Дюма Александр. Джузеппе Бальзамо (Записки врача). Том 1

   — Не шутите, герцог. Этот человек уже приезжал во Соранцию около четырех лет назад. Я его знаю, но не смогла его разыскать, хотя искала всюду.
   — Вы ошибаетесь, графиня, это граф Феникс, иностранец, приехавший вчера или позавчера.
   — Вы видите, как он глядит на меня, герцог?
   — Все присутствующие любуются вами, графиня, вы так прекрасны!
   — Он кланяется мне, видите? Кланяется!
   — Все будут приветствовать вас, если еще не сделали этого, графиня.
   Но до крайности взволнованная графиня не слушала галантного герцога и, не сводя взгляда с человека, который привлек ее внимание, как бы против воли оставила своего собеседника и сделала несколько шагов по направлению к незнакомцу.
   Король, не терявший ее из виду, заметил это движение. Он решил, что графиня ищет его общества. Он долго соблюдал приличия, держась от нее на расстоянии, а теперь подошел, чтобы поздравить ее.
   Но волнение, охватившее графиню, было слишком сильно, чтобы она могла думать о чем-то другом…
   — Сир! Кто этот прусский офицер, стоящий спиной к госпоже де Гемене?
   — спросила она.
   — Тот, что смотрит сейчас на нас?
   — Да.
   — Крупный, большеголовый мужчина в мундире с воротником, шитым золотом?
   — Да-да.
   — Это посланец моего прусского кузена.., философ, как и тот. Я послал за ним сегодня: хотел, чтобы прусская философия, направив сюда своего представителя, ознаменовала своим присутствием триумф третьей по счету королевской шлюхи.
   — А как его зовут, сир?
   — Постойте… — король задумался… — А! Вспомнил, Граф Феникс.
   — Это он, — прошептала графиня Дю Барри. — Я совершенно уверена, что это он.
   Король немного помедлил, ожидая, что графиня задаст ему еще какой-нибудь вопрос. Удостоверившись, что она хранит молчание, он громко объявил:
   — Сударыни! Завтра ее высочество прибывает в Компьень. Мы встретим ее королевское высочество ровно в полдень. Все представленные ко двору дамы будут принимать участие в путешествии, за исключением тех, кто чувствует себя нездоровым: поездка будет утомительной, и ее высочество не пожелает стать причиной ухудшения их самочувствия.
   Король произнес эти слова, с неудовольствием глядя га де Шуазеля, Гемене, герцога де Ришелье.
   Вокруг короля все испуганно смолкли. Смысл его слов был ясен: это немилость.
   — Сир! — произнесла Дю Барри. — Я прошу вас смилостивиться над госпожой д'Эгмон.
   — А почему, скажите, пожалуйста?
   — Потому что она — дочь герцога де Ришелье, а герцог — один из самых верных моих друзей.
   — Ришелье?
   — У меня есть тому доказательства, сир.
   — Я исполню ваше пожелание, графиня, — сказал король.
   Маршал пристально следил за графиней и если не услышал, то догадался, о чем только что шла речь. Король подошел к нему и спросил:
   — Надеюсь, герцог, графиня д'Эгмон завтра будет чувствовать себя лучше?
   — Конечно, сир. Она выздоровеет уже вечером, если этого пожелает ваше величество.
   Ришелье поклонился королю, выражая одновременно почтение и благодарность.
   Король наклонился к графине и что-то прошептал ей на ухо.
   — Сир! — сказала графиня, склонившись в реверансе и очаровательно улыбаясь. — Я ваша почтительнейшая подданная.
   Король попрощался с присутствующими и удалился в свои покои.
   Как только король переступил порог залы, взгляд графини, еще более испуганный, чем раньше, вновь обратился к тому необычному человеку, что так живо заинтересовал ее.
   Этот человек, как и прочие, склонился перед выходившим королем, но, даже кланяясь, сохранил на лице странное выражение высокомерия и угрозы. Сразу же после ухода Людовика XV, пробираясь между группами придворных, он приблизился к графине и остановился в двух шагах от нее.
   Движимая непреодолимым любопытством, графиня тоже шагнула ему навстречу. Поклонившись, незнакомец сказал ей так тихо, что никто не расслышал:
   — Вы узнаете меня, графиня?
   — Да, вы тот самый пророк с площади Людовика XV. Незнакомец обратил на нее свой ясный взор, в котором читалась уверенность:
   — И что же, разве я обманул вас, когда предсказал, что вы станете королевой Франции?
   — Нет. Ваше предсказание сбылось. Или почти сбылось, Но и я готова сдержать слово. Чего бы вы хотел!.?
   — Здесь не место для таких разговоров, графиня. Кроме того, для меня еще не наступило время обращаться к вам с просьбами.
   — Когда бы вы ни обратились ко мне, я всегда готова исполнить вашу просьбу.
   — Могу я рассчитывать, что вы примете меня в любое время, в любом месте, в любой час?
   — Обещаю.
   — Благодарю.
   — А как вы представитесь? Как граф Феникс?
   — Нет, как Джузеппе Бальзамо.
   — Джузеппе Бальзамо… — повторила графиня, в то время как таинственный незнакомец затерялся среди придворных, — Джузеппе Бальзамо… Ну что ж, я не забуду это имя.

Глава 6. КОМПЬЕНЬ

   Наутро Компьень проснулся опьяненный и преображенный: вернее сказать, Компьень вовсе не засыпал.
   Еще накануне в городе расположился авангард войск его величества. Пока офицеры знакомились с местностью, распорядители вместе с интендантом готовили город к великой чести, выпавшей на его долю.
   Триумфальные арки из зелени, целые аллеи роз и сирени, надписи на латинском, французском и немецком языках в стихах и прозе — вот чем до самого вечера занимались пикардийские городские власти.
   По традиции, идущей с незапамятных времен, девушки были одеты в белое, городские советники — в черное, монахи-францисканцы были в серых рясах, священники — в нарядных облачениях; солдаты и офицеры гарнизона в новых мундирах были построены и готовы выступить, как только объявят о прибытии принцессы.
   Выехавший накануне дофин прибыл в Компьень инкогнито часов около одиннадцати вечера в сопровождении обоих братьев.
   Рано утром он сел на коня, как простой смертный, и в сопровождении пятнадцатилетнего графа Прованского и тринадцатилетнего графа д'Артуа поскакал галопом в направлении Рибекура навстречу ее высочеству.
   Эта учтивость пришла в голову не юному принцу, а его наставнику, г-ну ла Вогийону. Его призвал к себе накануне Людовик XV и дал ему указание объяснить дофину обязанности, налагаемые на него событиями, которые должны были произойти в течение ближайших суток.
   Чтобы поддержать честь монархии, де ла Вогийон предложил герцогу Беррийскому последовать примеру королей его рода: Генриха IV, Людовика XIII, Людовика XIV, Людовика XV, — каждому из них хотелось увидеть свою будущую супругу еще до церемонии, в меньшей степени готовую во время путешествия выдержать придирчивый осмотр.
   Они проехали около четырех миль за полчаса. Перед отъездом дофин был серьезен, а его братья веселились. В половине девятого они уже возвращались в город: дофин был все так же серьезен, граф Прованский был почти угрюм, только граф д'Артуа был еще более весел, чем утром.
   Дело в том, что герцог Беррийский был обеспокоен, граф Прованский изнывал от ревности, а граф д'Артуа был восхищен. Причина была одна: они убедились, что принцесса очень красива.
   Серьезный, завистливый и беззаботный — вот как можно было определить трех принцев. Это отражалось на их лицах.
   Часы на ратуше в Компьене пробили десять, когда наблюдатель заметил на колокольне деревни Клев белое знамя, которое должны были водрузить, как только покажется карета ее высочества.
   Наблюдатель тотчас ударил в сигнальный колокол, в ответ на его звон на Дворцовой площади грянул пушечный выстрел.
   Король, как будто только и ждал этого сигнала, въехал в Компьень в запряженной восьмеркой лошадей карете в сопровождении эскорта. Вслед за ним в город въезжали бесчисленные кареты придворных.
   Офицеры охраны и драгуны ехали впереди. Придворные разрывались между желанием видеть короля и желанием ехать навстречу ее высочеству, между созерцанием блеска и великолепия и корыстолюбивыми соображениями.
   Вереница карет, запряженных четверкой лошадей, растянулась почти на милю. В них ехали четыреста дам и столько же кавалеров — цвет французского дворянства. Доезжачие, гайдуки, рассыльные и пажи окружали эти кареты. Верховые офицеры из охраны короля составляли целое войско, блиставшее в пыли, поднятой каретами, бархатом, золотом, перьями и шелками.
   В Компьене сделали недолгую остановку, после чего выехали из города, пустив лошадей шагом, чтобы приблизиться к условленному месту, отмеченному на дороге крестом и находившемуся недалеко от деревни Магни.
   Знатная молодежь окружала дофина, дворяне старшего поколения сопровождали короля.
   К условленной границе неторопливо подъезжала принцесса.
   И вот обе свиты соединились.
   Тотчас кареты опустели. С обеих сторон из карет вышла толпа придворных; в одной карете оставался король, в другой — принцесса.
   Дверца кареты ее высочества отворилась, и молодая эрц-герцогиня легко ступила на землю.
   Принцесса направилась к карете короля.
   Заметив будущую невестку, Людовик XV приказал отворить дверцу кареты и поспешил выйти.
   Принцесса так удачно рассчитала время своего приближения, что в то мгновение, когда король коснулся ногой земли, она опустилась перед ним на колени.
   Король нагнулся, поднял принцессу и нежно поцеловал ее, посмотрев на нее так, что она залилась краской.
   — Его высочество, — представил король, показывая Марии-Антуанетте на герцога Беррийского, стоявшего за ней.
   Ее высочество грациозно присела в реверансе. Дофин, тоже покраснев, в ответ поклонился.
   После представления дофина наступил черед обоих его братьев, затем — всех трех дочерей короля.
   Ее высочество говорила что-нибудь приятное каждому из принцев и принцес…
   Графиня Дю Барри с беспокойством ждала, стоя за принцессами. Представят ли ее? Не забудут о ней?
   После представления принцессы Софьи, младшей дочери короля, произошла заминка, заставившая всех затаить дыхание.
   Король, казалось, колебался, а принцесса словно ожидала какого-то нового события, о котором она была заранее предупреждена.
   Король поискал глазами вокруг себя и, увидев неподалеку графиню Дю Барри, взял ее за руку.
   Все тотчас расступились. Король остался в кругу, центром которого была принцесса.
   — Графиня Дю Барри, — представил он, — мой добрый Друг.
   Ее высочество побледнела, однако на ее бескровных губах появилась любезная улыбка.
   — Вашему величеству можно позавидовать: такой очаровательный друг! Я нисколько не удивлена тем, что она может внушать нежнейшую привязанность.
   Все переглянулись, более чем удивленные — ошеломленные. Было ясно, что принцесса следует указаниям, полученным ею при австрийском дворе, и, возможно, повторяет слова, подсказанные ей самой Марией-Терезией.
   Господин де Шуазель решил, что его присутствие необходимо. Он сделал шаг вперед, надеясь, что его тоже представят ее высочеству. Король кивнул головой, ударили барабаны, запели трубы, раздался пушечный выстрел.
   Король подал руку принцессе, чтобы проводить ее до кареты. Опершись на его руку, она прошествовала мимо де Шуазеля. Заметила она его или нет
   — сказать было невозможно, однако ни кивком головы, ни взмахом руки она его не приветствовала.
   В то мгновение, когда принцесса поднялась в карету короля, торжественный шум был заглушен звоном городских колоколов.
   Графиня Дю Барри села в карету, сияя от счастья. Затем минут десять король садился в карету и отдавал приказание ехать в Компьень.
   В это время все разговоры, которые до того велись сдержанно — из уважения или из-за волнения, — слились в гул.
   Дю Барри подошел к карете сестры. Увидев его улыбку, она приготовилась услышать поздравления.
   — Знаете, Жанна, — сказал он, указывая пальцем на одну из карет свиты ее высочества, — кто этот молодой человек?
   — Нет, — ответила графиня. — Вам известно, что сказала ее высочество, когда король представил меня ей?
   — Речь совсем о другом. Этот молодой человек — Филипп де Таверне.
   — Тот, что нанес вам удар шпагой?
   — Вот именно. А знаете ли вы, кто это восхитительное создание, с которым он беседует?
   — Эта девушка, такая бледная и величественная?
   — Да, та, на которую сейчас смотрит король и имя которой он, по всей вероятности, спрашивает у ее высочества.
   — Кто же она?
   — Его сестра.
   — Вот как? — спросила Дю Барри.
   — Послушайте, Жанна, я не знаю, почему, но мне кажется, что вам так же нужно опасаться сестры, как мне — брата.
   — Вы с ума сошли.
   — Напротив, я исполнен мудрости. Во всяком случае, о юноше я позабочусь.
   — А я погляжу за девушкой.
   — Тише! — сказал Жан. — Вот идет наш друг герцог де Ришелье.
   В самом деле, к ним, сокрушенно покачивая головою, подходил герцог.
   — Что с вами, дорогой герцог? — спросила графиня, улыбаясь самой очаровательной из своих улыбок. — Вы чем-то недовольны.
   — Графиня! — сказал герцог. — Не кажется ли вам, что все мы слишком серьезны, я бы даже сказал, почти печальны для столь радостного события? Когда-то, помнится мне, мы уже встречали такую же любезную, такую же прекрасную принцессу: это была матушка нашего дофина. Все мы тогда были гораздо веселей. Может быть, потому, что были моложе?
   — Нет, — раздался за спиной герцога голос, — просто, дорогой маршал, королевство было не таким старым.
   Всех, кто услышал эти слова, будто обдало холодом. Герцог обернулся и увидел пожилого дворянина с элегантными манерами; тот с печальной улыбкой положил ему руку на плечо.
   — Черт возьми! — вскричал герцог. — Да это же барон де Таверне!
   — Графиня, — продолжал он, — позвольте представить вам одного из моих самых давних друзей, к которому я прошу вас быть снисходительной: барон де Таверне-Мезон-Руж.
   — Это их отец! — сказали в один голос Жан и графиня, склоняясь в поклоне.
   — По каретам, господа, по каретам! — прокричал в это мгновение майор королевских войск, командовавший эскортом.
   Оба пожилых дворянина раскланялись с графиней и виконтом и направились вместе к карете, радуясь встрече после долгой разлуки.
   — Ну что ж, — сказал виконт, — хотите, я скажу вам одну вещь, дорогая моя? Отец мне нравится ничуть не больше, чем его детки.
   — Какая жалость, — отозвалась графиня, — что сбежал этот дикарь Жильбер! Уж он-то рассказал бы нам все, недаром же он воспитывался в их доме.
   — Подумаешь! — сказал Жан. — Теперь, когда нам больше нечего делать, мы его отыщем.
   Они замолчали; карета тронулась с места. На следующий день после проведенной в Компьене ночи оба двора, закат одного века и заря другого, перемешавшись, отправились по дороге в Париж — разверстую пропасть, которая всех их должна была поглотить.

Глава 7. БЛАГОДЕТЕЛЬНИЦА И ЕЕ ПОДОПЕЧНЫЙ

   Пора вернуться к Жильберу, о бегстве которого мы узнали из возгласа, неосторожно вырвавшегося у его благодетельницы, г-жи Шон.
   С тех пор как в деревушке Ла Шоссе во время событий, предшествовавших дуэли Филиппа де Таверне с виконтом Дю Барри, он узнал имя своей благодетельницы, восхищение ею нашего философа заметно поубавилось.
   Часто в Таверне, в то время как, спрятавшись среди кустов или в грабовой аллее, он горящими глазами следил за гулявшей со своим отцом Андре, он слышал категоричные высказывания барона о графине Дю Барри.
   Неслучайная ненависть старого Таверне, пороки и воззрения которого нам известны, нашла отклик в сердце Жильбера. Андре никоим образом не оспаривала того дурного, что говорил барон о Дю Барри: во Франции ее презирали. И наконец, что окончательно заставило Жильбера принять сторону барона, — это неоднократно повторенная фраза Николь: «Ах, если бы я была графиней Дю Барри!»
   В продолжение всего путешествия Шон была очень занята, причем вещами слишком серьезными, чтобы обращать внимание на перемены в расположении духа Жильбера, вызванные тем, что он узнал, кто были его спутники. Она приехала в Версаль с одной заботой: как можно выгодней для виконта представить удар шпагой, полученный им от Филиппа и который не мог служить его чести.
   Едва въехав в столицу если не Франции, то, по крайней мере, французской монархии, Жильбер забыл о своих мрачных мыслях и не мог скрыть своего восхищения. Версаль, величественный и холодный, с его громадными деревьями, большинство которых уже начали засыхать и гибнуть от старости, внушил Жильберу то чувство благоговейной печали, которому не в состоянии противиться ни один даже трезвый ум при виде великих сооружений, плодов человеческого упорства или созданных мощью природы.
   Против этого непривычного для Жильбера впечатления напрасно восставало его врожденное высокомерие — в первые минуты от удивления и восхищения он стал молчаливым и податливым. Ощущение своей нищеты и ничтожества подавило его. Он находил, что слишком бедно одет по сравнению со всеми этими господами, увешанными золотом и аксельбантами, слишком мал в сравнении со швейцарцами королевской гвардии; ступал он неловко, когда ему пришлось идти через галереи по мозаичному паркету и выскобленным и навощенным мраморным полам.
   Он почувствовал, что помощь его благодетельницы была ему необходима: лишь она могла сделать из него нечто. Он придвинулся к ней, чтобы стража видела, что они вместе. Но именно эту потребность в помощи Шон по зрелом размышлении он не смог ей простить.
   Мы уже знаем — об этом мы говорили в первой части настоящей книги, — что графиня Дю Барри жила в Версале в прекрасных покоях, которые до нее занимала г-жа Аделаида. Золото, мрамор, духи, ковры, кружева сначала опьянили Жильбера — натуру чувственную, выработавшую в себе философский взгляд на вещи. И лишь много позднее, увлеченный вначале зрелищем стольких чудес, поразивших его воображение, он заметил наконец, что находится в маленькой мансарде, обитой саржей, что ему подали бульон, остатки жаркого из баранины и плошку крема на десерт и что лакей, подавая еду, сказал по-хозяйски: «Не выходите отсюда» — и оставил его одного.
   Однако последний штрих на этой картине — самый прекрасный, надо признать, — еще держал Жильбера во власти очарования. Его поселили под крышей, как мы уже говорили, но из окна своей мансарды ему были видны мраморные статуи парка, водоемы, покрытые зеленоватой ряской, которой их затянули забвение и заброшенность, а по-над кронами деревьев, подобно океанским волнам, пестрели долины и голубели вдали ближние горы.
   Жильбер подумал о том, что, не будучи ни придворным, ни лакеем, не происходя от благородных родителей, не стремясь никому угождать, он поселился в Версале, в королевском дворце, наравне с высокородными первыми дворянами Франции.
   Пока Жильбер заканчивал ужин, очень хороший по сравнению с теми, к каким он привык, и любовался видом, открывавшимся из мансарды, Шон, как вы помните, отправилась в апартаменты своей сестры. Она шепнула ей на ухо, что поручение относительно графини де Беарн выполнено, и громко сообщила о несчастье, приключившемся с ее братом на постоялом дворе в Ла Шоссе. Злоключение, несмотря на весь шум, сопровождавший его вначале, как мы видели, мало-помалу отошло на задний план и затерялось в пропасти, где должны были затеряться многие значительно более важные события, — пропасти королевского безразличия.
   Жильбер погрузился в мечтательное состояние, которое было свойственно ему, когда он находился перед лицом событий, превосходивших его ум или его волю. Ему сообщили, что мадмуазель Шон просит его спуститься вниз. Он взял шляпу, почистил ее, бросил взгляд на свой потертый костюм и сравнил его с новой ливреей лакея и, напомнив себе о том, что это была ливрея, тем не менее спустился, красный от стыда при мысли о том, что резко отличается своим видом от людей, с которыми находился в одном помещении, и от предметов, которые попадались ему на глаза.
   Шон спускалась во двор одновременно с Жильбером. С той только разницей, что она сходила по парадной лестнице, а он — по боковой.
   Внизу ждала карета. Она представляла собой нечто вроде низкого четырехколесного экипажа, похожего на историческую маленькую карету, в которой великий король одновременно вывозил на прогулку г-жу де Монтеспан, г-жу де Фонтанж, а часто и королеву.
   Шон села в экипаж и устроилась на переднем сиденье с большим ларцом и маленькой собачкой. Два других места предназначались Жильберу и эконому Гранжу.
   Жильбер поспешил занять место позади Шон, чтобы утвердить свое достоинство. Эконом, не чинясь, даже не обратив на это внимания, уселся за ларцом и собачкой.
   Мадмуазель Шон, настоящая обитательница Версаля, с радостью покидала Версаль и отправлялась вдохнуть воздух лесов и лугов; едва они выехали из города, как к ней вернулась общительность. Она обернулась к Жильберу и спросила:
   — Ну как вам понравился Версаль, господин философ?
   — Очень, сударыня. А мы уезжаем?
   — Да, мы едем домой.
   — Вы хотите сказать, что вы едете домой, — смягчившись, сказал Жильбер.
   — Да, именно это я и хотела сказать. Я покажу вое сестре: постарайтесь ей понравиться, этого добиваются сейчас самые высокородные дворяне Франции. Кстати, господин Гранж, закажите этому юноше одежду.
   Жильбер залился краской до ушей.
   — Какую, сударыня? — спросил эконом. — Обычную ливрею?
   Жильбер подскочил на сиденье.
   — Ливрею! — вскричал он, окинув эконома свирепым взглядом.
   — Нет-нет… Вы закажете… Я вам после скажу, что. У меня есть идея, которой я хочу поделиться с сестрой. Проследите только, чтобы этот костюм был готов одновременно с костюмом Замора.
   — Слушаюсь, сударыня.
   — Вы знаете Замора? — спросила Шон у совершенно обескураженного этим разговором Жильбера.
   — Нет, не имел этой чести, — ответил он.
   — Он станет вашим товарищем, скоро он будет назначен дворецким замка Люсьенн. Подружитесь с ним: несмотря на свой цвет, Замор — славный малый.
   Жильбер хотел было спросить, какого же цвета Замор, но вспомнил прочитанную ему Шон по поводу его любопытства нотацию и, боясь нового нагоняя, удержался от вопроса.
   — Постараюсь, — ответил он с полной достоинства улыбкой.
   Приехали в Люсьенн. Философ все увидел своими глазами: недавно обсаженную деревьями дорогу, тенистые склоны, высокий акведук, который походил на римский водопровод, каштановые густолиственные рощи и, наконец, изумительный вид, открывавшийся на леса и долины по обоим берегам Сены, убегающей по направлению к Мезону.
   «Так вот он где, — сказал себе Жильбер. — Домишко, как говаривал барон де Таверне, обходится Франции в кругленькую сумму».
   Ласковые собаки, суетившиеся слуги, сбежавшиеся поприветствовать Шон, прервали возвышенные размышления Жильбера.
   — Сестра уже приехала?
   — Нет еще, сударыня, но ее ждут.
   — Кто же?
   — Господин канцлер, господин начальник полиции, герцог д'Эгийон.
   — Хорошо. Поскорее отворите китайский кабинет. Я хочу первой увидеть сестру. Предупредите ее, что я уже здесь, слышите? А! Сильвия! — обратилась Шон к горничной, завладевшей ларцом и собачкой. — Отдайте ларец и Мизанпуфа господину Гранжу и проводите моего юного философа к Замору.
   Сильвия осмотрелась по сторонам, как будто пыталась определить, о какой зверушке идет речь. Взгляды Сильвии и ее хозяйки остановились на Жильбере. Шон знаком подтвердила, что речь идет именно об этом молодом человеке.
   — Следуйте за мной, — сказала Сильвия.
   С нарастающим изумлением Жильбер последовал за ней, а легкая, как птичка, Шон исчезла в одной из боковых дверей флигеля.
   Если бы не повелительный тон, каким говорила с ней Шон, Жильбер принял бы Сильвию скорее за знатную даму, чем за горничную. В самом деле, ее одежда была больше похожа на одежду Андре, чем на одежду Николь. Сильвия взяла Жильбера за руку и мило ему улыбнулась, так как слова мадмуазель Шон свидетельствовали если не о ее расположении к нему, то, во всяком случае, о мимолетной симпатии.
   Это была — мы говорим о Сильвии — высокая, красивая синеглазая девушка с почти незаметными веснушками и прекрасными белокурыми волосами. Ее свежий тонко очерченный рот, белые зубы, округлые руки вызвали у Жильбера прилив свойственной ему чувственности, напомнившей ему о медовом месяце, о котором говорила ему Николь.
   Женщины всегда замечают подобные вещи, мадмуазель Сильвия тоже заметила и улыбнулась.
   — Как вас зовут, сударь? — спросила она.
   — Жильбер, мадмуазель, — довольно мягко ответил молодой человек.
   — Ну что ж, господин Жильбер, пойдемте знакомиться с благородным Замором.
   — Дворецким замка Люсьенн?
   — Да.
   Жильбер одернул рукава, смахнул пыль с сюртука и вытер руки платком. Он был смущен тем, что должен был предстать перед столь важным лицом, но вспомнил фразу: «Замор — славный малый», и это его приободрило.
   Он уже стал другом графини, другом виконта. Сейчас он подружится с дворецким королевской резиденции.
   «Разве не клевета все, что рассказывают о дворе? — подумал он. — Здесь так легко найти себе друзей! По-моему, это люди приветливые и добрые».
   Сильвия отворила дверь в приемную, больше напоминавшую будуар. Ее стены были покрыты перламутром, инкрустированным позолоченной медью. Это было похоже на атриум Лукулла, с тою лишь разницей, что у древних римлян инкрустации были из чистого золота. Здесь, в огромном кресле, зарывшись в подушки, возлежал, положив ногу на ногу и грызя шоколадные пастилки, благородный Замор, уже знакомый нам, но не Жильберу.