Страница:
Филипп поднял шпагу и подал виконту — Идите, сударь, — сказал молодой человек, — и не делайте больше глупостей.
— Черт возьми! Если я их делаю, я сам за них и расплачиваюсь, — проворчал виконт. — Поди сюда, Шоншон, милая, поди скорее, — обратился он к сестре, соскочившей с подножки кареты и поспешившей к нему на помощь.
— Справедливости ради прошу вас признать, сударыня, — проговорил Филипп, — что не я виноват в случившемся; весьма сожалею, что был вынужден обнажить шпагу в присутствии дамы.
Отвесив поклон, он отошел в сторону.
— Распрягайте лошадей, друг мой, и ведите в конюшню, — приказал Филипп хозяину станции.
Жан погрозил Филиппу кулаком, тот пожал плечами.
— Тройка возвращается! — закричал хозяин. — Куртен! Куртен! Немедленно запрягай их в карету этого господина.
— Хозяин… — попытался возразить кучер.
— Молчи! — перебил его тот. — Не видишь, господин торопится!
Жан продолжал браниться.
— Сударь, сударь! — закричал хозяин. — Не отчаивайтесь! Вот вам лошади!
— Да, — проворчал Дю Барри, — твоим лошадям следовало бы здесь быть на полчаса раньше.
Топнув ногой от отчаяния, он взглянул на раненную навылет руку, которую Шон перевязывала носовым платком.
Вскочив в седло, Филипп отдавал приказания таким тоном, будто ничего не произошло.
— Едем, брат, едем, — проговорила Шон, увлекая Дю Барри к карете.
— А арабский жеребец? — возразил тот. — А, да пусть он идет ко всем чертям! Мне сегодня решительно не везет! Он сел в карету.
— А, прекрасно! — воскликнул он, заметив в углу Жильбера. — Теперь мне и ног не вытянуть!
— Сударь, — отвечал молодой человек, — я очень сожалею, что помешал вам.
— Ну, ну, Жан, — вмешалась мадмуазель Шон, — оставьте в покое нашего юного философа.
— Пусть пересядет на козлы, черт побери! Краска бросилась Жильберу в лицо.
— Я вам не лакей, чтобы сидеть на козлах, — обиделся он.
— Вы только посмотрите на него! — усмехнулся Жан.
— Прикажите мне выйти, и я выйду.
— Да выходите, тысяча чертей! — вспылил Дю Барри.
— Да нет, сядьте напротив меня, — вмешалась Шон, удерживая молодого человека за руку. — Так вы не будете мешать моему брату.
Она шепнула на ухо виконту:
— Он знает человека, который только поранил вас. В глазах виконта промелькнула радость.
— Прекрасно! В таком случае пусть остается. Как имя того господина?
— Филипп де Таверне.
В эту минуту молодой офицер проходил как раз рядом с каретой.
— А, это опять вы, молодой человек! — вскричал Жан. — Сейчас вы торжествуете, но придет и мое время!
— Как вам будет угодно, сударь, — спокойно отвечал Филипп.
— Да, да, господин Филипп де Таверне! — продолжал Жан, пытаясь уловить смущение в лице молодого человека, не ожидавшего услышать свое имя.
Филипп в самом деле поднял голову с удивлением, к которому примешивалось некоторое беспокойство. Но он тут же овладел собой и, с необычайной грациозностью обнажив голову, произнес:
— Счастливого пути, господин Жан Дю Барри! Карета рванулась с места.
— Тысяча чертей! — поморщившись, проворчал виконт. — Если бы ты знала, как я страдаю, дорогая Шон!
— На первой же станции мы потребуем врача, а молодой человек наконец пообедает, — отвечала Шон.
— Ты права, — заметил Жан, — мы не обедали. А у меня боль заглушает голод, но я умираю от жажды.
— Не хотите ли стакан вина?
— Конечно, хочу, давай скорее.
— Сударь! — вмешался Жильбер. — Позволительно ли мне будет заметить…
— Сделайте одолжение.
— Дело в том, что в вашем положении лучше отказаться от вина.
— Вы это серьезно? Он обернулся к Шон.
— Так твой философ еще и врач?
— Нет, сударь, я не врач. Я надеюсь когда-нибудь им стать, буде на то воля Божия, — отвечал Жильбер. — Просто мне приходилось читать в одном справочнике для военных, что в первую очередь раненому запрещено давать воду, вино, кофе.
— Ну, раз вы читали, не будем больше об этом говорить.
— Господин виконт! Не могли бы вы дать мне свой платок? Я смочил бы его вон в том роднике, вы бы обернули руку платком и испытали огромное облегчение.
— Пожалуйста, друг мой, — сказала Шон. — Кучер, остановите! — приказала она.
Жильбер остановил лошадей. Жильбер поспешил к небольшой речушке, чтобы намочить платок виконта.
— Этот юноша не даст нам переговорить! — заметил Дю Барри.
— Мы можем разговаривать на диалекте, — предложила Шон.
— Я сгораю от желания приказать кучеру трогать, бросив его здесь вместе с моим платком.
— Вы не правы, он может быть нам полезен.
— Каким образом?
— Я от него уже получила весьма и весьма важные сведения.
— О ком?
— О принцессе. А совсем недавно, при вас, он сообщил нам имя вашего противника.
— Хорошо, пусть остается.
В эту минуту появился Жильбер, держа в руках платок, смоченный ледяной водой.
Как и предсказывал Жильбер, от одного прикосновения платка к руке виконту стало гораздо легче.
— Он прав, я чувствую себя лучше, — признался он. — Ну что же, давайте поговорим.
Жильбер прикрыл глаза и насторожился, однако ожидания его обманули. На приглашение брата Шон отвечала на звучном диалекте, который не воспринимало ухо парижанина: оно не различает в провансальском наречии ничего, кроме раскатистых согласных и мелодичных гласных.
Несмотря на самообладание, Жильбер не смог скрыть досады, что не ускользнуло от мадмуазель Шон. Чтобы хотя отчасти его утешить, она мило ему улыбнулась.
Улыбка дала Жильберу понять, что им дорожили. В самом деле, он, земляной червь, касался руки виконта, которого сам король осыпал милостями.
Ах, если бы Андре видела его в этой чудесной карете!
Он преисполнился гордости.
О Николь он и думать забыл.
Брат с сестрой продолжали беседовать на непонятном диалекте.
— Прекрасно! — неожиданно вскричал виконт, выглянув из кареты и обернувшись.
— Что именно? — спросила Шон.
— Нас догоняет арабский жеребец!
— Какой еще арабский жеребец?
— Тот самый, которое я собирался купить.
— Взгляни-ка, — сказала Шон, — это скачет женщина. Ах, какое восхитительное создание!
— О ком вы говорите, о даме или о коне?
— О даме.
— Окликните ее, Шон. Может быть, она вас не испугается. Я готов предложить тысячу пистолей за коня.
— А за даму? — со смехом спросила Шон.
— Боюсь, мне пришлось бы разориться… Так позовите же ее!
— Сударыня! — крикнула Шон. — Сударыня! Однако молодая черноглазая женщина, завернутая в белый плащ, в серой шляпе с длинным плюмажем, промелькнула стрелой, обогнав карету. Она прокричала на скаку:
— Avanti! Djerid, Avanti!
— Она итальянка, — проговорил виконт. — Черт побери, до чего хороша! Если бы мне не было так больно, я бы выпрыгнул из кареты и побежал за ней.
— Я ее знаю, — сказал Жильбер.
— Ах, вот как? Наш деревенский философ — ходячий альманах! Он что же, со всеми знаком?
— Как ее зовут? — спросила Шон.
— Лоренца.
— Кто она?
— Подруга колдуна.
— Какого колдуна?
— Барона Джузеппе де Бальзамо. Брат и сестра переглянулись. Казалось, сестра спрашивала:
«Не права ли я была, оставив его?»
«Разумеется, права!» — казалось, отвечал ей брат.
Глава 23. УТРО ГРАФИНИ ДЮ БАРРИ
— Черт возьми! Если я их делаю, я сам за них и расплачиваюсь, — проворчал виконт. — Поди сюда, Шоншон, милая, поди скорее, — обратился он к сестре, соскочившей с подножки кареты и поспешившей к нему на помощь.
— Справедливости ради прошу вас признать, сударыня, — проговорил Филипп, — что не я виноват в случившемся; весьма сожалею, что был вынужден обнажить шпагу в присутствии дамы.
Отвесив поклон, он отошел в сторону.
— Распрягайте лошадей, друг мой, и ведите в конюшню, — приказал Филипп хозяину станции.
Жан погрозил Филиппу кулаком, тот пожал плечами.
— Тройка возвращается! — закричал хозяин. — Куртен! Куртен! Немедленно запрягай их в карету этого господина.
— Хозяин… — попытался возразить кучер.
— Молчи! — перебил его тот. — Не видишь, господин торопится!
Жан продолжал браниться.
— Сударь, сударь! — закричал хозяин. — Не отчаивайтесь! Вот вам лошади!
— Да, — проворчал Дю Барри, — твоим лошадям следовало бы здесь быть на полчаса раньше.
Топнув ногой от отчаяния, он взглянул на раненную навылет руку, которую Шон перевязывала носовым платком.
Вскочив в седло, Филипп отдавал приказания таким тоном, будто ничего не произошло.
— Едем, брат, едем, — проговорила Шон, увлекая Дю Барри к карете.
— А арабский жеребец? — возразил тот. — А, да пусть он идет ко всем чертям! Мне сегодня решительно не везет! Он сел в карету.
— А, прекрасно! — воскликнул он, заметив в углу Жильбера. — Теперь мне и ног не вытянуть!
— Сударь, — отвечал молодой человек, — я очень сожалею, что помешал вам.
— Ну, ну, Жан, — вмешалась мадмуазель Шон, — оставьте в покое нашего юного философа.
— Пусть пересядет на козлы, черт побери! Краска бросилась Жильберу в лицо.
— Я вам не лакей, чтобы сидеть на козлах, — обиделся он.
— Вы только посмотрите на него! — усмехнулся Жан.
— Прикажите мне выйти, и я выйду.
— Да выходите, тысяча чертей! — вспылил Дю Барри.
— Да нет, сядьте напротив меня, — вмешалась Шон, удерживая молодого человека за руку. — Так вы не будете мешать моему брату.
Она шепнула на ухо виконту:
— Он знает человека, который только поранил вас. В глазах виконта промелькнула радость.
— Прекрасно! В таком случае пусть остается. Как имя того господина?
— Филипп де Таверне.
В эту минуту молодой офицер проходил как раз рядом с каретой.
— А, это опять вы, молодой человек! — вскричал Жан. — Сейчас вы торжествуете, но придет и мое время!
— Как вам будет угодно, сударь, — спокойно отвечал Филипп.
— Да, да, господин Филипп де Таверне! — продолжал Жан, пытаясь уловить смущение в лице молодого человека, не ожидавшего услышать свое имя.
Филипп в самом деле поднял голову с удивлением, к которому примешивалось некоторое беспокойство. Но он тут же овладел собой и, с необычайной грациозностью обнажив голову, произнес:
— Счастливого пути, господин Жан Дю Барри! Карета рванулась с места.
— Тысяча чертей! — поморщившись, проворчал виконт. — Если бы ты знала, как я страдаю, дорогая Шон!
— На первой же станции мы потребуем врача, а молодой человек наконец пообедает, — отвечала Шон.
— Ты права, — заметил Жан, — мы не обедали. А у меня боль заглушает голод, но я умираю от жажды.
— Не хотите ли стакан вина?
— Конечно, хочу, давай скорее.
— Сударь! — вмешался Жильбер. — Позволительно ли мне будет заметить…
— Сделайте одолжение.
— Дело в том, что в вашем положении лучше отказаться от вина.
— Вы это серьезно? Он обернулся к Шон.
— Так твой философ еще и врач?
— Нет, сударь, я не врач. Я надеюсь когда-нибудь им стать, буде на то воля Божия, — отвечал Жильбер. — Просто мне приходилось читать в одном справочнике для военных, что в первую очередь раненому запрещено давать воду, вино, кофе.
— Ну, раз вы читали, не будем больше об этом говорить.
— Господин виконт! Не могли бы вы дать мне свой платок? Я смочил бы его вон в том роднике, вы бы обернули руку платком и испытали огромное облегчение.
— Пожалуйста, друг мой, — сказала Шон. — Кучер, остановите! — приказала она.
Жильбер остановил лошадей. Жильбер поспешил к небольшой речушке, чтобы намочить платок виконта.
— Этот юноша не даст нам переговорить! — заметил Дю Барри.
— Мы можем разговаривать на диалекте, — предложила Шон.
— Я сгораю от желания приказать кучеру трогать, бросив его здесь вместе с моим платком.
— Вы не правы, он может быть нам полезен.
— Каким образом?
— Я от него уже получила весьма и весьма важные сведения.
— О ком?
— О принцессе. А совсем недавно, при вас, он сообщил нам имя вашего противника.
— Хорошо, пусть остается.
В эту минуту появился Жильбер, держа в руках платок, смоченный ледяной водой.
Как и предсказывал Жильбер, от одного прикосновения платка к руке виконту стало гораздо легче.
— Он прав, я чувствую себя лучше, — признался он. — Ну что же, давайте поговорим.
Жильбер прикрыл глаза и насторожился, однако ожидания его обманули. На приглашение брата Шон отвечала на звучном диалекте, который не воспринимало ухо парижанина: оно не различает в провансальском наречии ничего, кроме раскатистых согласных и мелодичных гласных.
Несмотря на самообладание, Жильбер не смог скрыть досады, что не ускользнуло от мадмуазель Шон. Чтобы хотя отчасти его утешить, она мило ему улыбнулась.
Улыбка дала Жильберу понять, что им дорожили. В самом деле, он, земляной червь, касался руки виконта, которого сам король осыпал милостями.
Ах, если бы Андре видела его в этой чудесной карете!
Он преисполнился гордости.
О Николь он и думать забыл.
Брат с сестрой продолжали беседовать на непонятном диалекте.
— Прекрасно! — неожиданно вскричал виконт, выглянув из кареты и обернувшись.
— Что именно? — спросила Шон.
— Нас догоняет арабский жеребец!
— Какой еще арабский жеребец?
— Тот самый, которое я собирался купить.
— Взгляни-ка, — сказала Шон, — это скачет женщина. Ах, какое восхитительное создание!
— О ком вы говорите, о даме или о коне?
— О даме.
— Окликните ее, Шон. Может быть, она вас не испугается. Я готов предложить тысячу пистолей за коня.
— А за даму? — со смехом спросила Шон.
— Боюсь, мне пришлось бы разориться… Так позовите же ее!
— Сударыня! — крикнула Шон. — Сударыня! Однако молодая черноглазая женщина, завернутая в белый плащ, в серой шляпе с длинным плюмажем, промелькнула стрелой, обогнав карету. Она прокричала на скаку:
— Avanti! Djerid, Avanti!
— Она итальянка, — проговорил виконт. — Черт побери, до чего хороша! Если бы мне не было так больно, я бы выпрыгнул из кареты и побежал за ней.
— Я ее знаю, — сказал Жильбер.
— Ах, вот как? Наш деревенский философ — ходячий альманах! Он что же, со всеми знаком?
— Как ее зовут? — спросила Шон.
— Лоренца.
— Кто она?
— Подруга колдуна.
— Какого колдуна?
— Барона Джузеппе де Бальзамо. Брат и сестра переглянулись. Казалось, сестра спрашивала:
«Не права ли я была, оставив его?»
«Разумеется, права!» — казалось, отвечал ей брат.
Глава 23. УТРО ГРАФИНИ ДЮ БАРРИ
Теперь предлагаем читателям покинуть мадмуазель Шон и виконта Жана, торопящихся на почтовую станцию по Шалонской дороге: мы приглашаем вас посетить другое лицо из той же семьи.
В бывших апартаментах г-жи Аделаиды ее отец Людовик XV поселил графиню Дю Барри, которая вот уже около года была его любовницей. Он следил за тем, каков будет результат этого своеобразного государственного переворота, как отнесется к этому двор.
Благодаря своим непринужденным манерам, жизнерадостному характеру, неистощимой бодрости, шумным фантазиям фаворитка короля превратила когда-то безмолвный замок в стремительный водоворот, она оставила при себе лишь тех обитателей замка, кто принимал участие в общем веселье.
Из ее несомненно ограниченных апартаментов — учитывая силу власти занимавшей их особы — ежеминутно следовали либо приказания о празднествах, либо сигнал к увеселительному зрелищу.
Самым удивительным в этой части дворца было, пожалуй, то, что с раннего утра, то есть с девяти часов, по великолепной лестнице уже подымалась блестящая толпа увешанных брильянтами визитеров, которые потом смиренно устраивались в полной изящных безделушек приемной. Избранные с нетерпением ожидали появления из святилища своего божества.
На следующий день после описанных нами событий в деревушке Ла Шоссе, около девяти часов утра, то есть в час священный, Жанна де Вобернье поднялась с постели, накинув на плечи пеньюар из расшитого муслина, сквозь прозрачное кружево которого проглядывали округлые ножки и белоснежные руки. Жанна де Вобернье, затем мадмуазель Ланж, наконец графиня Дю Барри по милости ее бывшего покровителя г-на Жана Дю Барри, была — нет, не подобна Венере — разумеется, прекраснее, чем Венера на вкус мужчины, отдающего предпочтение естеству перед выдумкой. У нее были восхитительные волнистые светло-каштановые волосы, белоснежная атласная кожа с голубыми прожилками, томные лукавые глаза и изящно очерченные капризные коралловые губы, за которыми прятались жемчужные зубки; повсюду были ямочки: на щечках, подбородке, пальчиках. Стройностью стана она могла бы соперничать с Венерой Милосской. Она была в меру полная, и ее соблазнительная полнота великолепно сочеталась с безупречной гибкостью всего тела. Все эти прелести г-жи Дю Барри оказывались доступны взглядам избранных, присутствовавших при ее пробуждении. Людовик XV, ее ночной избранник, не упускал случая вместе с другими приближенными полюбоваться этим зрелищем, следуя пословице, которая рекомендует старикам подбирать крохи, падающие со стола жизни.
Уже несколько минут фаворитка не спала. В восемь часов она позвонила и приказала впустить в комнату свет, ее первого любовника, но не сразу, а сначала сквозь плотные шторы, затем — сквозь вуаль. Солнце в тот день было ослепительным; ворвавшись в комнату, оно вспомнило о своих былых приключениях и принялось ласкать своими лучами прелестную нимфу. Она же, вместо того чтобы, подобно Дафнии, избегавшей любви богов, уклониться от его ласк, напротив, отдавалась им со всей беззаветностью. Ее сверкавшие, словно темные рубины, глаза не припухли после сна, в них нельзя было заметить ни малейшего беспокойства, она с улыбкой разглядывала свое лицо в ручном зеркальце, отделанном золотом и жемчугом. Ее гибкое тело, о котором мы попытались дать читателю некоторое представление, легко поднялось с постели, в которой оно до той минуты покоилось, убаюканное легкими сновидениями; и вот уже фаворитка коснулась ковра из горностая ножкой, которая могла бы сравниться разве что с ножкой Золушки. Две проворные руки держали наготове туфельки, даже одна из них могла бы озолотить лесника из тех мест, откуда была родом Жанна, если бы ему удалось такую туфельку отыскать.
Пока красавица потягивалась, пробуждаясь от сна, ей накинули на плечи широкую накидку из малинских кружев, затем служанка занялась ее полными ножками, сбросившими на минутку туфельки, чтобы позволить камеристке надеть чулки розового шелка, столь тонкие и прозрачные, что они совершенно сливались с ее ножками.
— От Шон нет новостей? — спросила она камеристку.
— Нет, ваше сиятельство, — отвечала та, — А от виконта Жана?
— Тоже ничего.
— Может быть, Биши получала от них известия?
— Утром я посылала человека к вашей сестре, ваше сиятельство.
— Ну и что же, не было писем?
— Нет, писем не было.
— Ах, до чего утомительно ожидание! — произнесла графиня с очаровательной гримасой — Неужели нельзя придумать никакого средства сообщения, которое позволяло бы в один миг связать людей, находящихся друг от Друга на расстоянии в сто миль? Да-а, жаль мне того, кто попадет сегодня под руку! Много ли народу в приемной?
— И вы, ваше сиятельство, еще спрашиваете!
— Ну, конечно! Послушайте, Доре: принцесса скоро будет здесь, было бы неудивительно, если бы меня покинули ради солнца, рядом с которым я всего лишь бледная звездочка. Итак, кто у нас сегодня?
— Господин д'Эгийон, принц де Субиз, господин де Сартин, президент Монеу.
— А герцог де Ришелье?
— Еще не появлялся.
— Ни сегодня, ни вчера! Я же вам говорила, Доре: боится себя скомпрометировать. Пошлите человека в особняк де Гановер справиться о здоровье герцога.
— Слушаюсь, ваше сиятельство. Ваше сиятельство примет всех сразу или даст аудиенцию каждому в отдельности?
— Я хочу поговорить с господином де Сартином, пригласите его одного.
Едва камеристка успела передать приказание графини выездному лакею, который ожидал в коридоре, ведущем из приемной в комнату графини, как в спальню явился начальник полиции, одетый в черное; он смягчил строгое выражение серых глаз и поджатых тонких губ любезнейшей улыбкой.
— Здравствуйте, недруг мой! — произнесла, не глядя на него, графиня, — она видела его в своем зеркальце.
— Я — ваш недруг?
— Да, именно вы. Весь мир делится для меня на два лагеря: друзей и врагов. Я не считаю равнодушных, точнее, я отношу их к врагам.
— Вы правы, ваше сиятельство Скажите же, каким образом, несмотря на мою хорошо вам известную преданность, я оказался причисленным к лагерю ваших недругов?
— Вы позволили опубликовать, распространить, передать королю несметное количество направленных против меня стишков, памфлетов, пасквилей. Это жестоко! Это отвратительно! Это неумно!
— Ваше сиятельство! Да ведь я же не могу отвечать…
— Напротив, вы несете за это ответственность, потому что знаете, кто это ничтожество, которое всем этим занимается.
— Ваше сиятельство! Если бы это было делом рук одного человека, нам даже не стоило бы упрятывать его в Бастилию, потому что он умер бы своей смертью под тяжестью своих творений.
— Ах, как вы любезны!
— Если бы я был вашим врагом, ваше сиятельство, я бы вам этого не сказал.
— Вы правы, не будем больше об этом говорить. Итак, решено: отныне мы с вами друзья, и мне это очень приятно. Однако меня кое-что беспокоит.
— Что же именно, ваше сиятельство?
— То, что вы находитесь в прекрасных отношениях с Шуазелями.
— Ваше сиятельство! Господин де Шуазель — премьер-министр, он отдает приказания — я их исполняю.
— Значит ли это, что если господин де Шуазель прикажет меня преследовать, мучить, терзать, вы не станете мешать моим мучителям? Благодарю вас.
— Прошу вас припомнить, — проговорил г-н де Сартин непринужденно севший в кресло и не вызвавший этим гнева фаворитки, потому что она много позволяла самому осведомленному во Франции человеку, — что я для вас сделал третьего дня?
— Вы предупредили меня о гонце, отправленном из Шантелу с целью ускорить прибытие принцессы.
— Мог бы это сделать для вас недруг?
— А в деле представления ко двору, которое, как вы знаете, так много значит для моего самолюбия, что вы для меня сделали?
— Все, что в моих силах.
— Господин де Сартин! Вы недостаточно откровенны.
— Вы ко мне несправедливы.
— Кто ради вас отыскал в неприметной таверне менее чем за два часа виконта Жана, которого вам необходимо было срочно послать не знаю — куда? Вернее, я-то знаю!
— Я бы скорее согласилась лишиться своего зятя, — со смехом отвечала г-жа Дю Барри, — ведь он — приверженец французской королевской семьи.
— Ну, так это же все-таки немалые услуги…
— Да, трехдневной давности. А вот сделали ли вы хоть что-нибудь для меня вчера, например?
— Вчера, ваше сиятельство?
— Вы напрасно напрягаете память: вчера вы любезничали с другими.
— Я вас не понимаю, ваше сиятельство.
— Зато я понимаю! Ну, отвечайте: что вы делали вчера?
— Утром или вечером?
— Начинайте с утра.
— Утром я по обыкновению работал.
— До которого часа?
— До десяти.
— А дальше?
— Я послал приглашение к ужину одному из своих лионских друзей, который утверждал, что приедет в Париж не замеченным мной, однако один из моих слуг ожидал его у заставы.
— А после ужина?
— Я отправил начальнику охраны его величества императора Австрии адрес отъявленного вора, которого ему никак не удавалось схватить.
— И где же он оказался?
— В Вене.
— Так вы занимаетесь розысками не только в Париже, но и за границей ?
— Да, от нечего делать.
— Запомню. Ну, а после того, как отправили почту, чем вы занимались?
— Я был в Опере.
— Ходили навестить малышку Гимар? Бедный Субиз!
— Совсем не за этим: мне необходимо было арестовать знаменитого карманника, которого я до сих пор не трогал, потому что он промышлял среди богатых откупщиков; однако он имел неосторожность срезать пару кошельков у известных вельмож.
— Мне кажется, вы едва не допустили неловкость, господин лейтенант. Ну, а после Оперы?
— После Оперы?
— Да, я задаю нескромный вопрос, не так ли?
— Да нет, после Оперы… Погодите, дайте припомнить…
— Ага! Похоже, вам начинает изменять память.
— Напротив! После Оперы… Вспомнил!
— Прекрасно.
— Я спустился, вернее, поднялся к одной даме в карету и сам отвез ее в Фор-л'Эвек.
— В ее карете?
— Нет, в фиакре.
— А что потом?
— Как, что потом? Вот и все.
— Нет, не все.
— Я опять сел в фиакр.
— И кого вы там увидали?
Господин де Сартин покраснел.
— Ах! — воскликнула графиня, хлопая в ладоши. — Мне вдалось заставить покраснеть начальника полиции!
— Ваше сиятельство… — пролепетал г-н де Сартин.
— Что ж, тогда я вам скажу, кто был в фиакре, — продолжала фаворитка, — герцогиня де Граммон.
— Герцогиня де Граммон? — переспросил начальник полиции.
— Да, герцогиня де Граммон, умолявшая вас провести ее в королевские апартаменты.
— Право, — вскричал г-н де Сартин, заметавшись в кресле, — я готов передать вам свой портфель: оказывается, не я занимаюсь полицейскими расследованиями, а вы!
— В самом деле, господин де Сартин, как видите, я тоже веду расследование: берегитесь!.. Да, да! Герцогиня де Граммон в фиакре, в полночь, наедине с господином начальником полиции, да еще принимая во внимание, что лошади идут шагом! Знаете ли, что я приказала сделать, как только мне стало об этом известно?
— Нет, но я трепещу. К счастью, было уже очень поздно.
— Это не имеет значения: ночь — прекрасная пора для мести.
— Так что же вы предприняли?
— То же, что моя тайная полиция: ведь и в моем распоряжении есть ужасные писаки, грязные, как старые лохмотья, и голодные, как бездомные псы.
— Вы их плохо кормите?
— Я их совсем не кормлю. Если они растолстеют, они станут столь же глупыми, как господин де Субиз; как известно, жир убивает желчь.
— Продолжайте, вы заставляете меня трепетать.
— Я вспомнила о тех гадостях, которые вы спускаете с рук Шуазелю и которые направлены против меня. Меня это задело, и я предложила своим Аполлонам следующую программу.
Во-первых, переодетый прокурором г-н де Сартин, посещающий на пятом этаже одного дома на улице Ларбр-Сек юную особу, которой он не стыдится пересказывать сотни три грязных книжонок; это бывает третьего числа каждого месяца.
— Ваше сиятельство! Вы собираетесь очернить благородное дело.
— Подобные дела очернить невозможно. Во-вторых, переодетый его преподобием господин де Сартин, проникающий в монастырь Кармелиток на улице Святого Антуана.
— Я должен был передать святым сестрам новости с Востока.
— Ближнего или Дальнего? В-третьих, переодетый лейтенантом полиции господин де Сартин, разъезжающий по ночным улицам в фиакре наедине с герцогиней де Граммон.
— Ах, ваше сиятельство! — не на шутку испугался господин де Сартин. — Неужели вы готовы подорвать уважение к моему учреждению?
— Вы ведь закрываете глаза, когда подрывается уважение ко мне! — рассмеялась графиня. — Впрочем, погодите.
— Я жду, ваше сиятельство.
— Мои шалопаи уже взялись за дело и сочинили, как сочиняют ученики коллежа в изложениях, в переводах, с преувеличениями, и я получила утром уже готовые эпиграмму, куплет и водевиль.
— О Боже!
— Все три сочинения отвратительны. Я угощу ими сегодня короля, а также предложу его вниманию новый Pater noster
который вы распространяете против него, помните:
«Отец наш Версальский, пусть позор падет на Ваше имя, как оно того заслуживает; Ваш трон расшатан. Вы больше не способны выражать на земле Божью волю; верните нам хлеб наш насущный, съеденный Вашими фаворитками; простите своему парламенту, как мы прощаем Вашим министрам, которые его продали. Не поддавайтесь искушениям графини Дю Барри и освободитесь от Вашего чертового канцлера.
Аминь!»
— Где вы это нашли? — спросил г-н де Сартин, — со вздохом складывая руки.
— О Господи! Да разве мне нужно искать? Мне любезно присылают каждый день лучшее из произведений такого рода. Я отдаю вам должное за эти регулярные посылки.
— Ваше сиятельство!..
— Итак, в ответ вы получите завтра упомянутые мной эпиграмму, куплет и водевиль.
— Почему бы вам не передать мне их сейчас?
— Потому что мне еще нужно время для того, чтобы их размножить. Уже стало привычным, что полиция узнает в последнюю очередь о происходящем, не так ли? Нет, правда, это вас развлечет! Утром я сама над ними смеялась чуть не целый час. А король смеялся до слез и даже заболел от смеха. Вот почему он запаздывает.
— Я пропал! — вскричал г-н де Сартин, обхватив руками голову в парике.
— Нет, еще не все потеряно, вас высмеяли — только и всего. Разве я погибла после «Прекрасной бурбонки», а? Нет, я в бешенстве, только и всего. Теперь я хочу заставить беситься других. Ах, до чего хороши стишки! Я была так довольна, что приказала подать моим графоманам белого вина: должно быть, сейчас они уже мертвецки пьяны.
— Ах, графиня, графиня!
— Я вам сейчас прочту эпиграмму.
— Помилуйте!..
О Франция! Ужель твоя судьба — Служанкой быть у похотливой шлюхи?!
— А, нет, я ошиблась: эту эпиграмму вы пустили против меня. Их так много, что я путаюсь. Погодите-ка, вот она:
Чудную вывеску, друзья, вы б не забыли:
Воспитанник Луки по просьбе лекарей Фигурки в полный рост смог поместить в бутыли — Бонн, Мопу, Тере во всей красе своей.
При них Сартин. Слова на сигнатуре были:
«Смесь четырех воров» — Тот, кто ворует, пей!
— О жестокое сердце, вы будите во мне тигра!
— Теперь перейдем к куплету, он написан от лица герцогини де Граммон;
Подойди поближе, страж порядка!
Хороша я и целую сладко.
Убедись-ка сам, чтобы украдкой Рассказать об этом королю…
— Ваше сиятельство! Ваше сиятельство! — вскричал разгневанный г-н Сартин.
— Успокойтесь, — проговорила графиня, — отпечатано пока всего десять тысяч экземпляров. А теперь вас ждет водевиль.
— Так в вашем распоряжении печатный станок?
— Что за вопрос! Разве у господина де Шуазеля его нет?
— Пусть поостережется ваш печатник!
— Ну, ну, попытайтесь: свидетельство оформлено на мое имя.
— Это отвратительно! И король смеется над всеми этими гнусностями?
— Еще бы! Он сам находит рифмы, когда затрудняются мои пауки.
— Вам хорошо известно, что я ваш верный слуга, а вы так ко мне относитесь!
— Мне известно, что вы меня предаете, а графиня Шуазель жаждет моего падения.
— Ваше сиятельство! Она захватила меня врасплох, клянусь вам!
— Так вы признаете? — Вынужден признать.
— Почему же вы меня не предупредили?
— Я за этим как раз и пришел.
— Я вам не верю.
— Слово чести!
— Я тоже могу поклясться.
— Пощадите! — проговорил начальник полиции, опускаясь на колени.
— Мило!
— Именем Бога заклинаю вас пощадить меня, графиня!
— Как вы испугались сомнительных стишков, вы — такой человек, министр!
— Ах, если бы я только этого боялся!
— А вы не думали, что меня, женщину, такая песенка может лишить сна?
— Вы — королева.
— Да, королева, не представленная ко двору.
— Клянусь вам, ваше сиятельство, что я никогда не причинял вам зла.
— Нет, но вы не мешали делать его другим.
— Если я перед вами и виноват, то в очень малой степени.
— Хотелось бы в это верить.
— Так поверьте!
— Речь идет о том, чтобы не просто не делать зла, а совершать добро.
— Помогите мне, мне это никак не удается.
— Вы на моей стороне, да или нет?
— Да.
— Простирается ли ваша преданность до того, чтобы поддержать мое представление ко двору?
— Да вы сами ставите этому препоны.
— Подумайте хорошенько! Мой печатный станок наготове, он работает днем и ночью; через двадцать четыре часа мои писаки проголодаются, а когда они голодны, они имеют обыкновение больно кусаться.
— Я готов стать послушным. Чего вы желаете?
— Чтобы мои начинания не встречали препятствий.
— За себя я ручаюсь!
— Какая глупость! — топнув ножкой, вскричала графиня. — Попахивает Грецией и Карфагеном, а еще нечистой совестью.
— Графиня!.»
— Я этих слов не принимаю: это отговорка. Предполагается, что вы ничего не будете делать, в то время как господин де Шуазель будет действовать. Я не этого желаю, слышите? Все или ничего. Выдайте мне Шуазелей связанными по рукам и ногам, бессильными, разоренными. В противном случае я вас уничтожу, я свяжу по рукам и ногам вас, я разорю вас. Берегитесь: куплет будет не единственным моим оружием, предупреждаю вас.
В бывших апартаментах г-жи Аделаиды ее отец Людовик XV поселил графиню Дю Барри, которая вот уже около года была его любовницей. Он следил за тем, каков будет результат этого своеобразного государственного переворота, как отнесется к этому двор.
Благодаря своим непринужденным манерам, жизнерадостному характеру, неистощимой бодрости, шумным фантазиям фаворитка короля превратила когда-то безмолвный замок в стремительный водоворот, она оставила при себе лишь тех обитателей замка, кто принимал участие в общем веселье.
Из ее несомненно ограниченных апартаментов — учитывая силу власти занимавшей их особы — ежеминутно следовали либо приказания о празднествах, либо сигнал к увеселительному зрелищу.
Самым удивительным в этой части дворца было, пожалуй, то, что с раннего утра, то есть с девяти часов, по великолепной лестнице уже подымалась блестящая толпа увешанных брильянтами визитеров, которые потом смиренно устраивались в полной изящных безделушек приемной. Избранные с нетерпением ожидали появления из святилища своего божества.
На следующий день после описанных нами событий в деревушке Ла Шоссе, около девяти часов утра, то есть в час священный, Жанна де Вобернье поднялась с постели, накинув на плечи пеньюар из расшитого муслина, сквозь прозрачное кружево которого проглядывали округлые ножки и белоснежные руки. Жанна де Вобернье, затем мадмуазель Ланж, наконец графиня Дю Барри по милости ее бывшего покровителя г-на Жана Дю Барри, была — нет, не подобна Венере — разумеется, прекраснее, чем Венера на вкус мужчины, отдающего предпочтение естеству перед выдумкой. У нее были восхитительные волнистые светло-каштановые волосы, белоснежная атласная кожа с голубыми прожилками, томные лукавые глаза и изящно очерченные капризные коралловые губы, за которыми прятались жемчужные зубки; повсюду были ямочки: на щечках, подбородке, пальчиках. Стройностью стана она могла бы соперничать с Венерой Милосской. Она была в меру полная, и ее соблазнительная полнота великолепно сочеталась с безупречной гибкостью всего тела. Все эти прелести г-жи Дю Барри оказывались доступны взглядам избранных, присутствовавших при ее пробуждении. Людовик XV, ее ночной избранник, не упускал случая вместе с другими приближенными полюбоваться этим зрелищем, следуя пословице, которая рекомендует старикам подбирать крохи, падающие со стола жизни.
Уже несколько минут фаворитка не спала. В восемь часов она позвонила и приказала впустить в комнату свет, ее первого любовника, но не сразу, а сначала сквозь плотные шторы, затем — сквозь вуаль. Солнце в тот день было ослепительным; ворвавшись в комнату, оно вспомнило о своих былых приключениях и принялось ласкать своими лучами прелестную нимфу. Она же, вместо того чтобы, подобно Дафнии, избегавшей любви богов, уклониться от его ласк, напротив, отдавалась им со всей беззаветностью. Ее сверкавшие, словно темные рубины, глаза не припухли после сна, в них нельзя было заметить ни малейшего беспокойства, она с улыбкой разглядывала свое лицо в ручном зеркальце, отделанном золотом и жемчугом. Ее гибкое тело, о котором мы попытались дать читателю некоторое представление, легко поднялось с постели, в которой оно до той минуты покоилось, убаюканное легкими сновидениями; и вот уже фаворитка коснулась ковра из горностая ножкой, которая могла бы сравниться разве что с ножкой Золушки. Две проворные руки держали наготове туфельки, даже одна из них могла бы озолотить лесника из тех мест, откуда была родом Жанна, если бы ему удалось такую туфельку отыскать.
Пока красавица потягивалась, пробуждаясь от сна, ей накинули на плечи широкую накидку из малинских кружев, затем служанка занялась ее полными ножками, сбросившими на минутку туфельки, чтобы позволить камеристке надеть чулки розового шелка, столь тонкие и прозрачные, что они совершенно сливались с ее ножками.
— От Шон нет новостей? — спросила она камеристку.
— Нет, ваше сиятельство, — отвечала та, — А от виконта Жана?
— Тоже ничего.
— Может быть, Биши получала от них известия?
— Утром я посылала человека к вашей сестре, ваше сиятельство.
— Ну и что же, не было писем?
— Нет, писем не было.
— Ах, до чего утомительно ожидание! — произнесла графиня с очаровательной гримасой — Неужели нельзя придумать никакого средства сообщения, которое позволяло бы в один миг связать людей, находящихся друг от Друга на расстоянии в сто миль? Да-а, жаль мне того, кто попадет сегодня под руку! Много ли народу в приемной?
— И вы, ваше сиятельство, еще спрашиваете!
— Ну, конечно! Послушайте, Доре: принцесса скоро будет здесь, было бы неудивительно, если бы меня покинули ради солнца, рядом с которым я всего лишь бледная звездочка. Итак, кто у нас сегодня?
— Господин д'Эгийон, принц де Субиз, господин де Сартин, президент Монеу.
— А герцог де Ришелье?
— Еще не появлялся.
— Ни сегодня, ни вчера! Я же вам говорила, Доре: боится себя скомпрометировать. Пошлите человека в особняк де Гановер справиться о здоровье герцога.
— Слушаюсь, ваше сиятельство. Ваше сиятельство примет всех сразу или даст аудиенцию каждому в отдельности?
— Я хочу поговорить с господином де Сартином, пригласите его одного.
Едва камеристка успела передать приказание графини выездному лакею, который ожидал в коридоре, ведущем из приемной в комнату графини, как в спальню явился начальник полиции, одетый в черное; он смягчил строгое выражение серых глаз и поджатых тонких губ любезнейшей улыбкой.
— Здравствуйте, недруг мой! — произнесла, не глядя на него, графиня, — она видела его в своем зеркальце.
— Я — ваш недруг?
— Да, именно вы. Весь мир делится для меня на два лагеря: друзей и врагов. Я не считаю равнодушных, точнее, я отношу их к врагам.
— Вы правы, ваше сиятельство Скажите же, каким образом, несмотря на мою хорошо вам известную преданность, я оказался причисленным к лагерю ваших недругов?
— Вы позволили опубликовать, распространить, передать королю несметное количество направленных против меня стишков, памфлетов, пасквилей. Это жестоко! Это отвратительно! Это неумно!
— Ваше сиятельство! Да ведь я же не могу отвечать…
— Напротив, вы несете за это ответственность, потому что знаете, кто это ничтожество, которое всем этим занимается.
— Ваше сиятельство! Если бы это было делом рук одного человека, нам даже не стоило бы упрятывать его в Бастилию, потому что он умер бы своей смертью под тяжестью своих творений.
— Ах, как вы любезны!
— Если бы я был вашим врагом, ваше сиятельство, я бы вам этого не сказал.
— Вы правы, не будем больше об этом говорить. Итак, решено: отныне мы с вами друзья, и мне это очень приятно. Однако меня кое-что беспокоит.
— Что же именно, ваше сиятельство?
— То, что вы находитесь в прекрасных отношениях с Шуазелями.
— Ваше сиятельство! Господин де Шуазель — премьер-министр, он отдает приказания — я их исполняю.
— Значит ли это, что если господин де Шуазель прикажет меня преследовать, мучить, терзать, вы не станете мешать моим мучителям? Благодарю вас.
— Прошу вас припомнить, — проговорил г-н де Сартин непринужденно севший в кресло и не вызвавший этим гнева фаворитки, потому что она много позволяла самому осведомленному во Франции человеку, — что я для вас сделал третьего дня?
— Вы предупредили меня о гонце, отправленном из Шантелу с целью ускорить прибытие принцессы.
— Мог бы это сделать для вас недруг?
— А в деле представления ко двору, которое, как вы знаете, так много значит для моего самолюбия, что вы для меня сделали?
— Все, что в моих силах.
— Господин де Сартин! Вы недостаточно откровенны.
— Вы ко мне несправедливы.
— Кто ради вас отыскал в неприметной таверне менее чем за два часа виконта Жана, которого вам необходимо было срочно послать не знаю — куда? Вернее, я-то знаю!
— Я бы скорее согласилась лишиться своего зятя, — со смехом отвечала г-жа Дю Барри, — ведь он — приверженец французской королевской семьи.
— Ну, так это же все-таки немалые услуги…
— Да, трехдневной давности. А вот сделали ли вы хоть что-нибудь для меня вчера, например?
— Вчера, ваше сиятельство?
— Вы напрасно напрягаете память: вчера вы любезничали с другими.
— Я вас не понимаю, ваше сиятельство.
— Зато я понимаю! Ну, отвечайте: что вы делали вчера?
— Утром или вечером?
— Начинайте с утра.
— Утром я по обыкновению работал.
— До которого часа?
— До десяти.
— А дальше?
— Я послал приглашение к ужину одному из своих лионских друзей, который утверждал, что приедет в Париж не замеченным мной, однако один из моих слуг ожидал его у заставы.
— А после ужина?
— Я отправил начальнику охраны его величества императора Австрии адрес отъявленного вора, которого ему никак не удавалось схватить.
— И где же он оказался?
— В Вене.
— Так вы занимаетесь розысками не только в Париже, но и за границей ?
— Да, от нечего делать.
— Запомню. Ну, а после того, как отправили почту, чем вы занимались?
— Я был в Опере.
— Ходили навестить малышку Гимар? Бедный Субиз!
— Совсем не за этим: мне необходимо было арестовать знаменитого карманника, которого я до сих пор не трогал, потому что он промышлял среди богатых откупщиков; однако он имел неосторожность срезать пару кошельков у известных вельмож.
— Мне кажется, вы едва не допустили неловкость, господин лейтенант. Ну, а после Оперы?
— После Оперы?
— Да, я задаю нескромный вопрос, не так ли?
— Да нет, после Оперы… Погодите, дайте припомнить…
— Ага! Похоже, вам начинает изменять память.
— Напротив! После Оперы… Вспомнил!
— Прекрасно.
— Я спустился, вернее, поднялся к одной даме в карету и сам отвез ее в Фор-л'Эвек.
— В ее карете?
— Нет, в фиакре.
— А что потом?
— Как, что потом? Вот и все.
— Нет, не все.
— Я опять сел в фиакр.
— И кого вы там увидали?
Господин де Сартин покраснел.
— Ах! — воскликнула графиня, хлопая в ладоши. — Мне вдалось заставить покраснеть начальника полиции!
— Ваше сиятельство… — пролепетал г-н де Сартин.
— Что ж, тогда я вам скажу, кто был в фиакре, — продолжала фаворитка, — герцогиня де Граммон.
— Герцогиня де Граммон? — переспросил начальник полиции.
— Да, герцогиня де Граммон, умолявшая вас провести ее в королевские апартаменты.
— Право, — вскричал г-н де Сартин, заметавшись в кресле, — я готов передать вам свой портфель: оказывается, не я занимаюсь полицейскими расследованиями, а вы!
— В самом деле, господин де Сартин, как видите, я тоже веду расследование: берегитесь!.. Да, да! Герцогиня де Граммон в фиакре, в полночь, наедине с господином начальником полиции, да еще принимая во внимание, что лошади идут шагом! Знаете ли, что я приказала сделать, как только мне стало об этом известно?
— Нет, но я трепещу. К счастью, было уже очень поздно.
— Это не имеет значения: ночь — прекрасная пора для мести.
— Так что же вы предприняли?
— То же, что моя тайная полиция: ведь и в моем распоряжении есть ужасные писаки, грязные, как старые лохмотья, и голодные, как бездомные псы.
— Вы их плохо кормите?
— Я их совсем не кормлю. Если они растолстеют, они станут столь же глупыми, как господин де Субиз; как известно, жир убивает желчь.
— Продолжайте, вы заставляете меня трепетать.
— Я вспомнила о тех гадостях, которые вы спускаете с рук Шуазелю и которые направлены против меня. Меня это задело, и я предложила своим Аполлонам следующую программу.
Во-первых, переодетый прокурором г-н де Сартин, посещающий на пятом этаже одного дома на улице Ларбр-Сек юную особу, которой он не стыдится пересказывать сотни три грязных книжонок; это бывает третьего числа каждого месяца.
— Ваше сиятельство! Вы собираетесь очернить благородное дело.
— Подобные дела очернить невозможно. Во-вторых, переодетый его преподобием господин де Сартин, проникающий в монастырь Кармелиток на улице Святого Антуана.
— Я должен был передать святым сестрам новости с Востока.
— Ближнего или Дальнего? В-третьих, переодетый лейтенантом полиции господин де Сартин, разъезжающий по ночным улицам в фиакре наедине с герцогиней де Граммон.
— Ах, ваше сиятельство! — не на шутку испугался господин де Сартин. — Неужели вы готовы подорвать уважение к моему учреждению?
— Вы ведь закрываете глаза, когда подрывается уважение ко мне! — рассмеялась графиня. — Впрочем, погодите.
— Я жду, ваше сиятельство.
— Мои шалопаи уже взялись за дело и сочинили, как сочиняют ученики коллежа в изложениях, в переводах, с преувеличениями, и я получила утром уже готовые эпиграмму, куплет и водевиль.
— О Боже!
— Все три сочинения отвратительны. Я угощу ими сегодня короля, а также предложу его вниманию новый Pater noster
который вы распространяете против него, помните:
«Отец наш Версальский, пусть позор падет на Ваше имя, как оно того заслуживает; Ваш трон расшатан. Вы больше не способны выражать на земле Божью волю; верните нам хлеб наш насущный, съеденный Вашими фаворитками; простите своему парламенту, как мы прощаем Вашим министрам, которые его продали. Не поддавайтесь искушениям графини Дю Барри и освободитесь от Вашего чертового канцлера.
Аминь!»
— Где вы это нашли? — спросил г-н де Сартин, — со вздохом складывая руки.
— О Господи! Да разве мне нужно искать? Мне любезно присылают каждый день лучшее из произведений такого рода. Я отдаю вам должное за эти регулярные посылки.
— Ваше сиятельство!..
— Итак, в ответ вы получите завтра упомянутые мной эпиграмму, куплет и водевиль.
— Почему бы вам не передать мне их сейчас?
— Потому что мне еще нужно время для того, чтобы их размножить. Уже стало привычным, что полиция узнает в последнюю очередь о происходящем, не так ли? Нет, правда, это вас развлечет! Утром я сама над ними смеялась чуть не целый час. А король смеялся до слез и даже заболел от смеха. Вот почему он запаздывает.
— Я пропал! — вскричал г-н де Сартин, обхватив руками голову в парике.
— Нет, еще не все потеряно, вас высмеяли — только и всего. Разве я погибла после «Прекрасной бурбонки», а? Нет, я в бешенстве, только и всего. Теперь я хочу заставить беситься других. Ах, до чего хороши стишки! Я была так довольна, что приказала подать моим графоманам белого вина: должно быть, сейчас они уже мертвецки пьяны.
— Ах, графиня, графиня!
— Я вам сейчас прочту эпиграмму.
— Помилуйте!..
О Франция! Ужель твоя судьба — Служанкой быть у похотливой шлюхи?!
— А, нет, я ошиблась: эту эпиграмму вы пустили против меня. Их так много, что я путаюсь. Погодите-ка, вот она:
Чудную вывеску, друзья, вы б не забыли:
Воспитанник Луки по просьбе лекарей Фигурки в полный рост смог поместить в бутыли — Бонн, Мопу, Тере во всей красе своей.
При них Сартин. Слова на сигнатуре были:
«Смесь четырех воров» — Тот, кто ворует, пей!
— О жестокое сердце, вы будите во мне тигра!
— Теперь перейдем к куплету, он написан от лица герцогини де Граммон;
Подойди поближе, страж порядка!
Хороша я и целую сладко.
Убедись-ка сам, чтобы украдкой Рассказать об этом королю…
— Ваше сиятельство! Ваше сиятельство! — вскричал разгневанный г-н Сартин.
— Успокойтесь, — проговорила графиня, — отпечатано пока всего десять тысяч экземпляров. А теперь вас ждет водевиль.
— Так в вашем распоряжении печатный станок?
— Что за вопрос! Разве у господина де Шуазеля его нет?
— Пусть поостережется ваш печатник!
— Ну, ну, попытайтесь: свидетельство оформлено на мое имя.
— Это отвратительно! И король смеется над всеми этими гнусностями?
— Еще бы! Он сам находит рифмы, когда затрудняются мои пауки.
— Вам хорошо известно, что я ваш верный слуга, а вы так ко мне относитесь!
— Мне известно, что вы меня предаете, а графиня Шуазель жаждет моего падения.
— Ваше сиятельство! Она захватила меня врасплох, клянусь вам!
— Так вы признаете? — Вынужден признать.
— Почему же вы меня не предупредили?
— Я за этим как раз и пришел.
— Я вам не верю.
— Слово чести!
— Я тоже могу поклясться.
— Пощадите! — проговорил начальник полиции, опускаясь на колени.
— Мило!
— Именем Бога заклинаю вас пощадить меня, графиня!
— Как вы испугались сомнительных стишков, вы — такой человек, министр!
— Ах, если бы я только этого боялся!
— А вы не думали, что меня, женщину, такая песенка может лишить сна?
— Вы — королева.
— Да, королева, не представленная ко двору.
— Клянусь вам, ваше сиятельство, что я никогда не причинял вам зла.
— Нет, но вы не мешали делать его другим.
— Если я перед вами и виноват, то в очень малой степени.
— Хотелось бы в это верить.
— Так поверьте!
— Речь идет о том, чтобы не просто не делать зла, а совершать добро.
— Помогите мне, мне это никак не удается.
— Вы на моей стороне, да или нет?
— Да.
— Простирается ли ваша преданность до того, чтобы поддержать мое представление ко двору?
— Да вы сами ставите этому препоны.
— Подумайте хорошенько! Мой печатный станок наготове, он работает днем и ночью; через двадцать четыре часа мои писаки проголодаются, а когда они голодны, они имеют обыкновение больно кусаться.
— Я готов стать послушным. Чего вы желаете?
— Чтобы мои начинания не встречали препятствий.
— За себя я ручаюсь!
— Какая глупость! — топнув ножкой, вскричала графиня. — Попахивает Грецией и Карфагеном, а еще нечистой совестью.
— Графиня!.»
— Я этих слов не принимаю: это отговорка. Предполагается, что вы ничего не будете делать, в то время как господин де Шуазель будет действовать. Я не этого желаю, слышите? Все или ничего. Выдайте мне Шуазелей связанными по рукам и ногам, бессильными, разоренными. В противном случае я вас уничтожу, я свяжу по рукам и ногам вас, я разорю вас. Берегитесь: куплет будет не единственным моим оружием, предупреждаю вас.