Дюма Александр. Джузеппе Бальзамо (Записки врача). Том 1

   Впечатление, которое произвел будущий дворецкий замка Люсьенн на философа, довольно забавным образом отразилось на его лице.
   — О Боже! — воскликнул он, с волнением разглядывая странную фигуру, — он в первый раз видел негра. — Что это такое?
   Замор даже не поднял головы и продолжал жевать конфеты, от удовольствия поблескивая белками глаз.
   — Это? — отозвалась Сильвия. — Это господин Замор.
   — Вот этот? — переспросил пораженный Жильбер.
   — Ну конечно! — ответила Сильвия, которая не могла не рассмеяться, глядя на эту сцену.
   — Дворецкий! — продолжал Жильбер. — Эта образина — дворецкий замка Люсьенн. Не может быть, мадмуазель, вы просто смеетесь надо мной.
   При этих словах Замор выпрямился и показал белые зубы.
   — Моя дворецкий, — сказал он. — Моя не образина.
   Жильбер перевел с Замора на Сильвию сначала беспокойный, а затем негодующий взгляд, когда он увидел, как молодая женщина расхохоталась, несмотря на все усилия сдержаться.
   Замор, серьезный и невозмутимый, как индийский божок, засунул свою черную лапку в атласный мешочек и вновь захрустел конфетами.
   В эту минуту распахнулась дверь, и вошли Гранж и портной.
   — Вот, — сказал он, — человек, для которого шьется костюм. Снимите мерки, как я вам это объяснил.
   Жильбер машинально вытягивал руки и подставлял плечи, а Сильвия и Гранж беседовали в глубине комнаты. Сильвия закатывалась смехом в ответ на каждое слово эконома.
   — Ах! Это будет очаровательно! — сказала Сильвия. — А у него будет остроконечный колпак, как у Сганареля?
   Не дожидаясь ответа Гранжа, Жильбер оттолкнул портного и наотрез отказался продолжать снятие мерок. Он не знал, кто такой Сганарель, но его имя и в особенности смех Сильвии подсказывали ему, что это, должно быть, смешной персонаж.
   — Ну и ладно, — сказал эконом, — не невольте его. Вам ведь и этого довольно, не так ли?
   — Разумеется, — ответил портной, — к тому же в платье такого рода ширина — не беда. Я сошью его просторным.
   На сем Сильвия, эконом и портной удалились, оставив Жильбера наедине с негритенком, который по-прежнему грыз конфеты и вращал глазами.
   Сколько загадок для бедного провинциала! Сколько страхов, сколько волнений, особенно для философа, который видел или которому казалось, что его достоинству грозит в Люсьенн еще большая опасность, чем в Таверне!
   Однако он попытался заговорить с Замором: ему пришла в голову мысль, что это, возможно, индийский принц, о которых он читал в романах Кребийона-младшего.
   Но индийский принц не ответил и отправился любоваться перед каждым из зеркал своим роскошным костюмом, как это делает жених, облачившись в свадебный наряд. Затем, устроившись верхом на стуле с колесиками и оттолкнувшись от пола ногами, он несколько раз объехал приемную с ловкостью, свидетельствовавшей о том, что это упражнение изучено им основательно.
   Вдруг раздался звонок. Замор вскочил со стула и через одну из выходивших в коридор дверей бросился туда, откуда позвонили.
   Быстрота, с которой Замор повиновался звонку, окончательно убедила Жильбера, что Замор вовсе не принц.
   У Жильбера возникла мысль выйти через ту же дверь, что и Замор. Но, дойдя до конца приемной, выходившей в салон, он увидел столько синих и красных шнуров, охраняемых такими развязными, наглыми, шумными лакеями, что почувствовал, как холодок пробежал по его спине, а на лбу выступила испарина. Он вернулся в приемную.
   Так прошел час. Замор не возвращался. Сильвии тоже не было. Жильбер страстно желал, чтобы появилось хоть какое-нибудь живое существо, пусть даже этот ужасный портной — орудие неизвестной ему мистификации, жертвой которой он должен был стать. Через час вновь отворилась дверь, через которую он вошел, появился лакей и сказал ему:
   — Следуйте за мной.

Глава 8. ЛЕКАРЬ ПОНЕВОЛЕ

   Жильбера неприятно задело то, что он вынужден подчиняться лакею, однако речь шла, очевидно, о переменах в его положении, и ему показалось, что любое изменение будет для него к лучшему. Вот почему он поспешил за лакеем.
   Освободившись наконец от переговоров и сообщив невестке о поручении, выполненном ею у графини де Беарк, Шон со всеми удобствами расположилась позавтракать в изящном утреннем домашнем платье у окна, в которое были видны верхушки акации и каштанов ближнего парка.
   Она ела с аппетитом, Жильбер отметил, что в этом не было ничего удивительного, так как ей подали рагу из фазана и галантин с трюфелями.
   Философ Жильбер! Когда его ввели в комнату, где находилась Шон, он поискал глазами на столике предназначенный для него прибор: он ожидал, что его пригласят позавтракать.
   Однако Шон даже не предложила ему сесть.
   Она только взглянула на него, а затем, выпив рюмку вина цвета топаза, спросила:
   — Ну так что же, дорогой доктор, как ваши дела с Замором?
   — Как мои дела? — переспросил Жильбер.
   — Ну да! Я надеюсь, вы подружились?
   — Как можно познакомиться или подружиться с какой-то зверушкой, которая и разговаривать-то не умеет, а когда к ней обращаются, только и делает, что вращает глазами и показывает зубы.
   — Вы меня пугаете, — ответила Шон, продолжая есть; ничто в выражении ее лица не подтверждало этих слов. — Вы, значит, неспособны к дружбе?
   — Дружба предполагает равенство, сударыня.
   — Какие красивые слова! — отозвалась Шон. — Так вы не считаете себя равным Замору?
   — Точнее будет сказать, — ответил Жильбер, — что я не считаю его равным себе.
   — Да он и впрямь очарователен! — ни к кому не обращаясь, сказала Шон.
   Затем, обернувшись к Жильберу и заметив его надутый вид, добавила:
   — Значит, милый доктор, вы говорите, что не так легко отдаете свое сердце?
   — Совершенно верно, сударыня.
   — А я ошибалась, полагая, что принадлежу к числу ваших добрых друзей.
   — Я к вам очень расположен, — чопорно ответил Жильбер.
   — Благодарю вас. Вы меня просто осчастливили. И как же долго, мой прекрасный гордец, нужно добиваться вашего расположения?
   — Достаточно долго, сударыня. Есть люди, которые — что бы они ни делали — не добьются его никогда.
   — Ага! Теперь я понимаю, почему, прожив восемнадцать лет в доме барона де Таверне, вы неожиданно покинули его: семейство Таверне не сумело завоевать вашего расположения. Разве не так?
   Жильбер покраснел.
   — Что же вы не отвечаете? — настаивала Шон.
   — Я могу ответить вам только одно: дружбу и доверие нужно заслужить.
   — Черт побери! В таком случае мне кажется, что владельцы Таверне не удостоились ни вашей дружбы, ни вашего доверия.
   — Отнюдь не все.
   — А что же сделали те, кто имел несчастье не понравиться вам?
   — Я не собираюсь жаловаться, — гордо ответил Жильбер.
   — Ну же, ну! — промолвила Шон. — Я вижу, что я тоже не достойна доверия господина Жильбера. И, однако же, я полна желания заслужить его, но не знаю, как этого добиться.
   Жильбер обиженно поджал губы.
   — Итак, семейство Таверне не смогло вам угодить, — добавила Шон с любопытством, не ускользнувшим от Жильбера. — Расскажите мне все-таки, чем вы занимались у них в доме?
   Жильбер оказался в некотором затруднении, так как и сам не знал, что, собственно, он делал в Таверне.
   — Я был, сударыня… — пробормотал он. — Я был.., доверенным лицом.
   Услышав эти слова, произнесенные с характерной для Жильбера философической меланхоличностью, Шон расхохоталась так, что даже откинулась на стуле.
   — Вы мне не верите? — нахмурившись, спросил Жильбер.
   — Боже упаси! Знаете ли вы, друг мой, что вы совершенно невыносимы: вам ничего нельзя сказать. Я спросила, что за люди эти Таверне. И совсем не для того, чтобы досадить вам, а, наоборот, чтобы быть вам полезной и отомстить за вас.
   — Я вовсе не думаю о мщении. А если понадобится — отомщу за себя сам.
   — Вот и хорошо. Так как у нас есть, в чем упрекнуть членов семьи Таверне, вы тоже на них сердиты, — возможно, даже за многое, — мы, таким образом, становимся союзниками.
   — Ошибаетесь, сударыня. Моя месть не имеет с вашей ничего общего, потому что вы говорите о всех Таверне, я же допускаю различные оттенки чувств, которые испытываю по отношению к ним.
   — А господина Филиппа де Таверне, например, вы относите к темной или к светлой гамме оттенков?
   — Я ничего не имею против господина Филиппа. Он никогда не делал мне ничего хорошего, но и ничего плохого. Не могу сказать, чтобы я его любил или ненавидел: он мне совершенно безразличен.
   — Значит, вы не станете выступать свидетелем против Филиппа де Таверне перед королем или господином де Шуазелем?
   — Свидетелем по какому поводу?
   — По поводу его дуэли с моим братом.
   — Если меня вызовут свидетелем, я скажу все, что знаю.
   — А что вы знаете?
   — Правду.
   — Что вы называете правдой? Это ведь очень гибкое слово.
   — Только не для того, кто умеет отличать добро от зла, справедливость от несправедливости.
   — Понимаю: добро — это господин Филипп де Таверне, а зло — это виконт Дю Барри.
   — Да, во всяком случае для меня, для моей совести.
   — Вот кого я подобрала на дороге! — сказала Шон с раздражением. — Вот кто обязан мне жизнью! Вот какова его благодарность!
   — Вернее будет сказать, что я не обязан вам смертью.
   — Это одно и то же.
   — Напротив, это совершенно разные вещи.
   — Неужели?
   — Я не обязан вам жизнью. Вы помешали своим лошадям отнять ее у меня, вот и все. И к тому же не вы, а кучер.
   Шон пристально посмотрела на юного логика, который говорил, не выбирая выражений.
   — Я могла бы ожидать, — отозвалась она с мягкой улыбкой и нежным голосом, — большей галантности от спутника, который во время путешествия столь ловко отыскивал мою руку среди подушек и мою щиколотку на своем колене.
   Неожиданная нежность Шон и простота ее обращения произвели на Жильбера такое сильное впечатление, что он тут же забыл и про Замора, и про портного, и про завтрак, на который его забыли пригласить.
   — Ну вот, вы снова милый, — сказала Шон, беря Жильбера да подбородок,
   — вы будете свидетельствовать против Филиппа де Таверне, не правда ли?
   — Ну уж нет, — ответил Жильбер, — никогда!
   — Отчего же, упрямец вы эдакий?
   — Оттого, что виконт Жан был неправ.
   — В чем же он был неправ, скажите на милость?
   — Он оскорбил ее высочество, а господин Филипп де Таверне — напротив…
   — Ну?
   — ..Был прав, защищая ее честь.
   — Как видно, мы держим сторону принцессы?
   — Нет, я на стороне справедливости.
   — Вы сумасшедший, Жильбер, замолчите! Пусть никто в этом замке не услышит, что вы говорите.
   — Тогда избавьте меня от необходимости отвечать, когда задаете вопрос.
   — Давайте поговорим о чем-нибудь другом. Жильбер поклонился в знак согласия.
   — Итак, малыш, что вы предполагаете делать здесь, если не желаете стать нам приятным? — спросила молодая женщина, тон которой стал довольно жестким.
   — Разве можно становиться приятным, нарушая клятву?
   — Господи, да где вы берете все эти красивые слова?
   — Каждый человек вправе оставаться верным своей совести.
   — Когда вы служите хозяину, он берет всю ответственность на себя.
   — У меня нет хозяина, — простонал Жильбер.
   — Если вы и дальше будете продолжать в том же духе, дурачок, — сказала Шон, поднимаясь с ленивой грацией, — у вас никогда не будет и хозяйки. А теперь я повторяю свой вопрос: что вы собираетесь у нас делать?
   — Мне казалось, что можно не быть приятным, когда можешь быть полезным.
   — Вы ошибались: нам и так попадаются только полезные люди, мы от них устали.
   — В таком случае я уйду.
   — Уйдете?
   — Конечно! Я ведь не просил, чтобы меня привозили сюда, ведь так? Значит, я свободен.
   — Свободен! — вскричала Шон: непривычное для нее сопротивление начинало раздражать. — Ну уж нет! Лицо Жильбера приняло выражение твердости.
   — Спокойно, спокойно! — сказала молодая женщина, увидев по нахмуренным бровям собеседника, что он не так легко откажется от своей свободы. — Предлагаю мир! Вы хороши собой, полны добродетели и тем самым будете очень забавны — хотя бы в силу противоположности со всем тем, что нас окружает. Но умоляю: оставьте при себе свою любовь к истине.
   — Разумеется, ее я сохраню.
   — Да, но мы по-разному это понимаем. Я прошу оставьте ее при себе, не провозглашайте культа истины в коридорах Трианона или в передних Версаля.
   — Гм, — откликнулся Жильбер.
   — Никаких «гм». Вы еще недостаточно образованны, мой юный философ, женщина еще может вас чему-нибудь научить. Первая аксиома: молчание — это еще не ложь. Запомните хорошенько!
   — А если мне зададут вопрос?
   — Кто же? Вы с ума сошли, Друг мой. Боже! Да кто, кроме меня, думает о вас на этом свете? Вы еще не прошли никакой школы, как мне кажется, господин философ. Порода, которую вы представляете, пока еще редкость. Нужно проехать немало дорог и исходить немало лесов, чтобы найти подобного вам. Вы останетесь со мной, и не пройдет и нескольких дней, как вы станете безупречным придворным.
   — Сомневаюсь, — уверенно ответил Жильбер. Шон пожала плечами. Жильбер улыбнулся.
   — Давайте на этом остановимся, — снова заговорила Шон, — К тому же вам надо понравиться только троим.
   — И кто же эти трое?
   — Король, моя сестра и я.
   — Что для этого нужно сделать?
   — Вы видели Замора? — спросила молодая женщина, уклоняясь от прямого ответа.
   — Этого негра?
   — Да, негра.
   — Что может у меня быть с ним общего?
   — Постарайтесь, чтобы вам так же повезло, мой дружочек. У этого негра уже две тысячи ливров ренты на королевском счету. Он скоро будет назначен дворецким замка Люсьенн, и тот, кто смеялся над его толстыми губами и цветом его кожи, станет перед ним лебезить, называть его «сударь» и даже «монсеньер».
   — Только не я, сударыня.
   — Неужели? — отозвалась Шон. — А мне казалось, что один из первых заветов философии гласит, что все люди равны?
   — Именно поэтому я и не назову Замора монсеньером. Шон была побеждена своим собственным оружием. Теперь была ее очередь прикусить язычок.
   — Значит, вы не честолюбивы, — заметила она.
   — Почему? — с загоревшимися глазами спросил Жильбер. — Напротив.
   — Вашей мечтой было, если не ошибаюсь, стать врачом?
   — Я полагаю, что оказывать помощь себе подобным — прекраснейшее в мире занятие.
   — Ну так ваша мечта осуществится.
   — Каким образом?
   — Вы будете врачом, и к тому же королевским врачом.
   — Я? — вскричал Жильбер. — У меня нет понятия об элементарных вещах в области медицинского искусства… Вы смеетесь, сударыня.
   — А вы думаете. Замор знает, что такое опускная решетка, машикули, контрэскарп? Нет, не знает, и это его не заботит. Это не мешает ему стать дворецким замка Люсьенн, со всеми привилегиями, связанными с этим титулом.
   — Ах, да, да, я понимаю, — сказал Жильбер с горечью. — У вас только один шут, вам этого недостаточно. Королю скучно. Ему нужны два шута.
   — Ну вот, — воскликнула Шон, — опять у него кислая мина! Вы так станете уродливым, мой друг. Приберегите все эти гримасы до того времени, когда у вас на голове будет парик, а на парике — остроконечный колпак — тогда это будет уже не уродливо, а смешно.
   Жильбер нахмурил брови.
   — Вы вполне можете согласиться на роль королевского врача, когда господин герцог де Трем умоляет о титуле обезьянки мою сестру.
   Жильбер ничего не ответил. Шон применила к нему пословицу: молчание — знак согласия.
   — Чтобы доказать вам, что вы уже в фаворе, — сказала Шон, — вы не будете есть со слугами.
   — Благодарю вас, сударыня, — ответил Жильбер.
   — Я уже распорядилась.
   — А где же я буду есть?
   — Вы разделите трапезу Замора.
   — Я?
   — Вы. Если хотите есть, идите ужинать вместе с ним.
   — Я не голоден, — грубо ответил Жильбер.
   — Очень хорошо, — спокойно отозвалась Шон, — сейчас вы не голодны, но к вечеру проголодаетесь. Жильбер отрицательно покачал головой.
   — А если не вечером, так завтра или послезавтра. Вы покоритесь, господин бунтарь, а если будете причинять нам слишком много хлопот, так у нас есть человек, который сечет непослушных пажей.
   Жильбер вздрогнул и побледнел.
   — Итак, отправляйтесь к Замору, — строго сказала Шон, — хуже вам от этого не будет. Кухня хорошая, но остерегайтесь быть неблагодарным, потому что иначе вас научат благодарности.
   Жильбер опустил голову.
   Так он делал всякий раз, когда вместо того чтобы говорить, принимал решение действовать.
   Лакей, который привел Жильбера, дожидался, пока молодой человек выйдет. Он проводил Жильбера в небольшую столовую, рядом с уже знакомой приемной.
   Замор сидел за столом.
   Жильбер сел рядом с ним, но есть заставить его не смогли.
   Пробило три часа. Графиня Дю Барри отправилась в Париж. Шон, которая должна была присоединиться к ней позже, дала указание проучить своего медвежонка: принести ему сладостей, если он будет вести себя хорошо, и запугать, посадить на час в карцер, если он будет продолжать бунтовать.
   В четыре часа в комнату Жильбера принесли полный костюм лекаря поневоле: остроконечную шляпу-колпак, парик, черный сюртук, плащ того же цвета. К сему добавили воротничок, указку и толстую книгу.
   Лакей, который принес вещи, одну за другой показал их Жильберу. Жильбер не проявил никакого желания сопротивляться.
   Гранж вошел вслед за лакеем и показал Жильберу, как надевать некоторые части костюма. Жильбер внимательно выслушал все объяснения Гранжа.
   — Мне кажется, — заметил он, — что раньше доктора носили письменный прибор и свиток бумаги.
   — А ведь он прав, — сказал Гранж, — найдите ему длинное перо, которое он прикрепит к поясу.
   — С чернильницей и бумагой! — закричал Жильбер. — Я непременно хочу, чтобы костюм был полным.
   Лакей кинулся выполнять полученные приказания. Кроме того, ему было поручено сообщить Шон об удивительной покорности Жильбера.
   Шон была так довольна, что дала посланцу кошелек с восемью экю, чтобы повесить на пояс этому примерному лекарю.
   — Благодарю, — сказал Жильбер, когда все это ему принесли. — Теперь оставьте меня одного, чтобы я мог одеться.
   — Поторопитесь, чтобы мадмуазель могла увидеть вас до отъезда в Париж, — сказал ему Гранж.
   — Полчаса, — сказал Жильбер, — мне нужно всего полчаса.
   — Хоть три четверти, если нужно, сударь, — ответил эконом, закрывая дверь комнаты Жильбера так тщательно, будто это была сокровищница.
   Жильбер на цыпочках подошел к двери и прислушался. Убедившись, что шум шагов стих, он проскользнул к окну, выходившему на террасу. Терраса была расположена восемнадцатью локтями ниже. Эти террасы, посыпанные мелким песком, были обсажены большими деревьями, листва которых затеняла балконы.
   Жильбер разодрал свой длинный плащ на три части, связал их, положил на стол шляпу, рядом со шляпой кошелек и написал:
   «Сударыня!
   Первое из достояний человека есть свобода. Самая святая обязанность человека — сохранить ее. Вы принуждаете меня, я же себя освобождаю.
   Жильбер».
   Он сложил письмо и адресовал его Шон. Затем привязал двенадцать локтей саржи к решетке окна, между ее прутьями проскользнул, как ящерица, спрыгнул на террасу с риском для жизни, потому что веревки не хватило и, еще оглушенный прыжком, добежал до деревьев, скользнул в крону, как белка, ухватился за ветки, спрыгнул на землю и со всех ног кинулся к лесу Виль-д'Авре. Когда через полчаса за ним пришли, он уже был недосягаем для погони.

Глава 9. СТАРИК

   Жильбер решил не идти по дороге, так как боялся погони. Он шел лесом и, наконец, очутившись в роще, остановился передохнуть. Он прошел около полутора миль за три четверти часа.
   Беглец огляделся: он был совершенно один. Безлюдье его успокоило. Он крадучись приблизился к дороге, которая, по его расчетам, вела в Париж.
   Заметив выезжавшие из деревни Рокенкур кареты с кучерами в оранжевых ливреях, он так испугался, что отказался от соблазна продвигаться по большой дороге и опять кинулся в лес.
   «Останемся в тени каштанов, — сказал себе Жильбер. — Если меня где-нибудь и будут искать, то прежде всего на большаке. А к вечеру, переходя от дерева к дереву, от перекрестка к перекрестку, я доберусь до Парижа. Говорят, Париж большой. А я невелик, меня там не найдут».
   Эта мысль понравилась ему еще и потому, что погода была великолепная, леса тенисты, а земля покрыта ковром из мхов. Солнце еще припекало, но уже начало заходить за возвышенности Марли, высушив траву и вызвав шедшие от земли нежные весенние запахи, аромат цветов и свежей зелени.
   Был тот час дня, когда с неба опускается глубокая тишина, предшествующая сумеркам, час, когда цветы, закрывая лепестки, прячут в чашечке уснувшее насекомое. Золотистые жужжащие мухи возвращаются в гущу дубов, служащую им убежищем; птицы беззвучно пролетают в листве, слышен лишь шорох их крыльев; единственная песня, которую еще можно услышать, — это ритмичное посвистывание дрозда и робкий щебет малиновки.
   Жильбер знал лес, ему знакомы были его тишина и его звуки. Потому-то не раздумывая более, не поддаваясь детским страхам, он смело отправился в путь среди вересковых зарослей по красным прошлогодним листьям.
   Вместо беспокойства Жильбер испытывал теперь огромную радость. Он пил долгими глотками чистый и свежий воздух, он чувствовал, что и на этот раз он, как настоящий стоик, вышел победителем из всех ловушек, подстерегающих человека с его слабостями. И разве имело какое-либо значение то, что у него не было ни хлеба, ни денег, ни ночлега? Ведь он был свободен и мог всецело располагать собой.
   Он растянулся у подножия гигантского каштана, на мягкой подстилке между двумя толстыми корнями, поросшими мхом, и, глядя на улыбавшееся ему небо, заснул.
   Разбудило его пение птиц. Едва светало. Приподнявшись на затекшем на жестком корне локте, Жильбер увидел, что в голубоватом рассвете открывается тройная развилка; там и сям, по влажным от росы тропкам пробегают ушастые быстрые кролики, а любопытная лань, перебиравшая стройными ногами со стальными копытцами, остановилась посреди аллеи, чтобы разглядеть это странное неизвестное существо, лежавшее под деревом и внушавшее ей желание как можно быстрее убежать прочь.
   Поднявшись на ноги, Жильбер почувствовал, что голоден. Читатель помнит, что накануне он не пожелал ужинать с Замором, и потому у него не было во рту ни крошки после того завтрака, которым его накормили в Версале, в маленькой мансарде под крышей. Очутившись под сводами леса, отважный путник, прошедший через леса Лотарингии и Шампани, почувствовал себя как в парках Таверне или в зарослях Пьерфита, пробудившись на заре после ночи, проведенной в засаде ради Андре.
   Но тогда он находил рядом пойманную им куропатку или подстреленного фазана, а сейчас около него лежала только шляпа, изрядно пострадавшая в пути и окончательно испорченная утренней росой.
   Так, значит, это был не сон, как он подумал, едва проснувшись? Версаль и Люсьенн были явью, начиная с его триумфального въезда в Версаль и кончая побегом из Люсьенн?
   Затем чувство голода окончательно вернуло его к действительности, голода, все усиливавшегося и все более острого.
   Машинально он поискал вокруг себя сочную ежевику, дикие сливы, хрусткие корешки родных лесов, вкус которых, хотя и более терпкий, чем вкус репы, был тем не менее приятен лесорубам, которые по утрам с топорами и пилами в руках отправляются на вырубки.
   Но время для этих растений было неподходящее. Жильбер увидел вокруг одни только ясени, вязы, каштаны и вечные дубы, которые так любят песчаную почву.
   «Ну же, ну, — сказал себе Жильбер, — пойду прямо в Париж. Я от него милях в трех-четырех, самое большее — в пяти. Это дело двух часов ходьбы. И разве уж так важны двухчасовые муки, когда есть уверенность, что вскоре они прекратятся? В Париже хлеба хватает на всех. Увидев честного, работящего молодого человека, любой встречный ремесленник не откажет мне в куске хлеба за работу. В Париже я заработаю себе на еду на сутки вперед. Чего же мне еще надо? Ничего при условии, что каждый следующий день позволит мне стать выше, величественнее и приблизит меня.., к цели, которой я хочу достичь».
   Жильбер ускорил шаг, он хотел выйти на большую дорогу, но утратил способность ориентироваться. В Таверне и во всех окрестных лесах он легко различал восток и запад, любой лучик солнца осведомлял его о времени и направлении. Ночью любая звезда, хотя он и не знал ее под именем Венеры, Сатурна или Люцифера, была для него путеводной. Но в этом новом для него мире он так же мало знал вещи, как и людей, и надо было отыскать среди тех и других свой путь, отыскать случай, но на ощупь.
   «К счастью, я видел дорожные столбы с указателями дорог», — сказал себе Жильбер.
   И он отправился к развилке, на которой заметил эти столбы-указатели.
   Действительно, это была развилка трех дорог: одна из них вела в Маре-Жон, другая — в Шам-д'Алуэт, третья — в Тру-Сале.
   Жильбер был теперь дальше от цели, чем раньше: ему пришлось шагать три часа, все еще не выходя из леса, и двигаться от Рон-дю-Руа к перекрестку Прэнс.
   Пот струился по его лицу, двадцать раз он снимал сюртук и куртку, чтобы залезть на высоченный каштан, но, взобравшись на его вершину, он видел Версаль — то справа, то слева: Версаль, к которому его постоянно приводила злая судьба.