Страница:
– Маменька скоро войдет, покорнейше прошу.
Федор Петрович сел, откашлянулся, хотел говорить, да чувствовал, что надо обождать немножко, потому что вся кровь вступила в лицо и совсем задушила – слова нельзя сказать не откашлянувшись.
– Жаркое время, – сказала Катенька.
– Очень-с, – отвечал Федор Петрович.
– Сегодня, кажется, в воксале бал?
– Не могу знать… наверно-с.
После этого краткого вступления в разговор пролетел, как говорится по-русски, тихий ангел.
– Вы видели эти картинки? – спросила снова Катенька, взяв со стола тетрадку видов Рейна.
– Нет-с, не видал, – отвечал Федор Петрович, взяв тетрадку в руки.
– Прекрасные картинки.
– Кто это делал-с?
– Это в Англии гравировано.
– В Англии-с? Это удивительно!
– Бесподобная гравировка!
– А позвольте узнать, что они представляют?
– Разные виды.
– Виды-с? – сказал Федор Петрович значительно, – в первый раз вижу-с, бесподобно.
Но Федор Петрович смотрел и ничего не видал; наконец, положив книгу как вещь, которая была не по его части, уставил снова глаза на Катеньку и снова стал откашливаться; а Катенька снова потупила стыдливый взор в землю. Живой румянец играл на ее щеках, она была очень мила.
От головы Федора Петровича прилив отхлынул, он стал смелее осматривать смущенную Катеньку и, наконец, собрался с духом.
– Вы, я думаю, также изволите петь? – начал он.
– Да, я пою немножко, – отвечала Катенька.
– Чудный голос у сестрицы вашей, такой звонкой, что… как бы это сказать-с…
– Да-с, – отвечала Катенька.
– Вы, я думаю, слышали, Катерина Петровна, – начал снопа Федор Петрович, помолчав немного и откашлянувшись.
– Как сестрица поет? Как же не слыхать, – сказала Катенька простодушно, не вникая в вопрос.
– Слышали-с?… Да я не то хотел сказать, Катерина Петровна, я хотел сказать, изволили ли вы слышать, вот насчет того-с…
– Насчет чего? – спросила Катенька.
– Насчет того-с, что вот я-с… если б был столько счастлив…
Федор Петрович приостановился, чтоб собраться с духом.
Вдруг послышались чьи-то шаги; зашумело платье, кто-то сошел.
Федор Петрович смутился, взглянул… Саломея Петровна уже в гостиной.
– Ах, сестрица! – вскричала Катенька.
– А ты меня не ожидала? – ответила Саломея, кланяясь Федору Петровичу, который встал с места и расшаркался.
– Ты, Катя, кажется, куда-то собралась?
– Нет, никуда, сестрица!
– К чему ж это ты так разряжена? Что-то такое в тебе странное! Ах, боже мой, накладные локоны!… Ах, как ты смешна и них!… Что это маменьке вздумалось позволить тебе нарядиться шутихой?… Вы давно уж у нас?
– Сейчас только-с, – отвечал Федор Петрович.
– Очень приятно! Сделайте одолжение, садитесь!… Катя, подай, милая, мне скамеечку под ноги!… Как вам нравится Москва?
– Очень нравится-с… Нельзя не понравиться-с, такой город…
– Не удивляюсь, здесь очень приятно можно проводить время, особенно у кого есть состояние. Вы, я думаю, уже осмотрели все редкости Москвы?
– Признаюсь, времени не было-с… все ездил по делам-с… переезжал с квартиры на квартиру-с…
– Ах, пожалуйста, осмотрите, здесь столько любопытного, столько интересного!
– Непременно-с! при первом же случае…
– Непременно осмотрите, это стоит вашего внимания. Вы здесь на время или проездом?
– Нет-с, я хочу выйти в отставку-с… хочу пристроиться… так чтобы уж… основаться, то есть, здесь…
– Ах, как умно вы делаете; ну, что служба! я думаю, вам надоела?
– Да-с, немножко, нельзя сказать, чтоб… уж, конечно, служба всё не то-с…
– О, я верю вам; прослуживши, надо испытать и удовольствия жизни, посвятить себя семейству, не правда ли? – спросила с нежной улыбкой Саломея.
– Совершенно так-с, – отвечал Федор Петрович, подтянув галстух повыше.
– О, я с вами согласна. Куда ты, Катя?
– Я сейчас приду, сестрица.
– Вас, я думаю, не заняла сестра, промолчала все время.
– Ах, нет-с, они изволили говорить со мной.
– Говорила? вот чудо! от нее слова не добьешься! Почти двадцать лет, а по сию пору смотрит ребенком, не правда ли?
– Да-с, они очень молоды.
– Но в эти годы стыдно уже быть ребенком. И вам не жалко будет расстаться с мундиром?
– Что ж делать-с, конечно, привычка – вторая натура, да что ж делать-с!
– Именно. Я откровенность очень люблю. Вы не поверите, как мало откровенных мужчин!
– Неужели-с?
– Уверяю вас, а потому разговор с ними так связан, так скучен. Мне кажется, военные люди всегда прямее, откровеннее и бесцеремоннее статских.
– Это точно так-с, истинная правда! – сказал Федор Петрович и невольно приосанился.
– Очень рада, что сошлась с вами в мнении; я ужасно как не люблю церемоний, люблю говорить и действовать прямо… Я думаю, и вы также?
– Вы угадали-с.
– Кажется, маменька идет… Очень жаль, что наш откровенный разговор прерывается.
– Ах, Саломэ, ты уж воротилась? каким это образом?… Очень приятно, что вы пожаловали к нам, – сказала Софья Васильевна, обращаясь к Федору Петровичу с принужденной улыбкой, между тем как досада, что Саломея воротилась очень некстати домой, ясно выражалась у нее на лице.
– А где же папа?
– Его нет дома, мой друг. Что ж ты не поехала на вечер к княгине?
– Ах, скука какая эти вечера, maman; я приятнее проведу время дома. Вот, может быть, мы сядем в вист: я буду играть за батюшку, – сказала Саломея, обращаясь к Федору Петровичу.
– Очень приятно-с, – отвечал Федор Петрович, – с великим удовольствием-с, если угодно, я всегда готов-с.
Хоть это распоряжение Саломеи было очень неприятно Софье Васильевне, но нечего было делать, гость изъявил свое согласие играть. «Впрочем, – думала она, – лучше заняться игрой, нежели разговором».
Стол поставлен; сели; играют; но Софья Васильевна не замечает, что делает Саломея. Взгляды ее на Федора Петровича не просты. Федор Петрович сроду не чувствовал такого влияния глаз. Эти глаза вызывают его на вист. Он бы, наверное, проиграл, но Саломея Петровна с намерением втрое проигрывает. Наконец, игра кончена – считаются. Саломее следует платить.
– Заплатите за меня, maman, – говорит она матери по-французски.
Софья Васильевна идет за деньгами.
– Позвольте за вами оставить до другого разу, – говорит учтивый Федор Петрович.
– Ах, боже мой, да удастся ли мне с вами играть? – отвечала Саломея грустно.
– Почему же-с?
– Когда вы у нас будете?
– Как прикажете-с.
– Завтра будете? Завтра батюшки опять не будет дома, и и буду играть вместо его.
– С особенным удовольствием.
Саломея Петровна знала, что на завтра взят уже билет в концерт и никого не будет дома.
Поутру Василиса Савишна явилась к Федору Петровичу, чтоб узнать, чем решилось дело; но Федора Петровича не было уже дома, он отправился на почту, справиться, нет ли известий из полка. Потом, исполняя данное слово Саломее Петровне, отправился осмотреть московские редкости.
– Где тут московские редкости? – спросил он извозчика, – ступай туда!
– Редкостные вещи? Какие же, ваши благородие?
– А почему я знаю, я их еще не видал.
– Стало быть, пушка большая да колокол?
– Что ж тут удивительного в пушке? пушки я видал и осадные.
– А такую видали – с дом?
– С дом? Эво!
– И Ивана Великого не видали, ваше благородие? – Кто такой Иван Великий?
– А колокольня-то в Кремле.
– Да отчего ж она Иван?
– Как отчего? оттого что диковинка. На ней, чай, два ста колоколов. Как во все ударить, так по всей земле слышно; да указом запрещено. Как были здесь французы, да и ударили было во все, чтоб, видишь, дать знать в свою землю, что им плохо приходится, ан все стены так и посыпались, словно песчаные, и Палевона-то задавили было. А про большой колокол и говорить нечего. Как вылили его, повесили да легонько раскачали язык, как заревел: земля так и заходила. Все перепугались, и не приведи господи как! Да три лета гудел, пока совсем утих.
Нельзя было Федору Петровичу не поверить этим рассказам, когда он увидел Ивана Великого, большой колокол и царь-пушку. С двенадцати часов до вечера смотрел на них Федор Петрович и дивился. В дополнение рассказов своих извозчик прибавил, что и часовой подле пушки стоит для того, чтоб из нее никто не стрелял.
Между тем как Федор Петрович рассматривал редкости Москвы, Василиса Савишна снова приехала к нему в обеденное время, – Федора Петровича нет как нет. Долго ждала она его с беспокойством, но не вытерпела: любопытство, как и что происходило, повлекло ее к Софье Васильевне. Софья Васильевна рассказала ей, как Саломея помешала переговору с Федором Петровичем, и велела просить его на следующий день на вечер.
– Сегодни мы в опере. Медлить нечего, я вижу, что он вне себя от Кати, и сама вложу ему в уста, что говорить; потому что он неловок и долго не соберется с духом высказать свое предложение.
– И лучше, – сказала Василиса Савишна, – он – простая душа, с ним нечего церемониться.
От Софьи Петровны Василиса Савишна заехала кой-куда, также по важным делишкам; а часу в восьмом вечера думала наверно застать Федора Петровича дома. Но Федор Петрович скакал уже на званый вечер.
Саломея Петровна, сказавшись не так здоровой и отправив родителей и сестру в театр, отдала приказ по передней, что если кто-нибудь приедет, не отказывать.
Федор Петрович не долго заставил себя ждать. По обычаю, в передней возгласили: «Пожалуйте!» Когда он вошел, Саломея Петровна громогласно пела какой-то чувствительный романс.
– Ах, это вы? – сказала она, оставляя рояль. – Papa и maman скоро возвратятся, покорно прошу! Как вы провели время со вчерашнего дня?
– Очень приятно-с, смотрел редкости московские.
– И, вероятно, нашли много достопримечательного.
– Удивительные вещи: пушка особенно!
– Ах, вам понравилась большая пушка! – сказала Саломея улыбаясь, – да ведь она не годится ни на какое употребление.
– Как-с, ведь из нее, говорят, стреляют.
– Нет! где ж столько взять пороху.
– Пороху-с? что ж такое: почему же… порох – ничего-с.
– Впрочем, не знаю, вам это лучше известно… Были вы в театре?
– Нет-с, не был, все как-то еще не пришлось быть.
– О, так вам еще многое предстоит осмотреть в Москве: театр, благородное собрание… Здесь часто бывают концерты, маскарады; время проходит очень приятно; вы увидите, какой рай Москва, и не расстанетесь с ее удовольствиями. Летом на дачу, беганье, игры… Ах, какая у нас деревня! и невдалеке от Москвы…
Саломея Петровна насчитала столько удовольствий, предстоящих Федору Петровичу, что у него проявилась жажда скорее ими воспользоваться; она выспросила у него все его вкусы, все, что ему нравится, и привела его в совершенный восторг восклицаниями: ах, это и мой вкус! ах, и я ужасно как это люблю! ах, я совершенно согласна с вами!
– У вас живы еще родители?
– Нет-с, волею божиею скончались.
– Так вы совершенно располагаете собою? Вероятно, у вас много родных?
– Ни одного человека-с.
– Ах, боже мой, как вам должно быть скучно! – произнесла Саломея Петровна, изменив вдруг мажор голоса на минор, – не иметь никого, кто бы привязывал вас к жизни! Что может заменить сладость семейной жизни: в ней только и живут удовольствия. Верно, этот недостаток очень чувствителен для вас?
– Очень-с, очень-с! – сказал Федор Петрович, проникнутый до глубины сердца этим недостатком, которого он до сих пор и не чувствовал.
– Ах, я понимаю, как это должно быть для вас горько; своя семья – это такое счастие!… Взаимная любовь! О, я не удивляюсь теперь, что вы еще не пользовались удовольствиями Москвы. Вы, верно, и посреди людей чувствуете свое одиночество, не правда ли?
– Совершенно так-с! – произнес растроганный Федор Петрович. Никто еще в жизни не говорил с ним так сладко и с таким участием. – Я несчастный человек-с! – прибавил он.
– Отчего ж вы несчастливы? Вы располагаете сами собою; жуть ваша судьба вполне от вас зависит. Девушка – совсем другое: девушка не может собою располагать.
– Отчего же, Саломея Петровна?
– Очень натурально; например, вы, как свободный человек, можете составить свое счастие по желанию, можете жениться на той, которую изберет ваше сердце; а не на той, которую стали бы вам навязывать на шею, – не правда ли?
– Совершенно так! могу сказать! Нет, уж мне не навяжут-с! – В мыслях Федора Петровича родилось подозрение, что ему хотят навязать Катеньку. – Нет-с, если уж жениться, так по выбору-с, – прибавил он.
– О, без сомнения, благородный человек так и думает. Представьте себе несчастие: навяжут какую-нибудь бессловесную дурочку, у которой нет ни сердца, ни души… Целый век прожить с таким существом! это ужасно!
Федору Петровичу опять представилась Катенька, стыдливая, скромная и молчаливая Катенька.
Он задумался, откашлянулся, проговорил:
– Совершенно так-с! – и опять замолчал.
Саломея Петровна поняла эту беспокойную задумчивость и в душе радовалась успеху своего замысла.
– Вы задумались; как бы я желала знать, о чем? – сказала она очень нежным голосом, но с улыбкою, которую понял по-своему Федор Петрович.
– Я-с… – начал Федор Петрович, но не мог продолжать, вынул из шляпы платок и отер лицо.
– Я люблю откровенность, – сказала простодушным голосом Саломея.
– Позвольте узнать, Саломея Петровна, правда ли, что вы никогда не выйдете замуж?
– Это кто вам сказал? – спросила с удивлением Саломея.
– Сказали-с…
– Я прошу вас сказать мне, кто и по какому случаю, – вы, верно, от меня не скроете, потому что вы благородный человек!
– Саломея Петровна, – отвечал робко Федор Петрович, – действительно, не могу скрыть от вас… потому что…
Федор Петрович остановился и не смел продолжать. Но Саломея Петровна поддержала его.
– Говорите, пожалуйста, прямо, – сказала она, – вы можете быть уверены, что все, что вы скажете, останется между нами.
Федор Петрович откашлянулся, снова отерся, как утомившийся до поту лица и принимающийся снова за тяжелую работу. Он придумывал, как бы красноречивее выразиться и вставить в свою речь судьбу.
– Потому что судьба-с, – начал он, – когда я увидел вас, зависит от этого… я тотчас же… на мне сказали, что вам и слышать не угодно…
Саломея Петровна поняла.
– Вам это сказали? – вскричала она, – какая низость!
– Сказали и предложили вашу сестрицу…
– А, теперь я понимаю! Вас хотели женить на моей сестре и потому-то находили предлоги удалять меня из дому, когда вы приезжали к нам… как вам это нравится?
– Помилуйте-с, как можно, чтоб это нравилось; я желаю получить вашу руку, Саломея Петровна, а не сестрицы вашей… Что ж мне сестрица!… Если смею надеяться…
– Что-с? – произнесла Саломея с взволнованным чувством самолюбия. Оказанное простодушное предпочтение приятно польстило ей. «Он не так глуп, как я себе воображала, – подумала она, – он богат, его можно образовать».
– Получить вашу руку! – едва проговорил Федор Петрович.
Саломею Петровну, казалось, смутило неожиданное предложение, но сердце ее прыгало от самодовольствия; в мыслях вертелось: «Да, да, я выйду за него… меня хотели провести; но я скорее проведу вас!… Да мне же и надоели эти четыре стены и эта вечная зависимость!… еще, чего доброго, обнищаем… поедем на заточение в деревню!… Нет, лучше быть за уродом… и мало ли мужей дураков: скольких я ни знаю, все дураки… а он очень сносен; не светский человек – что за беда! я его образую! Да! и пусть все думают, что я вышла по страстной любви! не иначе! Не умели ценить меня, – пусть жалеют!…»
Федор Петрович ждал с трепетом ответа.
– Вы мне сделали честь, – сказала она, – я от нее не откапываюсь: вы мне нравитесь…
– Саломея Петровна! – вскричал было Федор Петрович.
– Ах, тише!… Я вас прошу не говорить об моем согласии маменьке: это все расстроит. Вы когда опять будете к нам?
– Завтра же, если позволите.
– Вам назначали время?
– Нет, не назначили.
– Так сделайте так, как я вам скажу. Когда вас позовут на вечер, может быть и завтра, потому что, верно, торопятся навязать вам на шею мою сестрицу. Вы приедете… Да… нет, это не годится. Я знаю, что меня за вас по доброй воле не выдадут…
– Отчего же, Саломея Петровна?
– Отчего? оттого, что от меня требуют, чтоб я вышла за другого, а я лучше убегу из дому… я не могу против желания выйти замуж!…
Саломее Петровне непременно хотелось по крайней мере кончить девическое поприще романическим образом. Если б она была Елена и явился вторично Парис [22], готовый ее похитить, она бежала бы с ним только для того, чтоб снова возгорелась Троянская война и она имела бы право сказать: «Я причина этой войны».
– Да! мне только остается бежать из дому с тем, кого люблю! другого средства нет! – прибавила она голосом томного отчаяния.
Федор Петрович был хоть и не из числа героев, но он слыхал, что страстным любовникам почти всегда случается увозить своих милых.
– Что ж, Саломея Петровна, я вас увезу, если позволите, – сказал он расхрабрясь.
– О, я на все согласна! Но куда мы бежим?
– Куда угодно-с.
Саломею Петровну, казалось, затруднил этот вопрос, и она вдумчиво спросила:
– Ваше имение далеко отсюда?
– Близёхонько, верст сто с небольшим; у меня там и дом, и все есть, и церковь, и все-с… Сделайте одолжение, Саломея Петровна… – сказал Федор Петрович, кланяясь.
– Я решилась… но каким же образом?
– Уж это как прикажете, – отвечал Федор Петрович, не зная сам, каким образом увозят.
Это покорное предоставление права распоряжаться было в духе Саломеи Петровны. Она подумала и сказала:
– Медлить нельзя; завтра в шесть часов вечера я приеду в галицынскую галерею… экипажу своему велите остановиться со стороны театра и ждите меня у входа. Только приезжайте в крытом экипаже, чтоб меня не узнали.
– Непременно-с, в шесть часов подле театра.
– Подле галицынской галереи [23].
– Непременно-с! – повторил Федор Петрович и замолк, не зная, что ему дальше говорить.
– Теперь нам должно расстаться: я думаю, maman скоро возвратится, – сказала Саломея, вставая и подавая руку.
Федор Петрович не умел пользоваться правами героев романа и не смел выйти из границ форменного поцелования руки; поцеловал, шаркнул, поклонился и отправился.
Быть героем, хоть и не настоящим, а романическим, очень приятно. Федор Петрович, несмотря на неопытность свою по части приключений любовных, чувствовал однако же наслаждение и какую-то торопливую деятельность во всех членах. В продолжение всей ночи перед ним развивался сказочный мир и похищение царевен.
Рано поутру озаботился он о найме кареты в четыре лошади рядом и приказал денщику укладываться.
– Вчера три раза прибегала, вот эта, как ее… Василиса Савишна. По часу сидела, ждала вас, хотела сегодня поутру опять прийти.
– Не пускай ее, скажи, что дома нет.
– Да она ворвется, сударь, в комнату. Скажет, что подожду!
– Ну, не пускай, да и только! вот тебе раз!
– Уж если вы приказали, так не пущу!… Чу, вот прилетела, стучит.
Федор Петрович молча присел в угол, а Иван подошел к двери и спросил:
– Кто там?
Ответа нет, а в дверь кто-то постукивает.
– Что за черт, кто там? – спросил Иван, приотворив, дверь.
– Я, Иванушка, – проговорила Василиса Савишна и сунулась в дверь.
– Позвольте-с, дома нет.
– Как дома нет?
– Изволил уехать.
– С кем же ты тут разговаривал?
– С кем разговаривал, я ни с кем не разговаривал.
– Вот прекрасно, я ведь слышала.
– Что ж что слышала? Я бранился на деревянную ногу, что из сапога вон не лезет; вот и все!
– Так я подожду.
– Нет, уж извините, мне надо идти, я запру.
– Ну, хорошо, я после приду; позволь мне только поправиться перед зеркалом.
– Нет-с, позвольте.
Иван торопливо припер двери из передней в комнату. Василиса Савишна удивилась, но ей никак не пришло на мысль, что ее выживают.
– Ну, ну, не буду мешать. Верно, гости! – прибавила она шепотом, усмехаясь. – Я приду часа через два.
Она ушла.
– Что?
– Опять хотела прийти.
– Черт какой неотвязчивый! Давай одеваться; я поеду на почту. Как придет эта баба, так скажи ей, что в шесть часов я буду ждать ее.
Федор Петрович отправился. Василисе Савишне переданы были его слова. Она прибежала в третий раз; но и след Федора Петровича уже простыл. В пять часов сел он в дорожную карету и приказал ехать в галицынскую. Его привезли в галицынскую больницу.
– Это театр? – спросил он, выходя из кареты.
– Какой театр, сударь; это галицынская больница.
– Да где ж театр? ведь подле театра галицынская, как вишь ее…
– Так это галерея, сударь, так бы и сказали; эх, барин, сколько мы крюку сделали!
Это однако же не помешало Федору Петровичу приехать вовремя на назначенное место, потому что героиня романа любила во всяком случае заставить себя ждать. Как удивился Иван, когда великолепно разодетая дама, в роскошном манто, в шляпке с пером, вышла из галереи, подала руку Федору Петровичу, села с ним в карету и поехала.
Между тем Василиса Савишна прибежала в шесть часов вечера в гостиницу, стукнула в дверь номера, занимаемого Федором Петровичем, – никто не отзывается. Приложила ухо к двери, посмотрела в замочную скважину, – никого нет!
– Опять нет! что за чудеса! Поскакала к Софье Васильевне.
– Не у вас? – Нет еще.
– Что за диво такое, все дома нет да дома нет! сейчас была, сам велел сказать мне, что будет ожидать меня в шесть часов.
– Что это? моя карета едет! – сказала Софья Васильевна. – Саломея воротилась домой! Опять помеха! И лучше, если он не будет сегодня.
Вошел слуга.
– Что ты? А где же Саломея Петровна?
– В галицынской галерее; приказали ехать домой и сказать, чтоб ее не дожидали-с.
– Как не дожидали? с кем же она поехала?
– Не могу знать-с! как приехали к галицынской галерее, они изволили выйти из кареты, а мне велели ехать домой да изволили сказать: «Скажи маменьке, чтоб меня не дожидала».
– С кем же она поехала?
– Не могу знать-с.
– Не дожидала! Куда не дожидала? ты, верно, переврал.
– Никак нет-с; как приказано сказать, так я и докладываю.
– Не может быть! верно, кто-нибудь там был из знакомых.
Часов до двух за полночь беспокоило Софью Петровну только недоумение: с кем поехала Саломея? Пробило два, пробило три, началась суматоха. Саломеи нет, а не знают, куда послать за Саломеей. Призывают опять лакея, переспрашивают, бранят, что он, вероятно, переврал и что, верно, Саломея Петровна велела куда-нибудь приезжать за собой. Он божится, что нет. Призвали кучера, не слыхал ли он, что приказывала Саломея Петровна? Он подтвердил слова Игната, а больше ничего не слыхал.
– Она, верно, принуждена была где-нибудь остаться ночевать! Теперь уж и посылать поздно, да и куда посылать!…
Чем свет карета отправилась по всем родным и знакомым и возвратилась домой с известием, что Саломеи Петровны нигде нет.
Софья Васильевна в отчаянии и в слезах, а Петр Григорьевич ходит по комнатам, ломает себе руки и гремит на весь дом:
– Прекрасно! прекрасно! достойная дочь заботливой, разумной матушки! Осрамили, зарезали, убили! Это ни на что не похоже, это ужас! это поношение: Туруцкой звал на вечер, я дал слово… на Туруцкого все мои надежды… О, да я знаю, что это вы с намерением, чтоб… это черт! она не скажет просто: «я бы не желала»; она выкинет назло какую-нибудь штуку… насмеется над отцом, поставит его в дураки! Эй! кто там? скотина, что ты нейдешь, когда тебя зовут! Пошел к Платону Васильевичу Туруцкому, кланяйся и скажи, что Саломея Петровна заболела и что мы не можем быть у него на вечере… Ну, что ж ты стоишь?… Постой! скажи, что я очень-очень сожалею… слышишь?…
Отправив человека к Туруцкому, Петр Григорьевич снова начал ходить по комнатам и греметь.
А между тем Василиса Савишна и не подозревает, что у Софьи Васильевны пропала дочь. Ранехонько она торопится в гостиницу Печкина, проведать о Федоре Петровиче, опять постукивает в дверь, прикладывает ухо и смотрит в скважину, – никого нет.
– Кого тебе, матушка? – спрашивает ее прислужник, проходя по коридору.
– Да вот мне нужно видеть господина, который здесь стоит.
– Это пустой номер, здесь никто не стоит.
– Как пустой? Неправда, здесь стоит военный.
– Вчера уехал.
Василису Савишну как водой обдало. Она всплеснула руками.
– Уехал? ну!
– А что?
– Гусёк!
– А что?
– Что уж и говорить! надул!
– Чем надул?
– Ну, да уж… тьфу!
И Василиса Савишна побежала вон из коридора; но к Софье Васильевне побоялась идти проведать о Федоре Петровиче.
Часть вторая
Федор Петрович сел, откашлянулся, хотел говорить, да чувствовал, что надо обождать немножко, потому что вся кровь вступила в лицо и совсем задушила – слова нельзя сказать не откашлянувшись.
– Жаркое время, – сказала Катенька.
– Очень-с, – отвечал Федор Петрович.
– Сегодня, кажется, в воксале бал?
– Не могу знать… наверно-с.
После этого краткого вступления в разговор пролетел, как говорится по-русски, тихий ангел.
– Вы видели эти картинки? – спросила снова Катенька, взяв со стола тетрадку видов Рейна.
– Нет-с, не видал, – отвечал Федор Петрович, взяв тетрадку в руки.
– Прекрасные картинки.
– Кто это делал-с?
– Это в Англии гравировано.
– В Англии-с? Это удивительно!
– Бесподобная гравировка!
– А позвольте узнать, что они представляют?
– Разные виды.
– Виды-с? – сказал Федор Петрович значительно, – в первый раз вижу-с, бесподобно.
Но Федор Петрович смотрел и ничего не видал; наконец, положив книгу как вещь, которая была не по его части, уставил снова глаза на Катеньку и снова стал откашливаться; а Катенька снова потупила стыдливый взор в землю. Живой румянец играл на ее щеках, она была очень мила.
От головы Федора Петровича прилив отхлынул, он стал смелее осматривать смущенную Катеньку и, наконец, собрался с духом.
– Вы, я думаю, также изволите петь? – начал он.
– Да, я пою немножко, – отвечала Катенька.
– Чудный голос у сестрицы вашей, такой звонкой, что… как бы это сказать-с…
– Да-с, – отвечала Катенька.
– Вы, я думаю, слышали, Катерина Петровна, – начал снопа Федор Петрович, помолчав немного и откашлянувшись.
– Как сестрица поет? Как же не слыхать, – сказала Катенька простодушно, не вникая в вопрос.
– Слышали-с?… Да я не то хотел сказать, Катерина Петровна, я хотел сказать, изволили ли вы слышать, вот насчет того-с…
– Насчет чего? – спросила Катенька.
– Насчет того-с, что вот я-с… если б был столько счастлив…
Федор Петрович приостановился, чтоб собраться с духом.
Вдруг послышались чьи-то шаги; зашумело платье, кто-то сошел.
Федор Петрович смутился, взглянул… Саломея Петровна уже в гостиной.
– Ах, сестрица! – вскричала Катенька.
– А ты меня не ожидала? – ответила Саломея, кланяясь Федору Петровичу, который встал с места и расшаркался.
– Ты, Катя, кажется, куда-то собралась?
– Нет, никуда, сестрица!
– К чему ж это ты так разряжена? Что-то такое в тебе странное! Ах, боже мой, накладные локоны!… Ах, как ты смешна и них!… Что это маменьке вздумалось позволить тебе нарядиться шутихой?… Вы давно уж у нас?
– Сейчас только-с, – отвечал Федор Петрович.
– Очень приятно! Сделайте одолжение, садитесь!… Катя, подай, милая, мне скамеечку под ноги!… Как вам нравится Москва?
– Очень нравится-с… Нельзя не понравиться-с, такой город…
– Не удивляюсь, здесь очень приятно можно проводить время, особенно у кого есть состояние. Вы, я думаю, уже осмотрели все редкости Москвы?
– Признаюсь, времени не было-с… все ездил по делам-с… переезжал с квартиры на квартиру-с…
– Ах, пожалуйста, осмотрите, здесь столько любопытного, столько интересного!
– Непременно-с! при первом же случае…
– Непременно осмотрите, это стоит вашего внимания. Вы здесь на время или проездом?
– Нет-с, я хочу выйти в отставку-с… хочу пристроиться… так чтобы уж… основаться, то есть, здесь…
– Ах, как умно вы делаете; ну, что служба! я думаю, вам надоела?
– Да-с, немножко, нельзя сказать, чтоб… уж, конечно, служба всё не то-с…
– О, я верю вам; прослуживши, надо испытать и удовольствия жизни, посвятить себя семейству, не правда ли? – спросила с нежной улыбкой Саломея.
– Совершенно так-с, – отвечал Федор Петрович, подтянув галстух повыше.
– О, я с вами согласна. Куда ты, Катя?
– Я сейчас приду, сестрица.
– Вас, я думаю, не заняла сестра, промолчала все время.
– Ах, нет-с, они изволили говорить со мной.
– Говорила? вот чудо! от нее слова не добьешься! Почти двадцать лет, а по сию пору смотрит ребенком, не правда ли?
– Да-с, они очень молоды.
– Но в эти годы стыдно уже быть ребенком. И вам не жалко будет расстаться с мундиром?
– Что ж делать-с, конечно, привычка – вторая натура, да что ж делать-с!
– Именно. Я откровенность очень люблю. Вы не поверите, как мало откровенных мужчин!
– Неужели-с?
– Уверяю вас, а потому разговор с ними так связан, так скучен. Мне кажется, военные люди всегда прямее, откровеннее и бесцеремоннее статских.
– Это точно так-с, истинная правда! – сказал Федор Петрович и невольно приосанился.
– Очень рада, что сошлась с вами в мнении; я ужасно как не люблю церемоний, люблю говорить и действовать прямо… Я думаю, и вы также?
– Вы угадали-с.
– Кажется, маменька идет… Очень жаль, что наш откровенный разговор прерывается.
– Ах, Саломэ, ты уж воротилась? каким это образом?… Очень приятно, что вы пожаловали к нам, – сказала Софья Васильевна, обращаясь к Федору Петровичу с принужденной улыбкой, между тем как досада, что Саломея воротилась очень некстати домой, ясно выражалась у нее на лице.
– А где же папа?
– Его нет дома, мой друг. Что ж ты не поехала на вечер к княгине?
– Ах, скука какая эти вечера, maman; я приятнее проведу время дома. Вот, может быть, мы сядем в вист: я буду играть за батюшку, – сказала Саломея, обращаясь к Федору Петровичу.
– Очень приятно-с, – отвечал Федор Петрович, – с великим удовольствием-с, если угодно, я всегда готов-с.
Хоть это распоряжение Саломеи было очень неприятно Софье Васильевне, но нечего было делать, гость изъявил свое согласие играть. «Впрочем, – думала она, – лучше заняться игрой, нежели разговором».
Стол поставлен; сели; играют; но Софья Васильевна не замечает, что делает Саломея. Взгляды ее на Федора Петровича не просты. Федор Петрович сроду не чувствовал такого влияния глаз. Эти глаза вызывают его на вист. Он бы, наверное, проиграл, но Саломея Петровна с намерением втрое проигрывает. Наконец, игра кончена – считаются. Саломее следует платить.
– Заплатите за меня, maman, – говорит она матери по-французски.
Софья Васильевна идет за деньгами.
– Позвольте за вами оставить до другого разу, – говорит учтивый Федор Петрович.
– Ах, боже мой, да удастся ли мне с вами играть? – отвечала Саломея грустно.
– Почему же-с?
– Когда вы у нас будете?
– Как прикажете-с.
– Завтра будете? Завтра батюшки опять не будет дома, и и буду играть вместо его.
– С особенным удовольствием.
Саломея Петровна знала, что на завтра взят уже билет в концерт и никого не будет дома.
Поутру Василиса Савишна явилась к Федору Петровичу, чтоб узнать, чем решилось дело; но Федора Петровича не было уже дома, он отправился на почту, справиться, нет ли известий из полка. Потом, исполняя данное слово Саломее Петровне, отправился осмотреть московские редкости.
– Где тут московские редкости? – спросил он извозчика, – ступай туда!
– Редкостные вещи? Какие же, ваши благородие?
– А почему я знаю, я их еще не видал.
– Стало быть, пушка большая да колокол?
– Что ж тут удивительного в пушке? пушки я видал и осадные.
– А такую видали – с дом?
– С дом? Эво!
– И Ивана Великого не видали, ваше благородие? – Кто такой Иван Великий?
– А колокольня-то в Кремле.
– Да отчего ж она Иван?
– Как отчего? оттого что диковинка. На ней, чай, два ста колоколов. Как во все ударить, так по всей земле слышно; да указом запрещено. Как были здесь французы, да и ударили было во все, чтоб, видишь, дать знать в свою землю, что им плохо приходится, ан все стены так и посыпались, словно песчаные, и Палевона-то задавили было. А про большой колокол и говорить нечего. Как вылили его, повесили да легонько раскачали язык, как заревел: земля так и заходила. Все перепугались, и не приведи господи как! Да три лета гудел, пока совсем утих.
Нельзя было Федору Петровичу не поверить этим рассказам, когда он увидел Ивана Великого, большой колокол и царь-пушку. С двенадцати часов до вечера смотрел на них Федор Петрович и дивился. В дополнение рассказов своих извозчик прибавил, что и часовой подле пушки стоит для того, чтоб из нее никто не стрелял.
Между тем как Федор Петрович рассматривал редкости Москвы, Василиса Савишна снова приехала к нему в обеденное время, – Федора Петровича нет как нет. Долго ждала она его с беспокойством, но не вытерпела: любопытство, как и что происходило, повлекло ее к Софье Васильевне. Софья Васильевна рассказала ей, как Саломея помешала переговору с Федором Петровичем, и велела просить его на следующий день на вечер.
– Сегодни мы в опере. Медлить нечего, я вижу, что он вне себя от Кати, и сама вложу ему в уста, что говорить; потому что он неловок и долго не соберется с духом высказать свое предложение.
– И лучше, – сказала Василиса Савишна, – он – простая душа, с ним нечего церемониться.
От Софьи Петровны Василиса Савишна заехала кой-куда, также по важным делишкам; а часу в восьмом вечера думала наверно застать Федора Петровича дома. Но Федор Петрович скакал уже на званый вечер.
Саломея Петровна, сказавшись не так здоровой и отправив родителей и сестру в театр, отдала приказ по передней, что если кто-нибудь приедет, не отказывать.
Федор Петрович не долго заставил себя ждать. По обычаю, в передней возгласили: «Пожалуйте!» Когда он вошел, Саломея Петровна громогласно пела какой-то чувствительный романс.
– Ах, это вы? – сказала она, оставляя рояль. – Papa и maman скоро возвратятся, покорно прошу! Как вы провели время со вчерашнего дня?
– Очень приятно-с, смотрел редкости московские.
– И, вероятно, нашли много достопримечательного.
– Удивительные вещи: пушка особенно!
– Ах, вам понравилась большая пушка! – сказала Саломея улыбаясь, – да ведь она не годится ни на какое употребление.
– Как-с, ведь из нее, говорят, стреляют.
– Нет! где ж столько взять пороху.
– Пороху-с? что ж такое: почему же… порох – ничего-с.
– Впрочем, не знаю, вам это лучше известно… Были вы в театре?
– Нет-с, не был, все как-то еще не пришлось быть.
– О, так вам еще многое предстоит осмотреть в Москве: театр, благородное собрание… Здесь часто бывают концерты, маскарады; время проходит очень приятно; вы увидите, какой рай Москва, и не расстанетесь с ее удовольствиями. Летом на дачу, беганье, игры… Ах, какая у нас деревня! и невдалеке от Москвы…
Саломея Петровна насчитала столько удовольствий, предстоящих Федору Петровичу, что у него проявилась жажда скорее ими воспользоваться; она выспросила у него все его вкусы, все, что ему нравится, и привела его в совершенный восторг восклицаниями: ах, это и мой вкус! ах, и я ужасно как это люблю! ах, я совершенно согласна с вами!
– У вас живы еще родители?
– Нет-с, волею божиею скончались.
– Так вы совершенно располагаете собою? Вероятно, у вас много родных?
– Ни одного человека-с.
– Ах, боже мой, как вам должно быть скучно! – произнесла Саломея Петровна, изменив вдруг мажор голоса на минор, – не иметь никого, кто бы привязывал вас к жизни! Что может заменить сладость семейной жизни: в ней только и живут удовольствия. Верно, этот недостаток очень чувствителен для вас?
– Очень-с, очень-с! – сказал Федор Петрович, проникнутый до глубины сердца этим недостатком, которого он до сих пор и не чувствовал.
– Ах, я понимаю, как это должно быть для вас горько; своя семья – это такое счастие!… Взаимная любовь! О, я не удивляюсь теперь, что вы еще не пользовались удовольствиями Москвы. Вы, верно, и посреди людей чувствуете свое одиночество, не правда ли?
– Совершенно так-с! – произнес растроганный Федор Петрович. Никто еще в жизни не говорил с ним так сладко и с таким участием. – Я несчастный человек-с! – прибавил он.
– Отчего ж вы несчастливы? Вы располагаете сами собою; жуть ваша судьба вполне от вас зависит. Девушка – совсем другое: девушка не может собою располагать.
– Отчего же, Саломея Петровна?
– Очень натурально; например, вы, как свободный человек, можете составить свое счастие по желанию, можете жениться на той, которую изберет ваше сердце; а не на той, которую стали бы вам навязывать на шею, – не правда ли?
– Совершенно так! могу сказать! Нет, уж мне не навяжут-с! – В мыслях Федора Петровича родилось подозрение, что ему хотят навязать Катеньку. – Нет-с, если уж жениться, так по выбору-с, – прибавил он.
– О, без сомнения, благородный человек так и думает. Представьте себе несчастие: навяжут какую-нибудь бессловесную дурочку, у которой нет ни сердца, ни души… Целый век прожить с таким существом! это ужасно!
Федору Петровичу опять представилась Катенька, стыдливая, скромная и молчаливая Катенька.
Он задумался, откашлянулся, проговорил:
– Совершенно так-с! – и опять замолчал.
Саломея Петровна поняла эту беспокойную задумчивость и в душе радовалась успеху своего замысла.
– Вы задумались; как бы я желала знать, о чем? – сказала она очень нежным голосом, но с улыбкою, которую понял по-своему Федор Петрович.
– Я-с… – начал Федор Петрович, но не мог продолжать, вынул из шляпы платок и отер лицо.
– Я люблю откровенность, – сказала простодушным голосом Саломея.
– Позвольте узнать, Саломея Петровна, правда ли, что вы никогда не выйдете замуж?
– Это кто вам сказал? – спросила с удивлением Саломея.
– Сказали-с…
– Я прошу вас сказать мне, кто и по какому случаю, – вы, верно, от меня не скроете, потому что вы благородный человек!
– Саломея Петровна, – отвечал робко Федор Петрович, – действительно, не могу скрыть от вас… потому что…
Федор Петрович остановился и не смел продолжать. Но Саломея Петровна поддержала его.
– Говорите, пожалуйста, прямо, – сказала она, – вы можете быть уверены, что все, что вы скажете, останется между нами.
Федор Петрович откашлянулся, снова отерся, как утомившийся до поту лица и принимающийся снова за тяжелую работу. Он придумывал, как бы красноречивее выразиться и вставить в свою речь судьбу.
– Потому что судьба-с, – начал он, – когда я увидел вас, зависит от этого… я тотчас же… на мне сказали, что вам и слышать не угодно…
Саломея Петровна поняла.
– Вам это сказали? – вскричала она, – какая низость!
– Сказали и предложили вашу сестрицу…
– А, теперь я понимаю! Вас хотели женить на моей сестре и потому-то находили предлоги удалять меня из дому, когда вы приезжали к нам… как вам это нравится?
– Помилуйте-с, как можно, чтоб это нравилось; я желаю получить вашу руку, Саломея Петровна, а не сестрицы вашей… Что ж мне сестрица!… Если смею надеяться…
– Что-с? – произнесла Саломея с взволнованным чувством самолюбия. Оказанное простодушное предпочтение приятно польстило ей. «Он не так глуп, как я себе воображала, – подумала она, – он богат, его можно образовать».
– Получить вашу руку! – едва проговорил Федор Петрович.
Саломею Петровну, казалось, смутило неожиданное предложение, но сердце ее прыгало от самодовольствия; в мыслях вертелось: «Да, да, я выйду за него… меня хотели провести; но я скорее проведу вас!… Да мне же и надоели эти четыре стены и эта вечная зависимость!… еще, чего доброго, обнищаем… поедем на заточение в деревню!… Нет, лучше быть за уродом… и мало ли мужей дураков: скольких я ни знаю, все дураки… а он очень сносен; не светский человек – что за беда! я его образую! Да! и пусть все думают, что я вышла по страстной любви! не иначе! Не умели ценить меня, – пусть жалеют!…»
Федор Петрович ждал с трепетом ответа.
– Вы мне сделали честь, – сказала она, – я от нее не откапываюсь: вы мне нравитесь…
– Саломея Петровна! – вскричал было Федор Петрович.
– Ах, тише!… Я вас прошу не говорить об моем согласии маменьке: это все расстроит. Вы когда опять будете к нам?
– Завтра же, если позволите.
– Вам назначали время?
– Нет, не назначили.
– Так сделайте так, как я вам скажу. Когда вас позовут на вечер, может быть и завтра, потому что, верно, торопятся навязать вам на шею мою сестрицу. Вы приедете… Да… нет, это не годится. Я знаю, что меня за вас по доброй воле не выдадут…
– Отчего же, Саломея Петровна?
– Отчего? оттого, что от меня требуют, чтоб я вышла за другого, а я лучше убегу из дому… я не могу против желания выйти замуж!…
Саломее Петровне непременно хотелось по крайней мере кончить девическое поприще романическим образом. Если б она была Елена и явился вторично Парис [22], готовый ее похитить, она бежала бы с ним только для того, чтоб снова возгорелась Троянская война и она имела бы право сказать: «Я причина этой войны».
– Да! мне только остается бежать из дому с тем, кого люблю! другого средства нет! – прибавила она голосом томного отчаяния.
Федор Петрович был хоть и не из числа героев, но он слыхал, что страстным любовникам почти всегда случается увозить своих милых.
– Что ж, Саломея Петровна, я вас увезу, если позволите, – сказал он расхрабрясь.
– О, я на все согласна! Но куда мы бежим?
– Куда угодно-с.
Саломею Петровну, казалось, затруднил этот вопрос, и она вдумчиво спросила:
– Ваше имение далеко отсюда?
– Близёхонько, верст сто с небольшим; у меня там и дом, и все есть, и церковь, и все-с… Сделайте одолжение, Саломея Петровна… – сказал Федор Петрович, кланяясь.
– Я решилась… но каким же образом?
– Уж это как прикажете, – отвечал Федор Петрович, не зная сам, каким образом увозят.
Это покорное предоставление права распоряжаться было в духе Саломеи Петровны. Она подумала и сказала:
– Медлить нельзя; завтра в шесть часов вечера я приеду в галицынскую галерею… экипажу своему велите остановиться со стороны театра и ждите меня у входа. Только приезжайте в крытом экипаже, чтоб меня не узнали.
– Непременно-с, в шесть часов подле театра.
– Подле галицынской галереи [23].
– Непременно-с! – повторил Федор Петрович и замолк, не зная, что ему дальше говорить.
– Теперь нам должно расстаться: я думаю, maman скоро возвратится, – сказала Саломея, вставая и подавая руку.
Федор Петрович не умел пользоваться правами героев романа и не смел выйти из границ форменного поцелования руки; поцеловал, шаркнул, поклонился и отправился.
Быть героем, хоть и не настоящим, а романическим, очень приятно. Федор Петрович, несмотря на неопытность свою по части приключений любовных, чувствовал однако же наслаждение и какую-то торопливую деятельность во всех членах. В продолжение всей ночи перед ним развивался сказочный мир и похищение царевен.
Рано поутру озаботился он о найме кареты в четыре лошади рядом и приказал денщику укладываться.
– Вчера три раза прибегала, вот эта, как ее… Василиса Савишна. По часу сидела, ждала вас, хотела сегодня поутру опять прийти.
– Не пускай ее, скажи, что дома нет.
– Да она ворвется, сударь, в комнату. Скажет, что подожду!
– Ну, не пускай, да и только! вот тебе раз!
– Уж если вы приказали, так не пущу!… Чу, вот прилетела, стучит.
Федор Петрович молча присел в угол, а Иван подошел к двери и спросил:
– Кто там?
Ответа нет, а в дверь кто-то постукивает.
– Что за черт, кто там? – спросил Иван, приотворив, дверь.
– Я, Иванушка, – проговорила Василиса Савишна и сунулась в дверь.
– Позвольте-с, дома нет.
– Как дома нет?
– Изволил уехать.
– С кем же ты тут разговаривал?
– С кем разговаривал, я ни с кем не разговаривал.
– Вот прекрасно, я ведь слышала.
– Что ж что слышала? Я бранился на деревянную ногу, что из сапога вон не лезет; вот и все!
– Так я подожду.
– Нет, уж извините, мне надо идти, я запру.
– Ну, хорошо, я после приду; позволь мне только поправиться перед зеркалом.
– Нет-с, позвольте.
Иван торопливо припер двери из передней в комнату. Василиса Савишна удивилась, но ей никак не пришло на мысль, что ее выживают.
– Ну, ну, не буду мешать. Верно, гости! – прибавила она шепотом, усмехаясь. – Я приду часа через два.
Она ушла.
– Что?
– Опять хотела прийти.
– Черт какой неотвязчивый! Давай одеваться; я поеду на почту. Как придет эта баба, так скажи ей, что в шесть часов я буду ждать ее.
Федор Петрович отправился. Василисе Савишне переданы были его слова. Она прибежала в третий раз; но и след Федора Петровича уже простыл. В пять часов сел он в дорожную карету и приказал ехать в галицынскую. Его привезли в галицынскую больницу.
– Это театр? – спросил он, выходя из кареты.
– Какой театр, сударь; это галицынская больница.
– Да где ж театр? ведь подле театра галицынская, как вишь ее…
– Так это галерея, сударь, так бы и сказали; эх, барин, сколько мы крюку сделали!
Это однако же не помешало Федору Петровичу приехать вовремя на назначенное место, потому что героиня романа любила во всяком случае заставить себя ждать. Как удивился Иван, когда великолепно разодетая дама, в роскошном манто, в шляпке с пером, вышла из галереи, подала руку Федору Петровичу, села с ним в карету и поехала.
Между тем Василиса Савишна прибежала в шесть часов вечера в гостиницу, стукнула в дверь номера, занимаемого Федором Петровичем, – никто не отзывается. Приложила ухо к двери, посмотрела в замочную скважину, – никого нет!
– Опять нет! что за чудеса! Поскакала к Софье Васильевне.
– Не у вас? – Нет еще.
– Что за диво такое, все дома нет да дома нет! сейчас была, сам велел сказать мне, что будет ожидать меня в шесть часов.
– Что это? моя карета едет! – сказала Софья Васильевна. – Саломея воротилась домой! Опять помеха! И лучше, если он не будет сегодня.
Вошел слуга.
– Что ты? А где же Саломея Петровна?
– В галицынской галерее; приказали ехать домой и сказать, чтоб ее не дожидали-с.
– Как не дожидали? с кем же она поехала?
– Не могу знать-с! как приехали к галицынской галерее, они изволили выйти из кареты, а мне велели ехать домой да изволили сказать: «Скажи маменьке, чтоб меня не дожидала».
– С кем же она поехала?
– Не могу знать-с.
– Не дожидала! Куда не дожидала? ты, верно, переврал.
– Никак нет-с; как приказано сказать, так я и докладываю.
– Не может быть! верно, кто-нибудь там был из знакомых.
Часов до двух за полночь беспокоило Софью Петровну только недоумение: с кем поехала Саломея? Пробило два, пробило три, началась суматоха. Саломеи нет, а не знают, куда послать за Саломеей. Призывают опять лакея, переспрашивают, бранят, что он, вероятно, переврал и что, верно, Саломея Петровна велела куда-нибудь приезжать за собой. Он божится, что нет. Призвали кучера, не слыхал ли он, что приказывала Саломея Петровна? Он подтвердил слова Игната, а больше ничего не слыхал.
– Она, верно, принуждена была где-нибудь остаться ночевать! Теперь уж и посылать поздно, да и куда посылать!…
Чем свет карета отправилась по всем родным и знакомым и возвратилась домой с известием, что Саломеи Петровны нигде нет.
Софья Васильевна в отчаянии и в слезах, а Петр Григорьевич ходит по комнатам, ломает себе руки и гремит на весь дом:
– Прекрасно! прекрасно! достойная дочь заботливой, разумной матушки! Осрамили, зарезали, убили! Это ни на что не похоже, это ужас! это поношение: Туруцкой звал на вечер, я дал слово… на Туруцкого все мои надежды… О, да я знаю, что это вы с намерением, чтоб… это черт! она не скажет просто: «я бы не желала»; она выкинет назло какую-нибудь штуку… насмеется над отцом, поставит его в дураки! Эй! кто там? скотина, что ты нейдешь, когда тебя зовут! Пошел к Платону Васильевичу Туруцкому, кланяйся и скажи, что Саломея Петровна заболела и что мы не можем быть у него на вечере… Ну, что ж ты стоишь?… Постой! скажи, что я очень-очень сожалею… слышишь?…
Отправив человека к Туруцкому, Петр Григорьевич снова начал ходить по комнатам и греметь.
А между тем Василиса Савишна и не подозревает, что у Софьи Васильевны пропала дочь. Ранехонько она торопится в гостиницу Печкина, проведать о Федоре Петровиче, опять постукивает в дверь, прикладывает ухо и смотрит в скважину, – никого нет.
– Кого тебе, матушка? – спрашивает ее прислужник, проходя по коридору.
– Да вот мне нужно видеть господина, который здесь стоит.
– Это пустой номер, здесь никто не стоит.
– Как пустой? Неправда, здесь стоит военный.
– Вчера уехал.
Василису Савишну как водой обдало. Она всплеснула руками.
– Уехал? ну!
– А что?
– Гусёк!
– А что?
– Что уж и говорить! надул!
– Чем надул?
– Ну, да уж… тьфу!
И Василиса Савишна побежала вон из коридора; но к Софье Васильевне побоялась идти проведать о Федоре Петровиче.
Часть вторая
І
Рассказав, по принадлежности, кто такая Саломея Петровна, мы оставим ее в покое до первой встречи. Обратимся к Дмитрицкому, который, как вам уже известно, проиграл сполна собственные деньги и частию прихватил деньги ремонтные. Не для чего было говорить ему, что это сделано не только неосновательно, но даже безрассудно: все знал он это сам и бранил себя, как собаку. После нагоняя самому себе, он стал обдумывать, как поправить дело, и ничего лучше не выдумал, кроме новейшей гомеопатической пословицы: Similia similidus curantur [24] – или древнейшей русской пословицы: чем обжегся, тем и лечись.