Вельтман Александр Фомич. Приключения, почерпнутые из моря житейского

   – Нет, нервы, вообще.
   – Нервы… Иван Абрамович, поди-ко сюда… я уж понимаю: это, стало быть, вся внутренность? Ах ты, господи! да отчего же это?
   – Может быть, какой-нибудь испуг, – сказал Иван Данилович.
   – Испуг? да какой же? Она, кажется, ничего не испугалась; да и чего же ей пугаться-то…
   – Ах, матушка Анна Федоровна, а намедни-то, как вот они изволили проходить по улице, – отозвалась няня, которая не утерпела, чтоб не прислушаться, что говорит доктор барыне насчет ее нещечка Машеньки.
   – Ах, да, в самом деле, именно, вдруг что-то ей тогда померещилось, что ли…
   – С самого того вот времени, как вы, батюшка, проходили мимо нашего дому-то, – продолжала няня, – она так и обомлела.
   «Я проходил? – подумал Иван Данилович в недоумении, – когда же это я проходил?… и не заметил…»
   И он глубоко вздохнул от сладостного ощущения.
   – Так обомлела, – продолжала няня, – что я на руках ее донесла до постельки!… говорю: родное ты мое дитятко, что с тобою?…
   – Ну, ну, ну, ступай уж, – крикнула Анна Федоровна, – сама я сумею рассказать как следует… Ты поди сядь подле Маши, да не отходи и прибеги сказать, как очнется.
   Няня неохотно повиновалась приказанию барыни: ей хотелось послушать, что скажет доктор.
   Она присела подле постели Машеньки и начала что-то бормотать про себя.
   Машенька глубоко вздохнула и открыла глаза.
   – Ах, сударыня, а мы думали, что ты соснула.
   – Няня, – проговорила Машенька, – какой это офицер здесь был?
   – Это, сударыня, вишь, доктор.
   – Доктор? какой же это доктор, это офицер со шпагой.
   – При шпаге, при шпаге; у полковых-то, верно, такой обычай: кому-нибудь из них надо править и докторскую должность…
   – Ах, как страшно, нянюшка! Он меня шпагой-то не убьет?
   – Христос с тобой! вот еще придумала. Ты посмотрела бы, что за добрейший человек, да какой ласковый, тихой; я не знаю, для чего он и шпагу-то носит? разве что вот против французов, чтоб не напали… Ах, да, ведь барыня велела мне доложить, как ты проснешься, сударыня; доктор-то хочет посмотреть на тебя,
   – Ах, нет, нет, няня! не говори!… – вскрикнула Машенька обычным своим звонким голоском.
   – Боже мой, что с ней! – вскрикнула Анна Федоровна и побежала к дочери.
   Иван Данилович бросился вслед за ней, вообразив, что с больной сделался припадок. Но когда он вошел в двери, Машенька лежала уже спокойно, закрыв глазки.
   – И не думала кричать, сударыня, – шептала няня на вопрос Анны Федоровны, отчего вскрикнула Машенька, – и не думала.
   – Ох, врешь!
   – Ей-ей! она спросила только про доктора.
   Анна Федоровна присела подле постели и знаком просила садиться и Ивана Даниловича.
   Он сел против нее; ему хотелось бы, не сводя глаз, смотреть на больную, наблюдать, как она вдыхает обыкновенный душный воздух комнаты, а выдыхает из себя как будто благовония счастливой Аравии; но странно, что-то мешает ему взглянуть на нее.
   Иван Данилович не мог отдать себе отчета, что мешает ему смотреть на больную; но, наконец, понял.
   «Зачем она тут сидит, мешает только мне!» – подумал он.
   Иван Данилович уселся и сидит, молчит, забыл о своей обязанности посетить полковницу и двух больных офицеров, забыл о квартире, о денщике, о всем забыл, у него в голове одно: «Хоть бы на одну минуту вышла она!…»
   Анна Федоровна совсем другое думает: «Какой попечительный человек!»
   Но ей ужасно как хотелось поговорить с Иваном Даниловичем, как с новым человеком, о разных разностях, а как с доктором о некоторых своих недугах.
   – Она, кажется, уснула, – прошептала она, – не оставить ли ее? Пойдемте в залу.
   – Ах, нет, – отвечал Иван Данилович тихо, – я посижу тут; вы извольте идти, может быть вам нужно по хозяйству…
   – Нисколько, – сказала Анна Федоровна – я уж всем с утра распорядилась.
   Иван Данилович глубоко вздохнул.
   – Приготовить бы свеженькой водицы, – сказал он.
   – Есть; вот только сейчас принесли. Иван Данилович еще тяжелее вздохнул.
   – Да, позвольте, – сказал он, – это какая вода? сырая?
   – Как сырая?
   – То есть не отварная?
   – Нет.
   – Так, пожалуйста, прикажите отварной принести из самовара.
   – Сейчас, сейчас велю вскипятить.
   Анна Федоровна вышла приказывать, а Иван Данилович с трепетным сердцем устремил было пытательный взор на больную, но Машенька вдруг взглянула.
   Иван Данилович вздрогнул, смутился, схватил сткляночку с лекарством, начал отсчитывать в пустую рюмку капли; но нет возможности: одна, две, три… и вдруг как плюхнет.
   «Ах, господи! кажется, тут будет десять!» – думает он; впился глазами в горлышко пузырька, чтоб отсчитать еще пять капель. Но перед глазами как будто залетали мухи, руки дрожат, капли как будто исчезли из пузырька, перелились в него самого и каплют с лица. «Господи! – думает он, – зачем я прописал капли!…»
   И Иван Данилович опять с усилием смотрит на горлышко пузырька, но руки ослабели от напряжения, опустились.
   – Вода, вода, – шепнула под ухо ему Анна Федоровна. Он вздрогнул.
   – Нет, уж позвольте, – сказал он, – я пойду принесу пилюльки…
   И он, забыв свою шляпу, бросился почти бегом домой. К счастию, у калитки навстречу ему Филат.
   – Ах, барин, это вы! – крикнул Филат, которого он сбил было с ног, – полковница прислала, пожалуйте!… А шляпа-то, сударь?
   – Ax!… – проговорил Иван Данилович, схватившись за голову, – я и забыл.
   Заботливый Филат вбежал в дом и добыл барскую шляпу.
   Иван Данилович стоял у ворот и думал, в каком виде прописать лекарство вместо капель.
   «Пилюли? – думал он, – нет! избави боже! остановится еще в горле… Порошочки? горькой, неприятный вкус… Микстурку? еще хуже: неравно поднимет рвоту…»
   Взяв шляпу из рук Филата, Иван Данилович ни с места, продолжает думать, какое бы лекарство прописать больной, чтоб оно было ей приятно.
   – Лучше всего в виде прохладительного питья…
   – Что ж вы, сударь, к полковнице-то?
   – Ох, уж эта мне… надоела! – крикнул Иван Данилович, – не хочу, ну, не пойду, черт с ней!
   – Да как же это можно, Иван Данилович! – сказал Филат, – ведь это невозможно, сударь: полковница требует вас к себе, а вы не пойдете.
   – Причуды только одни! Брось больных для нее, да беги!… Да я не хочу, ну, не хочу, вот и все! – продолжал Иван Данилович, идя задумавшись к себе на квартиру.
   – Да ведь что ж, Иван Данилович, хоть бы и причуда, вам-то что за дело! – продолжал Филат, – в службе-то, говорят, не рассуждай. Если полковница требует лекарства, что вам жаль, что ли, его? Да хоть всю полковую аптеку выпей, эка беда!… Да куда ж вы идете? Извольте идти к полковнице.
   – А! – произнес Иван Данилович с сердцем, махнув рукой, и пошел на квартиру полкового командира.
   Полковница в самом деле была неисповедима в своих причудливых болезнях. Кроме настоящей тягости, у нее поминутно проявлялись какие-то побочные тягости: то тягость в голове, то под ложечкой, то тягость в руках и в ногах, то тягость во всей; то какие-то тягостные мысли мучили ее, словом, она тяготилась всем; то «как это несносно, поминутно в глазах офицеры!», то «как это скучно, никто не хочет прийти! своих офицеров надо звать! никакой преданности!…», то «к чему это все навытяжку!», то вдруг «какая вольность! садится без приглашения!…»
   Полковник был славный человек, но жена его сбила с толку, и он стал как маятник: то добр, ласков и внимателен, то угрюм, привязчив и груб.
   По наружности полковница была премиленькое существо, воплощенная доброта и приятность, как говорится: невозможно не любить такого ангела! Но, хорош конь, конь, каких мало бывает, да с норовом: прямо, ровным шагом идет, славно идет; но чуть вожжой направо, а он налево; чуть нукнешь» а он на дыбы или стал Архимедовым рычагом, с места не сдвинешь. Такова была и полковница: против собственного побуждения и желания она не умела ходить; ни обстоятельства, ни приличие, ни дружба, ни любовь, ни необходимость – ничто не смей ей понукать, тотчас на дыбы, а потом в слезы и в постелю.
   И вот бегут за Иваном Даниловичем. Бывало, Иван Данилович бежит сам, а теперь Филат насилу его уговорил.
   Приходит. Видит: лежит полковница почти без чувств, бледная, страждущая, тяжело дышит.
   – Что такое-с? – спрашивает он у полковника.
   – А бог ее знает, – отвечает полковник, пожимая плечами.
   Иван Данилович щупает пульс – пульс так и колотит. Но вот вылетел глубочайший вздох, вот открыла глаза.
   – Что вы чувствуете? – спрашивает Иван Данилович. Страждущая молчит, тяжело дышит, прикладывает руку к голове.
   – Вы чувствуете боль в голове?
   – Да! – отвечает она наконец.
   – Под ложечкой у вас не болит?
   – И под ложечкой, – произносит полковница слабым голосом, и вдруг слезы, всхлипыванье.
   «Хм!» – подумал с досадой Иван Данилович, торопливо выходя в другую комнату писать рецепт.
   – Что? – спросил полковник.
   – Ничего, полковник; это маленький нервный припадок, спазмы. Я пропишу капельки…
   – Да помилуйте, все ничего, – крикнул полковник. – Это ничего всякой день повторяется! Нервное расстройство! да ведь это болезнь?
   – Конечно-с,
   – Ну, так что ж тут ваши капельки? Черта ли в ваших капельках! Вы мне лечите ее фундаментально.
   Иван Данилович знал полковника; рассуждать с ним в минуты сердца нельзя, все равно что на огонь лить масло. Капельки не нравились полковнику, капельки пустяки, сказал ой. И Иван Данилович прописал порошки.
   – Вот-с, через час по порошку.
   – Да это до меня не касается, – сказал полковник, – вы как знаете, так и давайте.
   «Ах ты, господи! – подумал Иван Данилович, – сиди тут как привязанный».
   – Вот-с, легонькие порошочки, – сказал он, подходя к страждущей, – когда принесут, сделайте одолжение принимайте через час; а я сейчас возвращусь.
   – Куда вы? Нет, нет, нет…
   – Мне нужно навестить одну опасно больную.
   – Нет, нет, нет! Сядьте!… Покуда я приду в себя… Здесь… нет человека, который бы позаботился обо мне… Все думают только о самих себе да о своем спокойствии. Я хоть умирай!
   – Не расстроивайте себя такими мыслями… – начал было увещевать Иван Данилович.
   – Не расстроивайте!… Поневоле расстроишься!… Никто не хочет принять участия!…
   – Помилуйте, возможное ли это дело… как не принимать участия…
   – Ах, не говорите, пожалуйста!… Женщина несчастное создание! на ее долю только страдания да болезни… и больше ничего! Мужчина свободен, мужчина что хочет делает, никому не дает отчету, живет да наслаждается жизнью… а женщина, я, например, что я такое? прикованная невольница… поят, кормят… и будь довольна, считай это счастием!
   – Помилуйте, зачем же так думать.
   – А как же, по-вашему, думать?
   – У мужчины свои обязанности; служба, ответственность…
   – Служба! Ах, какая трудная вещь!
   – Помилуйте-с, – начал было Иван Данилович.
   – Да нет, полноте, не противоречьте мне! Я не могу переносить пустых противоречий!… Ах, господи, какая боль!… За лекарством целый день проходят! И приказать некому, чтоб прибавили шагу!… Только учебный шаг и в голове!…
   Иван Данилович закусил язык и молчал. И от нетерпения скорее отделаться от полковницы думал: «Господи, что не несут так долго лекарство!»
   Но вот принесли. Он схватил порошок, всыпал в рюмку воды, размешал.
   – Не угодно ли выкушать?
   – Ах, терпеть не могу лекарства! – проговорила полковница, приподнимая голову. – Фу! какая гадость!… я этого не могу принимать!… Нет, нет, нет! Подите вы прочь с этим… тошно!… Дайте скорей воды!… Ах, боже мой, боже мой! Никакого нет участия к человеку!…
   «Вот, поди лечи фундаментально!» – говорил сам себе Иван Данилович, стоя подле полковницы и не зная, что говорить, что делать. – Так позвольте, я принесу капельки, – проговорил он, наконец.
   – Те горькие-то?
   – Нет-с, я пропишу сладенькие, вроде сыропцу.
   – Сладкое лекарство, фу!… Слушать, так тошно…
   – Так какое-нибудь наружное средство…
   – Катаплазмы? нет, пожалуйста, избавьте от них!
   – Нет, просто можно… припарки… согреть полотенце.
   – Ну, хорошо.
   «Слава тебе господи!» – подумал Иван Данилович.
   Он думал этим отделаться. Но припарки то горячи, то холодны; вот и сиди, слушай докучную сказку да пригоняй теплоту.
   Терпение Ивана Даниловича лопнуло. «Ой-ой-ой! – подумал он, – попадет такая жена! Избави бог! не женюсь!»
   И с этой мыслью вдруг исчезла в нем сила тяжести, и ему стало легко. Невидимая нить, которою тянуло его к больной Машеньке, как будто порвалась, он вздыхал, зевал, но по обычаю терпеливо уже сидел, как сестра милосердия, у причудливой полковницы.
   Поздно уже его отпустили. Утомленный, он отправился домой. Только что он в двери:
   – Иван Данилович, – сказал ему Филат, – от Волиных раз десять присылали, я все говорил, что полковница при смерти больна, так вам нельзя; так и барышня-то, говорит человек, умирает.
   – Нет, спасибо! Эти мне умиранья вот здесь сидят. И Иван Данилович показал на затылок.
   – Ну, как изволите, в самом деле не растянуться: от полковницы-то вы всегда приходите словно в мыле. Жаль только эту барышню-то; говорят, что такая ангельская душа… да что ж делать: на то воля божья. Умрет так умрет.
   – Постой, – сказал Иван Данилович Филату, который уже насилу стянул с него один, точно смоченный водою рукав мундира, – постой… я пойду.
   – Да вы хоть бы отдохнули сперва.
   – Нет, пойду.
   – Эге, вот он стучит опять.
   – Скажи, что я сейчас приду.
   И Иван Данилович натянул снова рукав, схватил шляпу и бросился в двери.
   – Батюшка, сударь, помилуйте, – начал было умоляющим голосом присланный человек.
   – Иду, иду, любезный!
   Через несколько минут Иван Данилович утирал уже лицо платком, входя в покой, где лежала Машенька.
   – Иван Данилович! – прошептала мать, встретив его, – умерла было без вас!
   Иван Данилович подошел к больной, взял ее за руку, и все жилки забились в нем, когда она вздохнула, очнулась и взглянула на него.
   – Что вы чувствуете? – спросил он.
   – Ах… теперь ничего, – произнесла тихим чудным голосом Машенька.
   – Не противно ли вам лекарство, я пропишу другое?… – сказал Иван Данилович, напуганный неугодой вкусу полковницы.
   – Ах нет, оно такое приятное, – отвечала Машенька, не сводя томного взора с Ивана Даниловича, – как приму, так и лучше мне…
   У Ивана Даниловича забилось сердце: в Машеньке встретил он первого пациента, которому угодил вкусом лекарства. Приятно ли в самом деле медику видеть, как морщатся да еще и плюют на подносимую чашу здравия. В словах: лекарство приятно, по душе – заключалось торжество Ивана Даниловича, его профессии и всей науки.
   – Ангел! – произнес он невольно про себя; но известно, что при напряжении нервов чувства ужасно чутки; Машенька слышала, что он сказал, взглянув на нее с умилением сердца.
   И вот Иван Данилович почти не отходит от ложа Машеньки. Ей все лучше и лучше; ей только дурно тогда, когда долго задерживает его у себя полковница.
   – Ах, как вас долго не было, – говорит она ему, – я было без вас умерла.
   В самом деле болезнь Машеньки была особенного роду: редкому медику случается понимать ее. Каждый стал бы пичкать лекарством; но Иван Данилович понял, что болезнь ее есть именно та болезнь, которую из пассивной должно обращать в хроническую, и постоянно, неутомимо, неотлагаемо наблюдать за нею.
   Эта болезнь по глазам виднее всего. Иван Данилович и не сводил своих глаз с глаз Машенькиных. Ей как будто самой хотелось, чтобы он проник по глазам в глубину ее души и понял, чем она страдает. Взаимное строгое молчание и взаимная неподвижность были бы непрерывны, если б никто не мешал своим присутствием, участием и беседою некстати. Иногда только и Иван Данилович и Машенька глубоким вздохом переводили дух.
   Право сидеть в этом положении по целым дням казалось Ивану Даниловичу таким правом, которого ни одна профессия, кроме профессии мужа, не может доставить.
   Он благословлял уже медицину, что она доставила душе его блаженство постигать болезнь Машеньки. Вдруг приказ: имеет такой-то полк выступить немедленно в поход. Это просто ужас в подобных обстоятельствах. Иван Данилович пришел как убитый, ни слова не говорит.
   Машенька, взглянув на него, затрепетала.
   – Что с вами, Иван Данилович? – спросила мать ее.
   – Полк идет в поход. Завтра выступать, – проговорил он. Машенька вскрикнула и обмерла.
   – Машенька! – вскричала и мать, бросаясь к ней.
   – Марья Ивановна! – проговорил и Иван Данилович, – о, господи! скорей… чего бы? что тут есть?… Ах, она умирает!
   И он схватил ее руку, стал на колени, и голова его, как срубленная, упала на руку Машеньки.
   Вошел отец:
   – Что такое?
   Вбежала няня, всплеснула руками и онемела.
   – Машенька! – вскрикнула снова мать.
   – Что такое, душа моя? что с ней? – проговорил отец.
   – Матушка, голубушка ты моя! – завопила няня, бросаясь на постелю к ногам Машеньки.
   Но вот она стала приходить в себя.
   – Спирту!… воды! – проговорил осиплым голосом Иван Данилович… – Выпейте, Марья Ивановна.
   – Не хочу! Я умру! – проговорила измолкшим голосом больная.
   – Иван Данилович, помогите! – вскричала мать, схватив его за руки.
   – Что я теперь сделаю! Завтра поход! – проговорил Иван Данилович.
   Машенька вдруг тяжело задышала, спазматическое рыдание стеснило ей грудь, слезы катились градом.
   – Иван Данилович, что мы будем делать, как вы уедете? – сказала, залившись слезами, и мать.
   – Я не поеду! я хоть в отставку! Мне нельзя оставить Марьи Ивановны, – отвечал Иван Данилович, не помня себя.
   – Марья Ивановна, выпейте воды.
   – Ах, дайте! – произнесла она.
   Хлебнув воды, она схватила руку Ивана Даниловича и, всхлипывая от волнения в груди, проговорила:
   – Не уезжайте, я умру без вас!
   – Не уезжайте, Иван Данилович, – повторила и мать. Отец, стоявший, повеся голову, подле кровати, как будто
   очнулся; заложив руки назад и задумавшись, он прошелся по комнате.
   – Глупо выходить в отставку, – сказал он сам себе. – Послушай, душа моя, – продолжал он, позвав жену, – ну, каким образом Иван Данилович выйдет для нас в отставку?… Он по доброте, пожалуй, на все готов, да чем же мы ему заплатим?
   – Ах, мои батюшки, да что ж делать-то? уморить Машу? Он сам видит, что нельзя ее оставить так.
   – Да чем же мы заплатим-то за это?
   – Чем? Уж он будто такой человек, что будет с нас требовать платы.
   – Хм! Из каких же доходов он бросит службу?
   – Из каких!… Ох уж не люблю, как такие вещи говорят!… Да и до того ли теперь; дочь умирает, а он думает, чем расплачиваться с доктором! Право!
   – Ох, вы!
   Машенька поуспокоилась. Но отец ее все еще продолжал неспокойно ходить по комнате; вызвал потихоньку Ивана Даниловича и, откашлянувшись, сказал ему:
   – Иван Данилович, я вам признательно вперед должен сказать, что мне нечем платить за заботы ваши о Маше.,. Вы же сказали, что готовы и службу оставить, лишь бы не оставить ее без помощи…
   – Нельзя оставить ее в таком положении, – сказал смущенный Иван Данилович.
   – Чем же мы заплатим вам за такую жертву?
   – Мне ничего не надо.
   – Ну, мое дело было сказать.
   На другой день полк выступила Иван Данилович взял на две недели отпуск.
   Он спокоен, и Машенька спокойна, встает уже с постели весела; но время отпуска прошло. Иван Данилович задумался.
   Машенька что-то опять припала.
   Несмотря на материнскую прозорливость, мать ее нисколько не понимала ее болезни. Она думал а, что, слава богу, Машеньке гораздо лучше; но отец, спроста, понял, в чем дело.
   – Иван Данилович, – сказал он ему, – вы подняли Машу из гроба… а мы вам обязаны по гроб… чем заплатить вам за добро!… Маша у нас одно богатство… берите хоть ее, если по сердцу.
   У Ивана Даниловича слезы выступили из глаз от радости, он бросился на шею к отцу.
   В это время вошла мать Машеньки.
   – Душа моя, я говорил тебе, что с Иваном Даниловичем придется расплачиваться за вылечку Маши… он просит многонько… словом, все, что у нас есть за душой.
   Она испугалась.
   – Иван Данилович, – проговорила она, – вы знаете, что мы не имеем состояния, рады отдать вам все, да ведь у нас дочь невеста…
   – Вот то-то и есть, что дочь невеста, – сказал отец.
   – Так вы сами подумайте…
   – Он уж думал об этом.
   – Что думал?
   Иван Данилович, смущенный, безгласный, бросился к руке.
   – Осчастливьте!
   – Господи!
   И так далее. Машенька вспрыгнула от радости три раза: на шею отца, на шею матери и на шею Ивана Даниловича. Денщик Филат надулся: он думал, что вот тебе раз! Пойдет хозяйство! Да какова-то еще!

V

   Женитьба – прекрасная вещь: спросите у всех, которые женились и вышли замуж по душе и живут себе припеваючи в любви и согласии. Но это, говорят, просто счастье: чужая душа, говорят, потемки. Ну, засветите фонарь: друга и посреди белого дня надо искать со свечой.
   Иван Данилович женился. Марья Ивановна, несмотря на страшное впечатление, которое производила на нее шпага, висящая у боку его, вышла за него замуж с условием, чтоб он никогда не обнажал этого убийственного орудия и не ходил на войну.
   – Помилуй, Машенька, чего ты боишься! – говорил ей Иван Данилович, – ведь это больше ничего, как оффиция.
   – Ну, ну, ну, оффиция! Бог с ней! Поставьте ее в угол, Иван Данилович, я боюсь ее.
   – Эх, сударыня-барынька, вот этим только вы изволите быть не хороши, что шпагу не любите, – заметил Филат, который всегда вмешивался в беседу молодых супругов, – сами вы посудите, как же барину быть без шпаги?… Не приходится, сударыня; ведь он не арестованной… Видите ли что…
   – Ну, разговорился, ступай себе! – прервал его Иван Данилович, который, однако же, привык к радушной бесцеремонности Филата.
   – А вот как пошлете за чем, так и пойду. Что ж мне так-то ходить, – отвечал Филат, – на кухне у меня все в исправности; гам я сам за собой хожу; а вот здесь барынька-то еще порядков не знает, так и надо присмотреть, не равно что спросите.
   Ивану Даниловичу надоедает присутствие Филата, а Марья Ивановна рада ему; ей все кажется, как будто опасно оставаться одной с мужчиной.
   – Не гоните его, Иван Данилович, – упрашивает она, когда Иван Данилович скажет: «Ну, ступай, ступай себе!»
   Женившись и отправляясь на новоселье полка, Ивану Даниловичу неудобно было взять с собою женскую прислугу, и потому решили до приезда на место обойтись без нее.
   – Да и зачем, – говорил Иван Данилович, – у меня Филат и кухарка и прачка; вот только разве девка будет нужна одевать Машеньку.
   – Вот какие пустяки! – возражала Машенька, – как будто я сама не могу одеться!
   – Она у меня с малолетства так приучена, что уходов больших за ней не нужно, – прибавляла мать.
   Таким образом молодые супруги и отправились в полк, в сопровождении только одного Филата, а Филат тому и рад; потому что он уже начинал горевать и задумываться: уж как заведутся где, думал он, бабы, так там порядка не ожидай!… это уж такая порода. Удостоверившись же, что все должности остаются при нем, да еще сверх должностей кухарки и прачки возлагается на него должность горничной, – Филат ожил.
   Да что они думают, – бормотал он под нос, – велик труд прислужить барыне? Подать умыться или на шею платочек-то подать? Поди-ко-сь! Нет уж, сударыня-барынька, вы не извольте насчет меня беспокоиться; я видел всю прислугу-то девичью; вот только разве манишечек не разглажу… Не разглажу, так выкатаю, так еще и лучше будет, ей-богу, сударыня.
   – Манишечку я сама разглажу, – говорила Марья Ивановна.
   – Так вот оно и все. А вот что я скажу вам по долгу обязанности. У барина-то теперь вы будете справлять, что я справлял; примерно: чай разливать, вы, сударыня-барынька, взяли на свою ответственность, а не знаете еще, как распоряжаться. Давеча изволили налить и барину в чашку; он и пил, ни слова не сказал вам, верно посовестился сказать на первых порах, что он терпеть не может пить в чашке. Так уж вы извольте ему в стакан наливать. Да и сливок-то простых он не любит, а вы налили ему.
   – Ах, боже мой, – вскричала Марья Ивановна, – что ж ты мне давеча не сказал?
   – Думал, что сам барин скажет, а он, верно, посовестился… Да еще, вот давеча, я побежал за щеткой, а вы подали барину сами мундир; а порядку-то не знаете, мундир-то он надел, а портупею-то вы не подали. Вот я и отвечай; сами слышали, как он прикрикнул: что ж ты, говорит, шпагу подаешь, а портупея-то где? а?
   – Ах, боже мой, я, право, этого не знала.
   – То-то же, сударыня-барынька. Так вы не извольте не за свое дело браться; а я уж свое знаю: слава богу, не какая-нибудь служанка – орешки на уме.
   Таким образом Филат учил свою барыньку порядкам в доме и был так исправен и по части горничной, что не только Иван Данилович, но и Марья Ивановна, приехав на место, забыли о женской прислуге: нет в ней ни малейшей необходимости.
   Так прошел год. Ивану Даниловичу бог дал наследника. Вы подумаете, может быть, что прислуга неизбежно увеличилась? Что завелись на квартире Ивана Даниловича няньки и кормилицы? Нимало! этих должностей Марья Ивановна сама никому не уступила. Она довольствовалась только помощью Ивана Даниловича и Филата. Честолюбие и способность Филата распространялись и на обязанность няньки.
   – Экой труд, – говорил он, – нянчиться с ребенком – да еще как весело-то: агу! Васенька!… вишь какого славного молодца дал нам бог!… Пеленочка-то, сударыня-барынька, немножко мокренька, надо посушить, позвольте-ко я сбегаю посушу перед печкой.