Страница:
— Да, сударь, я счастлив, но счастлив тем, что вижу вас, что могу с вами познакомиться, побыть рядом.
— Спасибо, дитя мое, спасибо. Впрочем, за работу! Вы попробовали свои силы; теперь возьмите это рондо и постарайтесь переписать его на настоящей нотной бумаге; оно небольшое и не очень трудное. Главное аккуратность. Да, но как вы догадались…
Преисполненный гордости, Жильбер поднял «Исповедь» и указал Жан-Жаку на портрет.
— А-а, понимаю, тот самый портрет, приговоренный к сожжению вместе с «Эмилем»! Впрочем, любой огонь проливает свет независимо от того, исходит он от солнца или от аутодафе.
— Ах, сударь, если бы вы знали, что я всегда мечтал только об одном: жить с вами под одной крышей! Если бы вы знали, что мое честолюбие не идет дальше этого желания.
— Вы не будете жить при мне, друг мой, — возразил Жан-Жак, — потому что я не держу учеников. Что касается гостей, то, как вы могли заметить, я не слишком богат, чтобы их принимать, а уж тем более — оставлять их на ночлег.
Жильбер вздрогнул, Жан-Жак взял его за руку.
— Не отчаивайтесь, — сказал он молодому человеку, — с тех пор, как я вас встретил, я за вами наблюдаю, дитя мое; в вас немало дурного, но много и хорошего; старайтесь волей подавлять инстинкты, избегайте гордыни — это больное место любого философа, а в ожидании лучших времен переписывайте ноты!
— О, Господи! — пробормотал Жильбер. — Я совершенно растерян от того, что со мной произошло.
— Ничего особенного с вами и не произошло, все вполне закономерно, дитя мое. Правда, чувствительную душу и проницательный ум способны взволновать самые, казалось бы, обыкновенные вещи. Я не знаю, откуда вы сбежали, и не прошу вас посвящать меня в свою тайну. Вы бежали через лес; в лесу вы встречаете человека, собирающего травы; у этого человека есть хлеб, которого нет у вас; он разделил его с вами; вам некуда идти, и человек этот предлагает вам ночлег; зовут его Руссо, вот и вся история. Послушайте, что он вам говорит:
— Основное правило философии гласит:
«Человек, стремись к тому, чтобы ни от кого не зависеть».
Так вот, друг мой, когда вы перепишете это рондо, вы заработаете себе сегодня на хлеб. Принимайтесь-ка за работу!
— Сударь, спасибо за вашу доброту!
— Что касается жилья, то оно вам ничего не будет стоить. Но уговор: не читать по ночам или, по крайней мере, сами покупайте себе свечи. А то Тереза станет браниться. Не хотите ли теперь поесть?
— О, нет, что вы, сударь! — взволнованно проговорил Жильбер.
— От вчерашнего ужина осталось немного еды, ее хватит, чтобы позавтракать. Не стесняйтесь, это будет последняя совместная трапеза, не считая возможных приглашений в будущем, если мы останемся добрыми друзьями.
Жильбер попытался было возразить, однако Руссо остановил его кивком головы.
— На улице Платриер есть небольшая столовая для рабочих, где вы сможете дешево питаться; я вас представлю хозяину. А пока идемте завтракать.
Жильбер молча последовал за Руссо.
Первый раз в жизни Жильбер был покорен; справедливости ради следует отметить, что сделал это человек необыкновенный.
Однако молодой человек не смог есть. Он встал из-за стола и вернулся к работе. Он не лукавил: его желудок слишком сильно сжался от полученного Жильбером потрясения и не мог принимать пищу. За целый день он ни разу не поднял глаз от работы и к восьми часам вечера, испортив три листа, преуспел: ему удалось вполне разборчиво и довольно аккуратно переписать рондо, занявшее четыре страницы.
— Я не хочу вас хвалить, — сказал Руссо, — это еще плохо, но разобрать можно; вы заработали десять су, прошу вас.
Жильбер с поклоном принял деньги.
— В буфете остался хлеб, господин Жильбер, — сообщила Тереза: скромность, кротость и усердие молодого человека произвели на нее благоприятное впечатление.
— Благодарю вас, сударыня, — отвечал Жильбер, — поверьте, я не забуду вашей доброты.
— Вот, возьмите, — сказала Тереза, протягивая ему хлеб.
Жильбер хотел отказаться, но, взглянув на Жан-Жака, понял, что его отказ может обидеть хозяина: Руссо уже хмурил брови, нависшие над проницательными глазами, и поджимал тонкие губы.
— Я возьму, — сказал молодой человек.
Он пошел в свою комнатушку, зажав в кулаке серебряную монету в десять су и четыре монеты достоинством в одно су каждая, только что полученные от Жан-Жака.
— Ну наконец-то! — воскликнул он, войдя в свою мансарду. — Теперь я сам себе хозяин, то есть пока еще нет, потому что этот хлеб мне подали из милости.
Несмотря на голод, он положил хлеб на подоконник и не притронулся к нему.
Он подумал, что скорее забудет о голоде, если заснет. Он задул свечу и растянулся на циновке.
На следующий день — Жильбер плохо спал — он поднялся до свету. Жильбер вспомнил слова Руссо о садах, на которые выходило его окно. Он выглянул в слуховое оконце и в самом деле увидал красивый парк; за деревьями был виден особняк, к которому этот сад примыкал. Двери особняка выходили на улицу Жюссьен.
В одном из уголков сада среди невысоких деревьев и цветов стоял небольшой павильон с закрытыми ставнями.
Жильбер подумал было, что ставни прикрыты в столь ранний час потому, что обитатели домика еще не проснулись. Однако вскоре он догадался по тому, как упирались в окна ветви молодых деревьев, что в доме никто не жил по меньшей мере с зимы.
Он залюбовался прекрасными тополями, скрывавшими от его взоров главное здание.
Несколько раз голод заставлял Жильбера взглянуть на кусок хлеба, отрезанный ему накануне Терезой. Однако он не терял самообладания и, пожирая его глазами, так к нему и не прикоснулся.
Благодаря заботам Жан-Жака Жильбер, поднявшись на чердак, нашел все необходимое для своего скромного туалета. К тому времени, когда часы пробили пять, он успел умыться, причесаться и почистить платье. Он забрал хлеб и сошел вниз.
На этот раз Руссо за ним не заходил. То ли из подозрительности, то ли для того, чтобы лучше изучить привычки гостя, он решил накануне не запирать дверь. Руссо услыхал, как он спускается, и стал за ним следить.
Он увидал, как Жильбер вышел, зажав хлеб под мышкой.
К нему подошел нищий, Жильбер протянул ему хлеб, а сам вошел в только что открывшуюся булочную и купил кусок хлеба.
«Сейчас зайдет в трактир, — подумал Руссо, — и от его десяти су ничего не останется».
Руссо ошибался. Жильбер на ходу съел половину хлеба и остановился на углу улицы у фонтана. Напившись воды, он доел хлеб, потом выпил еще воды, прополоскал рот, вымыл руки и вернулся в дом.
«Могу поклясться, — сказал себе Руссо, — мне повезло больше, чем Диогену; кажется, я нашел человека».
Услыхав шаги Жильбера на лестнице, он поспешил отворить ему дверь.
Весь день Жильбер работал, не разгибая спины. Он вкладывал в однообразное переписывание весь свой пыл, напрягал свой проницательный ум, поражал упорством и усидчивостью. Он старался угадать то, чего не понимал. Подчиняясь его железной воле, рука выводила значки твердо и без ошибок. Вот почему к вечеру у него были готовы семь страниц, переписанных если и не очень изящно, то уж, во всяком случае, безупречно.
Руссо отнесся к его работе придирчиво и в то же время философски. Как ценитель, он сделал замечания по поводу формы нот, слишком тонких штрихов, чересчур удаленных пауз и точек, однако он не мог не признать, что по сравнению с тем, что было накануне, успехи очевидны, и вручил Жильберу двадцать пять су.
Как философ, он восхитился человеческой силой воли, способной в три погибели согнуть и заставить работать двенадцать часов подряд восемнадцатилетнего юношу, подвижного и темпераментного. Руссо с самого начала угадал страсть, пылавшую в сердце молодого человека. Однако он не знал, что явилось причиной этой страсти: честолюбие или любовь.
Жильбер взвесил на руке полученные деньги: одна монета была достоинством в двадцать четыре су, другая — в один су. Один су он опустил в карман куртки, где, вероятно, лежали заработанные им накануне деньги. Монету в двадцать четыре су он с видимым удовлетворением зажал в правой руке.
— Сударь! Вы мой хозяин, потому что у вас я получил работу, вы также предоставили мне даровой ночлег. Вот почему я подумал, что вы могли бы неверно истолковать мой поступок, если бы я не предупредил вас о своих намерениях.
— Что вы задумали? — спросил Руссо. — Разве вы не намерены завтра продолжать работу?
— Сударь! На завтра я, с вашего позволения, хотел бы отпроситься.
— Зачем? — спросил Руссо. — Чтобы бездельничать?
— Мне бы хотелось побывать в Сен-Дени.
— В Сен-Дени?
— Да, завтра туда прибывает ее высочество.
— А-а, вы правы! Завтра и в самом деле в Сен-Дени празднества по случаю приезда ее высочества.
— Да, завтра, — подтвердил Жильбер.
— А я не думал, что вы — любитель поглазеть, мой юный друг, — заметил Руссо, — а поначалу мне показалось, что вы презираете почести, которыми осыпают власти предержащие.
— Сударь…
— Берите пример с меня, вы ведь утверждали, что я для вас — пример для подражания! Вчера ко мне заходил принц крови и умолял, чтобы я вместе с ним явился ко двору. Вы, бедное дитя, мечтаете стоя на цыпочках хотя бы мельком увидеть поверх плеча гвардейца проезжающую карету короля, перед которой все замирают, как перед святыней. Я же был бы представлен их высочествам, принцессы дарили бы меня улыбками. Но нет: я, безвестная личность, отверг приглашение великих мира сего.
Жильбер в знак согласия кивнул.
— А почему я отказался? — продолжал разгоряченный Руссо. — Потому что человек не может быть двуличным; потому что если он собственноручно написал, что королевская власть — не более чем заблуждение, он не может идти к королю с протянутой рукой выпрашивать милости; потому что если мне известно, что любой праздник лишает готовый восстать народ последних средств к существованию, я своим отсутствием выражаю протест против всех этих празднеств.
— Сударь! — проговорил Жильбер. — Можете мне поверить, что я отлично понимаю вашу возвышенную философию.
— Разумеется, однако вы ее не исповедуете.
— Сударь, — воскликнул Жильбер, — я не философ!
— Скажите хотя бы, что вы собираетесь делать в Сен-Дени.
— Я не болтлив.
Эти слова поразили Руссо: он понял, что за этим упрямством кроется какая-то тайна. Он взглянул на Жильбера с восхищением, которое ему внушал нрав молодого человека.
— Ну что же, — проговорил он, — значит, у вас есть на то свои причины; это мне по душе.
— Да, сударь, у меня есть причина. Клянусь, она ничего общего не имеет с любопытством и с желанием поглазеть.
— Тем лучше.., впрочем, может, и хуже, потому что в ваших проницательных глазах я не нахожу ни наивности, ни спокойствия, свойственных юности.
— Я уже говорил вам, сударь, — с грустью заметил Жильбер, — что я был несчастлив, а в несчастье скоро стареешь. Так мы уговорились? Вы меня завтра отпускаете?
— Да, я вас отпускаю, друг мой.
— Благодарю вас, сударь.
— Знайте, что в то время, как вы будете любоваться церемонией, я займусь составлением гербария и буду наслаждаться великолепием природы.
— Сударь, — сказал Жильбер, — неужели вы не оставили бы все гербарии мира в тот день, когда собирались на свидание с мадмуазель Галлей, после того как бросили ей на грудь букет цветущей вишни?
— Вот это прекрасно! — воскликнул Руссо. — Теперь я вижу, что вы молоды! Отправляйтесь в Сен-Дени, дитя мое.
Радостный Жильбер вышел, притворив за собой дверь.
— Это не честолюбие, — пробормотал Руссо, — это любовь!
Глава 14. ПОДРУГА КОЛДУНА
Глава 15. ПАРИЖСКИЕ ОБЫВАТЕЛИ
— Спасибо, дитя мое, спасибо. Впрочем, за работу! Вы попробовали свои силы; теперь возьмите это рондо и постарайтесь переписать его на настоящей нотной бумаге; оно небольшое и не очень трудное. Главное аккуратность. Да, но как вы догадались…
Преисполненный гордости, Жильбер поднял «Исповедь» и указал Жан-Жаку на портрет.
— А-а, понимаю, тот самый портрет, приговоренный к сожжению вместе с «Эмилем»! Впрочем, любой огонь проливает свет независимо от того, исходит он от солнца или от аутодафе.
— Ах, сударь, если бы вы знали, что я всегда мечтал только об одном: жить с вами под одной крышей! Если бы вы знали, что мое честолюбие не идет дальше этого желания.
— Вы не будете жить при мне, друг мой, — возразил Жан-Жак, — потому что я не держу учеников. Что касается гостей, то, как вы могли заметить, я не слишком богат, чтобы их принимать, а уж тем более — оставлять их на ночлег.
Жильбер вздрогнул, Жан-Жак взял его за руку.
— Не отчаивайтесь, — сказал он молодому человеку, — с тех пор, как я вас встретил, я за вами наблюдаю, дитя мое; в вас немало дурного, но много и хорошего; старайтесь волей подавлять инстинкты, избегайте гордыни — это больное место любого философа, а в ожидании лучших времен переписывайте ноты!
— О, Господи! — пробормотал Жильбер. — Я совершенно растерян от того, что со мной произошло.
— Ничего особенного с вами и не произошло, все вполне закономерно, дитя мое. Правда, чувствительную душу и проницательный ум способны взволновать самые, казалось бы, обыкновенные вещи. Я не знаю, откуда вы сбежали, и не прошу вас посвящать меня в свою тайну. Вы бежали через лес; в лесу вы встречаете человека, собирающего травы; у этого человека есть хлеб, которого нет у вас; он разделил его с вами; вам некуда идти, и человек этот предлагает вам ночлег; зовут его Руссо, вот и вся история. Послушайте, что он вам говорит:
— Основное правило философии гласит:
«Человек, стремись к тому, чтобы ни от кого не зависеть».
Так вот, друг мой, когда вы перепишете это рондо, вы заработаете себе сегодня на хлеб. Принимайтесь-ка за работу!
— Сударь, спасибо за вашу доброту!
— Что касается жилья, то оно вам ничего не будет стоить. Но уговор: не читать по ночам или, по крайней мере, сами покупайте себе свечи. А то Тереза станет браниться. Не хотите ли теперь поесть?
— О, нет, что вы, сударь! — взволнованно проговорил Жильбер.
— От вчерашнего ужина осталось немного еды, ее хватит, чтобы позавтракать. Не стесняйтесь, это будет последняя совместная трапеза, не считая возможных приглашений в будущем, если мы останемся добрыми друзьями.
Жильбер попытался было возразить, однако Руссо остановил его кивком головы.
— На улице Платриер есть небольшая столовая для рабочих, где вы сможете дешево питаться; я вас представлю хозяину. А пока идемте завтракать.
Жильбер молча последовал за Руссо.
Первый раз в жизни Жильбер был покорен; справедливости ради следует отметить, что сделал это человек необыкновенный.
Однако молодой человек не смог есть. Он встал из-за стола и вернулся к работе. Он не лукавил: его желудок слишком сильно сжался от полученного Жильбером потрясения и не мог принимать пищу. За целый день он ни разу не поднял глаз от работы и к восьми часам вечера, испортив три листа, преуспел: ему удалось вполне разборчиво и довольно аккуратно переписать рондо, занявшее четыре страницы.
— Я не хочу вас хвалить, — сказал Руссо, — это еще плохо, но разобрать можно; вы заработали десять су, прошу вас.
Жильбер с поклоном принял деньги.
— В буфете остался хлеб, господин Жильбер, — сообщила Тереза: скромность, кротость и усердие молодого человека произвели на нее благоприятное впечатление.
— Благодарю вас, сударыня, — отвечал Жильбер, — поверьте, я не забуду вашей доброты.
— Вот, возьмите, — сказала Тереза, протягивая ему хлеб.
Жильбер хотел отказаться, но, взглянув на Жан-Жака, понял, что его отказ может обидеть хозяина: Руссо уже хмурил брови, нависшие над проницательными глазами, и поджимал тонкие губы.
— Я возьму, — сказал молодой человек.
Он пошел в свою комнатушку, зажав в кулаке серебряную монету в десять су и четыре монеты достоинством в одно су каждая, только что полученные от Жан-Жака.
— Ну наконец-то! — воскликнул он, войдя в свою мансарду. — Теперь я сам себе хозяин, то есть пока еще нет, потому что этот хлеб мне подали из милости.
Несмотря на голод, он положил хлеб на подоконник и не притронулся к нему.
Он подумал, что скорее забудет о голоде, если заснет. Он задул свечу и растянулся на циновке.
На следующий день — Жильбер плохо спал — он поднялся до свету. Жильбер вспомнил слова Руссо о садах, на которые выходило его окно. Он выглянул в слуховое оконце и в самом деле увидал красивый парк; за деревьями был виден особняк, к которому этот сад примыкал. Двери особняка выходили на улицу Жюссьен.
В одном из уголков сада среди невысоких деревьев и цветов стоял небольшой павильон с закрытыми ставнями.
Жильбер подумал было, что ставни прикрыты в столь ранний час потому, что обитатели домика еще не проснулись. Однако вскоре он догадался по тому, как упирались в окна ветви молодых деревьев, что в доме никто не жил по меньшей мере с зимы.
Он залюбовался прекрасными тополями, скрывавшими от его взоров главное здание.
Несколько раз голод заставлял Жильбера взглянуть на кусок хлеба, отрезанный ему накануне Терезой. Однако он не терял самообладания и, пожирая его глазами, так к нему и не прикоснулся.
Благодаря заботам Жан-Жака Жильбер, поднявшись на чердак, нашел все необходимое для своего скромного туалета. К тому времени, когда часы пробили пять, он успел умыться, причесаться и почистить платье. Он забрал хлеб и сошел вниз.
На этот раз Руссо за ним не заходил. То ли из подозрительности, то ли для того, чтобы лучше изучить привычки гостя, он решил накануне не запирать дверь. Руссо услыхал, как он спускается, и стал за ним следить.
Он увидал, как Жильбер вышел, зажав хлеб под мышкой.
К нему подошел нищий, Жильбер протянул ему хлеб, а сам вошел в только что открывшуюся булочную и купил кусок хлеба.
«Сейчас зайдет в трактир, — подумал Руссо, — и от его десяти су ничего не останется».
Руссо ошибался. Жильбер на ходу съел половину хлеба и остановился на углу улицы у фонтана. Напившись воды, он доел хлеб, потом выпил еще воды, прополоскал рот, вымыл руки и вернулся в дом.
«Могу поклясться, — сказал себе Руссо, — мне повезло больше, чем Диогену; кажется, я нашел человека».
Услыхав шаги Жильбера на лестнице, он поспешил отворить ему дверь.
Весь день Жильбер работал, не разгибая спины. Он вкладывал в однообразное переписывание весь свой пыл, напрягал свой проницательный ум, поражал упорством и усидчивостью. Он старался угадать то, чего не понимал. Подчиняясь его железной воле, рука выводила значки твердо и без ошибок. Вот почему к вечеру у него были готовы семь страниц, переписанных если и не очень изящно, то уж, во всяком случае, безупречно.
Руссо отнесся к его работе придирчиво и в то же время философски. Как ценитель, он сделал замечания по поводу формы нот, слишком тонких штрихов, чересчур удаленных пауз и точек, однако он не мог не признать, что по сравнению с тем, что было накануне, успехи очевидны, и вручил Жильберу двадцать пять су.
Как философ, он восхитился человеческой силой воли, способной в три погибели согнуть и заставить работать двенадцать часов подряд восемнадцатилетнего юношу, подвижного и темпераментного. Руссо с самого начала угадал страсть, пылавшую в сердце молодого человека. Однако он не знал, что явилось причиной этой страсти: честолюбие или любовь.
Жильбер взвесил на руке полученные деньги: одна монета была достоинством в двадцать четыре су, другая — в один су. Один су он опустил в карман куртки, где, вероятно, лежали заработанные им накануне деньги. Монету в двадцать четыре су он с видимым удовлетворением зажал в правой руке.
— Сударь! Вы мой хозяин, потому что у вас я получил работу, вы также предоставили мне даровой ночлег. Вот почему я подумал, что вы могли бы неверно истолковать мой поступок, если бы я не предупредил вас о своих намерениях.
— Что вы задумали? — спросил Руссо. — Разве вы не намерены завтра продолжать работу?
— Сударь! На завтра я, с вашего позволения, хотел бы отпроситься.
— Зачем? — спросил Руссо. — Чтобы бездельничать?
— Мне бы хотелось побывать в Сен-Дени.
— В Сен-Дени?
— Да, завтра туда прибывает ее высочество.
— А-а, вы правы! Завтра и в самом деле в Сен-Дени празднества по случаю приезда ее высочества.
— Да, завтра, — подтвердил Жильбер.
— А я не думал, что вы — любитель поглазеть, мой юный друг, — заметил Руссо, — а поначалу мне показалось, что вы презираете почести, которыми осыпают власти предержащие.
— Сударь…
— Берите пример с меня, вы ведь утверждали, что я для вас — пример для подражания! Вчера ко мне заходил принц крови и умолял, чтобы я вместе с ним явился ко двору. Вы, бедное дитя, мечтаете стоя на цыпочках хотя бы мельком увидеть поверх плеча гвардейца проезжающую карету короля, перед которой все замирают, как перед святыней. Я же был бы представлен их высочествам, принцессы дарили бы меня улыбками. Но нет: я, безвестная личность, отверг приглашение великих мира сего.
Жильбер в знак согласия кивнул.
— А почему я отказался? — продолжал разгоряченный Руссо. — Потому что человек не может быть двуличным; потому что если он собственноручно написал, что королевская власть — не более чем заблуждение, он не может идти к королю с протянутой рукой выпрашивать милости; потому что если мне известно, что любой праздник лишает готовый восстать народ последних средств к существованию, я своим отсутствием выражаю протест против всех этих празднеств.
— Сударь! — проговорил Жильбер. — Можете мне поверить, что я отлично понимаю вашу возвышенную философию.
— Разумеется, однако вы ее не исповедуете.
— Сударь, — воскликнул Жильбер, — я не философ!
— Скажите хотя бы, что вы собираетесь делать в Сен-Дени.
— Я не болтлив.
Эти слова поразили Руссо: он понял, что за этим упрямством кроется какая-то тайна. Он взглянул на Жильбера с восхищением, которое ему внушал нрав молодого человека.
— Ну что же, — проговорил он, — значит, у вас есть на то свои причины; это мне по душе.
— Да, сударь, у меня есть причина. Клянусь, она ничего общего не имеет с любопытством и с желанием поглазеть.
— Тем лучше.., впрочем, может, и хуже, потому что в ваших проницательных глазах я не нахожу ни наивности, ни спокойствия, свойственных юности.
— Я уже говорил вам, сударь, — с грустью заметил Жильбер, — что я был несчастлив, а в несчастье скоро стареешь. Так мы уговорились? Вы меня завтра отпускаете?
— Да, я вас отпускаю, друг мой.
— Благодарю вас, сударь.
— Знайте, что в то время, как вы будете любоваться церемонией, я займусь составлением гербария и буду наслаждаться великолепием природы.
— Сударь, — сказал Жильбер, — неужели вы не оставили бы все гербарии мира в тот день, когда собирались на свидание с мадмуазель Галлей, после того как бросили ей на грудь букет цветущей вишни?
— Вот это прекрасно! — воскликнул Руссо. — Теперь я вижу, что вы молоды! Отправляйтесь в Сен-Дени, дитя мое.
Радостный Жильбер вышел, притворив за собой дверь.
— Это не честолюбие, — пробормотал Руссо, — это любовь!
Глава 14. ПОДРУГА КОЛДУНА
Пока Жильбер грыз на чердаке хлеб, макая его в холодную воду, и полной грудью вдыхал воздух окрестных садов, у ворот монастыря кармелиток в Сен-Дени спешилась изящная всадница, закутанная в длинный плащ. Она галопом промчалась на великолепном арабском скакуне по дороге, ведущей в Сен-Дени. Дорога была пока пустынна, но на следующий день она должна была заполниться толпой народа. Спешившись, женщина робко постучала пальцем по решетке в воротах. Она держала коня за уздечку, он пританцовывал и нетерпеливо рыл копытом землю.
Незнакомку окружили любопытные. Их привлекло странное выражение ее лица, а также настойчивость, с какой она стучала в дверь.
— Что вам угодно, сударыня? — спросил один из них.
— Вы же видите, сударь, — отвечала незнакомка с сильным итальянским акцентом, — я хочу войти.
— Вы не туда обратились. Эти ворота открываются только раз в день для раздачи милостыни, а этот час уже миновал.
— Что же я должна сделать, чтобы переговорить с настоятельницей? — спросила стучавшая в ворота дама.
— Нужно постучать в небольшую дверь в конце этой стены или позвонить у главного входа. Подошел еще один любопытный.
— А вы знаете, сударыня, — сообщил он, — что настоятельницей недавно стала ее высочество Луиза Французская?
— Знаю, спасибо.
— Чертовски хороший конь! — вскричал королевский драгун, разглядывая лошадь незнакомки. — Знаете, если этот конь нестарый, ему цена пятьсот луидоров — это так же верно, как то, что мой жеребец стоит сто пистолей. Его слова произвели на толпу сильное впечатление. В эту минуту каноник, который в отличие от драгуна заинтересовался не конем, а всадницей, протолкался к ней сквозь толпу и, зная секрет замка, стал отпирать дверь.
— Входите, сударыня, — сказал он, — и коня своего за собой ведите.
Дама желала как можно скорее избавиться от жадного внимания собравшихся вокруг нее людей, их взгляды были ей, казалось, невыносимы, поэтому она поспешила скрыться за дверью вместе с конем.
Незнакомка осталась одна на широком дворе. Она потянула коня за уздечку; он резко тряхнул попоной и столь мощно стукнул копытом оземь, что привратница, ненадолго отлучившаяся из своей кельи рядом с входом, бросилась на монастырский двор.
— Что вам угодно, сударыня? — закричала она. — Как вы сюда проникли?
— Каноник сжалился надо мной и отворил мне дверь, — отвечала она, — я бы хотела, если можно, переговорить с настоятельницей.
— Настоятельница сегодня не принимает.
— А я думала, что настоятельницы монастырей обязаны принимать своих мирских сестер, приходящих к ним за помощью, в любое время дня и ночи.
— Обыкновенно это так и бывает, однако ее высочество прибыла к нам третьего дня, она только что вступила в должность, а, кроме того, сегодня вечером она собирает капитул.
— Сестра! Сестра! Я приехала издалека, — продолжала умолять незнакомка, — я еду из Рима, я проехала шестьдесят миль верхом, я в отчаянии.
— Что вы от меня хотите? Я не могу нарушать приказания настоятельницы.
— Сестра! Я должна сообщить вашей настоятельнице нечто весьма важное.
— Приходите завтра.
— Это невозможно… Я всего на один день приехала в Париж, и этот день уже… Кстати, я не могу переночевать в трактире.
— Почему?
— У меня нет денег.
Привратница в изумлении оглядела увешанную драгоценностями даму, имевшую в своем распоряжении великолепного коня. А дама утверждала, что ей нечем заплатить за ночлег.
— Не обращайте внимания ни на мои слова, ни на платье, — взмолилась молодая женщина, — это не совсем то, что я хотела сказать; разумеется, мне в любом трактире поверили бы в долг. Нет, нет, я к вам пришла не за тем, чтобы проситься на ночлег, я ищу убежища!
— Сударыня! В Сен-Дени наш монастырь — не единственный, и во всех монастырях есть настоятельницы.
— Да, да, знаю, но мне не хотелось бы обращаться к рядовой настоятельнице, сестра.
— Вам не следует упорствовать. Ее высочество Луиза Французская не занимается больше мирскими делами.
— Это не имеет значения! Передайте ей, что я хочу с ней поговорить.
— Я же вам сказала, что у нее капитул.
— А после капитула?
— Он только что начался.
— Тогда я пойду в церковь и помолюсь в ожидании ее высочества.
— Я очень сожалею, сударыня…
— Что такое?
— Не надо ее ждать.
— Мне не следует ее ждать?
— Нет.
— Значит, я ошибалась! Значит, я не в Божьей обители! — вскричала незнакомка, и в ее взгляде и голосе почувствовалась такая сила, что монахиня не осмелилась более ей противоречить:
— Раз вы так настаиваете, я попытаюсь…
— Скажите ее высочеству, — заговорила незнакомка, — что я еду из Рима, что, не считая двух недолгих остановок в Майенсе и Страсбурге, я задерживалась в пути лишь для сна, а последние четверо суток я позволяла себе отдыхать ровно столько, чтобы удержаться в седле и, разумеется, конь тоже должен был перевести дух, перед тем как нести меня дальше.
— Я все передам, сестра.
Монахиня удалилась.
Спустя минуту появилась послушница. За ней следовала привратница.
— Ну что? — обратилась к ним незнакомка, торопясь услышать ответ.
— Ее высочество просила вам передать, сударыня, — отвечала послушница, — что вечером она не сможет вас принять, но, независимо от этого, монастырь окажет вам гостеприимство, раз вы так ищете убежища. Итак, можете войти, сестра. Вы совершили долгий путь и очень утомлены, как вы говорите, можете лечь в постель.
— А мой конь?
— О нем есть кому позаботиться, не волнуйтесь, сестра.
— Он кроток, как агнец. Его зовут Джерид, он отзывается на это имя. Я настоятельно прошу о нем позаботиться — это чудесное животное.
— За ним будут ухаживать, как ухаживают за лошадьми его величества.
— Благодарю.
— А теперь проводите госпожу в ее комнату, — приказала послушница привратнице.
— Нет, не надо в комнату, проводите меня в церковь. Я не хочу спать, мне надо молиться.
— Часовня открыта, сестра, — сказала монахиня, указывая пальцем на небольшую боковую дверь в церкви.
— Мне можно будет увидеться с настоятельницей? — спросила незнакомка.
— Только завтра.
— Утром?
— Нет, утром нельзя, — отвечала монахиня.
— Потому что утром состоится большой прием, — добавила другая.
— Кто же может быть принят раньше меня? Неужели на свете есть кто-то несчастнее меня?
— Нам оказывает большую честь будущая супруга дофина. Ее высочество остановится у нас на два часа. Это огромная честь для нашего монастыря и большое торжество для наших бедных сестер. Вы понимаете, что…
— Увы!
— Настоятельница приказала сделать все возможное, чтобы достойно встретить высоких гостей.
— Скажите: я могу надеяться, что буду здесь в безопасности, ожидая приема вашей уважаемой настоятельницы? — спросила незнакомка, оглядываясь с заметной дрожью.
— Да, конечно, сестра. Наш монастырь мог бы укрыть даже преступников, не говоря уже о…
— Беглецах, — закончила незнакомка. — Ну хорошо, значит, сюда никто не может войти, не так ли?
— Без разрешения? Нет, никто.
— А если он добьется разрешения? Боже мой. Боже мой… — пролепетала незнакомка, — ведь Он всесильный, Он и сам иногда приходит в ужас от своего могущества!
— Кто он? — спросила монахиня.
— Никто, никто.
— Бедняжка сошла с ума, — пробормотала монахиня.
— В церковь, в церковь! — воскликнула незнакомка, словно подтверждая мнение, которое о ней начинало складываться.
— Идемте, сестра, я вас провожу.
— За мной гонятся, понимаете? Скорее, скорее в церковь!
— Можете мне поверить, что в Сен-Дени крепкие стены, — сочувственно улыбаясь, заметила послушница, — вы устали, поверьте мне, идите к себе, ложитесь в постель, на плитах часовни ноги у вас совсем разболятся.
— Нет, нет, я хочу помолиться, я попрошу Бога удалить от меня моих преследователей! — вскричала молодая женщина, скрываясь за дверью, на которую ей указала монахиня. Дверь захлопнулась.
С любопытством, свойственным всем монашкам, послушница зашла в церковь через главный вход, тихонько пробралась внутрь и увидала лежавшую перед алтарем незнакомку; она молилась и рыдала, уткнувшись лицом в пол.
Незнакомку окружили любопытные. Их привлекло странное выражение ее лица, а также настойчивость, с какой она стучала в дверь.
— Что вам угодно, сударыня? — спросил один из них.
— Вы же видите, сударь, — отвечала незнакомка с сильным итальянским акцентом, — я хочу войти.
— Вы не туда обратились. Эти ворота открываются только раз в день для раздачи милостыни, а этот час уже миновал.
— Что же я должна сделать, чтобы переговорить с настоятельницей? — спросила стучавшая в ворота дама.
— Нужно постучать в небольшую дверь в конце этой стены или позвонить у главного входа. Подошел еще один любопытный.
— А вы знаете, сударыня, — сообщил он, — что настоятельницей недавно стала ее высочество Луиза Французская?
— Знаю, спасибо.
— Чертовски хороший конь! — вскричал королевский драгун, разглядывая лошадь незнакомки. — Знаете, если этот конь нестарый, ему цена пятьсот луидоров — это так же верно, как то, что мой жеребец стоит сто пистолей. Его слова произвели на толпу сильное впечатление. В эту минуту каноник, который в отличие от драгуна заинтересовался не конем, а всадницей, протолкался к ней сквозь толпу и, зная секрет замка, стал отпирать дверь.
— Входите, сударыня, — сказал он, — и коня своего за собой ведите.
Дама желала как можно скорее избавиться от жадного внимания собравшихся вокруг нее людей, их взгляды были ей, казалось, невыносимы, поэтому она поспешила скрыться за дверью вместе с конем.
Незнакомка осталась одна на широком дворе. Она потянула коня за уздечку; он резко тряхнул попоной и столь мощно стукнул копытом оземь, что привратница, ненадолго отлучившаяся из своей кельи рядом с входом, бросилась на монастырский двор.
— Что вам угодно, сударыня? — закричала она. — Как вы сюда проникли?
— Каноник сжалился надо мной и отворил мне дверь, — отвечала она, — я бы хотела, если можно, переговорить с настоятельницей.
— Настоятельница сегодня не принимает.
— А я думала, что настоятельницы монастырей обязаны принимать своих мирских сестер, приходящих к ним за помощью, в любое время дня и ночи.
— Обыкновенно это так и бывает, однако ее высочество прибыла к нам третьего дня, она только что вступила в должность, а, кроме того, сегодня вечером она собирает капитул.
— Сестра! Сестра! Я приехала издалека, — продолжала умолять незнакомка, — я еду из Рима, я проехала шестьдесят миль верхом, я в отчаянии.
— Что вы от меня хотите? Я не могу нарушать приказания настоятельницы.
— Сестра! Я должна сообщить вашей настоятельнице нечто весьма важное.
— Приходите завтра.
— Это невозможно… Я всего на один день приехала в Париж, и этот день уже… Кстати, я не могу переночевать в трактире.
— Почему?
— У меня нет денег.
Привратница в изумлении оглядела увешанную драгоценностями даму, имевшую в своем распоряжении великолепного коня. А дама утверждала, что ей нечем заплатить за ночлег.
— Не обращайте внимания ни на мои слова, ни на платье, — взмолилась молодая женщина, — это не совсем то, что я хотела сказать; разумеется, мне в любом трактире поверили бы в долг. Нет, нет, я к вам пришла не за тем, чтобы проситься на ночлег, я ищу убежища!
— Сударыня! В Сен-Дени наш монастырь — не единственный, и во всех монастырях есть настоятельницы.
— Да, да, знаю, но мне не хотелось бы обращаться к рядовой настоятельнице, сестра.
— Вам не следует упорствовать. Ее высочество Луиза Французская не занимается больше мирскими делами.
— Это не имеет значения! Передайте ей, что я хочу с ней поговорить.
— Я же вам сказала, что у нее капитул.
— А после капитула?
— Он только что начался.
— Тогда я пойду в церковь и помолюсь в ожидании ее высочества.
— Я очень сожалею, сударыня…
— Что такое?
— Не надо ее ждать.
— Мне не следует ее ждать?
— Нет.
— Значит, я ошибалась! Значит, я не в Божьей обители! — вскричала незнакомка, и в ее взгляде и голосе почувствовалась такая сила, что монахиня не осмелилась более ей противоречить:
— Раз вы так настаиваете, я попытаюсь…
— Скажите ее высочеству, — заговорила незнакомка, — что я еду из Рима, что, не считая двух недолгих остановок в Майенсе и Страсбурге, я задерживалась в пути лишь для сна, а последние четверо суток я позволяла себе отдыхать ровно столько, чтобы удержаться в седле и, разумеется, конь тоже должен был перевести дух, перед тем как нести меня дальше.
— Я все передам, сестра.
Монахиня удалилась.
Спустя минуту появилась послушница. За ней следовала привратница.
— Ну что? — обратилась к ним незнакомка, торопясь услышать ответ.
— Ее высочество просила вам передать, сударыня, — отвечала послушница, — что вечером она не сможет вас принять, но, независимо от этого, монастырь окажет вам гостеприимство, раз вы так ищете убежища. Итак, можете войти, сестра. Вы совершили долгий путь и очень утомлены, как вы говорите, можете лечь в постель.
— А мой конь?
— О нем есть кому позаботиться, не волнуйтесь, сестра.
— Он кроток, как агнец. Его зовут Джерид, он отзывается на это имя. Я настоятельно прошу о нем позаботиться — это чудесное животное.
— За ним будут ухаживать, как ухаживают за лошадьми его величества.
— Благодарю.
— А теперь проводите госпожу в ее комнату, — приказала послушница привратнице.
— Нет, не надо в комнату, проводите меня в церковь. Я не хочу спать, мне надо молиться.
— Часовня открыта, сестра, — сказала монахиня, указывая пальцем на небольшую боковую дверь в церкви.
— Мне можно будет увидеться с настоятельницей? — спросила незнакомка.
— Только завтра.
— Утром?
— Нет, утром нельзя, — отвечала монахиня.
— Потому что утром состоится большой прием, — добавила другая.
— Кто же может быть принят раньше меня? Неужели на свете есть кто-то несчастнее меня?
— Нам оказывает большую честь будущая супруга дофина. Ее высочество остановится у нас на два часа. Это огромная честь для нашего монастыря и большое торжество для наших бедных сестер. Вы понимаете, что…
— Увы!
— Настоятельница приказала сделать все возможное, чтобы достойно встретить высоких гостей.
— Скажите: я могу надеяться, что буду здесь в безопасности, ожидая приема вашей уважаемой настоятельницы? — спросила незнакомка, оглядываясь с заметной дрожью.
— Да, конечно, сестра. Наш монастырь мог бы укрыть даже преступников, не говоря уже о…
— Беглецах, — закончила незнакомка. — Ну хорошо, значит, сюда никто не может войти, не так ли?
— Без разрешения? Нет, никто.
— А если он добьется разрешения? Боже мой. Боже мой… — пролепетала незнакомка, — ведь Он всесильный, Он и сам иногда приходит в ужас от своего могущества!
— Кто он? — спросила монахиня.
— Никто, никто.
— Бедняжка сошла с ума, — пробормотала монахиня.
— В церковь, в церковь! — воскликнула незнакомка, словно подтверждая мнение, которое о ней начинало складываться.
— Идемте, сестра, я вас провожу.
— За мной гонятся, понимаете? Скорее, скорее в церковь!
— Можете мне поверить, что в Сен-Дени крепкие стены, — сочувственно улыбаясь, заметила послушница, — вы устали, поверьте мне, идите к себе, ложитесь в постель, на плитах часовни ноги у вас совсем разболятся.
— Нет, нет, я хочу помолиться, я попрошу Бога удалить от меня моих преследователей! — вскричала молодая женщина, скрываясь за дверью, на которую ей указала монахиня. Дверь захлопнулась.
С любопытством, свойственным всем монашкам, послушница зашла в церковь через главный вход, тихонько пробралась внутрь и увидала лежавшую перед алтарем незнакомку; она молилась и рыдала, уткнувшись лицом в пол.
Глава 15. ПАРИЖСКИЕ ОБЫВАТЕЛИ
Капитул и в самом деле был созван, о чем говорили незнакомке монахини: надо было обсудить пышный прием наследницы цезарей.
Итак, ее высочество Луиза приступала к исполнению своих обязанностей в Сен-Дени.
Монастырское имущество было в некотором упадке; бывшая настоятельница, уступая свой пост, увезла с собой большую часть принадлежавших ей кружев, а вместе с ними ковчежцы и дароносицы, которые обыкновенно приносили с собой в общину настоятельницы, представительницы лучших фамилий; они посвящали себя служению Всевышнему, не теряя при этом связи с миром.
Узнав, что принцесса остановится в Сен-Дени, ее высочество Луиза послала нарочного в Версаль; ночью в монастырь прибыла повозка с коврами, кружевами, церковным облачением.
Все это обошлось ее высочеству в шестьсот тысяч ливров. Когда новость о щедрости, с которой королевский двор готовился к предстоящему торжеству, облетела город, любопытство парижан вспыхнуло с удвоенной силой. Как говаривал Мерсье, кучка парижских ротозеев может позабавить, но когда любопытство охватывает весь город, огромная толпа зевак заставляет задуматься, а порой и вызвать слезы.
Маршрут ее высочества был обнародован, поэтому с самого рассвета парижане сначала десятками, потом сотня за сотней, тысяча за тысячей стали выходить из своих берлог.
Французские гвардейцы, швейцарцы, расквартированные в Сен-Дени, разобрали оружие и образовали цепь, чтобы сдерживать прибывавшие, словно во время прилива, толпы народа. Люди образовывающие водовороты вокруг соборных папертей, взбирались на статуи, украшавшие порталы. Отовсюду высовывались головы, дети облепили дверные навесы, мужчины и женщины выглядывали из окон. Тысячи любопытных, прибывших слишком поздно или предпочитавших, подобно Жильберу, скорее сохранить свободу, чем сберегать или отвоевывать место в толпе, напоминали проворных муравьев: они карабкались по стволам и рассаживались на ветвях деревьев, стеной поднимавшихся вдоль дороги от Сен-Дени до Ла Мюэтт, по которой должна была проехать принцесса.
Начиная с Компьеня, роскошных дворцовых экипажей и ливрей заметно поубавилось. Оттуда короля сопровождали только самые знатные сеньоры, ехавшие вдвое, а то и втрое скорее против обыкновения благодаря почтовым станциям, появившимся на дороге по приказу короля.
Мелкопоместные дворяне остались в Компьене или возвратились в Париж на почтовых, чтобы дать передохнуть лошадям.
Однако, не успев как следует прийти в себя, и хозяева, и слуги вновь отправлялись за город, спеша в Сен-Дени поглазеть на толпу и еще раз увидеть ее высочество.
Помимо дворцовых карет, было еще около тысячи экипажей членов Парламента, крупных финансистов, откупщиков, модных дам, актеров Оперы. Были еще наемные экипажи и тяжелые почтовые кареты, в которые по мере приближения к Сен-Дени набивалось до двадцати пяти человек; они задыхались в еле тянувшихся экипажах и прибывали к месту назначения позже, чем если бы шли пешком.
Итак, читатель теперь без труда может себе представить огромное войско, направлявшееся к Сен-Дени утром, когда газеты и афиши возвестили о прибытии ее высочества; все эти люди толпились как раз напротив монастыря кармелиток, а когда к нему стало невозможно протолкаться, народ качал выстраиваться вдоль дороги, по которой должна была проследовать принцесса со свитой.
Теперь представьте себе, как в этой толпе, способной привести в ужас ко всему привычного парижанина, должен был себя чувствовать Жильбер — маленький, одинокий, нерешительный, не знавший местности; кроме того, он был до такой степени горд, что не желал спрашивать дорогу: с тех пор, как он оказался в Париже, он стремился сходить за парижанина, хотя до сих пор ему не приходилось видеть одновременно больше сотни человек.
Вначале ему попадались редкие прохожие, при приближении к Ла Шапель их стало больше; когда же он пришел в Сен-Дени, люди стали появляться словно из-под земли, их теперь было так много, как колосков в бескрайнем поле.
Жильберу давно уж ничего не было видно, он потерялся в толпе; он брел сам не зная куда, уносимый толпой; впрочем, пора было оглядеться.
Дети карабкались по деревьям. Он не осмелился снять сюртук и последовать их примеру, хотя страстно этого желал; он подошел к дереву. Наконец кому-то из несчастных, ничего не видевших, подобно Жильберу, дальше своего носа, пришла в голову удачная мысль спросить тех, кто сидел наверху. Один из них сообщил, что между монастырем и цепью гвардейцев много свободного места.
Набравшись храбрости, Жильбер решился спросить, далеко ли кареты.
Кареты еще не появлялись, но на дороге, примерно в четверти мили от Сен-Дени, появилось облако пыли. Больше Жильберу ничего было не нужно знать; кареты еще т прибыли — оставалось лишь узнать, с какой именно стороны они подъедут.
Если в парижской толпе кто-то идет молча, ни с кем не заводя разговора, это либо англичанин, либо глухонемой.
Жильбер бросился было назад в надежде вырваться из этого скопища людей. И тут он обнаружил на обочине дороги семейство буржуа, расположившееся позавтракать. Там была дочь — высокая, белокурая, голубоглазая, скромная и тихая.
Мать была дородная, низкорослая, любопытная, белозубая дама со свежим цветом лица.
Итак, ее высочество Луиза приступала к исполнению своих обязанностей в Сен-Дени.
Монастырское имущество было в некотором упадке; бывшая настоятельница, уступая свой пост, увезла с собой большую часть принадлежавших ей кружев, а вместе с ними ковчежцы и дароносицы, которые обыкновенно приносили с собой в общину настоятельницы, представительницы лучших фамилий; они посвящали себя служению Всевышнему, не теряя при этом связи с миром.
Узнав, что принцесса остановится в Сен-Дени, ее высочество Луиза послала нарочного в Версаль; ночью в монастырь прибыла повозка с коврами, кружевами, церковным облачением.
Все это обошлось ее высочеству в шестьсот тысяч ливров. Когда новость о щедрости, с которой королевский двор готовился к предстоящему торжеству, облетела город, любопытство парижан вспыхнуло с удвоенной силой. Как говаривал Мерсье, кучка парижских ротозеев может позабавить, но когда любопытство охватывает весь город, огромная толпа зевак заставляет задуматься, а порой и вызвать слезы.
Маршрут ее высочества был обнародован, поэтому с самого рассвета парижане сначала десятками, потом сотня за сотней, тысяча за тысячей стали выходить из своих берлог.
Французские гвардейцы, швейцарцы, расквартированные в Сен-Дени, разобрали оружие и образовали цепь, чтобы сдерживать прибывавшие, словно во время прилива, толпы народа. Люди образовывающие водовороты вокруг соборных папертей, взбирались на статуи, украшавшие порталы. Отовсюду высовывались головы, дети облепили дверные навесы, мужчины и женщины выглядывали из окон. Тысячи любопытных, прибывших слишком поздно или предпочитавших, подобно Жильберу, скорее сохранить свободу, чем сберегать или отвоевывать место в толпе, напоминали проворных муравьев: они карабкались по стволам и рассаживались на ветвях деревьев, стеной поднимавшихся вдоль дороги от Сен-Дени до Ла Мюэтт, по которой должна была проехать принцесса.
Начиная с Компьеня, роскошных дворцовых экипажей и ливрей заметно поубавилось. Оттуда короля сопровождали только самые знатные сеньоры, ехавшие вдвое, а то и втрое скорее против обыкновения благодаря почтовым станциям, появившимся на дороге по приказу короля.
Мелкопоместные дворяне остались в Компьене или возвратились в Париж на почтовых, чтобы дать передохнуть лошадям.
Однако, не успев как следует прийти в себя, и хозяева, и слуги вновь отправлялись за город, спеша в Сен-Дени поглазеть на толпу и еще раз увидеть ее высочество.
Помимо дворцовых карет, было еще около тысячи экипажей членов Парламента, крупных финансистов, откупщиков, модных дам, актеров Оперы. Были еще наемные экипажи и тяжелые почтовые кареты, в которые по мере приближения к Сен-Дени набивалось до двадцати пяти человек; они задыхались в еле тянувшихся экипажах и прибывали к месту назначения позже, чем если бы шли пешком.
Итак, читатель теперь без труда может себе представить огромное войско, направлявшееся к Сен-Дени утром, когда газеты и афиши возвестили о прибытии ее высочества; все эти люди толпились как раз напротив монастыря кармелиток, а когда к нему стало невозможно протолкаться, народ качал выстраиваться вдоль дороги, по которой должна была проследовать принцесса со свитой.
Теперь представьте себе, как в этой толпе, способной привести в ужас ко всему привычного парижанина, должен был себя чувствовать Жильбер — маленький, одинокий, нерешительный, не знавший местности; кроме того, он был до такой степени горд, что не желал спрашивать дорогу: с тех пор, как он оказался в Париже, он стремился сходить за парижанина, хотя до сих пор ему не приходилось видеть одновременно больше сотни человек.
Вначале ему попадались редкие прохожие, при приближении к Ла Шапель их стало больше; когда же он пришел в Сен-Дени, люди стали появляться словно из-под земли, их теперь было так много, как колосков в бескрайнем поле.
Жильберу давно уж ничего не было видно, он потерялся в толпе; он брел сам не зная куда, уносимый толпой; впрочем, пора было оглядеться.
Дети карабкались по деревьям. Он не осмелился снять сюртук и последовать их примеру, хотя страстно этого желал; он подошел к дереву. Наконец кому-то из несчастных, ничего не видевших, подобно Жильберу, дальше своего носа, пришла в голову удачная мысль спросить тех, кто сидел наверху. Один из них сообщил, что между монастырем и цепью гвардейцев много свободного места.
Набравшись храбрости, Жильбер решился спросить, далеко ли кареты.
Кареты еще не появлялись, но на дороге, примерно в четверти мили от Сен-Дени, появилось облако пыли. Больше Жильберу ничего было не нужно знать; кареты еще т прибыли — оставалось лишь узнать, с какой именно стороны они подъедут.
Если в парижской толпе кто-то идет молча, ни с кем не заводя разговора, это либо англичанин, либо глухонемой.
Жильбер бросился было назад в надежде вырваться из этого скопища людей. И тут он обнаружил на обочине дороги семейство буржуа, расположившееся позавтракать. Там была дочь — высокая, белокурая, голубоглазая, скромная и тихая.
Мать была дородная, низкорослая, любопытная, белозубая дама со свежим цветом лица.