Страница:
— Ну конечно! Что тут можно сказать! — отозвался герцог. — Или действительно нужно иметь извращенный ум.
— Я займусь уборкой сена в Шантеру, — сказала графиня.
— Браво! — вскричал герцог. — В добрый час. Вот прекрасный предлог!
— А у меня, — сказала де Гемене, — заболел ребенок, и я никуда не выезжаю, потому что ухаживаю за ним.
— А я сегодня вечером что-то чувствую себя усталой, — подхватила г-жа де Поластрон. — И если Троншен не пустит мне кровь, завтра я могу опасно заболеть.
— Ну а я, — сказала величественно г-жа де Мирпуа, — не поеду в Версаль потому, что не хочу, вот моя причина: свобода выбора.
— Прекрасно, превосходно! — сказал Ришелье, — но нужно поклясться.
— Как? Нужно поклясться?
— Конечно, в заговорах всегда клянутся: начиная с заговора Катилины до заговора Селламара, в котором я имел честь принимать участие, всегда давали клятву.
Правда, это ничего не меняло, но традицию нужно соблюдать. Итак, давайте поклянемся! Это придаст заговору торжественность, вы сами в том убедитесь.
Он протянул руку и, окруженный группой дам, торжественно произнес: «Клянусь!»
Все присутствующие повторили за ним клятву, за исключением принцесс, которые незаметно исчезли.
— Ну, вот и все, — сказал герцог. — Заговорщики произнесли клятву, и больше ничего делать не надо.
— Как же она будет разгневана, когда окажется в пустом зале! — вскричала де Гемене.
— Гм! Король, конечно, отправит нас в ссылку, — заметил Ришелье.
— Да что вы, герцог! — отозвалась де Гемене. — Что же будет со двором, если нас сошлют? Разве при дворе не ожидают прибытия его величества короля Дании? Кого же ему представят? Разве не готовятся к приезду ее высочества? Кому ее будут показывать?
— Кроме того, весь двор сослать нельзя, всегда кого-нибудь выбирают…
— Я прекрасно знаю, что всегда кого-нибудь выбирают, более того: мне везет, всегда выбирают именно меня. Уже выбирали четыре раза, ведь это мой пятый заговор, сударыни.
— Ну что вы, герцог! — сказала де Граммон. — Не огорчайтесь, на этот раз в жертву принесут меня.
— Или господина Шуазеля, — добавил маршал, — берегитесь, герцогиня!
— Господин де Шуазель, как и я, вынесет немилость, но не потерпит оскорбления.
— Сошлют не вас, герцог, не вас, герцогиня, и не господина де Шуазеля, — сказала де Мирпуа, — сошлют меня. Король не простит мне, что я была менее любезна с графиней, чем с маркизой.
— Это правда, — сказал герцог, — вас всегда называли фавориткой фаворитки. Бедная госпожа де Мирпуа! Нас сошлют вместе!
— Нас всех отправят в ссылку, — сказала, поднимаясь, г-жа де Гемене,
— потому что, надеюсь, ни одна из нас не изменит своего решения.
— И данной клятве, — добавил герцог.
— Кроме того, — сказала де Граммон, — на всякий случай я приму меры…
— Меры?.. — переспросил герцог.
— Да. Ведь чтобы быть завтра вечером в Версале, ей необходимы три вещи.
— Какие же?
— Парикмахер, платье, карета.
— Да, конечно, вы правы.
— И что же?
— А то, что она не приедет в Версаль к десяти часам. Король потеряет терпение, отпустит двор, и представление ко двору этой дамы будет отложено Бог знает на какой срок из-за церемоний по поводу приезда ее высочества.
Взрыв аплодисментов и возгласы «браво» приветствовали этот новый эпизод заговора. Но, аплодируя больше других, герцог де Ришелье и г-жа де Мирпуа обменялись взглядами. Старые придворные поняли, что им обоим пришла в голову одна и та же мысль.
В одиннадцать часов вечера все заговорщики мчались в своих экипажах по дороге в Версаль или в Сен-Жермен, залитой изумительным лунным светом.
Только герцог де Ришелье взял лошадь своего курьера и, в то время как его карета с задернутыми шторами на виду у всех следовала по дороге в Версаль, сам он во весь опор верхом скакал в Париж по проселочной дороге.
Глава 4. НИ ЦИРЮЛЬНИКА, НИ ПЛАТЬЯ, НИ КАРЕТЫ
— Я займусь уборкой сена в Шантеру, — сказала графиня.
— Браво! — вскричал герцог. — В добрый час. Вот прекрасный предлог!
— А у меня, — сказала де Гемене, — заболел ребенок, и я никуда не выезжаю, потому что ухаживаю за ним.
— А я сегодня вечером что-то чувствую себя усталой, — подхватила г-жа де Поластрон. — И если Троншен не пустит мне кровь, завтра я могу опасно заболеть.
— Ну а я, — сказала величественно г-жа де Мирпуа, — не поеду в Версаль потому, что не хочу, вот моя причина: свобода выбора.
— Прекрасно, превосходно! — сказал Ришелье, — но нужно поклясться.
— Как? Нужно поклясться?
— Конечно, в заговорах всегда клянутся: начиная с заговора Катилины до заговора Селламара, в котором я имел честь принимать участие, всегда давали клятву.
Правда, это ничего не меняло, но традицию нужно соблюдать. Итак, давайте поклянемся! Это придаст заговору торжественность, вы сами в том убедитесь.
Он протянул руку и, окруженный группой дам, торжественно произнес: «Клянусь!»
Все присутствующие повторили за ним клятву, за исключением принцесс, которые незаметно исчезли.
— Ну, вот и все, — сказал герцог. — Заговорщики произнесли клятву, и больше ничего делать не надо.
— Как же она будет разгневана, когда окажется в пустом зале! — вскричала де Гемене.
— Гм! Король, конечно, отправит нас в ссылку, — заметил Ришелье.
— Да что вы, герцог! — отозвалась де Гемене. — Что же будет со двором, если нас сошлют? Разве при дворе не ожидают прибытия его величества короля Дании? Кого же ему представят? Разве не готовятся к приезду ее высочества? Кому ее будут показывать?
— Кроме того, весь двор сослать нельзя, всегда кого-нибудь выбирают…
— Я прекрасно знаю, что всегда кого-нибудь выбирают, более того: мне везет, всегда выбирают именно меня. Уже выбирали четыре раза, ведь это мой пятый заговор, сударыни.
— Ну что вы, герцог! — сказала де Граммон. — Не огорчайтесь, на этот раз в жертву принесут меня.
— Или господина Шуазеля, — добавил маршал, — берегитесь, герцогиня!
— Господин де Шуазель, как и я, вынесет немилость, но не потерпит оскорбления.
— Сошлют не вас, герцог, не вас, герцогиня, и не господина де Шуазеля, — сказала де Мирпуа, — сошлют меня. Король не простит мне, что я была менее любезна с графиней, чем с маркизой.
— Это правда, — сказал герцог, — вас всегда называли фавориткой фаворитки. Бедная госпожа де Мирпуа! Нас сошлют вместе!
— Нас всех отправят в ссылку, — сказала, поднимаясь, г-жа де Гемене,
— потому что, надеюсь, ни одна из нас не изменит своего решения.
— И данной клятве, — добавил герцог.
— Кроме того, — сказала де Граммон, — на всякий случай я приму меры…
— Меры?.. — переспросил герцог.
— Да. Ведь чтобы быть завтра вечером в Версале, ей необходимы три вещи.
— Какие же?
— Парикмахер, платье, карета.
— Да, конечно, вы правы.
— И что же?
— А то, что она не приедет в Версаль к десяти часам. Король потеряет терпение, отпустит двор, и представление ко двору этой дамы будет отложено Бог знает на какой срок из-за церемоний по поводу приезда ее высочества.
Взрыв аплодисментов и возгласы «браво» приветствовали этот новый эпизод заговора. Но, аплодируя больше других, герцог де Ришелье и г-жа де Мирпуа обменялись взглядами. Старые придворные поняли, что им обоим пришла в голову одна и та же мысль.
В одиннадцать часов вечера все заговорщики мчались в своих экипажах по дороге в Версаль или в Сен-Жермен, залитой изумительным лунным светом.
Только герцог де Ришелье взял лошадь своего курьера и, в то время как его карета с задернутыми шторами на виду у всех следовала по дороге в Версаль, сам он во весь опор верхом скакал в Париж по проселочной дороге.
Глава 4. НИ ЦИРЮЛЬНИКА, НИ ПЛАТЬЯ, НИ КАРЕТЫ
Было бы дурным тоном со стороны графини Дю Барри, если бы она отправилась на церемонию представления ко двору в парадную залу версальского дворца прямо из своих покоев.
К тому же Версаль был неподходящ для столь торжественного дня.
И, что самое главное, это не было в обычаях того времени. Избранники выезжали с большой пышностью либо из своего особняка в Версале, либо из своего дома в Париже.
Графиня Дю Барри выбрала второй путь.
Уже в одиннадцать часов утра она прибыла на улицу Валуа в сопровождении графини де Беарн, которую она постоянно держала во власти своей улыбки или же под замком; к ране графини беспрестанно прикладывали все возможные снадобья, какими только располагала медицина и химия.
Накануне Жан Дю Барри, Шон и Доре принялись за дело. Те, кто не видел их в действии, с трудом могут представить себе, насколько велика власть золота и мощь человеческого разума.
Одна из них заручилась услугами парикмахера, другая подгоняла портних. Жан заказывал карету, а также взял на себя труд приглядывать за швеями и доставить к сроку парикмахера. Графиня, выбиравшая цветы, кружева и брильянты, была завалена футлярами и каждый час получала с курьером вести из Версаля о том, что был отдан приказ зажечь огни в салоне королевы; никаких изменений не ожидалось.
Часа в четыре вернулся бледный, возбужденный, но радостный Жан Дю Барри.
— Ну как дела? — спросила графиня.
— Все будет готово к сроку.
— А парикмахер?
— Я встретился у него с Доре. Мы обо всем условились. Я сунул ему в руку чек на пятьдесят луидоров. Он ужинает здесь ровно в шесть часов. С этой стороны мы можем быть спокойны.
— Как платье?
— Платье будет изумительное. Шон наблюдает за работой. Двадцать шесть мастериц пришивают жемчужины, ленты и отделку. И так, полотно за полотном, будет выполнена эта чудесная работа, которую любой другой, кроме нас, получил бы только через неделю.
— Что значит полотно за полотном?
— Это значит, сестричка, что всего расшивают тринадцать полотен. По две мастерицы на каждое полотно: одна берется справа, другая — слева; они украшают его аппликациями и камнями. Соберут же эти полотна вместе в последнюю минуту. Работы осталось часа на два. В шесть вечера у нас будет платье.
— Вы уверены, Жан?
— Вчера мы с моим инженером подсчитали количество стежков. На каждое полотно приходится десять тысяч стежков, пять тысяч — на мастерицу. По такой плотной ткани женщина не может сделать более одного стежка в пять секунд. Итак, двенадцать стежков в минуту, семьсот двадцать в час, семь тысяч двести за десять часов. Я оставляю две тысячи двести на отдых и неправильные швы. У нас остается еще добрых четыре часа.
— А что с каретой?
— Вы знаете, что за карету отвечал я. Лак сохнет в большом сарае, который для этой цели натоплен до пятидесяти градусов. Это очаровательный экипаж с двумя расположенными друг против друга сиденьями, в сравнении с которыми — я вам ручаюсь — посланные навстречу ее высочеству кареты — просто ничто. В придачу к гербу, на всех четырех створках, и боевому кличу Дю Барри «Надежные, вперед!» на двух боковых створках я велел нарисовать с одной стороны воркующих голубков, а с другой — сердце, пронзенное стрелой. И — всюду луки, колчаны и факелы.
У Франсиана народ стоит в очереди, чтобы взглянуть на карету. Ровно в восемь она будет здесь.
В это мгновение вошли Шон и Доре. Они подтвердили слова Жана.
— Благодарю вас, мои славные помощники, — сказала графиня.
— Сестричка! — сказал Жан Дю Барри. — У вас усталые глаза. Поспите часок, вы почувствуете себя лучше.
— Поспать? Ну конечно, я отлично высплюсь ночью, но многим будет не до сна.
В то время как у графини в доме велись приготовления, слух о представлении ко двору распространился по всему городу. Каким бы праздным и каким бы безразличным ни казался парижский люд — он самый большой охотник до сплетен. Никто лучше не знал придворных и их интриги, чем зеваки восемнадцатого века — те самые, которых не допускали ни на один дворцовый праздник; они могли только видеть ночью непонятные гербы на каретах да таинственные ливреи лакеев. Нередко случалось, что какого-нибудь высокородного дворянина знал весь Париж. Это было неудивительно: на спектаклях и прогулках двор играл главную роль. Герцог де Ришелье на своем итальянском табурете или графиня Дю Барри в своем не уступавшем королевскому экипаже позировали перед публикой так же, как в наше время известный актер или любимая актриса.
Знакомые лица вызывают большой интерес. Весь Париж знал графиню Дю Барри, любившую показываться в театре, на прогулке, в магазинах, как и всякая богатая, молодая, красивая женщина. Париж знал ее по портретам, карикатурам, наконец узнавал ее благодаря Замору. История с представлением ко двору занимала Париж в такой же степени, как и королевский двор. В этот день опять было сборище на площади Пале-Рояль, но — мы просим прощения у философов — вовсе не для того, чтобы взглянуть на играющего в шахматы Руссо в кафе «Режанс», а чтобы увидеть фаворитку короля в роскошной карете и изысканном платье, вызывавших много толков. Острота Жана Дю Барри «Мы дорого стоим Франции» имела под собой достаточное основание; вполне естественно, что представляемая Парижем Франция хотела насладиться спектаклем, за который так недешево платила.
Графиня Дю Барри отлично знала свой народ — французский народ был ей гораздо ближе, чем Марии Лещинской. Она знала, что он любит блеск и алчность. Она следила за тем, чтобы спектакль соответствовал расходам.
Вместо того чтобы лечь спать, как посоветовал ей деверь, она с пяти до шести часов принимала молочную ванну, потом, в шесть часов, доверилась рукам горничных в ожидании прихода парикмахера.
Не стоит блистать эрудицией, описывая эпоху, столь хорошо изученную в наши дни, что ее почти можно назвать современностью.
Большинство наших читателей знают ее не хуже нас. Но будет уместным объяснить здесь, и именно сейчас, каких усилий, времени и искусства должна была стоить прическа графини Дю Барри.
Представьте себе огромное сооружение, предтечу зубчатых башен, что выстраивались на головах придворных дам в царствование молодого Людовика XVI. Все в ту эпоху должно было стать предзнаменованием. Легкомысленная мода словно отражала общественные потрясения, заставлявшие землю уходить из-под ног у тех, кто был или казался великим; мода словно постановила, что у представителей аристократии остается слишком мало времени, чтобы пользоваться своими привилегиями, потому эти привилегии выражались в прическе; еще более мрачное, но не менее верное предзнаменование: мода будто говорила, что так как их головам недолго оставаться на плечах, то головы должно всячески украшать и поднимать как можно выше над головами простолюдинов.
Чтобы заплести прекрасные волосы в косы, поднять их на шелковой подушке, обвить вокруг каркаса из китового уса, усеять их драгоценными камнями, жемчугом, цветами, напудрить их до той снежной белизны, которая придавала блеск глазам и свежесть лицу; чтобы гармонично сочетать тон лица с перламутром, рубинами, опалами, брильянтами, цветами всех форм и оттенков, нужно быть не только великим художником, но и терпеливым человеком.
Потому-то единственные из всех ремесленников — цирюльники носили шпаги, как, впрочем, и скульпторы.
Вот чем объясняется также сумма в пятьдесят луидоров, которую Жан Дю Барри вручил придворному цирюльнику, и страх, что великий Любен — придворный цирюльник в эту пору звался Любен — будет менее точен или менее ловок, чем от него ожидали.
Это опасение вскоре подтвердилось: пробило шесть, затем половина седьмого, без четверти семь — цирюльник не появлялся. Лишь одна мысль позволяла замиравшим сердцам присутствовавших питать крохотную надежду: такой важный человек, как Любен, естественно, должен заставлять себя ждать.
Но вот пробило семь. Виконт, обеспокоенный тем, что приготовленный для цирюльника ужин остынет, а сам кудесник будет недоволен, послал к нему старика лакея: кушать, мол, подано.
Лакей вернулся через четверть часа.
Только тот, кто сам пережил подобное ожидание, знает, сколько секунд в четверти часа.
Лакей разговаривал с г-жой Любен; она уверяла, что Любен незадолго до этого вышел и что если он еще не дошел до особняка, то наверняка скоро прибудет.
— Хорошо, — сказал Дю Барри, — у него, по-видимому, какие-то трудности с экипажем. Подождем!
— Еще есть время, — отозвалась графиня. — Я могу причесываться наполовину одетой. Представление ко двору назначено ровно на десять. В нашем распоряжении еще три часа, а дорога в Версаль занимает только час. А пока, Шон, покажи мне платье, это меня развлечет. Так где же Шон? Шон! Мое платье!
— Платье еще не принесли, — ответила Доре, — а ваша сестра отправилась за ним десять минут назад.
— Ага! — сказал Дю Барри. — Я слышу стук колес. Это, конечно, привезли нашу карету.
Виконт ошибался: это вернулась Шон в карете, запряженной парой взмыленных лошадей.
— Платье! — вскричала графиня, когда Шон еще была в прихожей. — Где мое платье?
— Разве его еще нет? — спросила растерянная Шон.
— Нет.
— Ну, значит, вот-вот привезут, — ответила она, успокаиваясь, — портниха, к которой я поднималась, незадолго до моего приезда отправилась сюда в фиакре с двумя мастерицами, чтобы доставить и примерить платье.
— Конечно, — согласился Жан, — она живет на улице Бак, а фиакр едет медленнее, чем наши лошади.
— Да-да, вне всякого сомнения, — подтвердила Шон, тем не менее она была заметно обеспокоена.
— Виконт! — предложила Дю Барри — А не послать ли нам за каретой? Чтобы хоть ее не ждать.
— Вы правы, Жанна.
Дю Барри распахнул дверь.
— Пошлите к Франсиану за каретой, — приказал он, — и захватите свежих лошадей, чтобы сразу же их запрячь.
Кучер отправился за каретой.
Еще не стих шум шагов кучера и стук копыт лошадей, направлявшихся к улице Сент-Оноре, как появился Замор с письмом в руках.
— Письмо для маркиза Дю Барри, — объявил он — Кто его принес?
— Какой-то мужчина.
— Что значит «какой-то мужчина»? Что за мужчина?
— Верховой.
— А почему он вручил его тебе?
— Потому что Замор стоял у входа.
— Да читайте же, графиня, проще прочесть, чем задавать вопросы.
— Вы правы, виконт.
— Только бы в этом письме не было ничего неприятного! — прошептал виконт.
— Ну что вы, это какое-нибудь прошение его величеству!
— Записка не сложена в форме прошения.
— Право же, виконт, если вам суждено умереть, то только от страха, — ответила графиня с улыбкой.
Она сломала печать.
Прочитав первые строчки, она громко вскрикнула и почти без чувств упала в кресло.
— Ни парикмахера, ни платья, ни кареты! — прошептала она. Шон бросилась к графине, Жан кинулся к письму.
Оно было написано прямым и мелким почерком: по всей видимости, это была женская рука.
«Сударыня! - говорилось в письме. — Берегитесь: вечером у Вас не будет ни парикмахера, ни платья, ни кареты. Надеюсь, что эта записка прибудет к Вам вовремя. Не претендуя на Вашу благодарность, я не буду называть своего имени. Отгадайте, кто я, если хотите узнать своего искреннего друга».
— Ну вот и последний удар! — в смятении вскричал Дю Барри. — Черт побери! Мне надо срочно кого-нибудь убить! Не будет парикмахера! Клянусь своей смертью, я вспорю живот этому жулику Любену! Часы бьют половину восьмого, а его все нет. Ах, проклятье! Проклятье!
И Дю Барри, хотя и не его представляли ко двору в этот вечер, выместил гнев на своих волосах, которые он растрепал самым непристойным образом.
— Платье! Бог мой, платье! — простонала Шон. — Парикмахера еще можно было бы найти!
— Да? Ну что ж, попробуйте! Какого парикмахера вы найдете? Прощелыгу? Гром и молния! Тысяча чертей!
Графиня ничего не говорила, но так вздыхала, что растрогала бы даже Шуазелей, если бы те могли ее услышать.
— Давайте успокоимся! — сказала Шон. — Поищем парикмахера, съездим еще раз к портнихе, чтобы выяснить, что же случилось с платьем.
— Нет ни парикмахера, ни платья, ни кареты, — упавшим голосом прошептала графиня.
— Да, кареты все еще нет! — вскричал Жан. — Она то-, же не едет, хотя должна была бы уже быть здесь. Это заговор, графиня! Неужели Сартин не арестует виновных? Неужели Монеу не приговорит их к повешению? Неужели сообщников не сожгут на Гревской площади? Я хочу колесовать парикмахера, пытать щипцами портниху, содрать живьем кожу с каретника!
Между тем графиня пришла в себя, но лишь для того, чтобы еще острее почувствовать ужас своего положения.
— Все пропало, — прошептала она. — Люди, перекупившие Любена, достаточно богаты, чтобы удалить из Парижа всех хороших парикмахеров. Остались только ослы, которые испортят мне волосы… А мое платье! Мое бедное платье!.. А моя новенькая карета, при виде которой все должны были лопнуть от зависти!..
Дю Барри ничего не отвечал. Он делал страшные глаза и бегал по комнате, натыкаясь на мебель. Он разносил в щепки все, что попадалось ему под ноги. А если щепки казались ему слишком большими, он разламывал и их.
В самый разгар отчаяния, распространившегося из будуара в приемную, из приемной во Двор, в то время как лакеи, одуревшие от двадцати разных и противоречивых указаний, сновали туда-сюда, натыкаясь друг на друга, молодой человек в сюртуке цвета зеленого яблока и шелковой куртке, в сиреневых штанах и белых шелковых чулках вышел из кабриолета, вошел в никем не охраняемые ворота, на цыпочках прошел двор, перескакивая с булыжника на булыжник, поднялся по лестнице и постучал в дверь туалетной комнаты.
Жан в это время топтал ногами столик с севрским фарфором, который он зацепил фалдой фрака, уклоняясь от большой японской вазы, сбитой ударом кулака.
В дверь трижды робко, едва слышно постучали.
Настала полная тишина. Напряжение было так велико, что никто не осмеливался спросить, кто стучит.
— Простите, — послышался незнакомый голос, — я хотел бы поговорить с ее сиятельством.
— Сударь! Так в дом не входят! — крикнул привратник, кинувшийся за чужаком.
— Минутку, минутку! — сказал Дю Барри. — Хуже того, что уже произошло, ничего случиться не может. Чего вы хотите от графини?
Жан распахнул дверь рукой, достаточно сильной, чтобы отворить двери Газы.
Незнакомец, отскочив, избежал удара и, присев в третьей позиции, сказал:
— Господин! Я хотел бы предложить свои услуги ее сиятельству Дю Барри, которая сегодня, как я слышал, должна присутствовать на торжественной церемонии.
— Что же это за услуги, сударь?
— Услуги моей профессии.
— А какова ваша профессия?
— Я цирюльник.
Незнакомец еще раз поклонился.
— Ax! — вскричал Жан, бросаясь молодому человеку на шею. — Вы — цирюльник! Входите, друг мой, входите!
— Проходите же, сударь, проходите, — приговаривала Шон, ухватившись за испуганного молодого человека.
— Цирюльник! — воскликнула Дю Барри, вздымая руки к небу. — Цирюльник! Но это же ангел с неба! Вас прислал Любен, сударь?
— Меня никто не посылал. Я прочитал в газете, что ее сиятельство должны представить ко двору сегодня вечером, и сказал себе: «А что, если совершенно случайно у ее сиятельства нет цирюльника? Это маловероятно, но возможно». Вот я и пришел.
— Как вас зовут? — спросила, поостыв, графиня.
— Леонар, сударыня.
— Леонар? Вы не очень известны.
— Пока нет. Но если графиня согласится принять мои услуги, завтра я стану знаменитым.
— Гм-гм, — прокашлялся Жан, — причесывать ведь можно по-разному.
— Если ее сиятельство мне не доверяет, — сказал цирюльник, — то я уйду.
— У нас совсем не осталось времени на пробы, — сказала Шон.
— А зачем пробовать? — вскричал молодой человек в порыве восторга и, обойдя Дю Барри со всех сторон, прибавил:
— Я знаю, что ее сиятельство должна привлекать своей прической все взоры. С той минуты, как я увидел ее сиятельство, я придумал прическу, которая — я уверен — произведет наилучшее впечатление.
Тут молодой человек уверенно взмахнул рукой, и это поколебало сомнения графини и возродило надежду в сердцах Шон и Жана.
— Ив самом деле! — сказала графиня, восхищенная свободой молодого человека, который стоял, подбоченившись, и принимал всякие другие позы не хуже великого Любена.
— Но прежде мне надо взглянуть на платье ее сиятельства, чтобы подобрать украшения.
— О! Мое платье! — вскричала Дю Барри, возвращенная к ужасной действительности. — Мое бедное платье! Жан хлопнул себя по лбу.
— Ив самом деле, — сказал он. — Представьте себе, сударь, чудовищную ловушку… Его украли! Платье, портниху, все! Шон, бедная Шон!
Устав рвать на себе волосы, Дю Барри разрыдался.
— А что если еще раз съездить к ней, Шон? — предложила графиня.
— Зачем? — спросила Шон. — Ведь она поехала сюда.
— Увы! — прошептала графиня, откинувшись в кресле. — Увы! Зачем мне парикмахер, если у меня нет платья!
В это мгновение зазвонил дверной колокольчик. Испугавшись, как бы не вошел еще кто-нибудь, привратник затворил все двери и запер их на задвижки и замки.
— Звонят, — сказала Дю Барри. Шон бросилась к окну.
— Коробка! — вскричала она.
— Коробка, — повторила графиня. — Для нас?
— Да… Нет… Да! Отдали привратнику.
— Бегите, Жан, скорее же, ради Бога!
Жан кинулся по лестнице и, опередив всех лакеев, вырвал коробку из рук швейцара.
Шон следила за ним в окно.
Он сорвал крышку с коробки, сунул в нее руку и испустил радостный вопль.
В коробке было восхитительное платье из китайского атласа с набивными цветами и целый набор чрезвычайно дорогих кружев.
— Платье! Платье! — закричала Шон, хлопая в ладоши.
— Платье! — повторила Дю Барри, уже готовая обрадоваться после того, как чуть было не поддалась отчаянию.
— Кто вручил тебе это, плут? — спросил Жан у привратника.
— Какая-то женщина, сударь.
— Что за женщина?
— Понятия не имею.
— Где она сейчас?
— Она просунула коробку в дверь и крикнула мне:
«Для ее сиятельства!», потом вскочила в кабриолет и умчалась.
— Хорошо! — сказал Жан. — Вот платье — это главное.
— Поднимайтесь, Жан! — крикнула Шон. — Моя сестра почти без чувств от нетерпения.
— Держите, — сказал Жан, — смотрите, разглядывайте, восхищайтесь! Вот что посылает нам Небо.
— Но платье мне не подойдет, оно не может мне подойти, его шили не для меня. Боже мой! Боже мой, какое несчастье! Ведь оно такое красивое!..
Шон быстро сняла мерки.
— Та же длина, — сказала она. — Тот же размер в талии.
— Изумительная ткань, — сказала Дю Барри.
— Невероятно! — отозвалась Шон.
— Поразительно! — воскликнула графиня.
— Напротив, — сказал Жан. — Это доказывает, что если у вас есть заклятые враги, то есть и преданные друзья.
— Это не мог быть друг, — ответила Шон. — Как он узнал, что против нас замышляется? Это, наверно, какой-нибудь кудесник, колдун.
— Да хоть сам сатана! — вскричала Дю Барри. — Мне все равно, пусть только он мне поможет одолеть Граммонов. Едва ли он превзойдет сатану, как эти люди.
— А теперь, — заговорил Жан, — я полагаю…
— Что вы полагаете?
— Что вы можете доверить свою голову этому господину.
— Что придает вам такую уверенность?
— Дьявольщина! Его прислал все тот же друг, который доставил вам платье.
— Меня? — спросил Леонар с наивным удивлением.
— Полно, полно! — сказал Жан. — Вся эта история с газетой — выдумка. Разве не так, мой дорогой?
— Чистая правда, господин виконт!
— Ну же, признайтесь! — сказала графиня.
— Сударыня! Вот эта газета, у меня в кармане: я сохранил ее для папильоток.
Молодой человек достал из кармана куртки газету с объявлением о предстоящем представлении ко двору.
— Ну что ж, за работу! — сказала Шон. — Слышите? Пробило восемь!
— Времени у нас вполне достаточно, — отозвался парикмахер, — ее сиятельство доедет за час.
— Да, если бы у нас была карета, — ответила графиня.
— Черт возьми! И в самом деле, — проворчал Жан. — Каналья Франсиан до сих пор не вернулся.
— Разве нас не подвели? — сказала графиня. — Ни парикмахера, ни платья, ни кареты.
— Неужели… — прошептала в ужасе Шон, — неужели он нас тоже подведет?
— Нет, — сказал Жан, — вот он.
— А карета? — спросила графиня.
— Должно быть, оставил у ворот. Привратник сейчас отворит, уже отворяет… Что это с каретником?
Почти в тот же миг Франсиан с потерянным видом вбежал в гостиную.
— Ах, господин виконт! — вскричал он. — Карета ее сиятельства направлялась сюда, но на углу улицы Траверсьер ее остановили четверо мужчин, сбросили на землю и избили моего лучшего ученика, который ею управлял, и, пустив лошадей в галоп, исчезли на повороте в улицу Сен-Нисез.
— Ну? Что я вам говорил? — спросил, улыбаясь, Дю Барри, не вставая с кресла, в котором сидел, когда вошел каретник. — Что я вам говорил?
— Это же настоящий разбой! — вскричала Шон. — Сделай что-нибудь, брат!
— А что прикажете делать? И зачем?
— Надо раздобыть карету. Здесь у нас только загнанные лошади и грязные экипажи. Жанна не может ехать в Версаль в такой развалине.
— Тот, кто усмиряет бешеные волны, кто посылает пищу птицам, кто прислал нам такого парикмахера, как господин Леонар, и такое платье, не оставит нас без кареты, — сказал Дю Барри.
К тому же Версаль был неподходящ для столь торжественного дня.
И, что самое главное, это не было в обычаях того времени. Избранники выезжали с большой пышностью либо из своего особняка в Версале, либо из своего дома в Париже.
Графиня Дю Барри выбрала второй путь.
Уже в одиннадцать часов утра она прибыла на улицу Валуа в сопровождении графини де Беарн, которую она постоянно держала во власти своей улыбки или же под замком; к ране графини беспрестанно прикладывали все возможные снадобья, какими только располагала медицина и химия.
Накануне Жан Дю Барри, Шон и Доре принялись за дело. Те, кто не видел их в действии, с трудом могут представить себе, насколько велика власть золота и мощь человеческого разума.
Одна из них заручилась услугами парикмахера, другая подгоняла портних. Жан заказывал карету, а также взял на себя труд приглядывать за швеями и доставить к сроку парикмахера. Графиня, выбиравшая цветы, кружева и брильянты, была завалена футлярами и каждый час получала с курьером вести из Версаля о том, что был отдан приказ зажечь огни в салоне королевы; никаких изменений не ожидалось.
Часа в четыре вернулся бледный, возбужденный, но радостный Жан Дю Барри.
— Ну как дела? — спросила графиня.
— Все будет готово к сроку.
— А парикмахер?
— Я встретился у него с Доре. Мы обо всем условились. Я сунул ему в руку чек на пятьдесят луидоров. Он ужинает здесь ровно в шесть часов. С этой стороны мы можем быть спокойны.
— Как платье?
— Платье будет изумительное. Шон наблюдает за работой. Двадцать шесть мастериц пришивают жемчужины, ленты и отделку. И так, полотно за полотном, будет выполнена эта чудесная работа, которую любой другой, кроме нас, получил бы только через неделю.
— Что значит полотно за полотном?
— Это значит, сестричка, что всего расшивают тринадцать полотен. По две мастерицы на каждое полотно: одна берется справа, другая — слева; они украшают его аппликациями и камнями. Соберут же эти полотна вместе в последнюю минуту. Работы осталось часа на два. В шесть вечера у нас будет платье.
— Вы уверены, Жан?
— Вчера мы с моим инженером подсчитали количество стежков. На каждое полотно приходится десять тысяч стежков, пять тысяч — на мастерицу. По такой плотной ткани женщина не может сделать более одного стежка в пять секунд. Итак, двенадцать стежков в минуту, семьсот двадцать в час, семь тысяч двести за десять часов. Я оставляю две тысячи двести на отдых и неправильные швы. У нас остается еще добрых четыре часа.
— А что с каретой?
— Вы знаете, что за карету отвечал я. Лак сохнет в большом сарае, который для этой цели натоплен до пятидесяти градусов. Это очаровательный экипаж с двумя расположенными друг против друга сиденьями, в сравнении с которыми — я вам ручаюсь — посланные навстречу ее высочеству кареты — просто ничто. В придачу к гербу, на всех четырех створках, и боевому кличу Дю Барри «Надежные, вперед!» на двух боковых створках я велел нарисовать с одной стороны воркующих голубков, а с другой — сердце, пронзенное стрелой. И — всюду луки, колчаны и факелы.
У Франсиана народ стоит в очереди, чтобы взглянуть на карету. Ровно в восемь она будет здесь.
В это мгновение вошли Шон и Доре. Они подтвердили слова Жана.
— Благодарю вас, мои славные помощники, — сказала графиня.
— Сестричка! — сказал Жан Дю Барри. — У вас усталые глаза. Поспите часок, вы почувствуете себя лучше.
— Поспать? Ну конечно, я отлично высплюсь ночью, но многим будет не до сна.
В то время как у графини в доме велись приготовления, слух о представлении ко двору распространился по всему городу. Каким бы праздным и каким бы безразличным ни казался парижский люд — он самый большой охотник до сплетен. Никто лучше не знал придворных и их интриги, чем зеваки восемнадцатого века — те самые, которых не допускали ни на один дворцовый праздник; они могли только видеть ночью непонятные гербы на каретах да таинственные ливреи лакеев. Нередко случалось, что какого-нибудь высокородного дворянина знал весь Париж. Это было неудивительно: на спектаклях и прогулках двор играл главную роль. Герцог де Ришелье на своем итальянском табурете или графиня Дю Барри в своем не уступавшем королевскому экипаже позировали перед публикой так же, как в наше время известный актер или любимая актриса.
Знакомые лица вызывают большой интерес. Весь Париж знал графиню Дю Барри, любившую показываться в театре, на прогулке, в магазинах, как и всякая богатая, молодая, красивая женщина. Париж знал ее по портретам, карикатурам, наконец узнавал ее благодаря Замору. История с представлением ко двору занимала Париж в такой же степени, как и королевский двор. В этот день опять было сборище на площади Пале-Рояль, но — мы просим прощения у философов — вовсе не для того, чтобы взглянуть на играющего в шахматы Руссо в кафе «Режанс», а чтобы увидеть фаворитку короля в роскошной карете и изысканном платье, вызывавших много толков. Острота Жана Дю Барри «Мы дорого стоим Франции» имела под собой достаточное основание; вполне естественно, что представляемая Парижем Франция хотела насладиться спектаклем, за который так недешево платила.
Графиня Дю Барри отлично знала свой народ — французский народ был ей гораздо ближе, чем Марии Лещинской. Она знала, что он любит блеск и алчность. Она следила за тем, чтобы спектакль соответствовал расходам.
Вместо того чтобы лечь спать, как посоветовал ей деверь, она с пяти до шести часов принимала молочную ванну, потом, в шесть часов, доверилась рукам горничных в ожидании прихода парикмахера.
Не стоит блистать эрудицией, описывая эпоху, столь хорошо изученную в наши дни, что ее почти можно назвать современностью.
Большинство наших читателей знают ее не хуже нас. Но будет уместным объяснить здесь, и именно сейчас, каких усилий, времени и искусства должна была стоить прическа графини Дю Барри.
Представьте себе огромное сооружение, предтечу зубчатых башен, что выстраивались на головах придворных дам в царствование молодого Людовика XVI. Все в ту эпоху должно было стать предзнаменованием. Легкомысленная мода словно отражала общественные потрясения, заставлявшие землю уходить из-под ног у тех, кто был или казался великим; мода словно постановила, что у представителей аристократии остается слишком мало времени, чтобы пользоваться своими привилегиями, потому эти привилегии выражались в прическе; еще более мрачное, но не менее верное предзнаменование: мода будто говорила, что так как их головам недолго оставаться на плечах, то головы должно всячески украшать и поднимать как можно выше над головами простолюдинов.
Чтобы заплести прекрасные волосы в косы, поднять их на шелковой подушке, обвить вокруг каркаса из китового уса, усеять их драгоценными камнями, жемчугом, цветами, напудрить их до той снежной белизны, которая придавала блеск глазам и свежесть лицу; чтобы гармонично сочетать тон лица с перламутром, рубинами, опалами, брильянтами, цветами всех форм и оттенков, нужно быть не только великим художником, но и терпеливым человеком.
Потому-то единственные из всех ремесленников — цирюльники носили шпаги, как, впрочем, и скульпторы.
Вот чем объясняется также сумма в пятьдесят луидоров, которую Жан Дю Барри вручил придворному цирюльнику, и страх, что великий Любен — придворный цирюльник в эту пору звался Любен — будет менее точен или менее ловок, чем от него ожидали.
Это опасение вскоре подтвердилось: пробило шесть, затем половина седьмого, без четверти семь — цирюльник не появлялся. Лишь одна мысль позволяла замиравшим сердцам присутствовавших питать крохотную надежду: такой важный человек, как Любен, естественно, должен заставлять себя ждать.
Но вот пробило семь. Виконт, обеспокоенный тем, что приготовленный для цирюльника ужин остынет, а сам кудесник будет недоволен, послал к нему старика лакея: кушать, мол, подано.
Лакей вернулся через четверть часа.
Только тот, кто сам пережил подобное ожидание, знает, сколько секунд в четверти часа.
Лакей разговаривал с г-жой Любен; она уверяла, что Любен незадолго до этого вышел и что если он еще не дошел до особняка, то наверняка скоро прибудет.
— Хорошо, — сказал Дю Барри, — у него, по-видимому, какие-то трудности с экипажем. Подождем!
— Еще есть время, — отозвалась графиня. — Я могу причесываться наполовину одетой. Представление ко двору назначено ровно на десять. В нашем распоряжении еще три часа, а дорога в Версаль занимает только час. А пока, Шон, покажи мне платье, это меня развлечет. Так где же Шон? Шон! Мое платье!
— Платье еще не принесли, — ответила Доре, — а ваша сестра отправилась за ним десять минут назад.
— Ага! — сказал Дю Барри. — Я слышу стук колес. Это, конечно, привезли нашу карету.
Виконт ошибался: это вернулась Шон в карете, запряженной парой взмыленных лошадей.
— Платье! — вскричала графиня, когда Шон еще была в прихожей. — Где мое платье?
— Разве его еще нет? — спросила растерянная Шон.
— Нет.
— Ну, значит, вот-вот привезут, — ответила она, успокаиваясь, — портниха, к которой я поднималась, незадолго до моего приезда отправилась сюда в фиакре с двумя мастерицами, чтобы доставить и примерить платье.
— Конечно, — согласился Жан, — она живет на улице Бак, а фиакр едет медленнее, чем наши лошади.
— Да-да, вне всякого сомнения, — подтвердила Шон, тем не менее она была заметно обеспокоена.
— Виконт! — предложила Дю Барри — А не послать ли нам за каретой? Чтобы хоть ее не ждать.
— Вы правы, Жанна.
Дю Барри распахнул дверь.
— Пошлите к Франсиану за каретой, — приказал он, — и захватите свежих лошадей, чтобы сразу же их запрячь.
Кучер отправился за каретой.
Еще не стих шум шагов кучера и стук копыт лошадей, направлявшихся к улице Сент-Оноре, как появился Замор с письмом в руках.
— Письмо для маркиза Дю Барри, — объявил он — Кто его принес?
— Какой-то мужчина.
— Что значит «какой-то мужчина»? Что за мужчина?
— Верховой.
— А почему он вручил его тебе?
— Потому что Замор стоял у входа.
— Да читайте же, графиня, проще прочесть, чем задавать вопросы.
— Вы правы, виконт.
— Только бы в этом письме не было ничего неприятного! — прошептал виконт.
— Ну что вы, это какое-нибудь прошение его величеству!
— Записка не сложена в форме прошения.
— Право же, виконт, если вам суждено умереть, то только от страха, — ответила графиня с улыбкой.
Она сломала печать.
Прочитав первые строчки, она громко вскрикнула и почти без чувств упала в кресло.
— Ни парикмахера, ни платья, ни кареты! — прошептала она. Шон бросилась к графине, Жан кинулся к письму.
Оно было написано прямым и мелким почерком: по всей видимости, это была женская рука.
«Сударыня! - говорилось в письме. — Берегитесь: вечером у Вас не будет ни парикмахера, ни платья, ни кареты. Надеюсь, что эта записка прибудет к Вам вовремя. Не претендуя на Вашу благодарность, я не буду называть своего имени. Отгадайте, кто я, если хотите узнать своего искреннего друга».
— Ну вот и последний удар! — в смятении вскричал Дю Барри. — Черт побери! Мне надо срочно кого-нибудь убить! Не будет парикмахера! Клянусь своей смертью, я вспорю живот этому жулику Любену! Часы бьют половину восьмого, а его все нет. Ах, проклятье! Проклятье!
И Дю Барри, хотя и не его представляли ко двору в этот вечер, выместил гнев на своих волосах, которые он растрепал самым непристойным образом.
— Платье! Бог мой, платье! — простонала Шон. — Парикмахера еще можно было бы найти!
— Да? Ну что ж, попробуйте! Какого парикмахера вы найдете? Прощелыгу? Гром и молния! Тысяча чертей!
Графиня ничего не говорила, но так вздыхала, что растрогала бы даже Шуазелей, если бы те могли ее услышать.
— Давайте успокоимся! — сказала Шон. — Поищем парикмахера, съездим еще раз к портнихе, чтобы выяснить, что же случилось с платьем.
— Нет ни парикмахера, ни платья, ни кареты, — упавшим голосом прошептала графиня.
— Да, кареты все еще нет! — вскричал Жан. — Она то-, же не едет, хотя должна была бы уже быть здесь. Это заговор, графиня! Неужели Сартин не арестует виновных? Неужели Монеу не приговорит их к повешению? Неужели сообщников не сожгут на Гревской площади? Я хочу колесовать парикмахера, пытать щипцами портниху, содрать живьем кожу с каретника!
Между тем графиня пришла в себя, но лишь для того, чтобы еще острее почувствовать ужас своего положения.
— Все пропало, — прошептала она. — Люди, перекупившие Любена, достаточно богаты, чтобы удалить из Парижа всех хороших парикмахеров. Остались только ослы, которые испортят мне волосы… А мое платье! Мое бедное платье!.. А моя новенькая карета, при виде которой все должны были лопнуть от зависти!..
Дю Барри ничего не отвечал. Он делал страшные глаза и бегал по комнате, натыкаясь на мебель. Он разносил в щепки все, что попадалось ему под ноги. А если щепки казались ему слишком большими, он разламывал и их.
В самый разгар отчаяния, распространившегося из будуара в приемную, из приемной во Двор, в то время как лакеи, одуревшие от двадцати разных и противоречивых указаний, сновали туда-сюда, натыкаясь друг на друга, молодой человек в сюртуке цвета зеленого яблока и шелковой куртке, в сиреневых штанах и белых шелковых чулках вышел из кабриолета, вошел в никем не охраняемые ворота, на цыпочках прошел двор, перескакивая с булыжника на булыжник, поднялся по лестнице и постучал в дверь туалетной комнаты.
Жан в это время топтал ногами столик с севрским фарфором, который он зацепил фалдой фрака, уклоняясь от большой японской вазы, сбитой ударом кулака.
В дверь трижды робко, едва слышно постучали.
Настала полная тишина. Напряжение было так велико, что никто не осмеливался спросить, кто стучит.
— Простите, — послышался незнакомый голос, — я хотел бы поговорить с ее сиятельством.
— Сударь! Так в дом не входят! — крикнул привратник, кинувшийся за чужаком.
— Минутку, минутку! — сказал Дю Барри. — Хуже того, что уже произошло, ничего случиться не может. Чего вы хотите от графини?
Жан распахнул дверь рукой, достаточно сильной, чтобы отворить двери Газы.
Незнакомец, отскочив, избежал удара и, присев в третьей позиции, сказал:
— Господин! Я хотел бы предложить свои услуги ее сиятельству Дю Барри, которая сегодня, как я слышал, должна присутствовать на торжественной церемонии.
— Что же это за услуги, сударь?
— Услуги моей профессии.
— А какова ваша профессия?
— Я цирюльник.
Незнакомец еще раз поклонился.
— Ax! — вскричал Жан, бросаясь молодому человеку на шею. — Вы — цирюльник! Входите, друг мой, входите!
— Проходите же, сударь, проходите, — приговаривала Шон, ухватившись за испуганного молодого человека.
— Цирюльник! — воскликнула Дю Барри, вздымая руки к небу. — Цирюльник! Но это же ангел с неба! Вас прислал Любен, сударь?
— Меня никто не посылал. Я прочитал в газете, что ее сиятельство должны представить ко двору сегодня вечером, и сказал себе: «А что, если совершенно случайно у ее сиятельства нет цирюльника? Это маловероятно, но возможно». Вот я и пришел.
— Как вас зовут? — спросила, поостыв, графиня.
— Леонар, сударыня.
— Леонар? Вы не очень известны.
— Пока нет. Но если графиня согласится принять мои услуги, завтра я стану знаменитым.
— Гм-гм, — прокашлялся Жан, — причесывать ведь можно по-разному.
— Если ее сиятельство мне не доверяет, — сказал цирюльник, — то я уйду.
— У нас совсем не осталось времени на пробы, — сказала Шон.
— А зачем пробовать? — вскричал молодой человек в порыве восторга и, обойдя Дю Барри со всех сторон, прибавил:
— Я знаю, что ее сиятельство должна привлекать своей прической все взоры. С той минуты, как я увидел ее сиятельство, я придумал прическу, которая — я уверен — произведет наилучшее впечатление.
Тут молодой человек уверенно взмахнул рукой, и это поколебало сомнения графини и возродило надежду в сердцах Шон и Жана.
— Ив самом деле! — сказала графиня, восхищенная свободой молодого человека, который стоял, подбоченившись, и принимал всякие другие позы не хуже великого Любена.
— Но прежде мне надо взглянуть на платье ее сиятельства, чтобы подобрать украшения.
— О! Мое платье! — вскричала Дю Барри, возвращенная к ужасной действительности. — Мое бедное платье! Жан хлопнул себя по лбу.
— Ив самом деле, — сказал он. — Представьте себе, сударь, чудовищную ловушку… Его украли! Платье, портниху, все! Шон, бедная Шон!
Устав рвать на себе волосы, Дю Барри разрыдался.
— А что если еще раз съездить к ней, Шон? — предложила графиня.
— Зачем? — спросила Шон. — Ведь она поехала сюда.
— Увы! — прошептала графиня, откинувшись в кресле. — Увы! Зачем мне парикмахер, если у меня нет платья!
В это мгновение зазвонил дверной колокольчик. Испугавшись, как бы не вошел еще кто-нибудь, привратник затворил все двери и запер их на задвижки и замки.
— Звонят, — сказала Дю Барри. Шон бросилась к окну.
— Коробка! — вскричала она.
— Коробка, — повторила графиня. — Для нас?
— Да… Нет… Да! Отдали привратнику.
— Бегите, Жан, скорее же, ради Бога!
Жан кинулся по лестнице и, опередив всех лакеев, вырвал коробку из рук швейцара.
Шон следила за ним в окно.
Он сорвал крышку с коробки, сунул в нее руку и испустил радостный вопль.
В коробке было восхитительное платье из китайского атласа с набивными цветами и целый набор чрезвычайно дорогих кружев.
— Платье! Платье! — закричала Шон, хлопая в ладоши.
— Платье! — повторила Дю Барри, уже готовая обрадоваться после того, как чуть было не поддалась отчаянию.
— Кто вручил тебе это, плут? — спросил Жан у привратника.
— Какая-то женщина, сударь.
— Что за женщина?
— Понятия не имею.
— Где она сейчас?
— Она просунула коробку в дверь и крикнула мне:
«Для ее сиятельства!», потом вскочила в кабриолет и умчалась.
— Хорошо! — сказал Жан. — Вот платье — это главное.
— Поднимайтесь, Жан! — крикнула Шон. — Моя сестра почти без чувств от нетерпения.
— Держите, — сказал Жан, — смотрите, разглядывайте, восхищайтесь! Вот что посылает нам Небо.
— Но платье мне не подойдет, оно не может мне подойти, его шили не для меня. Боже мой! Боже мой, какое несчастье! Ведь оно такое красивое!..
Шон быстро сняла мерки.
— Та же длина, — сказала она. — Тот же размер в талии.
— Изумительная ткань, — сказала Дю Барри.
— Невероятно! — отозвалась Шон.
— Поразительно! — воскликнула графиня.
— Напротив, — сказал Жан. — Это доказывает, что если у вас есть заклятые враги, то есть и преданные друзья.
— Это не мог быть друг, — ответила Шон. — Как он узнал, что против нас замышляется? Это, наверно, какой-нибудь кудесник, колдун.
— Да хоть сам сатана! — вскричала Дю Барри. — Мне все равно, пусть только он мне поможет одолеть Граммонов. Едва ли он превзойдет сатану, как эти люди.
— А теперь, — заговорил Жан, — я полагаю…
— Что вы полагаете?
— Что вы можете доверить свою голову этому господину.
— Что придает вам такую уверенность?
— Дьявольщина! Его прислал все тот же друг, который доставил вам платье.
— Меня? — спросил Леонар с наивным удивлением.
— Полно, полно! — сказал Жан. — Вся эта история с газетой — выдумка. Разве не так, мой дорогой?
— Чистая правда, господин виконт!
— Ну же, признайтесь! — сказала графиня.
— Сударыня! Вот эта газета, у меня в кармане: я сохранил ее для папильоток.
Молодой человек достал из кармана куртки газету с объявлением о предстоящем представлении ко двору.
— Ну что ж, за работу! — сказала Шон. — Слышите? Пробило восемь!
— Времени у нас вполне достаточно, — отозвался парикмахер, — ее сиятельство доедет за час.
— Да, если бы у нас была карета, — ответила графиня.
— Черт возьми! И в самом деле, — проворчал Жан. — Каналья Франсиан до сих пор не вернулся.
— Разве нас не подвели? — сказала графиня. — Ни парикмахера, ни платья, ни кареты.
— Неужели… — прошептала в ужасе Шон, — неужели он нас тоже подведет?
— Нет, — сказал Жан, — вот он.
— А карета? — спросила графиня.
— Должно быть, оставил у ворот. Привратник сейчас отворит, уже отворяет… Что это с каретником?
Почти в тот же миг Франсиан с потерянным видом вбежал в гостиную.
— Ах, господин виконт! — вскричал он. — Карета ее сиятельства направлялась сюда, но на углу улицы Траверсьер ее остановили четверо мужчин, сбросили на землю и избили моего лучшего ученика, который ею управлял, и, пустив лошадей в галоп, исчезли на повороте в улицу Сен-Нисез.
— Ну? Что я вам говорил? — спросил, улыбаясь, Дю Барри, не вставая с кресла, в котором сидел, когда вошел каретник. — Что я вам говорил?
— Это же настоящий разбой! — вскричала Шон. — Сделай что-нибудь, брат!
— А что прикажете делать? И зачем?
— Надо раздобыть карету. Здесь у нас только загнанные лошади и грязные экипажи. Жанна не может ехать в Версаль в такой развалине.
— Тот, кто усмиряет бешеные волны, кто посылает пищу птицам, кто прислал нам такого парикмахера, как господин Леонар, и такое платье, не оставит нас без кареты, — сказал Дю Барри.