Страница:
Кардинал повиновался, словно солдат приказу командира. Бальзамо оставил щипцы, раскалившиеся от соприкосновения с пламеневшими тигелями, затем подкатил к печи наковальню с восемью железными формами одинакового размера.
— А это что, дорогой колдун? — спросил кардинал.
— Это, ваше высокопреосвященство, формы, в которые я буду заливать ваше золото.
— Ага! — удовлетворенно произнес кардинал. Он продолжал следить за Бальзамо с удвоенным вниманием.
Бальзамо разостлал на полу кусок белого льняного полотна, встал между наковальней и печью, раскрыл огромную книгу и произнес заклинание, держа в руке волшебную палочку. Потом взялся за небывалых размеров Щипцы, способные ухватить тигель.
— Золото выйдет отменное, высшего качества, ваше высокопреосвященство, — заметил он.
— Вы что же, собираетесь опрокинуть этот раскаленный котел?
— ..который весит не меньше пятидесяти фунтов! Да, ваше высокопреосвященство. Далеко не каждый литейщик может похвастаться такими мускулами и такой, как у меня, сноровкой. Не бойтесь!
— А если тигель лопнет?..
— Однажды это со мной уже случилось, ваше высокопреосвященство. Было это в тысяча триста девяносто девятом году. Я проводил опыт вместе с Никола Фламелем у него дома на улице Экривен, неподалеку от часовни Сен-Жак-ла-Бушри. Бедняга Фламель едва не лишился зрения, а я потерял сто восемьдесят унций металла более ценного, чем золото.
— Что вы рассказываете, дорогой хозяин?
— Сущую правду.
— Вы этим занимались в тысяча триста девяносто девятом году?
— Да, ваше высокопреосвященство.
— С Никола Фламелем?
— С ним! А за пятьдесят лет до того мы открыли этот секрет вместе с Пьером Лебоном в городе Пола. Пьер тогда неплотно прикрыл тигель, испарения повредили мне правый глаз, и я не видел им почти двенадцать лет.
— Пьер Лебон, вы сказали?
— Да, автор знаменитого труда «Margarita pretiosa». Вы, должно быть, знакомы с этой книгой.
— Да, она датирована тысяча триста тридцатым годом.
— Совершенно верно, ваше высокопреосвященство!
— И вы утверждаете, что были знакомы с Пьером Лебоном и Фламелем?
— Я был учеником одного и учителем другого. Пока испуганный кардинал соображал, сам ли дьявол перед ним или один из его приспешников, Бальзаме погрузил в пекло щипцы с длинными рукоятками.
Он уверенно и проворно зажал тигель на четыре дюйма от края, немного приподнял, проверяя, хорошо ли он за него взялся, и вытянул чудовищный сосуд из пылавшей печи. Рукоятки щипцов в тот же миг раскалились докрасна. Кардинал увидел, как в глиняные формы потекли светлые ручейки, похожие на серебристые молнии, рассекающие грозовую серную тучу. Края тигеля стали темно-коричневыми, в то время как коническое дно было еще серебристо-розовым на фоне темной печи. Жидкий металл, подернувшийся сиреневато-золотистой пленкой, с шипением покатился по желобу тигеля, и пылающая струя достигла, наконец, темной формы. Через отверстие в форме показалось бурлившее, пенившееся золотое море.
— А теперь — другую, — проговорил Бальзамо, подходя ко второй форме. Она была наполнена с той же силой и ловкостью.
Пот катился с Бальзамо градом, кардинал в темноте осенял себя крестным знамением.
Это и в самом деле было ужасное и в то же время величественное зрелище. В багровых отблесках пламени Бальзамо походил на одного из тех грешников, которых Микеланджело и Данте изображают на дне кипящего котла.
А потом он испытывал страх перед неизвестностью.
Бальзамо не успел передохнуть между двумя операциями, времени было в обрез.
— Будут небольшие потери, — проговорил он, заполнив вторую форму, — я на сотую долю минуты передержал смесь на огне.
— Сотая доля минуты! — воскликнул кардинал, не скрывая удивления.
— Для герметически закрытого сосуда это неслыханно много, ваше высокопреосвященство, — хладнокровно заметил Бальзамо, — а пока уже два тигеля опустели, и перед вами — две формы, полные чистого золота: здесь сто фунтов.
Ухватив своими чудодейственными клещами первую форму, он опустил ее в воду; вода долго бурлила и шипела. Наконец Бальзамо раскрыл форму и достал безупречный золотой слиток в форме сахарной головки, немного сплющенной с обоих концов.
— Нам еще около часа дожидаться, пока два других тигеля будут готовы,
— сказал Бальзамо. — Не желает ли ваше высокопреосвященство отдохнуть или подышать свежим воздухом?
— Неужели это золото? — спросил кардинал, не слыша предложения хозяина.
Бальзамо улыбнулся. Кардинал оставался верен себе.
— Вы в этом сомневаетесь, ваше высокопреосвященство?
— Знаете, наука столько раз ошибалась…
— Вы не прямо выразили свою мысль, — заметил Бальзамо. — Вы думаете, что я вас обманываю, и обманываю сознательно. Ваше высокопреосвященство! Я был бы о себе невысокого мнения, если бы так поступал, потому что мое тщеславие не выходило бы за пределы моего кабинета. Неужели вы думаете, что я стал бы все это проделывать только ради того, чтобы насладиться вашим изумлением, которое улетучилось бы, обратись вы к первому попавшемуся ювелиру?! Мне бы хотелось, ваше высокопреосвященство, чтобы вы оказывали мне больше доверия. Поверьте, что если бы я хотел вас обмануть, я сделал бы это более ловким способом и из высших побуждений. Кроме того, известно ли вашему высокопреосвященству, как проверить золото?
— Разумеется: существует пробный камень.
— Насколько мне известно, вы, ваше высокопреосвященство, имели случай сами попытаться получить золото — испанские унции, которые были пущены в обращение, были сделаны из самого что ни на есть чистого золота… Правда, среди них потом оказалось немало.., фальшивых монет? — Да, мне в самом деле приходилось работать с золотом.
— В таком случае, ваше высокопреосвященство, вот вам камень и кислота.
— Не надо, вы меня убедили.
— Ваше высокопреосвященство, доставьте мне удовольствие, убедитесь в том, что эти слитки не только из золота, но и без примесей.
Казалось, кардиналу неудобно было проявлять недоверие, однако было очевидно, что он еще сомневается.
Бальзамо потер камнем о слитки и показал его гостю.
— Двадцать восемь карат, — сказал он, — сейчас я разолью два других тигля.
Десять минут спустя двести фунтов золота в четырех слитках были разложены на полу на полотне, мгновенно нагревшемся от соприкосновения с золотом.
— Вы, ваше высокопреосвященство приехали в карете, не правда ли? Я, по крайней мере, видел, как вы ехали в карете.
— Да.
— Ваше высокопреосвященство! Прикажите кучеру подъехать к воротам, и мой лакей отнесет слитки в вашу карету.
— Сто тысяч экю! — пробормотал кардинал, снимая маску, словно своими глазами желая убедиться, что у его ног лежало золото.
— И вы сможете, ваше высокопреосвященство, сказать, откуда это золото, не так ли? Ведь вы видели, как оно было получено.
— Да, я могу это засвидетельствовать.
— Нет, что вы! — с живостью возразил Бальзамо. — Во Франции ученые не в чести, не надо ничего свидетельствовать, ваше высокопреосвященство. Вот если бы я занимался теорией вместо того, чтобы делать золото, я бы не стал возражать.
— Чем же я, в таком случае, могу быть вам полезен? — спросил кардинал, с трудом приподнимая в хрупких руках пятидесятифунтовый слиток.
Бальзамо пристально на него взглянул и рассмеялся ему в лицо.
— Что забавного вы нашли в моих словах? — спросил кардинал.
— Если не ошибаюсь, ваше высокопреосвященство предлагает мне свои услуги?
— Разумеется.
— Не уместнее было бы мне предложить вам свои? Кардинал нахмурился.
— Я чувствую себя обязанным, сударь, — сказал он, — и спешу это признать. Однако если вы считаете мою признательность неуместной, я не приму от вас услугу: в Париже, слава Богу, довольно ростовщиков, у которых я могу либо под залог, либо под расписку раздобыть сто тысяч экю в три дня: одно мое епископское кольцо стоит сорок тысяч ливров.
Прелат вытянул белую, словно у женщины, руку: на безымянном пальце сверкал брильянт величиной с лесной орех.
— Ваше высокопреосвященство! — с поклоном отвечал Бальзамо. — Как вы могли хоть на миг заподозрить меня в намерении вас оскорбить? — и, словно разговаривая с самим собой, прибавил:
— Странно, что правда оказывает такое действие на высочества.
— Что вы хотите этим сказать?
— Ваше высокопреосвященство предлагает мне свои услуги; я спрашиваю вас: ваше высокопреосвященство, какого рода услуги вы готовы мне предложить?
— Прежде всего, мой авторитет при дворе.
— Ах, ваше высокопреосвященство! Вы и сами знаете, как доверие к вам пошатнулось. Я бы скорее предпочел услуги господина де Шуазеля, несмотря на то что ему осталось не более двух недель быть министром. Если уж говорить о кредитах, ваше высокопреосвященство, давайте остановимся на моем. Вот прекрасное золото! Как только вашему высокопреосвященству понадобятся деньги, дайте мне знать накануне или в то же утро, и я приготовлю вам золота столько, сколько ваша душа пожелает. А когда у тебя есть золото — можешь все, не так ли, ваше высокопреосвященство?
— Нет, не все, — прошептал кардинал, превращаясь из покровителя в просителя и не пытаясь этому сопротивляться.
— Ах, да, я совсем забыл, что его высокопреосвященство жаждет не золота, а кое-чего такого, что дороже всех земных благ; однако это уже зависит не от науки, это подвластно только колдовству. Ваше высокопреосвященство! Скажите только одно слово, и алхимик готов уступить место колдуну.
— Благодарю вас, сударь, мне ничего больше не нужно, я ничего более не хочу, — с грустью вымолвил кардинал. Бальзамо приблизился к нему:
— Ваше высокопреосвященство! Молодой, пылкий, красивый, богатый принц, носящий имя Роан, не должен так отвечать колдуну!
— Отчего же?
— Да потому что колдун читает в его сердце и знает правду.
— Я ничего более не желаю, сударь, — почти испуганно повторил кардинал.
— Я полагал, напротив, что желания вашего высоко» преосвященства таковы, что вы не осмеливаетесь в них признаться даже себе, сознавая, что это может себе позволить только король.
— Сударь, — вздрогнув, проговорив кардинал, — вы, как мне кажется, намекаете на слова, оброненные вами у ее высочества.
— Да, готов это признать, ваше высочество.
— Сударь, вы ошибались тогда и ошибаетесь теперь.
— Не забывайте, ваше высокопреосвященство, что я вижу так же ясно, что творится сию минуту в вашей душе, как то, что ваша карета выезжала из монастыря кармелиток в Сен-Дени, миновала городские ворота, сверну на бульвар и остановилась под деревьями в пятидесяти шагах от моего дома.
— Прошу вас объясниться.
— Ваше высокопреосвященство! Принцы вашего дома имеют обыкновение влюбляться сильно и рискованно. Вы не станете этого отрицать, таков уж закон!
— Я не понимаю, что вы хотите этим сказать, граф, — пролепетал кардинал.
— Напротив, вы прекрасно меня понимаете. Я мог бы попробовать затронуть многие струны вашей души, но зачем попусту тратить время? Я коснулся именно той, что звучит громче других, я в этом уверен.
Кардинал недоверчиво поднял голову и встретился глазами с ясным и уверенным взглядом Бальзамо.
Бальзамо улыбался с выражением такого превосходства, что кардинал опустил глаза.
— Вы правы, ваше высокопреосвященство, вы совершенно правы, не смотрите на меня, потому что тогда я слишком ясно вижу, что происходит у вас в душе. Ваше сердце подобно зеркалу, хранящему изображение предмета, который в нем отразился.
— Молчите, граф Феникс, молчите, — проговорил кардинал.
— Да, вы правы, надо молчать, потому что еще не пришло время признания в такой любви.
— Вы говорите, еще рано?
— Да.
— Так у этой любви есть будущее?
— Отчего же нет?
— А не могли бы вы мне сказать, не безрассудна ли она? Ведь я именно так полагал и теперь полагаю. И так мне будет казаться до тех пор, пока мне не представится случай убедиться в противном.
— Вы слишком многого от меня требуете, ваше высокопреосвященство. Я ничего не могу вам сказать, не имея связи с лицом, внушающим вам эту любовь. По крайней мере у меня в руках должна быть какая-нибудь имеющая к ней отношение вещь.
— Что, например?
— Ну, скажем, прядь ее прекрасных золотистых волос, совсем маленькая.
— Какой вы проницательный человек! Да, вы были правы: вы читаете в сердце так, как я читал бы книгу.
— Увы, именно это я уже слышал от вашего бедного двоюродного прадедушки, шевалье Людовика де Роана, когда пришел с ним проститься в Бастилию за несколько минут до того, как он мужественно взошел на эшафот.
— Он вам сказал, что вы проницательный человек?
— Да, и что я читаю в сердцах, потому что я предупреждал его, что шевалье де Прео его предаст. Он не захотел мне поверить, а шевалье де Прео в самом деле предал его.
— Какая же связь между мною и моим предком? — невольно побледнев, спросил кардинал.
— Я напомнил вам о нем только затем, чтобы призвать вас к осторожности, ваше высокопреосвященство, когда вы будете добывать из-под короны нужные вам волосы.
— Не имеет значения, где их придется взять, они у вас будут, сударь.
— Ну и отлично! А теперь — вот ваше золото, ваше высокопреосвященство. Надеюсь, вы больше не сомневаетесь в том, что это золото?
— Дайте мне перо и бумагу.
— Зачем, ваше высокопреосвященство?
— Я напишу вам расписку на сто тысяч экю, которые вы любезно согласились мне одолжить.
— Ах, вот вы о чем, ваше высокопреосвященство? Мне — расписку? А зачем?
— Мне частенько случается брать в долг, дорогой граф, — ответил кардинал, — но даров я не принимаю.
— Как вам будет угодно, ваше высокопреосвященство.
Кардинал взял со стола перо и написал расписку крупным неразборчивым почерком, от которого в наши дни служанка простого ризничего пришла бы в ужас.
— Все верно? — спросил он, протягивая Бальзамо бумажку.
— Превосходно! — отвечал граф и опустил расписку в карман, даже не взглянув на нее.
— Вы не хотите прочесть?
— С меня довольно слова вашего высокопреосвященства: слово Роана дороже любой расписки.
— Дорогой граф Феникс! — произнес кардинал с полупоклоном, что весьма много значило для принца столь высокого звания, — вы — благородный человек, и если уж вы не хотите быть моим должником, позвольте вам сказать, что мне приятно чувствовать себя вам обязанным.
Бальзамо в ответ поклонился и позвонил в колокольчик. Явился Фриц.
Граф сказал ему несколько слов по-немецки.
Фриц нагнулся, сгреб в охапку переложенные паклей восемь золотых слитков и поднял их с такой легкостью, как если бы ребенку довелось подобрать восемь апельсинов: удерживать их в руках ему было неловко, но ничуть не тяжело.
— Да этот парень — настоящий Геркулес! — заметил кардинал.
— Да, он очень сильный, ваше высокопреосвященство, — отвечал Бальзамо, — но справедливости ради стоит сказать, что с того дня, как он поступил ко мне на службу, я даю ему по три капли эликсира, составленного моим ученым другом доктором Альтотасом. И вот результаты дают себя знать: через год он сможет поднять одной рукой восемьсот унций.
— Непостижимо! — пробормотал кардинал. — Как бы мне хотелось обо всем этом как-нибудь побеседовать с вами!
— С удовольствием, ваше высокопреосвященство! — со смехом отвечал Бальзамо. — Однако не забудьте, что, разговаривая со мной, вы тем самым добровольно возьмете на себя обязательство самолично погасить пламя костра, ежели вдруг членам Парламента вздумается поджарить меня на Гревской площади.
Проводив знатного посетителя до самых ворот, он почтительно с ним простился.
— Где же ваш лакей? Что-то я его не вижу, — заметил кардинал.
— Он понес золото к вам в карету, ваше высокопреосвященство.
— Так он знает, где она?
— Под четвертым деревом справа от поворота на бульвар. Я сказал ему об этом по-немецки.
Кардинал простер руки к небу и пропал в темноте. Бальзамо дождался Фрица и поднялся к себе, заперев все двери.
Глава 27. ЭЛИКСИР ЖИЗНИ
— А это что, дорогой колдун? — спросил кардинал.
— Это, ваше высокопреосвященство, формы, в которые я буду заливать ваше золото.
— Ага! — удовлетворенно произнес кардинал. Он продолжал следить за Бальзамо с удвоенным вниманием.
Бальзамо разостлал на полу кусок белого льняного полотна, встал между наковальней и печью, раскрыл огромную книгу и произнес заклинание, держа в руке волшебную палочку. Потом взялся за небывалых размеров Щипцы, способные ухватить тигель.
— Золото выйдет отменное, высшего качества, ваше высокопреосвященство, — заметил он.
— Вы что же, собираетесь опрокинуть этот раскаленный котел?
— ..который весит не меньше пятидесяти фунтов! Да, ваше высокопреосвященство. Далеко не каждый литейщик может похвастаться такими мускулами и такой, как у меня, сноровкой. Не бойтесь!
— А если тигель лопнет?..
— Однажды это со мной уже случилось, ваше высокопреосвященство. Было это в тысяча триста девяносто девятом году. Я проводил опыт вместе с Никола Фламелем у него дома на улице Экривен, неподалеку от часовни Сен-Жак-ла-Бушри. Бедняга Фламель едва не лишился зрения, а я потерял сто восемьдесят унций металла более ценного, чем золото.
— Что вы рассказываете, дорогой хозяин?
— Сущую правду.
— Вы этим занимались в тысяча триста девяносто девятом году?
— Да, ваше высокопреосвященство.
— С Никола Фламелем?
— С ним! А за пятьдесят лет до того мы открыли этот секрет вместе с Пьером Лебоном в городе Пола. Пьер тогда неплотно прикрыл тигель, испарения повредили мне правый глаз, и я не видел им почти двенадцать лет.
— Пьер Лебон, вы сказали?
— Да, автор знаменитого труда «Margarita pretiosa». Вы, должно быть, знакомы с этой книгой.
— Да, она датирована тысяча триста тридцатым годом.
— Совершенно верно, ваше высокопреосвященство!
— И вы утверждаете, что были знакомы с Пьером Лебоном и Фламелем?
— Я был учеником одного и учителем другого. Пока испуганный кардинал соображал, сам ли дьявол перед ним или один из его приспешников, Бальзаме погрузил в пекло щипцы с длинными рукоятками.
Он уверенно и проворно зажал тигель на четыре дюйма от края, немного приподнял, проверяя, хорошо ли он за него взялся, и вытянул чудовищный сосуд из пылавшей печи. Рукоятки щипцов в тот же миг раскалились докрасна. Кардинал увидел, как в глиняные формы потекли светлые ручейки, похожие на серебристые молнии, рассекающие грозовую серную тучу. Края тигеля стали темно-коричневыми, в то время как коническое дно было еще серебристо-розовым на фоне темной печи. Жидкий металл, подернувшийся сиреневато-золотистой пленкой, с шипением покатился по желобу тигеля, и пылающая струя достигла, наконец, темной формы. Через отверстие в форме показалось бурлившее, пенившееся золотое море.
— А теперь — другую, — проговорил Бальзамо, подходя ко второй форме. Она была наполнена с той же силой и ловкостью.
Пот катился с Бальзамо градом, кардинал в темноте осенял себя крестным знамением.
Это и в самом деле было ужасное и в то же время величественное зрелище. В багровых отблесках пламени Бальзамо походил на одного из тех грешников, которых Микеланджело и Данте изображают на дне кипящего котла.
А потом он испытывал страх перед неизвестностью.
Бальзамо не успел передохнуть между двумя операциями, времени было в обрез.
— Будут небольшие потери, — проговорил он, заполнив вторую форму, — я на сотую долю минуты передержал смесь на огне.
— Сотая доля минуты! — воскликнул кардинал, не скрывая удивления.
— Для герметически закрытого сосуда это неслыханно много, ваше высокопреосвященство, — хладнокровно заметил Бальзамо, — а пока уже два тигеля опустели, и перед вами — две формы, полные чистого золота: здесь сто фунтов.
Ухватив своими чудодейственными клещами первую форму, он опустил ее в воду; вода долго бурлила и шипела. Наконец Бальзамо раскрыл форму и достал безупречный золотой слиток в форме сахарной головки, немного сплющенной с обоих концов.
— Нам еще около часа дожидаться, пока два других тигеля будут готовы,
— сказал Бальзамо. — Не желает ли ваше высокопреосвященство отдохнуть или подышать свежим воздухом?
— Неужели это золото? — спросил кардинал, не слыша предложения хозяина.
Бальзамо улыбнулся. Кардинал оставался верен себе.
— Вы в этом сомневаетесь, ваше высокопреосвященство?
— Знаете, наука столько раз ошибалась…
— Вы не прямо выразили свою мысль, — заметил Бальзамо. — Вы думаете, что я вас обманываю, и обманываю сознательно. Ваше высокопреосвященство! Я был бы о себе невысокого мнения, если бы так поступал, потому что мое тщеславие не выходило бы за пределы моего кабинета. Неужели вы думаете, что я стал бы все это проделывать только ради того, чтобы насладиться вашим изумлением, которое улетучилось бы, обратись вы к первому попавшемуся ювелиру?! Мне бы хотелось, ваше высокопреосвященство, чтобы вы оказывали мне больше доверия. Поверьте, что если бы я хотел вас обмануть, я сделал бы это более ловким способом и из высших побуждений. Кроме того, известно ли вашему высокопреосвященству, как проверить золото?
— Разумеется: существует пробный камень.
— Насколько мне известно, вы, ваше высокопреосвященство, имели случай сами попытаться получить золото — испанские унции, которые были пущены в обращение, были сделаны из самого что ни на есть чистого золота… Правда, среди них потом оказалось немало.., фальшивых монет? — Да, мне в самом деле приходилось работать с золотом.
— В таком случае, ваше высокопреосвященство, вот вам камень и кислота.
— Не надо, вы меня убедили.
— Ваше высокопреосвященство, доставьте мне удовольствие, убедитесь в том, что эти слитки не только из золота, но и без примесей.
Казалось, кардиналу неудобно было проявлять недоверие, однако было очевидно, что он еще сомневается.
Бальзамо потер камнем о слитки и показал его гостю.
— Двадцать восемь карат, — сказал он, — сейчас я разолью два других тигля.
Десять минут спустя двести фунтов золота в четырех слитках были разложены на полу на полотне, мгновенно нагревшемся от соприкосновения с золотом.
— Вы, ваше высокопреосвященство приехали в карете, не правда ли? Я, по крайней мере, видел, как вы ехали в карете.
— Да.
— Ваше высокопреосвященство! Прикажите кучеру подъехать к воротам, и мой лакей отнесет слитки в вашу карету.
— Сто тысяч экю! — пробормотал кардинал, снимая маску, словно своими глазами желая убедиться, что у его ног лежало золото.
— И вы сможете, ваше высокопреосвященство, сказать, откуда это золото, не так ли? Ведь вы видели, как оно было получено.
— Да, я могу это засвидетельствовать.
— Нет, что вы! — с живостью возразил Бальзамо. — Во Франции ученые не в чести, не надо ничего свидетельствовать, ваше высокопреосвященство. Вот если бы я занимался теорией вместо того, чтобы делать золото, я бы не стал возражать.
— Чем же я, в таком случае, могу быть вам полезен? — спросил кардинал, с трудом приподнимая в хрупких руках пятидесятифунтовый слиток.
Бальзамо пристально на него взглянул и рассмеялся ему в лицо.
— Что забавного вы нашли в моих словах? — спросил кардинал.
— Если не ошибаюсь, ваше высокопреосвященство предлагает мне свои услуги?
— Разумеется.
— Не уместнее было бы мне предложить вам свои? Кардинал нахмурился.
— Я чувствую себя обязанным, сударь, — сказал он, — и спешу это признать. Однако если вы считаете мою признательность неуместной, я не приму от вас услугу: в Париже, слава Богу, довольно ростовщиков, у которых я могу либо под залог, либо под расписку раздобыть сто тысяч экю в три дня: одно мое епископское кольцо стоит сорок тысяч ливров.
Прелат вытянул белую, словно у женщины, руку: на безымянном пальце сверкал брильянт величиной с лесной орех.
— Ваше высокопреосвященство! — с поклоном отвечал Бальзамо. — Как вы могли хоть на миг заподозрить меня в намерении вас оскорбить? — и, словно разговаривая с самим собой, прибавил:
— Странно, что правда оказывает такое действие на высочества.
— Что вы хотите этим сказать?
— Ваше высокопреосвященство предлагает мне свои услуги; я спрашиваю вас: ваше высокопреосвященство, какого рода услуги вы готовы мне предложить?
— Прежде всего, мой авторитет при дворе.
— Ах, ваше высокопреосвященство! Вы и сами знаете, как доверие к вам пошатнулось. Я бы скорее предпочел услуги господина де Шуазеля, несмотря на то что ему осталось не более двух недель быть министром. Если уж говорить о кредитах, ваше высокопреосвященство, давайте остановимся на моем. Вот прекрасное золото! Как только вашему высокопреосвященству понадобятся деньги, дайте мне знать накануне или в то же утро, и я приготовлю вам золота столько, сколько ваша душа пожелает. А когда у тебя есть золото — можешь все, не так ли, ваше высокопреосвященство?
— Нет, не все, — прошептал кардинал, превращаясь из покровителя в просителя и не пытаясь этому сопротивляться.
— Ах, да, я совсем забыл, что его высокопреосвященство жаждет не золота, а кое-чего такого, что дороже всех земных благ; однако это уже зависит не от науки, это подвластно только колдовству. Ваше высокопреосвященство! Скажите только одно слово, и алхимик готов уступить место колдуну.
— Благодарю вас, сударь, мне ничего больше не нужно, я ничего более не хочу, — с грустью вымолвил кардинал. Бальзамо приблизился к нему:
— Ваше высокопреосвященство! Молодой, пылкий, красивый, богатый принц, носящий имя Роан, не должен так отвечать колдуну!
— Отчего же?
— Да потому что колдун читает в его сердце и знает правду.
— Я ничего более не желаю, сударь, — почти испуганно повторил кардинал.
— Я полагал, напротив, что желания вашего высоко» преосвященства таковы, что вы не осмеливаетесь в них признаться даже себе, сознавая, что это может себе позволить только король.
— Сударь, — вздрогнув, проговорив кардинал, — вы, как мне кажется, намекаете на слова, оброненные вами у ее высочества.
— Да, готов это признать, ваше высочество.
— Сударь, вы ошибались тогда и ошибаетесь теперь.
— Не забывайте, ваше высокопреосвященство, что я вижу так же ясно, что творится сию минуту в вашей душе, как то, что ваша карета выезжала из монастыря кармелиток в Сен-Дени, миновала городские ворота, сверну на бульвар и остановилась под деревьями в пятидесяти шагах от моего дома.
— Прошу вас объясниться.
— Ваше высокопреосвященство! Принцы вашего дома имеют обыкновение влюбляться сильно и рискованно. Вы не станете этого отрицать, таков уж закон!
— Я не понимаю, что вы хотите этим сказать, граф, — пролепетал кардинал.
— Напротив, вы прекрасно меня понимаете. Я мог бы попробовать затронуть многие струны вашей души, но зачем попусту тратить время? Я коснулся именно той, что звучит громче других, я в этом уверен.
Кардинал недоверчиво поднял голову и встретился глазами с ясным и уверенным взглядом Бальзамо.
Бальзамо улыбался с выражением такого превосходства, что кардинал опустил глаза.
— Вы правы, ваше высокопреосвященство, вы совершенно правы, не смотрите на меня, потому что тогда я слишком ясно вижу, что происходит у вас в душе. Ваше сердце подобно зеркалу, хранящему изображение предмета, который в нем отразился.
— Молчите, граф Феникс, молчите, — проговорил кардинал.
— Да, вы правы, надо молчать, потому что еще не пришло время признания в такой любви.
— Вы говорите, еще рано?
— Да.
— Так у этой любви есть будущее?
— Отчего же нет?
— А не могли бы вы мне сказать, не безрассудна ли она? Ведь я именно так полагал и теперь полагаю. И так мне будет казаться до тех пор, пока мне не представится случай убедиться в противном.
— Вы слишком многого от меня требуете, ваше высокопреосвященство. Я ничего не могу вам сказать, не имея связи с лицом, внушающим вам эту любовь. По крайней мере у меня в руках должна быть какая-нибудь имеющая к ней отношение вещь.
— Что, например?
— Ну, скажем, прядь ее прекрасных золотистых волос, совсем маленькая.
— Какой вы проницательный человек! Да, вы были правы: вы читаете в сердце так, как я читал бы книгу.
— Увы, именно это я уже слышал от вашего бедного двоюродного прадедушки, шевалье Людовика де Роана, когда пришел с ним проститься в Бастилию за несколько минут до того, как он мужественно взошел на эшафот.
— Он вам сказал, что вы проницательный человек?
— Да, и что я читаю в сердцах, потому что я предупреждал его, что шевалье де Прео его предаст. Он не захотел мне поверить, а шевалье де Прео в самом деле предал его.
— Какая же связь между мною и моим предком? — невольно побледнев, спросил кардинал.
— Я напомнил вам о нем только затем, чтобы призвать вас к осторожности, ваше высокопреосвященство, когда вы будете добывать из-под короны нужные вам волосы.
— Не имеет значения, где их придется взять, они у вас будут, сударь.
— Ну и отлично! А теперь — вот ваше золото, ваше высокопреосвященство. Надеюсь, вы больше не сомневаетесь в том, что это золото?
— Дайте мне перо и бумагу.
— Зачем, ваше высокопреосвященство?
— Я напишу вам расписку на сто тысяч экю, которые вы любезно согласились мне одолжить.
— Ах, вот вы о чем, ваше высокопреосвященство? Мне — расписку? А зачем?
— Мне частенько случается брать в долг, дорогой граф, — ответил кардинал, — но даров я не принимаю.
— Как вам будет угодно, ваше высокопреосвященство.
Кардинал взял со стола перо и написал расписку крупным неразборчивым почерком, от которого в наши дни служанка простого ризничего пришла бы в ужас.
— Все верно? — спросил он, протягивая Бальзамо бумажку.
— Превосходно! — отвечал граф и опустил расписку в карман, даже не взглянув на нее.
— Вы не хотите прочесть?
— С меня довольно слова вашего высокопреосвященства: слово Роана дороже любой расписки.
— Дорогой граф Феникс! — произнес кардинал с полупоклоном, что весьма много значило для принца столь высокого звания, — вы — благородный человек, и если уж вы не хотите быть моим должником, позвольте вам сказать, что мне приятно чувствовать себя вам обязанным.
Бальзамо в ответ поклонился и позвонил в колокольчик. Явился Фриц.
Граф сказал ему несколько слов по-немецки.
Фриц нагнулся, сгреб в охапку переложенные паклей восемь золотых слитков и поднял их с такой легкостью, как если бы ребенку довелось подобрать восемь апельсинов: удерживать их в руках ему было неловко, но ничуть не тяжело.
— Да этот парень — настоящий Геркулес! — заметил кардинал.
— Да, он очень сильный, ваше высокопреосвященство, — отвечал Бальзамо, — но справедливости ради стоит сказать, что с того дня, как он поступил ко мне на службу, я даю ему по три капли эликсира, составленного моим ученым другом доктором Альтотасом. И вот результаты дают себя знать: через год он сможет поднять одной рукой восемьсот унций.
— Непостижимо! — пробормотал кардинал. — Как бы мне хотелось обо всем этом как-нибудь побеседовать с вами!
— С удовольствием, ваше высокопреосвященство! — со смехом отвечал Бальзамо. — Однако не забудьте, что, разговаривая со мной, вы тем самым добровольно возьмете на себя обязательство самолично погасить пламя костра, ежели вдруг членам Парламента вздумается поджарить меня на Гревской площади.
Проводив знатного посетителя до самых ворот, он почтительно с ним простился.
— Где же ваш лакей? Что-то я его не вижу, — заметил кардинал.
— Он понес золото к вам в карету, ваше высокопреосвященство.
— Так он знает, где она?
— Под четвертым деревом справа от поворота на бульвар. Я сказал ему об этом по-немецки.
Кардинал простер руки к небу и пропал в темноте. Бальзамо дождался Фрица и поднялся к себе, заперев все двери.
Глава 27. ЭЛИКСИР ЖИЗНИ
Оставшись в одиночестве, Бальзамо подошел к двери Лоренцы и прислушался.
Она дышала ровно и легко.
Он приотворил окошко в двери и некоторое время задумчиво и нежно на нее смотрел. Потом захлопнул оконце, прошел через комнату, отделявшую апартаменты Лоренцы от лаборатории, и поспешил к печи. Он отворил огромный желоб, выводящий жар через трубу, и впустил воду из резервуара, расположенного на террасе. Затем бережно уложил в черный сафьяновый портфель расписку кардинала.
— Слова Роана довольно только для меня, — прошептал он, — однако там должны знать, на что я употребляю золото братства.
Едва он произнес эти слова, как три коротких удара в потолке заставили его поднять голову.
— А-а, меня зовет Альтотас, — проговорил он. Он проветрил лабораторию, разложил все по местам, закрыв печь крышкой. Стук повторился.
— Он нервничает: это добрый знак.
Бальзамо взял в руки длинный железный стержень и тоже постучал. Он снял со стены железное кольцо и потянул за него: с потолка свесилась на пружине лестница до самого пола лаборатории. Бальзамо встал на нее и с помощью другой пружины стал медленно подниматься, словно бог на сцене Оперы. Вскоре ученик очутился в комнате учителя.
Новое жилище ученого старика имело около девяти футов в высоту и шестнадцать — в ширину. Оно освещалось сверху и напоминало колодец, потому что было герметично закупорено с четырех сторон.
Как мог заметить читатель, эта комната была настоящим дворцом сравнительно с прежним фургоном.
Старик восседал в своем кресле на колесах за мраморным столом, окованном железом и заваленном всякой всячиной: разнообразными травами, пробирками, инструментами, книгами, приборами и листами бумаги, испещренными кабалистическими знаками.
Он был настолько озабочен, что не обратил на Бальзамо внимания.
Свет лампы, свисавшей из центрального витража, отражался от его гладкой, без единого волоса, головы.
Он рассматривал на свет пробирку белого стекла и был похож на хозяйку, которая сама ходит на рынок и проверяет на свету купленные яйца.
Некоторое время Бальзамо молча за ним наблюдал, потом спросил:
— Что новенького?
— Подойди сюда, Ашарат! Я так рад, так счастлив: я нашел, нашел…
— Что?
— Да то, что искал, черт побери!
— Золото?
— Ну да, золото!.. Скажешь тоже!
— Алмаз?
— Прекрати свои дурацкие шутки! Золото, алмаз… Подумаешь, невидаль… Чего ради я стал бы ликовать, если бы дело было только в этом?
— Так вы нашли эликсир? — спросил Бальзамо.
— Да, друг мой, я нашел эликсир, иными словами: открыл секрет вечной молодости, а это жизнь! Жизнь! Да что я говорю: вечная жизнь!
— А-а, так вы еще не оставили этой мечты? — спросил опечаленный Бальзамо, он относился к этим поискам, как к безумной затее.
Не слушая его, Альтотас продолжал любовно рассматривать пробирку.
— Наконец-то соотношение найдено: эликсир Аристе — двадцать граммов, ртутный бальзам — пятнадцать граммов; окись золота — пятнадцать граммов; масло ливанского кедра — двадцать пять граммов.
— Если не ошибаюсь, предыдущий вариант содержал почти такое же количество эликсира Аристе?
— Да, но недоставало главного ингредиента, однако он должен связать другие, без него все остальные компоненты — ничто.
— И вы знаете, что это?
— Я нашел его.
— И можете его добыть?
— Еще бы!
— Что же это за компонент?
— К тому, что уже есть в этой пробирке, необходимо прибавить три последние капли детской крови.
— — Да где же вы возьмете ребенка? — в ужасе воскликнул Бальзамо.
— Его должен добыть ты!
— Я?
— Да, ты.
— Вы с ума сошли, учитель!
— Что тут такого?.. — невозмутимо спросил старик и сладострастно, с наслаждением, слизнул каплю жидкости, просочившейся сквозь неплотно притертую пробку.
— Вам нужен ребенок, чтобы взять у него три последние капли крови…
— Да.
— Так ведь для этого его пришлось бы убить?
— Разумеется, придется его убить, и чем красивее он будет, тем лучше.
— Это невозможно, — пожав плечами заметил Бальзамо, — здесь не принято брать детей, чтобы их убивать.
— С наивной жестокостью! Что же с ними делают? костью воскликнул старик.
— Их воспитывают, черт побери!
— Ах, так? Мир, стало быть, изменился. Три года назад нам предложили бы столько детей, сколько мы пожелали бы, за четыре щепотки пороху или полбутылки спирту.
— В Конго, учитель?
— Ну да, когда мы были в Конго. Мне безразлично, какого цвета кожа будет у этого ребенка. Я вспоминаю, что нам предлагали очень миленьких детишек, кудрявеньких, игривых.
— Все это прелестно, — проговорил Бальзамо, — но мы, к сожалению, не в Конго, дорогой учитель.
— Не в Конго? — переспросил. — А где же мы?
— В Париже.
— В Париже… Если мы отправимся из Марселя, мы будем в Конго через полтора месяца.
— Это так, конечно, но я должен быть во Франции.
— Почему?
— У меня здесь дело.
— У тебя во Франции дело?
— Да, и очень серьезное. Старик мрачно рассмеялся.
— Дело! У него во Франции дело! Да, да, да, правда, я и забыл! Ты должен создать ложи…
— Да, учитель.
— Ты плетешь заговоры…
— Да, учитель.
— Дела, одним словом, как ты это называешь! Насмешливый старик вновь натянуто улыбнулся. Бальзамо молчал, собираясь с силами в ожидании бури, которую он уже предчувствовал.
— Ну и как же обстоят дела? — спросил старик, с трудом повернувшись в кресле и устремив на ученика большие серые глаза.
Бальзамо почувствовал, как его словно пронзил яркий луч.
— Вы спрашиваете, что я успел сделать? — повторил он.
— Да.
— Я бросил первый камень и замутил воду.
— Ну и что за болото ты расшевелил? Отвечай!
— Отличное болото: философы.
— А-а, ну да, ну да! Ты запустишь в ход свои утопии, свои затаенные мечты — все эти бредни. А дураки будут спорить, есть ли Бог, или Его нет, вместо того, чтобы попытаться самим, как я, стать богами. С кем же из философов тебе удалось вступить в связь?
— У меня в руках величайший поэт и безбожник эпохи, Со дня на день он должен возвратиться во Францию, откуда был почти изгнан. Он приедет, чтобы вступить в масонскую ложу; я основал ее на улице По-де-Фер, в доме, принадлежавшем когда-то иезуитам.
— Его имя?..
— Вольтер.
— Не знаю такого. Ну, кто еще?
— На днях я должен сговориться с очень известным мыслителем, автором «Общественного договора».
— Как его зовут?
— Руссо.
— Понятия не имею.
— Вы только и знаете, что Альфонса Десятого, Раймонда Люлля, Пьера Толедского и Альберта Великого.
— Да, потому что эти люди жили настоящей жизнью, только они посвятили себя серьезному изучению проблемы бытия.
— Жить можно по-разному, учитель.
— Я знаю только один способ: существовать. Но давай вернемся к твоим философам. Повтори: как их зовут?
— Вольтер, Руссо.
— Я запомню их имена. И ты берешься утверждать, что благодаря двум этим господам…
— Я смогу завладеть настоящим и взорвать будущее.
— В этой стране, стало быть, много идиотов, раз их можно увлечь идеей?
— Напротив, здесь много умных людей, раз на них оказывают большее влияние идеи, а не действия. Ну, и потом, у меня есть помощник гораздо более могущественный, чем все философы мира.
— Кто это?
— Усталость… Уже около шестнадцати веков во Франции господствует монархия, и французы от нее устали.
— Поэтому они свергнут монархию?
— Да.
— Ты в это веришь?
— Разумеется.
— И ты их подталкиваешь, подталкиваешь?..
— Изо всех сил.
— Глупец!
— Что?
— Какой тебе будет прок от свержения монархии?
— Мне — никакого, но наступит всеобщее счастье.
— Я сегодня в хорошем расположении духа и готов потерять время на то, чтобы тебя послушать. Так объясни же мне, во-первых, как ты собираешься достичь счастья, а, во-вторых, что такое счастье.
— Как я достигну счастья?
— Да, счастья для всех или свержения монархии, что для тебя равносильно всеобщему благоденствию.
— Существующий кабинет министров — последний оплот монархии. В него входят умные, предприимчивые, отважные люди, способные еще лет двадцать поддерживать дряхлый и шаткий трон. Так вот они и помогут мне опрокинуть его.
— Кто? Твои философы?
— Да нет, философы, напротив, помогают ему удержаться.
— То есть, как? Философы солидарны с кабинетом министров, поддерживающим монархию? Ну и дураки же эти философы!
— Дело в том, что сам министр — философ.
— Теперь понимаю: философы правят с помощью этого министра. Значит, я ошибся: они не дураки, а эгоисты.
— Я не собираюсь спорить о том, кто они, — проговорил Бальзамо, теряя терпение, — это мне неизвестно; я только знаю, что если теперешний кабинет министров будет свергнут, все станут выражать негодование по поводу кабинета, который придет ему на смену.
Ведь против него выступят, во-первых, философы; во-вторых, Парламент: философы выразят недовольство, Парламент возмутится: кабинет министров начнет преследовать философов и разгонит Парламент. Тогда и верхи и низы объединятся в сильную оппозицию — напористую, стойкую, способную все смести на своем пути, она каждую минуту может подорвать самые основы монархии. На месте Парламента будет суд, назначенный королем. Членов суда обвинят — и справедливо — во взяточничестве, в несправедливости. Народ взбунтуется, и королевская власть лицом к лицу столкнется с людьми образованными в лице философов, с буржуазией, чьи интересы выражает Парламент, и с народом. А народ — это рычаг, который пытался найти Архимед; этим рычагом можно поднять весь мир.
Она дышала ровно и легко.
Он приотворил окошко в двери и некоторое время задумчиво и нежно на нее смотрел. Потом захлопнул оконце, прошел через комнату, отделявшую апартаменты Лоренцы от лаборатории, и поспешил к печи. Он отворил огромный желоб, выводящий жар через трубу, и впустил воду из резервуара, расположенного на террасе. Затем бережно уложил в черный сафьяновый портфель расписку кардинала.
— Слова Роана довольно только для меня, — прошептал он, — однако там должны знать, на что я употребляю золото братства.
Едва он произнес эти слова, как три коротких удара в потолке заставили его поднять голову.
— А-а, меня зовет Альтотас, — проговорил он. Он проветрил лабораторию, разложил все по местам, закрыв печь крышкой. Стук повторился.
— Он нервничает: это добрый знак.
Бальзамо взял в руки длинный железный стержень и тоже постучал. Он снял со стены железное кольцо и потянул за него: с потолка свесилась на пружине лестница до самого пола лаборатории. Бальзамо встал на нее и с помощью другой пружины стал медленно подниматься, словно бог на сцене Оперы. Вскоре ученик очутился в комнате учителя.
Новое жилище ученого старика имело около девяти футов в высоту и шестнадцать — в ширину. Оно освещалось сверху и напоминало колодец, потому что было герметично закупорено с четырех сторон.
Как мог заметить читатель, эта комната была настоящим дворцом сравнительно с прежним фургоном.
Старик восседал в своем кресле на колесах за мраморным столом, окованном железом и заваленном всякой всячиной: разнообразными травами, пробирками, инструментами, книгами, приборами и листами бумаги, испещренными кабалистическими знаками.
Он был настолько озабочен, что не обратил на Бальзамо внимания.
Свет лампы, свисавшей из центрального витража, отражался от его гладкой, без единого волоса, головы.
Он рассматривал на свет пробирку белого стекла и был похож на хозяйку, которая сама ходит на рынок и проверяет на свету купленные яйца.
Некоторое время Бальзамо молча за ним наблюдал, потом спросил:
— Что новенького?
— Подойди сюда, Ашарат! Я так рад, так счастлив: я нашел, нашел…
— Что?
— Да то, что искал, черт побери!
— Золото?
— Ну да, золото!.. Скажешь тоже!
— Алмаз?
— Прекрати свои дурацкие шутки! Золото, алмаз… Подумаешь, невидаль… Чего ради я стал бы ликовать, если бы дело было только в этом?
— Так вы нашли эликсир? — спросил Бальзамо.
— Да, друг мой, я нашел эликсир, иными словами: открыл секрет вечной молодости, а это жизнь! Жизнь! Да что я говорю: вечная жизнь!
— А-а, так вы еще не оставили этой мечты? — спросил опечаленный Бальзамо, он относился к этим поискам, как к безумной затее.
Не слушая его, Альтотас продолжал любовно рассматривать пробирку.
— Наконец-то соотношение найдено: эликсир Аристе — двадцать граммов, ртутный бальзам — пятнадцать граммов; окись золота — пятнадцать граммов; масло ливанского кедра — двадцать пять граммов.
— Если не ошибаюсь, предыдущий вариант содержал почти такое же количество эликсира Аристе?
— Да, но недоставало главного ингредиента, однако он должен связать другие, без него все остальные компоненты — ничто.
— И вы знаете, что это?
— Я нашел его.
— И можете его добыть?
— Еще бы!
— Что же это за компонент?
— К тому, что уже есть в этой пробирке, необходимо прибавить три последние капли детской крови.
— — Да где же вы возьмете ребенка? — в ужасе воскликнул Бальзамо.
— Его должен добыть ты!
— Я?
— Да, ты.
— Вы с ума сошли, учитель!
— Что тут такого?.. — невозмутимо спросил старик и сладострастно, с наслаждением, слизнул каплю жидкости, просочившейся сквозь неплотно притертую пробку.
— Вам нужен ребенок, чтобы взять у него три последние капли крови…
— Да.
— Так ведь для этого его пришлось бы убить?
— Разумеется, придется его убить, и чем красивее он будет, тем лучше.
— Это невозможно, — пожав плечами заметил Бальзамо, — здесь не принято брать детей, чтобы их убивать.
— С наивной жестокостью! Что же с ними делают? костью воскликнул старик.
— Их воспитывают, черт побери!
— Ах, так? Мир, стало быть, изменился. Три года назад нам предложили бы столько детей, сколько мы пожелали бы, за четыре щепотки пороху или полбутылки спирту.
— В Конго, учитель?
— Ну да, когда мы были в Конго. Мне безразлично, какого цвета кожа будет у этого ребенка. Я вспоминаю, что нам предлагали очень миленьких детишек, кудрявеньких, игривых.
— Все это прелестно, — проговорил Бальзамо, — но мы, к сожалению, не в Конго, дорогой учитель.
— Не в Конго? — переспросил. — А где же мы?
— В Париже.
— В Париже… Если мы отправимся из Марселя, мы будем в Конго через полтора месяца.
— Это так, конечно, но я должен быть во Франции.
— Почему?
— У меня здесь дело.
— У тебя во Франции дело?
— Да, и очень серьезное. Старик мрачно рассмеялся.
— Дело! У него во Франции дело! Да, да, да, правда, я и забыл! Ты должен создать ложи…
— Да, учитель.
— Ты плетешь заговоры…
— Да, учитель.
— Дела, одним словом, как ты это называешь! Насмешливый старик вновь натянуто улыбнулся. Бальзамо молчал, собираясь с силами в ожидании бури, которую он уже предчувствовал.
— Ну и как же обстоят дела? — спросил старик, с трудом повернувшись в кресле и устремив на ученика большие серые глаза.
Бальзамо почувствовал, как его словно пронзил яркий луч.
— Вы спрашиваете, что я успел сделать? — повторил он.
— Да.
— Я бросил первый камень и замутил воду.
— Ну и что за болото ты расшевелил? Отвечай!
— Отличное болото: философы.
— А-а, ну да, ну да! Ты запустишь в ход свои утопии, свои затаенные мечты — все эти бредни. А дураки будут спорить, есть ли Бог, или Его нет, вместо того, чтобы попытаться самим, как я, стать богами. С кем же из философов тебе удалось вступить в связь?
— У меня в руках величайший поэт и безбожник эпохи, Со дня на день он должен возвратиться во Францию, откуда был почти изгнан. Он приедет, чтобы вступить в масонскую ложу; я основал ее на улице По-де-Фер, в доме, принадлежавшем когда-то иезуитам.
— Его имя?..
— Вольтер.
— Не знаю такого. Ну, кто еще?
— На днях я должен сговориться с очень известным мыслителем, автором «Общественного договора».
— Как его зовут?
— Руссо.
— Понятия не имею.
— Вы только и знаете, что Альфонса Десятого, Раймонда Люлля, Пьера Толедского и Альберта Великого.
— Да, потому что эти люди жили настоящей жизнью, только они посвятили себя серьезному изучению проблемы бытия.
— Жить можно по-разному, учитель.
— Я знаю только один способ: существовать. Но давай вернемся к твоим философам. Повтори: как их зовут?
— Вольтер, Руссо.
— Я запомню их имена. И ты берешься утверждать, что благодаря двум этим господам…
— Я смогу завладеть настоящим и взорвать будущее.
— В этой стране, стало быть, много идиотов, раз их можно увлечь идеей?
— Напротив, здесь много умных людей, раз на них оказывают большее влияние идеи, а не действия. Ну, и потом, у меня есть помощник гораздо более могущественный, чем все философы мира.
— Кто это?
— Усталость… Уже около шестнадцати веков во Франции господствует монархия, и французы от нее устали.
— Поэтому они свергнут монархию?
— Да.
— Ты в это веришь?
— Разумеется.
— И ты их подталкиваешь, подталкиваешь?..
— Изо всех сил.
— Глупец!
— Что?
— Какой тебе будет прок от свержения монархии?
— Мне — никакого, но наступит всеобщее счастье.
— Я сегодня в хорошем расположении духа и готов потерять время на то, чтобы тебя послушать. Так объясни же мне, во-первых, как ты собираешься достичь счастья, а, во-вторых, что такое счастье.
— Как я достигну счастья?
— Да, счастья для всех или свержения монархии, что для тебя равносильно всеобщему благоденствию.
— Существующий кабинет министров — последний оплот монархии. В него входят умные, предприимчивые, отважные люди, способные еще лет двадцать поддерживать дряхлый и шаткий трон. Так вот они и помогут мне опрокинуть его.
— Кто? Твои философы?
— Да нет, философы, напротив, помогают ему удержаться.
— То есть, как? Философы солидарны с кабинетом министров, поддерживающим монархию? Ну и дураки же эти философы!
— Дело в том, что сам министр — философ.
— Теперь понимаю: философы правят с помощью этого министра. Значит, я ошибся: они не дураки, а эгоисты.
— Я не собираюсь спорить о том, кто они, — проговорил Бальзамо, теряя терпение, — это мне неизвестно; я только знаю, что если теперешний кабинет министров будет свергнут, все станут выражать негодование по поводу кабинета, который придет ему на смену.
Ведь против него выступят, во-первых, философы; во-вторых, Парламент: философы выразят недовольство, Парламент возмутится: кабинет министров начнет преследовать философов и разгонит Парламент. Тогда и верхи и низы объединятся в сильную оппозицию — напористую, стойкую, способную все смести на своем пути, она каждую минуту может подорвать самые основы монархии. На месте Парламента будет суд, назначенный королем. Членов суда обвинят — и справедливо — во взяточничестве, в несправедливости. Народ взбунтуется, и королевская власть лицом к лицу столкнется с людьми образованными в лице философов, с буржуазией, чьи интересы выражает Парламент, и с народом. А народ — это рычаг, который пытался найти Архимед; этим рычагом можно поднять весь мир.