Дюма Александр. Джузеппе Бальзамо (Записки врача). Том 1

   Король закусил губу и побледнел: его вновь охватило уже знакомое ему беспокойство.
   — Это все не так. Я знаком с этим делом, а вы недостаточно осведомлены, герцог, — пробормотал Людовик XV, надеясь выиграть время.
   — Нет, сир, я прекрасно осведомлен, и то, что я имел честь доложить вашему величеству, — чистая правда. Да, виконт Жан Дю Барри нанес оскорбление ее высочеству, захватив предназначенных ей лошадей, и пытался силой их увести, избив хозяина почтовой станции. Прибывший в это самое время на станцию господин шевалье Филипп де Тэверне, посланный ее высочеством, сначала предупредил его…
   — Хо, хо! — недоверчиво воскликнул король.
   — Повторяю: сначала предупредил его, сир…
   — Да, я готов это подтвердить, — заметил дофин.
   — Вы тоже осведомлены? — не скрывая удивления, спросил король.
   — Да, сир.
   Обрадованный г-н де Шуазель поклонился.
   — Не угодно ли вашему высочеству продолжать? — спросил он — Его величество, вероятно, скорее поверит своему августейшему внуку, нежели мне.
   — Да, сир, — продолжал дофин. Нельзя было сказать, что его высочество испытывал признательность по отношению к министру, на которую тот вправе был рассчитывать, столь горячо защищая принцессу. — Да, сир, я об этом знал и пришел сообщить вашему величеству, что Дю Барри не только оскорбил ее высочество тем, что пытался захватить ее лошадей; он, кроме того, оказал грубое сопротивление офицеру моего полка, выполнявшему свой долг и уличившему Дю Барри в несоблюдении приличий. Король покачал головой.
   — Необходимо узнать все подробности, — сказал он.
   — Я их знаю, сир, — мягко возразил дофин, — для меня в этом деле нет никаких сомнений: господин Дю Барри обнажил шпагу.
   — Первым? — спросил Людовик XV, довольный тем, что у него появилась возможность отыграться.
   Покраснев, дофин взглянул на г-на де Шуазеля. Заметив, что дофин оказался в затруднительном положении, он поспешил ему на помощь.
   — Сир! — сказал он. — Шпаги скрестили два господина, один из которых оскорбил ее высочество, а другой защищал ее честь.
   — Да, но кто напал первым? — настаивал король. — Я знаю Жана: он кроток, как агнец.
   — Нападавшим, насколько я понимаю, следует считать того, кто был не прав, — с обычной сдержанностью заметил дофин.
   — Это тонкое дело, — заметил Людовик XV. — Нападавший — тот, кто не прав.., кто не прав… А что, если офицер вел себя вызывающе?
   — Вызывающе! — вскричал г-н де Шуазель. — Разве можно назвать вызывающим отношение к человеку, который силой уводит лошадей, предназначенных для ее высочества, сир?
   Дофин ничего не сказал, однако заметно побледнел. Людовик XV взглянул на враждебно настроенных собеседников.
   — Я хотел сказать, что он был, возможно, вспыльчив, — овладев собой, добавил король.
   — Кстати сказать, — продолжал г-н де Шуазель; пользуясь тем, что король был вынужден отступить, в атаку теперь бросился он, — вашему величеству хорошо известно, что верный слуга не бывает не прав.
   — Послушайте! Как вы узнали о том, что произошло? — не сводя глаз с г-на де Шуазеля, обратился король к дофину; неожиданный вопрос так смутил молодого человека, что, несмотря на попытки овладеть собой, его замешательство бросалось в глаза.
   — Из письма, сир, — отвечал дофин.
   — От кого было это письмо?
   — От человека, который проявляет к ее высочеству интерес и, очевидно, находит странным, когда ее оскорбляют.
   — Ага! — вскричал король. — Опять тайная переписка, заговоры! Снова попытки договориться за моей спиной, и все это затем, чтобы меня мучить, как во времена госпожи де Помпадур!
   — Да нет же, сир! — возразил г-н де Шуазель. — Все довольно просто: имел место проступок, оскорбляющий достоинство ее высочества. Виновный будет примерно наказан, только и всего.
   При слове «наказан» Людовик XV представил себе, как будет бушевать графиня, как ощетинится Шон; он представил себе, как будет нарушен семейный покой, к которому он безуспешно стремился всю жизнь; он уже видел, как разгорается междоусобная война; он уже видел красные, припухшие от слез глаза графини.
   — Наказан! — вскричал он. — Я еще не выслушал обе стороны, не решил, на чьей стороне правда… Заточение без суда… Да это вызовет государственный переворот! Хорошенькое дельце вы мне предлагаете, господин герцог!
   — Сир! Кто станет уважать ее высочество, если мы не подвергнем суровому наказанию первого же наглеца, осмелившегося ее оскорбить?
   — Я согласен с герцогом, — заметил дофин. — Да ведь это скандал, сир!
   — Строгое наказание! Скандал! — проговорил король. — Ах, черт побери! Да если мы станем строго наказывать за каждый скандал, у меня не хватит времени подписывать приказы об арестах и казнях. Слава Богу, я и так их довольно подписываю!
   — В данном случае это необходимо, сир, — заметил г-н де Шуазель.
   — Сир! Умоляю ваше величество… — проговорил дофин.
   — Как! Вы считаете, что он недостаточно наказан, получив удар шпагой?
   — Нет, сир, потому что он мог ранить господина де Таверне.
   — В таком случае, чего же вы требуете, сударь?
   — Смертной казни.
   — Но так наказали господина Монтгомери за то, что он убил короля Генриха Второго, — возразил Людовик XV.
   — Он случайно убил короля, сир, а господин Жан Дю Барри преднамеренно оскорбил ее высочество.
   — Вы, сударь, тоже требуете головы Жана? — обратился Людовик XV к дофину.
   — Нет, сир, я противник смертной казни, как известно вашему величеству, — тихо произнес дофин, — поэтому я ограничусь просьбой о его изгнании. Король вздрогнул. .,:. — Изгнание в наказание за пьяную драку? Людовик! Вы слишком строги, несмотря на свои филантропические идеи. Правда, вы прежде всего математик, а…
   — Соблаговолите закончить, ваше величество!
   — А математик готов хоть целым светом пожертвовать в угоду своим цифрам.
   — Сир! — возразил дофин. — Я ничего не имею против господина Дю Барри лично, — Так кого же вы хотите наказать?
   — Обидчика ее высочества.
   — Образцовый супруг! — насмешливо воскликнул король. — К счастью, меня не так-то легко одурачить. Я понимаю, на кого вы нападаете, я вижу, к чему вы меня пытаетесь склонить, раздувая это дело.
   — Сир! — возразил г-н де Шуазель. — Не думайте, что мы в самом деле что-нибудь преувеличиваем. И потом, этой наглостью возмущен народ.
   — Не пытайтесь меня запугать народом! Да разве я прислушиваюсь к тому, что говорит народ? Ведь сочинители пасквилей, авторы памфлетов, куплетисты, интриганы — это все тот же народ, который ежедневно меня обкрадывает, высмеивает, предает. О Господи, да я не мешаю ему говорить все, что ему вздумается, я просто над ним смеюсь. Поступайте как я, черт побери! Заткните уши, а когда этому вашему народу надоест кричать, он сам замолчит. Итак, вы выражаете мне свое неудовольствие, Людовик на меня дуется. На самом деле странно, что для меня вы не можете сделать того, что готовы совершить ради любого обыкновенного человека: вы не даете мне жить так, как мне хочется; вы ненавидите то, что я люблю; зато вы всегда готовы отдать предпочтение тому, что я терпеть не могу! Я что, святой или сумасшедший? Король я или нет?
   Дофин взял в руки пилочку и вернулся к часам. Господин де Шуазель поклонился так же почтительно, как и в первый раз.
   — А, так вы не желаете мне отвечать? Да скажите же мне хоть что-нибудь, черт побери! Вы хотите, чтобы я умер от тоски, приняв ваши предложения и не вынеся ни вашего молчания, ни вашей ненависти, ни ваших страхов?
   — Я далек от того, чтобы ненавидеть господина Дю Барри, сир, — с улыбкой возразил дофин.
   — А я, сир, его не боюсь, — возвысив голос, сказал г-н де Шуазель.
   — Так вы все против меня сговорились! — закричал король, изображая гнев, хотя на самом деле чувствовал лишь досаду. — Вы хотите, чтобы я стал притчей во языцеях. У всей Европы, чтобы надо мной смеялся мой брат
   — король Пруссии, чтобы я стал посмешищем подобно королю Пето, которого изобразил этот наглец Вольтер! Не бывать этому! Нет, я вам такой радости не доставлю. Я по-своему понимаю честь, я по-своему буду ее соблюдать!
   — Сир! — заговорил дофин с неизменной кротостью, однако по-прежнему настойчиво. — Я должен заметить, что речь не идет о чести вашего величества: затронуто достоинство ее высочества, ведь, в сущности, это она была оскорблена.
   — Его высочество прав, сир: одно ваше слово — и никто не посмеет продолжать…
   — А разве кто-нибудь собирается продолжать? Да никто ничего и не начинал: Жан — грубиян, но у него доброе сердце.
   — Допустим, что так, — проговорил г-н де Шуазель, — отнесем это на счет его грубости, сир; тогда пусть за свою грубость он принесет извинения господину де Таверне.
   — Я уже вам сказал, — вскричал Людовик XV, — что все это меня не касается. Будет Жан извиняться или нет — он волен решать сам.
   — Имею честь предупредить ваше величество, что дело, оставленное без последствий, вызовет толки, сир, — заметил г-н де Шуазель.
   — Тем лучше! — взревел король. — Так или иначе, я просто заткну уши, чтобы не слышать больше ваших глупостей.
   — Итак, ваше величество поручает мне опубликовать в печати, что одобряет поступок господина Дю Барри? — не теряя хладнокровия, спросил г-н де Шуазель.
   — Я? — вскричал Людовик XV. — Чтобы я стал одобрять кого бы то ни было в столь темном деле? Вы меня толкаете на крайности. Берегитесь, герцог… Людовик! Ради самого себя вам следует меня щадить… Я вам даю возможность поразмыслить над моими словами, я устал, я доведен до крайности, я еле держусь на ногах. Прощайте, господа, я иду к дочерям, а потом еду в Марли в надежде хоть там обрести спокойствие, если, конечно, вы не будете и там меня преследовать.
   Как раз в ту минуту, как король направился к выходу, дверь распахнулась и на пороге появился лакей.
   — Сир! — сказал он. — Ее высочество Луиза ожидает ваше величество в галерее, чтобы попрощаться.
   — Попрощаться? — переспросил Людовик XV. — Куда же она собралась?
   — Ее высочество говорит, что решила воспользоваться позволением вашего величества покинуть дворец.
   — Час от часу не легче! И святоша моя туда же! Нет, ям впрямь несчастнейший человек!
   И он выбежал из залы.
   — Его величество оставляет нас без ответа, — сказал герцог, обращаясь к дофину, — какое решение принимаете вы, ваше высочество?
   — Слышите? Звонят! — вскричал юный принц, прислушиваясь то ли с притворной, то ли с искренней радостью к бою часов.
   Министр нахмурился и, пятясь, вышел из Часовой залы, оставив дофина в полном одиночестве.

Глава 27. ЕЕ ВЫСОЧЕСТВО ЛУИЗА ФРАНЦУЗСКАЯ

   Старшая дочь короля ожидала отца в большой галерее Лебрена, той самой, где в 1683 году Людовик XIV принимал дожа и четырех генуэзских сенаторов, прибывших для того, чтобы вымаливать у него прощение за Республику.
   В конце галереи, противоположном тому, откуда должен был появиться король, собрались удрученные фрейлины.
   Людовик вошел, когда придворные уже начали собираться группами в приемной; утром ее высочество решила уехать, и эта новость постепенно облетела дворец.
   Ее высочество Луиза Французская была высокого роста и отличалась поистине королевской красотой. Однако необъяснимая грусть набегала время от времени на ее безмятежное чело. Ее высочество внушала придворным уважение прежде всего своей редкой добродетелью; это было то самое уважение к властям предержащим, которого вот уже лет пятьдесят французская корона добивалась либо подкупом, либо запугиванием.
   Более того, в эпоху, когда народ потерял веру в своих правителей — правда, их еще не называли вслух тиранами — принцессу любил народ. Ее добродетель нельзя было назвать неприступной; о ее высочестве никогда не злословили и справедливо считали ее сердечной. Дня не проходило, чтобы она не доказывала этого добрыми делами, в то время как другие не шли дальше споров о добродетели.
   Людовик XV побаивался дочери: она внушала ему уважение Ему случалось ею гордиться; кроме того, она была единственной из его детей, кого он щадил и не высмеивал с присущей ему едкостью. Трех других дочерей, Аделаиду, Викторию и Софью, он прозвал Тряпкой, Вороной и Пустомелей, в то время как к Луизе он обращался не иначе, как «сударыня».
   С той поры, как маршал де Сакс унес с собой в могилу величие Тюреннов и Конде, а Мария Лещинская — мудрость правления Марии-Терезии, все пошло на убыль при жалком французском троне. В то время лишь ее высочество Луиза обладала истинно королевским нравом, который сравнительно с остальными представлялся героическим. Она олицетворяла собою гордость французской короны, была единственной ее жемчужиной среди подделок и мишуры.
   Это отнюдь не означает, что Людовик XV любил свою дочь. Как известно, Людовик XV, кроме. — себя, не любил никого. Однако она была ему дороже других.
   Входя, он увидел, что ее высочество стоит посреди галереи, опершись на столик, инкрустированный красной яшмой и лазуритом.
   Она была одета в черное, прекрасные ненапудренные волосы были убраны под кружевной наколкой; выражение ее лица было не столь строгим, как обыкновенно, зато она была еще печальнее. Она смотрела в одну точку; время от времени она окидывала тоскующим взором портреты европейских монархов, в чьих жилах текла кровь ее предков.
   Черный цвет одежды был у принцесс в моде. В темных складках скрывались глубокие карманы, имевшие распространение в описываемую нами эпоху. Ее высочество Луиза носила на поясе, на золотом кольце, сотню ключей от всех своих ящиков и сундуков.
   Заметив, что присутствовавшие придворные с жадностью наблюдают за готовящейся сценой, король глубоко задумался.
   Однако галерея была такая длинная, что зрители не могли слышать, о чем говорили на другом ее конце. Они лишь наблюдали за происходящим, и это было их право, но они не могли разобрать ни слова, а вслушиваться не входило в их обязанности.
   Принцесса сделала несколько шагов навстречу королю, поднесла его руку к губам и почтительно ее поцеловала.
   — Я слышал, вы собрались уезжать, сударыня? — спросил Людовик XV. — Вы, должно быть, отправляетесь в Пикардию?
   — Нет, сир, — ответила принцесса.
   — Кажется, я догадываюсь: вы едете на богомолье в Нуармутье.
   — Нет, сир, — отвечала ее высочество Луиза, — я ухожу в монастырь кармелиток Сен-Дени — там, как вам известно, я могу быть настоятельницей.
   Король вздрогнул, однако лицо его оставалось спокойным, несмотря на то, что он пришел в замешательство.
   — Дочь моя! — вскричал он. — Не покидайте меня! Это немыслимо!
   — Дорогой отец! Я давно решилась на этот шаг, и ваше величество дали согласие. Не противьтесь же теперь, отец, умоляю вас!
   — Да, я дал согласие, но против воли, как вы помните, в надежде, что в последнюю минуту вы передумаете. Вам не следует заживо хоронить себя в монастыре; это обычай минувших дней; в монастырь уходят от неизбывной печали или после разорения. Королевская дочь далеко не бедна, насколько мне известно, а если она несчастлива — этого никто не должен знать.
   Король повышал голос по мере того, как входил в роль отца и властелина. Ни один актер, оказавшись на его месте, не смог бы в этом случае переиграть, так как от него требуются лишь сожаление и гордыня.
   Заметив волнение отца, столь редкое для эгоистичного Людовика XV, Луиза была глубоко тронута.
   — Сир! — отвечала Луиза. — Не лишайте меня последних сил своим великодушием. Моя печаль — не простой каприз, вот почему мое решение идет вразрез с обычаями нашего времени.
   — Что же вас так опечалило? — вскричал король в приливе чувствительности. — Бедное мое дитя! Что же это за печаль?
   — Горькая, неизбывная, сир, — отвечала ее высочество Луиза.
   — Дочь моя! Отчего же вы никогда мне об этом не говорили?
   — Это такая печаль, которую никто не в силах одолеть.
   — Даже король?
   — Даже король.
   — И отец?
   — Нет, отец, нет!
   — Вы благочестивы, Луиза, и можете почерпнуть силы в вере…
   — Пока еще не могу, сир. За этим я и иду в монастырь, в надежде обрести помощь. Бог говорит с человеком в тишине, человек обращается к Господу в уединении.
   — Вы готовы принести Всевышнему слишком большую жертву. Ведь вы всегда можете укрыться в надежной тени французского трона. Вам этого недостаточно?
   — Тень кельи еще более непроницаема, отец мой, она веселит сердце, она поддерживает и сильных и слабых, и низших и высших, и великих и ничтожных.
   — Вам угрожает какая-нибудь опасность? В таком случае, Луиза, вы можете быть уверены, что король вас защитит.
   — Сир! Пусть сначала Господь защитит короля.
   — Повторяю, Луиза, вы совершаете ошибку, неверно истолковав усердие. Молитва хороша сама по себе, но нельзя же молиться все время! Вы добры, благочестивы, зачем вам столько молиться?
   — Дорогой отец! Сколько бы я ни молилась, мне никогда не вымолить прощения, чтобы предотвратить несчастья, готовые вот-вот над нами разразиться, ваше величество. Боюсь, что доброты, которой наделил меня Господь, и чистоты, которую я двадцать лет стараюсь сберечь, окажется недостаточно для искупления наших грехов.
   Король отступил на шаг и удивленно взглянул на Луизу.
   — Вы никогда об этом со мной не говорили, — заметил он. — Вы заблуждаетесь, дорогое мое дитя, аскетизм вас погубит.
   — Сир! Прошу вас не употреблять столь светское понятие, которое не в состоянии выразить истинного и, что еще важнее, необходимого самопожертвования. Вряд ли когда-нибудь подданная была так предана своему королю, а дочь — отцу, как я — вам! Сир! Ваш трон, в спасительной тени которого вы с гордостью предлагали мне укрыться, уже сотрясается; вы еще не чувствуете ударов, однако я их уже угадываю. Бездна вот-вот разверзнется и поглотит монархию. Вам кто-нибудь говорит правду, сир?
   Ее высочество Луиза оглянулась, дабы убедиться в том, что придворные ее не слышат. Она продолжала:
   — Мне многое известно из того, о чем вы не догадываетесь. Переодевшись сестрой милосердия, я не однажды бывала на темных парижских улицах, в жалких мансардах, на мрачных перекрестках. Зимой там умирают от голода и холода, летом — от жажды и жары. Вы не знаете, что происходит в деревне, сир, потому что ездите лишь из Версаля в Марли и обратно. Так вот, в деревне нет ни зернышка, я имею в виду — не для пропитания, а для того, чтобы засеять поля, не знаю кем проклятые, потому что они пожирают семена, не принося взамен урожая. Голодные крестьяне глухо ропщут, потому что в воздухе уже витают смутные мысли. Темный народ постепенно просвещается, он слышит слова: оковы, цепи, тирания. Люди пробуждаются от спячки, они перестают жаловаться и начинают ругаться.
   Парламент требует для себя права предостережения короля, то есть добивается возможности открыто говорить вам то, о чем все говорят вполголоса: «Король, ты нас погубишь! Спаси нас, иначе мы будем сами себя спасать!..»
   Военные от безделья ковыряют шпагой землю, из которой прорастает свобода, посеянная щедрой рукой энциклопедистов. Писатели — как случилось, что люди начали замечать то, чего не видели раньше? — замечают все наши промахи в тот самый миг, как мы их допускаем, и открывают на совершаемое нами зло глаза простому люду, который теперь хмурится каждый раз, как мимо проходит кто-нибудь из хозяев. Ваше величество готовится к свадьбе внука… В былые времена, например, когда Анна Австрийская женила своего сына, парижане преподносили подарки ее высочеству Марии-Терезии. Сегодня не только город ничего не предлагает в подарок, напротив: ваше величество увеличивает подати для того, чтобы было чем оплатить экипажи, в которых наследница Цезаря прибывает к потомку Людовика Святого. Духовенство давно разучилось молиться Богу. Однако, видя, что все земли уже розданы, привилегии исчерпаны, казна опустела, духовенство решило вновь обратиться к Господу с мольбой о том, что оно называет счастьем народа! Наконец, сир, вы должны услышать то, о чем и так догадываетесь, то, что вам должно быть настолько горько видеть, что и разговаривать об этом ни с кем не хочется! Ваши братья когда-то вам завидовали, а теперь презрительно от вас отвернулись. Четыре ваших дочери, сир, не могут выйти замуж. В Германии — двадцать принцев, в Англии — три, в странах Северной Европы — шестнадцать, не говоря уже о наших родственниках — Бурбонах в Испании и Неаполе, которые, впрочем, давно от нас отвернулись, как и все остальные. Может быть, только турецкий султан не погнушался бы нами, да вот беда: мы воспитаны в христианской вере! Я не о себе говорю, отец, я не жалуюсь на свою судьбу! Мне еще повезло, потому что я свободна, я никому из родных не нужна, потому что я смогу в тиши уединения, в бедности, предаваться размышлениям и просить Бога о том, чтобы он отвел от вас и от моего племянника бурю, готовую вот-вот разразиться у вас над головами.
   — Дочь моя, дитя мое! — заговорил король. — У страха глаза велики!
   — Сир, сир! — воскликнула ее высочество Луиза. — Вспомните о древнегреческой принцессе-предсказательнице: она предупреждала, как я сейчас, своего отца и братьев о войне, разрушениях, пожаре, а отец и братья подняли ее на смех, называли сумасшедшей. Прислушайтесь к моим словам! Будьте осторожны, отец, хорошенько подумайте над тем, что я вам сказала, ваше величество!
   Людовик XV скрестил руки на груди и уронил голову.
   — Дочь моя! — наконец заговорил он. — Вы чересчур строги. В самом ли деле повинен я в тех несчастьях, которые вы вменяете мне в вину?
   — Боже меня сохрани от подобных мыслей! Этими несчастьями мы обязаны времени, в которое мы живем. Вы виноваты в происходящем ничуть не больше, чем все остальные. Однако обратите внимание, сир, как горячо поддерживают низы любой намек на порочность монарха; обратите внимание, как по вечерам оживленная дворцовая прислуга шумно спускается с верхних этажей по боковым лестницам, а в это время парадная мраморная лестница темна и безлюдна. Сир! Простолюдины и куртизанки выбирают место для веселья подальше от нас, а если нам доводится появиться, когда они веселятся, их радость угасает. Красивые юноши, очаровательные девушки! — с грустью продолжала принцесса. — Любите! Пойте! Веселитесь! Будьте счастливы! Я вас стесняла своим присутствием, зато там, куда я направляюсь, могу быть вам полезной. Здесь вы сдерживаете жизнерадостный смех из опасения вызвать мое неудовольствие — там я стану от всего сердца молиться за короля, за сестер, за племянников, за французский народ, за всех вас, за тех, кого я люблю всей душой.
   — Дочь моя! — помолчав, обратился к ней насупившийся король. — Умоляю вас, не покидайте меня хотя бы в эту минуту, пожалейте меня!
   Луиза Французская взяла отца за руку и взглянула на него полными любви глазами.
   — Нет, — отвечала она, — нет, отец, я ни минуты больше не останусь во дворце. Нет! Настал час молитвы! Я чувствую, что могу искупить своими слезами те удовольствия, в которых вы не можете себе отказать; вы еще нестары, вы — прекрасный отец, вы великодушны: простите меня!
   — Оставайся с нами, Луиза, оставайся! — воскликнул король, крепко прижимая к себе дочь. Принцесса покачала головой.
   — Мое царство — в другом мире, — грустно проговорила она, высвобождаясь из объятий короля. — Прощайте, отец! Я сегодня сказала вам то, что уже лет десять камнем лежало у меня на сердце. Я задыхалась под этим грузом. Теперь я довольна. Прощайте! Взгляните: я улыбаюсь, я, наконец, счастлива. Я ни о чем не жалею.
   — И тебе не жаль меня, дочь моя?
   — Вас мне было бы жаль, если бы нам не суждено было больше увидеться. Но я надеюсь, что вы будете меня навещать в Сен-Дени. Вы не забудете свою дочь?
   — Что ты! Никогда, никогда!
   — Не огорчайтесь, сир. Ведь разлука не будет долгой, не так ли? Мои сестры еще ничего не знают, как мне кажется; по крайней мере я предупредила о своем отъезде только своих камеристок. Я готовилась к нему целую неделю и страстно желаю, чтобы мой отъезд не вызвал никакого шума, пока за мной не захлопнутся ворота Сен-Дени. А тогда мне уже будет все равно…
   Король взглянул дочери в глаза и понял, что ее решение окончательно. Ему тоже хотелось, чтобы она уехала без лишнего шума. Ее высочество Луиза опасалась, что ее решение вызовет у отца слезы, а он щадил свои нервы.
   И потом он собирался отправиться в Марли, а пересуды и сплетни в Версале неизбежно заставили бы его отложить эту поездку.
   Ну и, наконец, он надеялся, что ему не придется теперь после обычных своих оргий, не достойных его ни как короля, ни как отца, читать в грустных и строгих глазах дочери упрек в беззаботной праздности, которой он с таким удовольствием предавался!
   — Пусть будет так, как ты хочешь, дитя мое, — сказал он. — Подойди, я тебя благословлю, ведь ты меня так радовала!
   — Позвольте поцеловать вашу руку, сир, а свое благословение пошлите мне мысленно.
   Для тех, кто знал о намерении ее высочества уйти в монастырь, прощание было торжественным и вместе с тем поучительным зрелищем: с каждой минутой принцесса становилась ближе своим славным предкам, которые, казалось, следили за ней из золоченых рам и были благодарны за то, что еще при жизни она стремилась соединиться с ними в фамильном склепе.
   Король проводил дочь до дверей, простился с ней и, не проронив ни слова, пошел обратно.