тут и порошки перестал принимать… А что ты думаешь, ведь что-нибудь да недаром; вдруг ни с того ни с сего дом строить да заводить убранство такое… Уж не жениться ли вздумал на старости лет?… Родители-то, чай, рады – мошна-то у нас, слава тебе господи, не нищенская… Ну, а невеста-то верно… да уж так! верно так!… Тут бы ее к венцу, а она к молодцу!… Эх, барин!»
На другой день Платон Васильевич проснулся как будто здоров, как будто все в обычном порядке. Встал, оделся, покушал бульону, спокойно прохаживался по комнате, брал газеты, читал… Но около трех часов пополудни проявилось вдруг в лице его какое-то беспокойство, он начал бодрее и поспешнее ходить взад и вперед, рассуждал руками, взор его углубился во что-то. Это продолжалось до тех пор, покуда Борис, накрыв и обычный час на стол, спросил, подавать ли кушанье?
– Да, да, хорошо! Поскорее! – отвечал Платон Васильевич и, как будто торопясь куда-то, наскоро перехватил кой-чего, приказал скорее убрать и идти в дом посмотреть, все ли в исправности и все ли люди на местах.
– Там все в исправности, ваше превосходительство, – отвечал Борис.
– То-то, смотри, чтоб все было в исправности, – заметил Платон Васильевич, – я сам приду… сам… только отдохну.
Эти слова произнес он уже в дремоте. Борис помог ему прилечь на постель.
Беспокойный сон, казалось, был новыми заботами для него; по судорожным движениям лица и всего тела можно было отгадать, что он о чем-то все хлопочет. Около полуночи Платон Васильевич очнулся, кликнул Бориса и протянул опять к нему руки. Борис приподнял его и повел к креслам.
– А что ж, Петр, не потрудился встретить меня и помочь выйти из кареты? а?
«Бредит со сна», – подумал Борис.
– Устал немножко, – продолжал Платон Васильевич, – раздевай скорей, да в постелю.
И он снова ложился и засыпал крепким сном отдыха.
В продолжение нескольких месяцев почти каждый день был повторением этого дня, без малейшей перемены. Платон Васильевич просыпался только для каких-то заботливых дум и для принятия пищи. Иногда только, во время утренних его бдений, навещали его старые знакомцы, из приязни и по своим делишкам. Но Платон Васильевич решительно стал недоступен ни для приязни, ни для просьб.
– Извините, – говорил он одним, – я что-то расстроен немножко, голова кружится. – А другим: Не могу, никак теперь не могу!
Все знакомые и все нуждающиеся в его добром расположении отстали, наконец, от него, заключив, что старик спятил с ума и от него нечего больше ожидать.
Так бы, казалось, остальная жизнь Платона Васильевича продолжалась день в день до совершенного истощения сил; но один раз посетил его клубный знакомец Иван Иванович и так неотступно просил одолжить ему двадцать тысяч, что произвел в нем какой-то переворот.
– Борис, – крикнул он, – что ж, готова ли карета?… Доложить мне, когда будет готова… да скорее… Извините, пожалуйста, мне надо ехать по делу.
«Экой старый хрен! – подумал Иван Иванович, – да я тебе покою не дам, покуда не дашь мне двадцать тысяч!… Ведь я у тебя не подарка прошу!…»
– Готова карета, ваше превосходительство, – доложил Борис, – прикажете подавать?
– Подавай, – отвечал Платон Васильевич, извинившись и торопливо выходя.
– Прощайте, Платон Васильевич, – сказал Иван Иванович, следуя за ним.
– Куда прикажете ехать? – спросил Борис, подсаживая барина в карету.
– В дом, – отвечал он.
– Ступай к парадному крыльцу! – крикнул Борис кучерам.
Карета сделала полкруга по двору; Борис отпер дверцы и вместе с Петром высадил барина и повел под руки на крыльцо.
– Постой, постой, – сказал Платон Васильевич, – что ж это значит, что швейцар не одет?
– Он не знал, ваше превосходительство, что вы изволите быть сегодня.
– Как не знал? Как не знал? Я тебе не говорил с утра, что у меня будут гости и чтоб все было в надлежащей исправности к приему?… Нет, этого я не люблю! Я не люблю этого!… Ты должен стоять неотлучно у подъезда!… слышишь? Во всей форме… с булавой в руках!… поди сейчас надень перевязь!
Сделав строгий выговор швейцару, Платон Васильевич как свинцовый поднялся при помощи двух лакеев на лестницу. В передней заметил он также беспорядок. Нет ни одного человека официантов.
– Где ж официанты? – спросил он гневно, остановясь и колыхаясь, как на проволоке.
– Сейчас придут, ваше превосходительство, – отвечал Борис, – вы не изволили сказать, чтоб и сегодня все было готово к приему гостей.
– Я не сказал?… Они будут уверять меня, что я не сказал!… Вы разбойники! Вы острамите меня!… Где они? Подай их сюда!..
Когда собрались все официанты, Платон Васильевич начал им читать наставление, чтоб они не совались за одним делом все вдруг, не смотрели, вылупив глаза, дураками; а когда понесут чай, чтоб глядели под ноги, не спотыкались с подносами и не наступали дамам на подол.
– Лампы подготовлены? – спросил он, проходя по комнатам.
– Подготовлены, – отвечал Борис, мигнув одному из лакеев.
– Чтоб не коптели, слышишь?
– Да как же можно, ваше превосходительство, чтоб лампы не коптели; ведь это не свеча: ту взял да сощикнул, так она и ничего, особенно восковая: а эти ночники, прости господи, черт выдумал! – отвечал Борис, окончив заключение вполголоса.
– Я не люблю умничанья; все умничают, это удивительно!… Только умничают, а дела не делают!… Это для чего заперто на ключ? – спросил Платон Васильевич, подходя чрез уборную к девичьей.
– Как же, ваше превосходительство, оставлять комнаты незапертыми; а в девичью ход с заднего крыльца.
– А где ж горничные?
– Должно быть, здесь,
– Где?
– А бог их знает, ведь они француженки, присмотру за ними нет; так они что хотят, то и делают: так хозяйничают, что боже упаси; перед большим зеркалом вздумали было одеваться… да навели каких-то кавалеров… так я уж сказал: нет, извините, сударыни мои, это не приходится!…
– Да где ж они? – повторил Платон Васильевич.
– Не могу знать; кто ж за ними смотрит, взяли извозчика, да и поехали.
– Ай, ай, ай! – проговорил Платон Васильевич, – без всякого присмотра! Куда хотят, туда и поедут!… Это беспорядок, это беспорядок!… во всем беспорядок! Надо было приискать какую-нибудь степенную француженку заведовать всем в доме. Где теперь вдруг найти? Где теперь найти такую француженку?…
Платон Васильевич, толкуя о необходимости поручить весь порядок в доме в заведование умной, степенной француженки, не заметил, как Иван Иванович снова явился перед ним, крикнув:
– Еще здравствуйте, Платон Васильевич! а я воротился сказать вам слово… Славный дом! О чем это вы хлопочете? Вам, слышал я, нужна француженка! Поручите, пожалуйста, мне, я для вас всё готов сделать; я отыщу, непременно отыщу… Верно, для вашей сестры? Вы, кажется, говорили, помните?
– Да, да, – отвечал Платон Васильевич, – очень благодарен, очень благодарен…
– Помилуйте, для вас я все готов сделать… а насчет того я обдумал и решился… Если вам нельзя теперь мне дать двадцати тысяч, так я оборочусь десятью. Десять-то тысяч вы, верно, не откажете.
– Не могу, не могу, право не могу, – отвечал Платон Васильевич, торопливо выходя.
– Ну, нет, уж это нельзя же, Платон Васильевич; как хотите, я от вас не отстану.
– Ах, боже мой, ну завтра, завтра, теперь я не могу, мне надо ехать…
– И, да долго ли это задержит; такие пустяки, десять тысяч! Минуту, не более; а мне такая крайность: сегодня же надо отвезть.
– Право, до завтра.
– Нет, пожалуйста! Что это для вас значит?… Пустяки! Притом же взаимные одолжения: мне приятно угодить вам, вы не откажетесь для меня сделать маленькую послугу…
– Конечно, конечно; но теперь никак не могу!…
– Так я заеду к вам часа через два или попозже.
– Ах, нет, нет. Уж так и быть, лучше теперь…
– И прекрасно! – сказал Иван Иванович, – это короче всего.
Платон Васильевич торопился удовлетворить неотвязчивого Ивана Ивановича и рад был, что он, наконец, уехал, обещая непременно через неделю возвратить деньги с благодарностью.
Через неделю не возвратил он денег; но вы помните, что, встретив в клубе избавителя Саломеи Петровны из челюстей адского Цербера и узнав от него о француженке, которая ищет места, Иван Иванович, во взаимное одолжение Платону Васильевичу, тотчас вспомнил, что он ищет француженку, – и объявил об этом ее благодетельному ходатаю или адвокату Далину.
Далин на другой же день, перед обедом, отправился к Платону Васильевичу, который в это время был в сильном припадке забот об устройстве всего в доме для принятия ежедневно жданной гостьи – Саломеи Петровны с ее родителями. Только что Платон Васильевич кончил наставления официантам и начал допрашивать, не будут ли чадить лампы, вдруг стук экипажа.
– Боже мой, неужели так рано приехали? Борис, слышишь? – спросил он с испугом.
– Слышу, ваше превосходительство: кто-то приехал.
– Ах, боже мой, – повторил Платон Васильевич и побежал навстречу, к pente-douce.
– Дома Платон Васильевич? – раздался голос внизу./
– Как прикажете доложить?
– Скажи, что… А! Да вот и сам Платон Васильевич.
– Давно вас не видал в клубе, слышал, что вы больны, и приехал навестить вас, – сказал Далин, вбежав на лестницу и протягивая руку к Платону Васильевичу, который смутился, встретив не того, кого ждал.
– Я болен? Извините меня, я, слава богу, здоров.
– А! Ну, тем приятнее для меня… С каким вкусом вы перестроили дом!…
– Да, – отвечал Платой Васильевич с досадой и не трогаясь с места, – да, перестроил.
– Можно посмотреть?… А между тем мне нужно переговорить с вами об одном деле… Вот видите ли… Я слышал, что для вашей сестрицы нужна образованная, умная француженка в компаньонки?…
– Не знаю, – отвечал Платон Васильевич, – не знаю; она мне об этом ничего не писала.
– По крайней мере мне так сказали; это и заставило меня ехать к вам и удостовериться.
– Не знаю, – повторил Платон Васильевич.
– Странно!
– Француженка? – спросил Платон Васильевич после долгого молчания.
– Да. Меня просили позаботиться пристроить ее к хорошему месту. В гувернантки легко определить; но, как женщина с чувством собственного достоинства и по происхождению и по образованию, она не соглашается быть гувернанткой детей.
– Умная, степенная, женщина строгих правил?
– О, в этом я могу поручиться.
– Стало быть, ей можно поручить на руки хозяйство?
Но герой нашей повести в воде не тонет, в огне не горит, и покуда явится снова на сцену, посмотрим, что сталось с Платоном Васильевичем Туруцким после получения горестной вести о Саломее Петровне.
– Батюшка-барин, ваше превосходительство, не послать ли за доктором? Вам что-то не по себе! – вопил над ним Борис, не смея ни на что решиться без приказания.
Платон Васильевич как будто очнулся, посмотрел неподвижными взорами прямо перед собой и снова закрыл глаза.
– Батюшка-барин, ваше превосходительство! – начал снова Борис взывать к нему, желая удостовериться, не умер ли он.
Платон Васильевич дышит тяжело и ни слова; и Борис то постоит над ним, сложа руки как умоляющий о помиловании, с лицом, плачущим без слез, то побежит, нальет из графина воды и подержит над губами его, предлагая выкушать.
– Господи, господи! – повторяет он долго и потом крикнет снова: – ваше превосходительство!
Платон Васильевич откроет глаза, кажется смотрит, кажется слушает; долго смотрит, долго слушает; но утомленные неподвижностью веки его снова начинают слабеть, опускаться; закрылись, а голова вдруг упала на грудь.
– Умер, умер! – вскричал Борис и зарыдал во весь голос. Хотел бежать кликнуть людей; но ноги его подкосились, и он припал на колени, приполз к барину, схватил его руку и начал обливать горькими слезами.
– Отец родной! На кого ты нас покинул! Батюшка, Платон Васильевич!
– А? – произнес вдруг Платон Васильевич, очнувшись. – Что?
– Ах, господи! ничего, ваше превосходительство! – проговорил тихо Борис, с испугом, – я только хотел спросить, не будете ли раздеваться?
– Что, уж смеркается? – спросил Платон Васильевич, осматриваясь кругом.
– Да, скоро уж будет смеркаться.
– А!… Одеваться скорей, одеваться!… Все ли там готово?…
– Где, ваше превосходительство?
– Новую пару платья… лаковые сапоги…
– Вы бы прилегли, сударь… вам что-то нездоровится.
– Этот проклятый парик жмет мне голову, братец, – проговорил старик, взявшись за голову, – ужасно жмет…
– Лягте, батюшка-барин, – повторял Борис, – я вас раздену да доведу до постельки…
– Да, да, скорее!… Уж смеркается… Сейчас приедут… скорее!
И Платон Васильевич протянул руку. Борис снял с него домашний шелковый сюртук, взял под руки.
– Пойдемте, сударь.
– Пойдем… пора… карету подали?… Постой!… какую заложили? На английских рессорах?… а?
– Да, да, сударь… прилягте, батюшка…
– То-то.
Едва держась на ногах, Платон Васильевич, поддерживаемый Борисом, шел к постели. Больному воображению его она казалась каретой.
– Какие… высокие… подножки, – проговорил он, приподнимая ногу, и почти без чувств свалился на подушки; но все в нем сотрясалось, как будто от колебания и толчков экипажа.
– Заснул! слава богу! – произнес, наконец, Борис, долго и безмолвно стоя над барином. Едва дотрагиваясь до полу, он вышел в надежде, что сон лучше всякого лекарства поможет, и рассуждая сам с собою, от чего бы это так приключился обморок Платону Васильевичу? «Сроду с ним такого казуса не бывало, чтоб так огорчаться… Ох, что-то не в себе, сердечный! А вот с тех самых пор не в себе, как вздумал дом строить… словно кто обошел его… Право! И в клуб перестал ездить… Болен не болен, кажется; заболит что, бывало, пожалуется, пошлет за доктором. Бывало, всякий день порошки принимает; а тут и порошки перестал принимать… А что ты думаешь, ведь что-нибудь да недаром; вдруг ни с того ни с сего дом строить да заводить убранство такое… Уж не жениться ли вздумал на старости лет?… Родители-то, чай, рады – мошна-то у нас, слава тебе господи, не нищенская… Ну, а невеста-то верно… да уж так! верно так!… Тут бы ее к венцу, а она к молодцу!… Эх, барин!»
На другой день Платон Васильевич проснулся как будто здоров, как будто все в обычном порядке. Встал, оделся, покушал бульону, спокойно прохаживался по комнате, брал газеты, читал… Но около трех часов пополудни проявилось вдруг в лице его какое-то беспокойство, он начал бодрее и поспешнее ходить взад и вперед, рассуждал руками, взор его углубился во что-то. Это продолжалось до тех пор, покуда Борис, накрыв и обычный час на стол, спросил, подавать ли кушанье?
– Да, да, хорошо! Поскорее! – отвечал Платон Васильевич и, как будто торопясь куда-то, наскоро перехватил кой-чего, приказал скорее убрать и идти в дом посмотреть, все ли в исправности и все ли люди на местах.
– Там все в исправности, ваше превосходительство, – отвечал Борис.
– То-то, смотри, чтоб все было в исправности, – заметил Платон Васильевич, – я сам приду… сам… только отдохну.
Эти слова произнес он уже в дремоте. Борис помог ему прилечь на постель.
Беспокойный сон, казалось, был новыми заботами для него; по судорожным движениям лица и всего тела можно было отгадать, что он о чем-то все хлопочет. Около полуночи Платон Васильевич очнулся, кликнул Бориса и протянул опять к нему руки. Борис приподнял его и повел к креслам.
– А что ж, Петр, не потрудился встретить меня и помочь выйти из кареты? а?
«Бредит со сна», – подумал Борис.
– Устал немножко, – продолжал Платон Васильевич, – раздевай скорей, да в постелю.
И он снова ложился и засыпал крепким сном отдыха.
В продолжение нескольких месяцев почти каждый день был повторением этого дня, без малейшей перемены. Платон Васильевич просыпался только для каких-то заботливых дум и для принятия пищи. Иногда только, во время утренних его бдений, навещали его старые знакомцы, из приязни и по своим делишкам. Но Платон Васильевич решительно стал недоступен ни для приязни, ни для просьб.
– Извините, – говорил он одним, – я что-то расстроен немножко, голова кружится. – А другим: Не могу, никак теперь не могу!
Все знакомые и все нуждающиеся в его добром расположении отстали, наконец, от него, заключив, что старик спятил с ума и от него нечего больше ожидать.
Так бы, казалось, остальная жизнь Платона Васильевича продолжалась день в день до совершенного истощения сил; но один раз посетил его клубный знакомец Иван Иванович и так неотступно просил одолжить ему двадцать тысяч, что произвел в нем какой-то переворот.
– Борис, – крикнул он, – что ж, готова ли карета?… Доложить мне, когда будет готова… да скорее… Извините, пожалуйста, мне надо ехать по делу.
«Экой старый хрен! – подумал Иван Иванович, – да я тебе покою не дам, покуда не дашь мне двадцать тысяч!… Ведь я у тебя не подарка прошу!…»
– Готова карета, ваше превосходительство, – доложил Борис, – прикажете подавать?
– Подавай, – отвечал Платон Васильевич, извинившись и торопливо выходя.
– Прощайте, Платон Васильевич, – сказал Иван Иванович, следуя за ним.
– Куда прикажете ехать? – спросил Борис, подсаживая барина в карету.
– В дом, – отвечал он.
– Ступай к парадному крыльцу! – крикнул Борис кучерам.
Карета сделала полкруга по двору; Борис отпер дверцы и вместе с Петром высадил барина и повел под руки на крыльцо.
– Постой, постой, – сказал Платон Васильевич, – что ж это значит, что швейцар не одет?
– Он не знал, ваше превосходительство, что вы изволите быть сегодня.
– Как не знал? Как не знал? Я тебе не говорил с утра, что у меня будут гости и чтоб все было в надлежащей исправности к приему?… Нет, этого я не люблю! Я не люблю этого!… Ты должен стоять неотлучно у подъезда!… слышишь? Во всей форме… с булавой в руках!… поди сейчас надень перевязь!
Сделав строгий выговор швейцару, Платон Васильевич как свинцовый поднялся при помощи двух лакеев на лестницу. В передней заметил он также беспорядок. Нет ни одного человека официантов.
– Где ж официанты? – спросил он гневно, остановясь и колыхаясь, как на проволоке.
– Сейчас придут, ваше превосходительство, – отвечал Борис, – вы не изволили сказать, чтоб и сегодня все было готово к приему гостей.
– Я не сказал?… Они будут уверять меня, что я не сказал!… Вы разбойники! Вы острамите меня!… Где они? Подай их сюда!..
Когда собрались все официанты, Платон Васильевич начал им читать наставление, чтоб они не совались за одним делом все вдруг, не смотрели, вылупив глаза, дураками; а когда понесут чай, чтоб глядели под ноги, не спотыкались с подносами и не наступали дамам на подол.
– Лампы подготовлены? – спросил он, проходя по комнатам.
– Подготовлены, – отвечал Борис, мигнув одному из лакеев.
– Чтоб не коптели, слышишь?
– Да как же можно, ваше превосходительство, чтоб лампы не коптели; ведь это не свеча: ту взял да сощикнул, так она и ничего, особенно восковая: а эти ночники, прости господи, черт выдумал! – отвечал Борис, окончив заключение вполголоса.
– Я не люблю умничанья; все умничают, это удивительно!… Только умничают, а дела не делают!… Это для чего заперто на ключ? – спросил Платон Васильевич, подходя чрез уборную к девичьей.
– Как же, ваше превосходительство, оставлять комнаты незапертыми; а в девичью ход с заднего крыльца.
– А где ж горничные?
– Должно быть, здесь,
– Где?
– А бог их знает, ведь они француженки, присмотру за ними нет; так они что хотят, то и делают: так хозяйничают, что боже упаси; перед большим зеркалом вздумали было одеваться… да навели каких-то кавалеров… так я уж сказал: нет, извините, сударыни мои, это не приходится!…
– Да где ж они? – повторил Платон Васильевич.
– Не могу знать; кто ж за ними смотрит, взяли извозчика, да и поехали.
– Ай, ай, ай! – проговорил Платон Васильевич, – без всякого присмотра! Куда хотят, туда и поедут!… Это беспорядок, это беспорядок!… во всем беспорядок! Надо было приискать какую-нибудь степенную француженку заведовать всем в доме. Где теперь вдруг найти? Где теперь найти такую француженку?…
Платон Васильевич, толкуя о необходимости поручить весь порядок в доме в заведование умной, степенной француженки, не заметил, как Иван Иванович снова явился перед ним, крикнув:
– Еще здравствуйте, Платон Васильевич! а я воротился сказать вам слово… Славный дом! О чем это вы хлопочете? Вам, слышал я, нужна француженка! Поручите, пожалуйста, мне, я для вас всё готов сделать; я отыщу, непременно отыщу… Верно, для вашей сестры? Вы, кажется, говорили, помните?
– Да, да, – отвечал Платон Васильевич, – очень благодарен, очень благодарен…
– Помилуйте, для вас я все готов сделать… а насчет того я обдумал и решился… Если вам нельзя теперь мне дать двадцати тысяч, так я оборочусь десятью. Десять-то тысяч вы, верно, не откажете.
– Не могу, не могу, право не могу, – отвечал Платон Васильевич, торопливо выходя.
– Ну, нет, уж это нельзя же, Платон Васильевич; как хотите, я от вас не отстану.
– Ах, боже мой, ну завтра, завтра, теперь я не могу, мне надо ехать…
– И, да долго ли это задержит; такие пустяки, десять тысяч! Минуту, не более; а мне такая крайность: сегодня же надо отвезть.
– Право, до завтра.
– Нет, пожалуйста! Что это для вас значит?… Пустяки! Притом же взаимные одолжения: мне приятно угодить вам, вы не откажетесь для меня сделать маленькую послугу…
– Конечно, конечно; но теперь никак не могу!…
– Так я заеду к вам часа через два или попозже.
– Ах, нет, нет. Уж так и быть, лучше теперь…
– И прекрасно! – сказал Иван Иванович, – это короче всего.
Платон Васильевич торопился удовлетворить неотвязчивого Ивана Ивановича и рад был, что он, наконец, уехал, обещая непременно через неделю возвратить деньги с благодарностью.
Через неделю не возвратил он денег; но вы помните, что, встретив в клубе избавителя Саломеи Петровны из челюстей адского Цербера и узнав от него о француженке, которая ищет места, Иван Иванович, во взаимное одолжение Платону Васильевичу, тотчас вспомнил, что он ищет француженку, – и объявил об этом ее благодетельному ходатаю или адвокату Далину.
Далин на другой же день, перед обедом, отправился к Платону Васильевичу, который в это время был в сильном припадке забот об устройстве всего в доме для принятия ежедневно жданной гостьи – Саломеи Петровны с ее родителями. Только что Платон Васильевич кончил наставления официантам и начал допрашивать, не будут ли чадить лампы, вдруг стук экипажа.
– Боже мой, неужели так рано приехали? Борис, слышишь? – спросил он с испугом.
– Слышу, ваше превосходительство: кто-то приехал.
– Ах, боже мой, – повторил Платон Васильевич и побежал навстречу, к pente-douce.
– Дома Платон Васильевич? – раздался голос внизу./
– Как прикажете доложить?
– Скажи, что… А! Да вот и сам Платон Васильевич.
– Давно вас не видал в клубе, слышал, что вы больны, и приехал навестить вас, – сказал Далин, вбежав на лестницу и протягивая руку к Платону Васильевичу, который смутился, встретив не того, кого ждал.
– Я болен? Извините меня, я, слава богу, здоров.
– А! Ну, тем приятнее для меня… С каким вкусом вы перестроили дом!…
– Да, – отвечал Платой Васильевич с досадой и не трогаясь с места, – да, перестроил.
– Можно посмотреть?… А между тем мне нужно переговорить с вами об одном деле… Вот видите ли… Я слышал, что для вашей сестрицы нужна образованная, умная француженка в компаньонки?…
– Не знаю, – отвечал Платон Васильевич, – не знаю; она мне об этом ничего не писала.
– По крайней мере мне так сказали; это и заставило меня ехать к вам и удостовериться.
– Не знаю, – повторил Платон Васильевич.
– Странно!
– Француженка? – спросил Платон Васильевич после долгого молчания.
– Да. Меня просили позаботиться пристроить ее к хорошему месту. В гувернантки легко определить; но, как женщина с чувством собственного достоинства и по происхождению и по образованию, она не соглашается быть гувернанткой детей.
– Умная, степенная, женщина строгих правил?
– О, в этом я могу поручиться.
– Стало быть, ей можно поручить на руки хозяйство?