Только что вельможный барин кончил речь, как вошедший слуга доложил, что опять пришел подрядчик, да и каретник пришел.
   – Ты видишь, что я занят, глупец. Что ж ты мне докладываешь о пустяках.
   – Подрядчик просит ответа-с на письмо своего барина.
   – Скажи, чтоб завтра пришел за ответом; а каретник пусть придет послезавтра.
   После отданного таким образом приказания людям барин продолжал велеречиво суждение свое о том, что Москва нисколько не похожа на Париж и что это проистекает именно оттого, что русские не умеют жить; и присовокупил к тому очень дельное замечание, что Петру Великому следовало гораздо ранее заняться преобразованием России и что, если б он занялся этим заблаговременно, то просвещение и устроенное им регулярное войско предохранили бы Россию от нашествия монголов.
   – Скажите! – воскликнул Волобуж, – всеобъемлющий гений сделал такое упущение, и этого никто до сих пор не заметил?
   – Никто, решительно никто!
   – Это удивительно! какая была бы разница!… Chavez-vous, вот что хочется мне знать: приезжал ли пустынник Петр проповедовать в Россию крестовые походы?
   – Пустынник Петр?… – повторил хозяин, припоминая.
   – Кажется был, mon cher, – сказала хозяйка.
   – Да! точно! именно был!… позвольте, в котором это году?…
   – Не трудитесь, пожалуйста, припоминать: хронология и в этом и во всяком случае пустяки. Мне желательно только знать, отчего Россия не согласилась участвовать в крестовых походах?
   – Отчего! – воскликнул барин, – просто невежество, непросвещение и только. Участвуй Россия – о, дела бы взяли другой оборот: милльон войска не шутка.
   – Dieu, dieu! [190] – проговорил магнат, глубоко вздохнув и уставив глаза на русского сеньора, – сколько в мире странных людей и событий!…
   – Ах, – сказала хозяйка, наскучив разговором об исторических событиях России, – посмотрите на мою Леди… elle a dе l'esprit [191]; посмотрите, какие умные глаза.
   – Чудные глаза! – сказал Волобуж, гладя Леди, и подумал: «На первый раз довольно!»
   И он встал, раскланялся. С него взяли слово приехать на другой же день, на вечер.
   – Да это злодей, просто злодей! – сказал Волобуж, сбежав с благовонной лестницы к подъезду.
   – Что, сударь, верно, и тебе денег не платит? – спросил один из стоявших у подъезда двух человек.
   «А! это, верно, подрядчик и каретник, – подумал магнат, взглянув на две бороды в синих кафтанах, – да, да, не платит!»
   – Из магазина, верно, взял что?
   – Нет, просто за визит не платит: делай визит ему даром, каков?
   – Ты говори! все норовит на даровщинку; а еще такой барин и богач! прости, господи! заел у меня без малого тысячу!…
   – Скажи, пожалуйста! каков! – сказал Волобуж, садясь в коляску.
   – Куда прикажете? – спросил кучер.
   – Куда?… вот об этом мне надо кого-нибудь спросить…
   – Домой прикажете?…
   – Ну, домой!… что ж делать дома?… Дома люди обманывают самих себя, вне дома – обманывают других. Что лучше?… Фу, какой умница этот вельможа! В самом деле, если б Петр Великий начал преобразование России со времен Рюрика, то Россия с ее рвением к просвещению ушла бы далеко на запад, дальше солнца, если б не проклятые столбы… Да! кстати о просвещении… Ступай на Кузнецкий мост, во французский книжный магазин! Надо принять к сведению современный интерес, надо стать в уровень с мосье Baranovsky.
   Приехав на знаменитый мост, магнат вбежал в книжный магазин и спросил современных книг.
   – Каких угодно?
   – Все равно, каких-нибудь; я ведь не люблю читать и размышлять, что хорошо или худо: и то и другое зависит от моего собственного расположения духа…
   Лучшие сочинения теперь, я думаю, романы; в них и жизнь, и настоящая наука, и философия, и политика, и индустрия, и всё.
   – Не угодно ли выбрать по каталогу.
   – Да я приехал к вам, мой милый, не для того, чтоб терять время на выбор… Вы француз?
   – Француз.
   – Ну и прекрасно; давайте мне что хотите, – все хорошо; мое дело платить деньги, – чем больше, тем лучше.
   Француз улыбнулся и собрал несколько романов.
   – Не угодно ли вам эти?
   – Очень угодно.
   – Вот еще новое, очень занимательное сочинение.
   – Роман? давайте, давайте! Не мало ли? Ведь я не читаю, а пожираю.
   Набрав десятка два романов, Волобуж отправился домой и целый день провел в чтении. Но он читал, не разрезывая листов, не с начала, не от доски до доски, а так, то тот, то другой роман наудачу, как гадают на святках: что вынется, то сбудется. Это, говорил он, глупость, читать подряд; все равно, с краю или из середины; но главное, благоразумному человеку, посещающему свет, желающему говорить и рассуждать, нужны на ежедневный обиход карманные сведения, как карманные деньги. Почерпнув из книг или из журналов несколько блестящих, только что оттиснутых сведений, можно ехать с визитом, на обед, на бал, – куда угодно.
   Когда Волобуж на другой день явился в гостиную русской Рекамье, для него уже было подготовлено знакомство, как для' особенно интересного, высокообразованного путешественника и сверх того магната венгерского.
   Каждый человек до тех пор ребенок, покуда не насмотрится на все в мире настолько, чтобы понять, что все в мире то же что ein-zwei-drei, ander Stuck Manier [192], и следовательно почти каждый остается навек ребенком.
   Это правило можно было приложить и ко всем тем, которые наполняли гостиную супруги вельможного барина. Любопытство видеть интересного путешественника так раздражило нервы некоторых дам, что при каждом звуке колокольчике которым швейцар давал знать о приезде гостей, пробегал по и жилкам испуг, головка невольно повертывалась к дверям, уст) как будто зубками перекусывали нить разговора, и некоторые становились похожи на известное беленькое животное, которое прослышав какой-нибудь звук, осторожно поднимает свои длинные ушки и прислушивается: что там за чудо такое?
   Волобуж вошел и с первого взгляда поразил все общество; так взгляд его был смел и беспощаден, движения новы, а выражение наружности необычайно. Хозяин побежал к нему на встречу, – он взял хозяина за обе руки, как старого знакомого Хозяйка встала поклониться ему, – он без поклона сел подл нее и тотчас же начал по-французски, несколько английским своим наречием, разговор о Москве.
   – Chavez-vous, мне Москва так понравилась с первого взгляда, что я намерен остаться в Москве, покуда меня не выгонят.
   Произнося эти слова мерно и громко, магнат обводил взорами всех присутствующих в гостиной.
   Хозяйка, по праву на свободную любезность с гостем, премило возразила на его слова:
   – Так вам не удастся возвратиться в свое отечество!
   – О, я чувствую, что даже не приду в себя, – отвечал магнат.
   – Сколько приятного ума в этом человеке, – сказала вполголоса одна молоденькая дама натуральному философу, но так, что магнат не пропустил мимо ушей этих слов, а мимо глаз того взора, который говорит: «Ты слышал?»
   «А, это, кажется, та самая, которой восхищался мой собеседник в театре», – подумал Волобуж, устремив на нее взор, высказывающий ответ: «Я не глух и не слеп».
   – Я вам доставлю одно из возвышенных удовольствий, – сказала хозяйка после многих любезностей, – вы, верно, любите пение?… Милая Адель, спойте нам.
   Одна из девушек села за рояль и потрясла голосом своим пены. Это уж так следовало по современной сценической методе пения. Теперь те из существ прекрасного пола, которые одарены от природы просто очаровательным женским голосом, не могут и не должны петь. Сентиментальности, piacere и dolce [193] – избави бог! Теперь в моде мускулёзные арии, con furore и con tremore [194], с потрясением рояля от полноты аккордов, а воздуха от полноты выражения чувств.
   – Каков голос! – оказал хозяин, подходя к магнату.
   – Необыкновенный голос! – отвечал он, – это такой голос, каких мало бывает, да еще и редко в дополнение. Вот именно голос! Это Гера в образе Стентора возбуждает аргивян к бою [195]!…
   – Удивительный голос! Вы не сыграете ли в преферанс?
   – С величайшим удовольствием: неужели здесь эта игра в моде? В Европе не играют уже в преферанс.
   – Неужели? какая же там игра теперь в моде?
   – Коммерческие игры перешли в коммерческий класс людей, там теперь преимуществует фараон.
   – В самом деле?… У нас не играют в азартные игры.
   – И прекрасно. Я сам предпочитаю искусство случайности.
   – Вы играете по большой или по маленькой?
   – И по большой и по маленькой вместе: когда я выигрываю, мне всегда кажется, что десять червонцев пуан игра слишком мала.
   – О, у вас, в Венгрии, верно, слишком дешево золото!
   – Где его меньше, там оно всегда дешевле, – отвечал Волобуж, собирая карты и говоря вперед: – играю.
   Хозяйка и вообще дамы надулись несколько, что у них отняли занимательного кавалера, и не знали, чем пополнить этот недостаток, на который рассчитан был весь интерес вечера. Не игравшие, собственные, ежедневные кавалеры как-то вдруг стали пошлы при новом лице, как маленькие герои перед большим, который, как Кесарь, venit, vidit, vicit [196] внимание всех дам. Они ходили около ломберного стола, за которым он сидел, становились по очереди за его стулом, прислушивались к его словам и возбудили досаду и даже ревность в некоторых присутствовавших тут своих спутниках.
   Венгерский магнат не привык, казалось, оковывать себя светскими бандажами. Он нетерпеливо ворочался на стуле, как будто заболели у него плеча, руки, ноги, заломило кости, разломило голову. Дамы надоели ему своими привязками в промежутках сдачи карт, хозяин и два барина, которые играли с ним, надоедали ему то мертвым молчанием и думами, с чего ходить, то удивлением, какая необыкновенная пришла игра, то время от времени рассуждениями о том, что говорит «журнал прений» и что говорят в английском клубе.
   Хозяин играл глубокомысленно: по челу его видно было, как он соображал, обдумывал ходы; но ходил всегда по общему правилу игры. Отступать на шаг от правил он не решался: приятно ли, чтоб подумали, что он не знает самых обыкновенных, простых правил игры. Какой-то сухопарый, которого грудь была «рамплирована» декорациями, все хмурился на карты, спрашивал поминутно зельцерской воды и несколько раз жаловался на обеды в английском клубе.
   – Я всегда на другой день чувствую себя не по себе, – говорил он, не обращая ни к кому своих слов, как признак сознания собственного достоинства.
   – А какая уха была, князь, – заметил хозяин, ударяя всею силою голоса на слово уха. – Какая уха была!
   – О-о-о! Надо отдать справедливость, – прибавил тучный барин, сидевший направо от Волобужа. – Уха недаром «нам» стоила две тысячи пятьсот рублей!
   – Как же, весь город говорил об ней! – сказал один молодой человек с усиками, в очках.
   – Весь не весь, а все те, которые ели ее, – отвечал, нахмурив брови, тучный барин.
   – Такому событию надо составить протокол и внести в летописи клуба, – заметил снова молодой человек с колкостью, отходя от стола.
   – А вот наймем протоколиста, – сказал тучный барин, – какого-нибудь восторженного поэта, – прибавил он вполголоса.
   – Браво, Иван Иванович, – сказал, захохотав, хозяин, – это не в бровь, а прямо в глаз.
   – Нет, вы не жалуйтесь, князь, на стол в клубе. Для такого стола можно раз или два раза в неделю испортить желудок, – продолжал Иван Иванович прерванную речь свою.
   – Ваш, однако же, нисколько, кажется, не портится, – сказал князь.
   – Напротив, случается; но у меня есть прекрасные пилюли, и я, только лишь почувствую «несварение», тотчас же принимаю, и оно… очень хорошо действует.
   – Завтра я непременно обедаю в клубе, – сказал хозяин.
   – И прекрасно! Знаете ли что: вот, как мы теперь сидим, так бы и завтра повторить партию. Как вы думаете, князь?
   – Я согласен.
   – А вы? Вы не откажетесь завтра обедать с нами в клубе? – спросил Иван Иванович, обращаясь к Волобужу.
   – С удовольствием, – отвечал Волобуж, – я так много и часто слыхал и за границей об английском московском клубе, что меня влечет туда любопытство.
   – О, вы увидите, – сказал хозяин, – это удивительное заведшие.
   – Академия в своем роде! – прибавил молодой человек в очках, проходя мимо и вслушиваясь в разговор.
   – Это несносно! – проговорил тихо хозяин, уплачивая проигрыш.
   – Охота вам приглашать этого молокососа, – заметил так же тихо Иван Иванович.
   – Хм, жена, – отвечал с неудовольствием хозяин, вставая с места.
   – Разлад полов и поколений, – сказал тихо и Волобуж, обращаясь к молоденькой даме, которая польстила его самолюбию.
   – Отчего же разлад?
   – Разлад, а говоря ученым языком, разложение организма.
   – Докажите мне, пойдемте по комнатам, вы насиделись.
   – Пойдемте.
   – Как прекрасно отделан дом, не правда ли?
   – Для моего воображения недостаточно хорош.
   – Для вашего воображения, может быть, все недостаточно хорошо, что вы ни встречаете?
   – О, есть исключение: встретив совершенство, я покоряюсь, влюбляюсь в него без памяти.
   – А часто вы встречали совершенства?
   – Встречали! вы не вслушались, я говорю про настоящую минуту… Сядемте, вы находились, – сказал Волобуж, проходя с собеседницей уединенную комнату.
   Они сели; но ревнивая хозяйка не дала развиться их разговору и увлекла в залу слушать, как один monsieur передразнивал Листа [197]. Когда он кончил, венгерского магната уже не было в зале. Начались общие суждения и заключения об его оригинальности, уме, проницательных взглядах; дамы восхищались им; и одни только ревнивцы, вопреки наклонности своей к иноземному уму, понятиям, формам, условному изяществу, стали про себя корить соотечественниц своих, что они готовы обоготворить всякого беглеца с галер и позволить ему сморкаться в свои пелеринки.
   На другой день Волобуж был у Ивана Ивановича с визитом и вместе с ним отправился в клуб. Около интересного путешественника, венгерского магната, тотчас, же составился кружок. У нас необыкновенно как идет большая рыба на каждого порядочного иностранца. Он ловко справлялся с толпой, жаждущей наслушаться его речей, бросал запросы, как куски на драку, стравил всех на спор о современном состоянии Европы.
   – Я еще не знаю России, – сказал он, – знаю Европу; но не понимаю ее, совершенно не понимаю!
   – Удивляюсь! Европу не так трудно понять в настоящее время… выслушайте! – прервал тотчас же один говорливый господин и принялся было объяснять значение Европы; но его в свою очередь прервал другой.
   – Помилуйте, обратите только внимание…
   – Позвольте, я на все обращу внимание, примите только в соображение финансы и богатство Англии…
   – Финансы Англии! Но вы посмотрите на Ирландию.
   – На Ирландию? Это пустяки! на нее не должно смотреть, она в стороне.
   – В стороне! и очень в стороне от благосостояния.
   – Нисколько! Если б не О'Коннель, мы бы ничего и не слышали об Ирландии [198].
   – Даже и голоду бы там не было.
   – Без всякого сомнения!
   – Ха, ха, ха, ха!
   – Chavez-vous, – сказал Волобуж, которому надоела эта возня рассуждений о политике.
   Все обратили на него внимание.
   – Chavez-vous, я думаю, что дела сами собою показывают, на что должно обратить внимание… главное, земледелие.
   – Так; но теперь главный факт есть то, что земледелие в Европе в ужасном упадке… разберем.
   – Эту тему отложите, – оказал случившийся тут агроном, – я был в Европе и обращал на этот предмет внимание, исследовал все на месте.
   – И видели возделанные оазисы посреди пустыни.
   – Но какие оазисы!
   – Ах ты, господи! Да что за штука золото обратить в золотые колосья!…
   Это восклицание возбудило общий смех; но спор продолжался бы бесконечно, если бы не раздалось: «кушать подано!»
   Мысли самых горячих спорщиков внезапно вынырнули из бездонной глубины, и все, как будто по слову: «марш!» двинулись в столовую.
   Иван Иванович угощал московского гостя как будто у себя дома и возбуждал в нем аппетит своим собственным примером. Магнат дивился и на Ивана Ивановича и на многих ему подобных, как на адовы уста, которые так же глотают жадно души au haut go?t [199].
   – Русский стол похож, – сказал он, – на французский.
   – О, нисколько: это французский стол, – сказал Иван Иванович, – иногда, для разнообразия, у нас бывают русские щи, ватрушки и особенно уха.
   – Ах, да, chavez-vous, мне еще в Вене сказали, что в России свой собственный вкус не в употреблении. Впрочем, в самом деле: stchstchi! vatrouschky! oukha! diable! [200] Это невозможно ни прожевать, ни проглотить.
   Гастрономическая острота возбудила снова общий смех и суждения о вкусах.
   После обеда условленная партия преферанса уселась за стол в infernale [201], но Иван Иванович предуведомил, что в десять часов он должен ехать на свадьбу к Туруцкому.
   – Сходят же с ума люди! Жениться в эти года и на ком! – сказал князь.
   – Это удивительно! – прибавил seigneur, – неужели в самом деле Туруцкий женится на француженке, которая содержалась в тюрьме и которую взяли на поруки?
   – Женится, – отвечал Иван Иванович, – но как хороша эта мадам де Мильвуа!
   – Взята на поруки? выходит замуж, француженка? Мадам де Мильвуа? – спросил с удивлением Волобуж.
   – А что? Неужели вы ее знаете?
   – Статная женщина, не дурна собою, вместо улыбки какое-то вечное презрение ко всему окружающему.
   – Именно так! Мне в ней только это и не понравилось. Так вы знаете ее? Да где же?
   – Chavez-vous, это моя страсть, я потерял ее из виду и опять нахожу!… выходит замуж, говорите вы?
   – За одного богача.
   – Браво!
   – Где ж вы с ней встречались?
   – Разумеется, в Париже.
   – О, так ей приятно будет встретить вас здесь!… И для Туруцкого, верно, будет это маленьким несчастием. Я скажу ей…
   – Напрасно; она меня не знает. Впрочем, я бы очень рад Пыл возобновить маскарадное знакомство; я у нее непременно Куду. Где она живет?
   Иван Иванович рассказал адрес дома Туруцкого и звал Волобужа ехать вместе с ним смотреть русский обряд венчания.
   – Вместе не могу ехать, – отвечал он, – мне еще надо побывать дома; я приеду.
   Партия преферанса скоро кончилась, князь вызывал на другую.
   Иван Иванович соглашался, но Волобуж отказался решительно.
   – В другое время хоть сто; я охотник играть в карты.
   – Так завтра ко мне, – сказал князь, – мне желательно хоть сколько-нибудь воспользоваться пребыванием вашим в Москве, тем более что вы, верно, долго у нас и не пробудете.
   – Право, сам не знаю; это зависит от обстоятельств: от собственного каприза или от каприза судьбы. У такого человека, как я, только эти два двигателя и есть.
   Распростившись с своими партнерами, Волобуж вышел из клуба, сел в коляску и велел ехать по сказанному адресу в дом Туруцкого.
   – Так вот она где! Мадам де Мильвуа! Скажите, пожалуйста! – разговаривал он вслух сам с собою. – К ней, сейчас же к ней!… Посмотрим, узнает ли она меня?… Выходит замуж!… Это пустяки! Я ей не позволю выходить замуж!… Это мечта!… Несбыточное дело!
   – Вот дом Туруцкого, – сказал наемный слуга, сидевший на козлах и облаченный в ливрею с галунами, на которых изображен был так называемый в рядах общий дворянский герб.
   – На двор! к подъезду! – скомандовал магнат, и когда коляска подъехала к крыльцу, он выскочил из нее, не останавливаясь и не спрашивая у швейцара, дома ли господин, госпожа или господа, вбежал на лестницу, не оглядываясь ни на кого из дежурных слуг, вскочивших с мест, прошел переднюю, как доктор, за которым посылали нарочно, которого ждут нетерпеливо, который торопится к опасно больному и который знает сам дорогу в самые отдаленные и заветные для гостей покои дома.
   В зале, однако ж, встретив лакея, он крикнул:
   – Мадам тут?
   – Сюда, сюда пожалуйте-с.
   По указанию своротив направо, Волобуж вошел в дамский кабинет, остановился, осмотрелся.
   – Теперь куда? Прямо или влево?… здесь слышатся голоса…
   Волобуж подошел к двери, хотел взять за ручку, но дверь вдруг отворилась и из нее вышел с картонкой в руках и с завитым хохлом что-то вроде французского петиметра.
   – Мадам тут? – спросил Волобуж.
   – Monsieur, она одевается.
   – Хорошо!
   И, пропустив парикмахера, он вошел в уборную, где сидела перед трюмо дама в пенюаре и, казалось, любовалась роскошной уборкой головы.
   – Кто тут? – проговорила она по-французски, не оглядываясь. – Я сказала, чтоб никто не смел входить, покуда я не позову!
   – Madame, я не слыхал этого приказания и прошу извинения, – сказал Волобуж, преклонив почтительно голову.
   – Кто вы, сударь?
   – Madame de Milvoie [202], венгерский дворянин Волобуж осмеливается представиться вам…
   – Что вам угодно? это странно, входить без спросу!
   – Простите меня, я хотел только удостовериться, действительно ли вы та особа, которой я был некогда не противен… О, похожа… очень похожа!
   – О боже! – вскричала дама, всмотревшись в лицо магната.
   – О боже! она, она! – вскричал и Волобуж, приняв сценическую позу удивления, – это ты, ты!
   Дама затрепетала, дух ее занялся, бледность выступила на лице ее сквозь румяны; она походила на приподнявшегося из гроба мертвеца в венке и саване.
   Она хотела, казалось, кликнуть людей, взялась за колокольчик, но дрожащие губы не могли издать звука, поднявшаяся рука опала.
   – Не тревожьтесь, не беспокойтесь, – сказал Волобуж, – прикажете кликнуть кого-нибудь? Сейчас же…
   – Злодей! – проговорила она, задыхаясь.
   – Так я запру двери.
   И он повернул ключ в дверях.
   – Чего ты хочешь от меня?…
   – Успокойтесь, пожалуйста, я ничего не хочу от вас, – отвечал Волобуж, садясь на кресло, – ни вещественного, ни духовного блага. Я только приехал поздравить вас с счастливым обеспечением судьбы вашей и убедиться в ложном слухе, что будто вы выходите замуж… Я не поверил!…
   – Мерзавец! Поди вон отсюда! Оставь меня.
   И она в исступлении вскочила и, казалось, хотела боксировать.
   – Знаете ли что, – продолжал спокойно Волобуж:
 
On vit un jour une cruelle guerre,
Entre la poule et le coq,
Pendant le choc,
La poule en colиre
Faisait: coq, coq! [203]
 
   Драгоценные серьги, цветы, локоны, вся уборка головы прекрасной дамы трепетали, как от порывистого ветра листья на дереве; она без сил упала на кресла, закрыла глаза, закинула голову на спинку и, казалось, замерла, как убитая тигрица, стиснув зубы от ярости.
   Волобуж продолжал преравнодушно нараспев:
 
Mais un silence heureux finit la paix aussit?t;
Le coq chanta coqueriquo;
Toujours la poule est contente
Quand le coq chante [204].
 
   – О боже мой, я бессильна, я не могу избавиться от этого человека! – проговорила, как будто внезапно очнувшись, дама, – оставьте, сударь, меня!
   – Из чего, к чему горячиться? как будто нельзя сказать по-человечески всё то, что нужно? Все эти исступления доказывают только, что вы нездоровы, расстроены душевно и телесно. Ну, где ж вам выходить замуж, моя милая мадам де Мильвуа? Пустяки! Я вам просто не позволяю: и не извольте думать, выкиньте из головы эти причуды! Одного мужа вы пустили по миру, другого хотите просто уморить, – нельзя, моя милая мадам де Мильвуа, невозможно!…
   – Милостивый государь! – сказала вдруг решительным голосом дама, – я вас не знаю, что вам угодно от меня? Кто вас звал? – И она бросилась к дверям, отперла их, крикнула: – Julie! позови людей! – И потом начала звонить в колокольчик.
   – Все это пустяки вы делаете, – сказал равнодушно Волобуж, развалившись на креслах.
   – Что прикажете? – спросила вбежавшая девушка. – Позови… – начала было дама.
   – Позвольте, не беспокойтесь, я сам прикажу, – прервал ее Волобуж, вскочив с места, – сидите! Я сам прикажу: поскорей воды, милая! барыне дурно! Постой, постой, возьми рецепт.
   И он побежал к столику, схватил листок бумаги, черкнул несколько слов и отдал девушке.