Дюма Александр. Джузеппе Бальзамо (Записки врача). Том 1

   Когда на террасу всей этой пирамиды были вынесены фонари, что означало приближение той минуты, когда начнется фейерверк, в толпе произошло движение: стоявшие впереди отшатнулись, и людское море всколыхнулось, волны прокатились до самых окраин площади.
   Экипажи все прибывали, загораживая собою въезд на площадь. Лошади упирались мордами в спины стоявших позади зрителей, а те начинали волноваться из-за опасного соседства. Вскоре за каретами собралась все увеличивавшаяся толпа зевак; если бы кареты захотели покинуть площадь, им это не удалось бы: они оказались со всех сторон окружены плотной и шумной толпой. Французские гвардейцы, мастеровые, лакеи облепили со всех сторон экипажи, словно скалы во время кораблекрушения.
   Огни бульваров издалека бросали красноватый свет на головы тысяч собравшихся людей, среди которых то здесь, то там поблескивал штык городского лучника; впрочем, они были так же редки, как колоски на скошенном поле.
   Вдоль только что выстроенных особняков — ныне Крийон и Гардмебль — кареты приглашенных стояли в три ряда, тесно прижатые друг к другу; с одной стороны тройная вереница карет протянулась от бульвара к Тюильри, с другой — к Елисейским Полям.
   Вдоль карет блуждали, словно привидения по берегу Стикса, те из приглашенных, кому не удалось подъехать к площади; оглушенные, боясь ступить, в особенности разодетые в атлас женщины, на пыльную мостовую, гости натыкались на простолюдинов, смеявшихся над их изнеженностью, и пытались пробраться между колесами экипажей и лошадьми, продирались к назначенному месту подобно кораблям, стремящимся поскорее достичь гавани во время шторма.
   Одна из карет прибыла к девяти часам, то есть всего за несколько минут до начала фейерверка, и попыталась пробиться поближе к двери градоначальника. Однако это уже было не только рискованно, но просто невозможно.
   Экипажи начали образовывать четвертый ряд, измученные лошади вначале разгорячились, а потом и вовсе взбесились: при малейшем раздражении они били копытами то вправо, то влево, но крики пострадавших оставались пока не замеченными в гомоне толпы За рессоры этой кареты, прокладывавшей себе путь сквозь толпу, держался молодой человек, отгонявший на ходу всех, кто пытался ухватиться рядом с ним за пружину и воспользоваться образовавшимся за каретой проходом Едва карета остановилась, молодой человек отскочил, не выпуская, однако, спасительной рессоры, за которую он продолжал держаться одной рукой Через распахнутую дверцу он мог слышать оживленный разговор хозяев экипажа.
   Из кареты высунулась одетая в белое женщина, ее голова была украшена живыми цветами. В ту же минуту раздался крик — Андре! Провинциалка вы этакая! Не высовывайтесь, черт побери! Не то вас приласкает первый попавшийся мужлан! Разве вы не видите, что наша карета застряла в толпе, словно посреди реки? Мы в воде, дорогая, и в грязной воде: будьте осторожны.
   Девушка скрылась в карете.
   — Но отсюда ничего не видно, — проговорила она, — если бы можно было развернуть лошадей, то мы бы увидели все через окно не хуже, чем из окна дома градоначальника.
   — Поворачивай, кучер! — крикнул барон.
   — Невозможно, господин барон, — отвечал кучер, — не то я раздавлю с десяток людей.
   — Да черт с ними, дави!
   — Что вы говорите! — воскликнула Андре.
   — Отец!.. — попытался остановить барона Филипп.
   — Что это там за барон, который собирается давить простых людей? — угрожающе прокричали сразу несколько голосов — Ну, я, дьявол вас разорви! — пробормотал Таверне, высунувшись из кареты и показав красную орденскую ленту на перевязи.
   В те времена орденские ленты еще были в почете, возмущение постепенно стихло.
   — Погодите, отец, я выйду и взгляну, нет ли возможности ехать дальше,
   — предложил Филипп.
   — Будьте осторожны, брат: слышите, как ржут лошади?
   — Можно даже сказать, что они ревут, — сказал барон. — Давайте выйдем; прикажите расступиться, Филипп, пусть нас пропустят вперед.
   — Да вы не знаете теперешних парижан, отец, — возразил Филипп, — так командовать можно было раньше, а нынче ваши приказания скорее всего ни к чему не приведут. Не станете же вы унижать свое достоинство?
   — Но когда эти олухи узнают, что я…
   — Отец, — с улыбкой перебил его Филипп, — даже если бы вы были дофином, боюсь, что и в этом случае никто ради вас не пошевелился бы, особенно теперь: фейерверк вот-вот начнется.
   — Мы так ничего и не увидим! — с раздражением заметила Андре.
   — Это ваша вина, черт возьми! — проговорил барон. — Вы два часа одевались.
   — Филипп! Нельзя ли мне опереться на вашу руку и встать в толпе? — спросила Андре.
   — Да, да, мамзель! — разом прокричали в ответ несколько мужских голосов, так приглянулась этим людям Андре, — идите к нам, вы худенькая, мы подвинемся.
   — Хотите пойти, Андре? — спросил Филипп.
   — Очень хочу, — отвечала она, и легко спрыгнула на землю, не коснувшись подножки.
   — Идите, — проговорил барон, — а мне наплевать на фейерверки, я останусь здесь.
   — Хорошо, оставайтесь, — согласился Филипп, — мы будем неподалеку.
   Когда толпу ничто не раздражает, она почтительно расступается перед царицей мира — красотой. Народ пропустил Андре и ее брата вперед, а горожанин, занимавший со своим семейством каменную скамью, заставил жену и дочь подвинуться и уступить место Андре.
   Филипп устроился у нее в ногах, а она положила руку ему на плечо.
   Жильбер последовал за ними, остановившись в четырех шагах от Андре и не сводя с нее глаз.
   — Вам удобно, Андре? — спросил Филипп.
   — Прекрасно, — отвечала девушка.
   — Вот что значит быть красивой, — с улыбкой заметил виконт.
   — Да, да, она красивая, очень красивая! — прошептал Жильбер.
   Андре услыхала его слова, но подумала, что их произнес кто-нибудь из простолюдинов, и обратила на них внимание не более, чем обратил бы индийский божок на поклонение жалкого парии.

Глава 34. ФЕЙЕРВЕРК

   Едва Андре и ее брат устроились на скамейке, как в воздух взвились первые ракеты, и над толпой пронесся оглушительный крик; с этой минуты все, как один, не сводили глаз с площади.
   Начало фейерверка было великолепным и достойным великого Руджиери. Украшения храма Гименея постепенно загорались, и вскоре весь его фасад пылал. Послышались рукоплескания, и вскоре они переросли в неистовые крики «браво», когда лицо дофина и вазы с цветами брызнули разноцветными огнями.
   Андре была потрясена при виде этого зрелища, не имевшего себе равных во всем мире, она и не пыталась скрыть свое удивление среди семисоттысячной толпы ревевших от восторга людей.
   А всего в трех шагах от нее, спрятавшись за широкоплечим грузчиком, поднимавшим над головой своего сынишку, Жильбер смотрел на Андре и только на нее, не обращая внимания на фейерверк.
   Жильбер видел Андре в профиль; при каждом очередном залпе ее прекрасное лицо освещалось, молодого человека охватывала дрожь: ему казалось, что всеобщее восхищение вызывает обожаемая им девушка, божественное создание, которому он поклонялся.
   Андре никогда раньше не видела ни Парижа, ни толпы, ни больших праздников: ее оглушало разнообразие впечатлений.
   Неожиданно вспыхнул яркий огонь и стал приближаться со стороны реки. Это была с треском рвавшаяся бомба, Андре продолжала любоваться ее разноцветными искрами.
   — Взгляните, Филипп, как красиво! — проговорила она. Молодой человек встревожился.
   — Боже мой! — вскричал он. — Эта ракета неправильно летит: она, должно быть, отклонилась от курса: вместо того, чтобы описать параболу, она несется почти горизонтально.
   Едва Филипп выразил беспокойство, как толпа зашевелилась. Вдруг столб огня вырвался со стороны бастиона, где были сосредоточены ракеты для заключительного залпа и резерв пиротехнических средств. Невообразимый грохот сотряс всю площадь, огонь будто изрыгнул разрывную картечь и привел в полное замешательство близко расположенных зевак: они почувствовали, как жаркое пламя опаляет их лица.
   — Заключительный залп! Так скоро?! — кричали далеко стоявшие зрители.
   — Слишком рано!
   — Как, это все? — повторила за ними Андре. — Слишком рано!
   — Нет, — возразил Филипп, — нет, это не заключительный залп! Это несчастье, и через минуту вся эта пока спокойная толпа придет в страшное волнение, словно бушующее море. Идемте, Андре, пойдемте в карету, скорее!
   — Давайте еще немножко посмотрим, Филипп. Как красиво!
   — Андре, не стоит терять ни минуты, идите за мной. Это несчастье, которое я и предсказывал… Сорвавшаяся ракета угодила в бастион и подожгла его. Там уже началась давка. Слышите крики? Это кричат не от радости, а от горя. Скорее, скорее в карету!.. Господа, господа, позвольте пройти!
   Обхватив рукой сестру за талию, Филипп потащил ее к карете, где ждал их обеспокоенный отец, понявший по доносившимся крикам, что им грозит опасность. Он еще не знал, что произошло, и выглянул из кареты, ища глазами детей.
   Однако было уже слишком поздно, предсказание Филиппа сбывалось. Заключительный залп, состоявший из пятнадцати тысяч ракет, воспламенился и разорвался, пронзая любопытных огненными стрелами, какие мечут на арене в быков, вызывая их на бой.
   Поначалу удивленные, зрители пришли затем в ужас и отхлынули в едином порыве; под напором стотысячной толпы другие сто тысяч, задыхаясь, тоже отступили, нажимая на тех, кто стоял сзади. Теперь полыхал весь остов, кричали дети; женщины, задыхаясь, поднимали руки; лучники раздавали удары налево и направо, полагая, что так можно заставить крикунов замолчать и восстановить порядок силой. Все это привело к тому, что, как и предполагал Филипп, поднявшаяся волна, подобно смерчу, обрушилась на угол площади, где находились молодые люди. Филипп не успел добраться до кареты барона, как он рассчитывал: его подхватил людской поток, силу которого невозможно описать: сила эта удесятерялась из-за страха и боли, в сотни раз увеличивалась из-за всеобщего безумия.
   В ту минуту, когда Филипп потащил за собой Андре, Жильбер отдался на волю подхватившего их потока, однако шагов через двадцать другой поток заставил его свернуть налево на улицу Мадлен; Жильбер взвыл от бессилия, боясь разлуки с Андре.
   Повиснув на руке Филиппа, Андре оказалась в мечущейся толпе, пытавшейся избежать встречи с каретой, запряженной парой обезумевших лошадей. Филипп увидел надвигавшуюся опасность казалось, лошадиные глаза мечут огненные стрелы, из ноздрей вылетала пена. Он нечеловеческим усилием попытался свернуть с их пути. Но все оказалось тщетно, он увидел, как за его спиной расступилась толпа, и почувствовал возле себя горячее дыхание обезумевших коней. Они взвились на дыбы подобно мраморным коням у входа в Тюильри с пытающимся их обуздать рабом. Филипп выпустил руку Андре и оттолкнул ее как можно дальше от опасного прохода, а сам повис на удилах ближайшей к нему лошади. Конь вновь поднялся на дыбы. Андре видела, как брат рухнул наземь и исчез. Протянув руки, она закричала; ее оттолкнули, повернули, в следующее мгновение она уже была одна; она шаталась; ее, словно перышко, подхватило потоком; она больше не могла сопротивляться.
   Оглушительные крики, еще более пугающие, чем во время сражения; громкое конское ржание; страшный грохот колес, переезжавших трупы; догоравшие синеватые огни; зловещий блеск сабель в руках обезумевших солдат, а над всем этим кровавым хаосом — бронзовая статуя в багровых отблесках, словно возглавлявшая резню. Этого было более, чем достаточно, чтобы помутить разум Андре и лишить ее последних сил. Впрочем, и Титан оказался бы бессильным в подобном сражении, в битве одного против всех, да еще против смерти.
   Андре пронзительно закричала. В это время солдат стал прокладывать себе путь в толпе шпагой.
   Сталь сверкнула у нее над головой.
   Она сложила на груди руки подобно терпящему бедствие, над которым смыкается последняя волна, крикнула:
   «Господи Боже мой!» — и упала.
   Как только человек падает в толпе, он сейчас же оказывается мертвым.
   Впрочем, ее необыкновенный, нечеловеческий крик услышали. Жильбер узнал ее голос и, несмотря на то, что он оказался в этот миг далеко от нее, он изо всех сил бросился на помощь Андре и скоро был около нее. Нырнув в волну, поглотившую Андре, он вновь поднялся, прыгнул на угрожавшую девушке шпагу и, вцепившись солдату в глотку, опрокинул его; возле солдата лежала девушка в белом; он схватил ее и легко поднял.
   Когда он прижал ее к себе, столь прекрасную и, возможно, уже бездыханную, лицо его засветилось гордостью: он — он! — оказался на высоте, он был самым сильным и отважным! Он бросился в людские волны, поток подхватил его вместе с ношей; он шел, вернее плыл несколько минут. Вдруг движение прекратилось, словно волна разбилась о какое-то препятствие. Ноги Жильбера коснулись земли. Только тогда он ощутил вес Андре, поднял голову, пытаясь понять, что послужило причиной остановки, и увидел, что находится в трех шагах от особняка Гардмебль: каменная глыба остановила людскую массу.
   В минуту вынужденной остановки он успел разглядеть Андре, уснувшую крепким сном, походившим на смерть: сердце ее не билось, глаза были закрыты, в лице появился мертвенный оттенок, как у увядающей розы.
   Жильбер решил, что она мертва. Он закричал, прижался губами сначала к ее платью, потом к руке и, осмелев, стал осыпать поцелуями ее холодное лицо и прикрытые веками глаза. Краска бросилась ему в лицо, он зарыдал, потом завыл, изо всех сил пытаясь вдохнуть свою душу в бездыханную грудь Андре, и дивясь тому, что его поцелуи, способные, казалось, оживить мрамор, оказались бессильными перед смертью.
   Вдруг Жильбер почувствовал, что сердце ее затрепетало под его рукой.
   — Она жива! — вскричал он, глядя на разбегавшиеся темные и окровавленные фигуры и слыша проклятия, ругань, стоны умиравших. — Она жива! Я спас ее!
   Прислонившись спиной к стене и устремив взгляд на мост, несчастный юноша не посмотрел направо; там стояли кареты, долгое время сдерживаемые толпой. И вот теперь, почувствовав, что капор ослабел, они двинулись наконец вперед. И коней, и кучеров словно охватило безумие: кареты, увлекаемые пущенными вскачь лошадьми, понеслись на несчастных, двадцать тысяч человек было искалечено и раздавлено.
   Люди инстинктивно жались к стенам, где их и настигала смерть.
   Эта масса увлекала за собой или давила всех, кто, достигнув особняка Гардмебль, уже считал себя в безопасности. Новый град ударов и мертвых тел обрушился на Жильбера. Он оказался около решетки и приник к ней.
   Стена затрещала под натиском толпы.
   Задыхаясь, Жильбер почувствовал, что готов прекратить сопротивление; однако ему удалось, собрав все силы, в последнем порыве обхватить Андре руками, прижавшись головой к ее груд». Можно было подумать, что он собирается зад) шить ту, которую он взялся защищать.
   — Прощай! Прощай! — прошептал он, скорее кусая, нежели целуя ее платье. — Прощай!
   Он поднял глаза, вымаливая последний взгляд. Его глазам представилось странное зрелище. Какой-то человек взобрался на каменную тумбу и уцепился правой рукой за вделанное в стену кольцо. Левой рукой он будто пытался остановить бегущих. Глядя на бушевавшее у его ног море, он то бросал в толпу слово, то взмахивал рукой. И вот, благодаря его речам и движениям из толпы стали выделяться отдельные люди; они останавливались, преодолевали сопротивление и приближались к этому человеку. Собравшись вокруг него, люди словно узнавали друг в друге братьев; они помогали другим вырваться из потока, поднимали их, поддерживали, увлекали за собой. И вот уже из них образовалось ядро, которое, подобно пилону моста, рассекало толпу и противостояло массе бегущих.
   С каждой минутой все новые борцы словно выходили из-под земли, подчиняясь его необычным словам, повторявшимся движениям, и смыкались плотными рядами вокруг необычного человека.
   Жильбер приподнялся в последнем порыве: он чувствовал, что в этом человеке его спасение, потому что от него исходили спокойствие и сила. Последний отблеск угасавшего пламени осветил лицо этого человека. Жильбер вскрикнул от удивления.
   — Пусть я умру, пусть я умру, — прошептал он, — только бы она была жива! Этот человек способе» ее спасти.
   В порыве самоотречения он поднял девушку над головой.
   — Господин барон де Бальзаме! — прокричал он. — Спасите мадмуазель Андре де Таверне!
   Бальзаме услыхал его голос, напоминавший библейский глас, доносившийся из самых глубин толпы. Он увидал над всепоглощающими волнами белую массу. Его свита расчистила ему дорогу, и он выхватил Андре аз слабеющих рук Жильбера, поднял ее и, подталкиваемый движениями едва сдерживаемой толпы, унес, не успев даже оглянуться.
   Жильбер пытался что-то сказать, желая, вероятно, вымолить защиту у этого странного человека для Андре, а может быть, в для себя самого. Но ему хватило сил только на то, чтобы прижаться губами к руке девушка и оторвать клочок платья этой новой Эвридики, которую вырывала из его рук сама преисподняя.
   После этого поцелуя, после этого прощания молодому человеку оставалась лишь умереть. Он и не пытался дольше сопротивляться. Он закрыл глаза и, умирая, вал на груду мертвых тел.

Глава 35. ПОЛЕ МЕРТВЫХ

   После сильной бури всегда наступает тишина, пугающая и, в то же время, целительная.
   Было около двух часов ночи, над Парижем проносились огромные белые облака, бледная луна освещала неровности этого зловещего места, ямы, куда падали и где находили смерть разбегавшие люди.
   На склонах, в оврагах, в неверном свете луны, время от времени скрывавшейся за клочковатыми облаками, смягчавшими ее свет, то здесь, то там показывались мертвые тела в рваной одежде, застывшие, бледные, тянувшие руки в страхе или в молитве.
   Посреди площади от обломков остова поднимался желтый смрадный дым, и это делало площадь Людовика XV похожей на поле боя.
   По залитой кровью унылой площади сновали таинственные тени; они останавливались, оглядывались, наклонялись и бежали прочь: это были мародеры, слетевшиеся, подобно воронам, на добычу; они не умели красть у живых, зато, предупрежденные собратьями, пришли обкрадывать мертвецов. Они неохотно разбегались, спугнутые припозднившимися солдатами, угрожающе поблескивавшими штыками. Впрочем, среди длинных верениц мертвецов воры и патруль были не единственными живыми существами Были там еще люди с фонарями в руках, их можно было принять за любопытных.
   Увы, то были родственники и друзья, обеспокоенные отсутствием своих братьев, друзей, любовниц. Они все прибывали из отдаленных кварталов, потому что страшная новость, уже облетев Париж, привела весь город в уныние, и встревоженные люди бросились на поиски близких.
   Это было, пожалуй, еще более ужасное зрелище, чем катастрофа.
   О впечатлениях от поисков можно было прочесть на бледных лицах тех, кто разыскивал близких: от отчаяния тех, кто находил покойника, до томительного сомнения тех, кто никого не нашел и вопросительно поглядывал в сторону реки, спокойно несшей свои трепещущие воды.
   Поговаривали, будто по приказу парижского прево в реку уже успели свалить немало трупов, дабы скрыть огромное число погибших по его вине людей.
   Пресытившись бесплодным созерцанием, побродив по мелководью, они расходились в тоске от одного вида темной воды; они уходили с фонарями в руках, обследуя соседние с площадью улицы, куда, по слухам, многие раненые уползали за помощью или в надежде оказаться подальше от места их страданий.
   Если они находили среди трупов любимого человека, потерянного друга, крики сменялись душераздирающими рыданиями.
   Время от времени на площади раздавался звон — это падал и разбивался фонарь: живой очертя голову бросался на мертвого, чтобы слиться с ним в последнем поцелуе.
   На огромном этом кладбище слышались и другие звуки.
   Раненые с переломанными при падении руками и ногами, с пронзенной шпагой или раздавленной в толпе грудью, предсмертно хрипели или жалобно стонали; к ним подбегали те, кто надеялся найти знакомого и, не узнав его, удалялись.
   Впрочем, на площади со стороны сада собирались самоотверженные люди для оказания помощи пострадавшим. Молодой хирург — по крайней мере, его можно было принять за хирурга благодаря обилию инструментов в его руках
   — просил подносить к нему раненых мужчин и женщин; он перевязывал их и в то же время произносил слова, выражавшие скорее ненависть к тому, что послужило причиной, нежели сострадание к тому, что сталось с израненным.
   У него было два помощника, крепких разносчика, подносивших ему окровавленные тела; он не переставая кричал им:
   — Сначала давайте бедняков! Их легко узнать: почти всегда больше ран, ну и, разумеется, они беднее одеты!
   Наконец при этих словах, повторявшихся после каждой перевязки пронзительным голосом, какой-то бледный молодой человек с фонарем в руке, ходивший среди мертвецов, в другой раз поднял голову.
   Глубокая рана, проходившая через все его лицо, сочилась кровью, одна его рука была просунута между полами застегнутого сюртука, лицо его, все в поту, выражало глубокое волнение.
   Услыхав приказание врача, он поднял голову и с грустью взглянул на свои раны, на которые, казалось, хирург смотрел с наслаждением, — Сударь! — воскликнул молодой человек. — Почему вы приказали выбирать среди раненых бедняков?
   — Да потому что никто о них не позаботится, если я о них не подумаю,
   — подняв голову, отвечал врач, — а за богатыми всегда найдется кому ухаживать! Опустите фонарь и взгляните вниз: вы увидите, что на сотню бедняков приходится один богатый или знатный. А при этой катастрофе, от которой, к счастью, наконец-то сам Господь устал, знатные и богатые уплатили налог, какой они обыкновенно платят всегда: одну тысячную.
   Молодой человек поднес фонарь к своему кровоточащему лицу.
   — Я, стало быть, тот самый единственный затерявшийся в толпе дворянин, — проговорил он без всякого раздражения, — лошадь угодила копытом мне в голову, и я сломал левую руку, упав в канаву. Вы говорите, о богатых и знатных заботятся? Но вы же видите, что я даже не перевязан.
   — У вас есть дом, домашний доктор… Возвращайтесь к себе, раз можете идти.
   — Я не прошу у вас помощи, сударь. Я ищу сестру, красивую шестнадцатилетнюю девушку. Она, очевидно, уже мертва, хотя и не простого происхождения. На ней было белое платье и колье с крестиком на шее. Несмотря на то, что у нее есть и дом, и доктор, сжальтесь надо мною и ответьте: не видели ли вы, сударь, ту, которую я ищу?
   — Сударь! Я руководствуюсь соображениями высшего порядка, — отвечал молодой хирург с горячностью, доказывавшей, что он давно вынашивал эти мысли, — я отдаю себя служению людям. Когда я прохожу мимо умирающего аристократа, спеша облегчить страдания человека из народа, я подчиняюсь истинному закону человечности, которую считаю своей богиней. Все случившиеся сегодня несчастья происходят от вас; причиной им — ваши излишества, ваша самонадеянность, ну, вот вам и последствия! Нет, сударь, я не видел вашей сестры.
   После этого сердитого замечания хирург опять занялся своим делом. Ему только что поднесли бедную женщину, которой карета раздробила обе ноги.
   — Взгляните, — крикнул он Филиппу вдогонку, — разве бедные приезжают на народные гуляния в каретах, разве они ломают ноги богачам?
   Филипп принадлежал к молодому поколению знати, которое дало миру Лафайета и Ламета; он и сам не раз высказывал те же мысли, которые теперь, в устах молодого хирурга, привели его в ужас: претворенные в жизнь, они пали на него, как возмездие.
   Отойдя от хирурга с истерзанным сердцем, он продолжал томительные поиски. Скоро его охватило такое отчаяние, что, не выдержав, он с рыданиями в голосе крикнул:
   — Андре! Андре!
   В это время мимо него торопливо шагал пожилой человек в сером драповом сюртуке и теплых чулках, опираясь правой рукой на трость, а в левой зажав нечто вроде фонаря, который он смастерил из подсвечника, обернув его масляной бумагой.
   Услыхав стон Филиппа, человек понял, отчего он страдает.
   — Бедный юноша! — прошептал он.
   Казалось, он пришел с той же целью. Он пошел дальше.
   Но, вдруг, словно упрекнув себя за то, что прошел мимо, не пытаясь утешить, он проговорил:
   — Сударь! Простите, что я добавлю к вашему еще и свое страдание, но те, кто пострадал от одного и того же удара, должны поддерживать друг друга, чтобы не упасть. Кстати… Вы можете мне помочь. Я вижу, вы давно ищете, ваша свеча почти догорела, вы, стало быть, знаете, где больше всего пострадавших.
   — Да, сударь, знаю, — Я тоже ищу,.
   — Тогда вам надо прежде всего пойти к большой канаве, там около пятидесяти трупов.
   — Пятьдесят! Боже правый! Столько жертв во время праздника!
   — Да, столько жертв, сударь! Я просмотрел уже около тысячи лиц, но так и не нашел сестру.
   — Сестру?
   — Да, она была вот в этой стороне. Я потерял ее недалеко от скамейки. Я нашел то место, но от скамейки не осталось и следа. Я собираюсь возобновить поиски со стороны бастиона.
   — А в каком направлении двигалась толпа, сударь?
   — В сторону новых особняков, к улице Магдалины.
   — Значит, это должно быть здесь?
   — Несомненно. Я и искал вначале с этой стороны, но тут был страшный водоворот. Кроме того, толпа неслась сюда, однако потерявшаяся девушка, не понимающая, куда идет, может двинуться в любую сторону.