Дюма Александр. Джузеппе Бальзамо (Записки врача). Том 1

   — Я слышу! — прошептала она.
   — Что говорит молодая дама?
   — С нежной улыбкой на устах приказывает пришпорить коней. Говорит, что эскорт должен быть готов завтра к шести утра, так как днем она хотела бы сделать остановку.
   — Где?
   — Об этом как раз спрашивает мой брат… О Господи!
   Она собирается остановиться в Таверне! Хочет познакомиться с моим отцом… Столь знатная особа остановится в нашем убогом доме?.. Что же нам делать? Нет ни столового серебра, ни белья…
   — Успокойтесь! Я об этом позабочусь!
   — Да что вы…
   Привстав, девушка снова в изнеможении рухнула в кресло, тяжело дыша.
   Бальзамо бросился к ней и, несколько раз взмахнув руками, заставил ее крепко уснуть. Она уронила прелестную головку на бурно вздымавшуюся грудь.
   Вскоре она успокоилась.
   — Наберись сил, — проговорил Бальзамо, пожирая ее восторженным взглядом. — Мне еще понадобится твое ясновидение. О знание! — продолжал он в сильнейшем возбуждении. — Ты одно никогда не подведешь! Человек всем готов жертвовать ради тебя! Господи, до чего хороша эта женщина! Она — ангел чистоты! И ты знаешь об этом, потому что именно ты способен создавать и женщин, и ангелов. Но что значит для тебя красота? Чего стоит невинность? Что могут мне дать красота и невинность сами по себе? Да пусть умрет эта женщина, столь чистая и такая прекрасная, лишь бы уста ее продолжали вещать! Пусть исчезнут все наслаждения бытия: любовь, страсть, восторг, лишь бы я мог продолжать свой путь к знанию! А теперь, моя дорогая, благодаря силе моей воли несколько минут сна восстановили твои силы так, словно ты спала двадцать лет! Проснись! Точнее, вернись к своему ясновидению. Мне еще кое-что нужно от тебя узнать.
   Простерев руки над Андре, он приказал ей пробудиться.
   Видя, что она покорно ждет его приказаний, он достал из бумажника сложенный вчетверо лист бумаги, в котором была завернута прядь иссиня-черных волос. Аромат исходивший от волос, пропитал бумагу настолько, что она стала полупрозрачной.
   Бальзамо вложил прядь в руку Андре.
   — Смотрите! — приказал он.
   — О, опять эти мучения! — в тревоге воскликнула девушка. — Нет, нет, оставьте меня в покое, мне больно! О Боже! Мне было так хорошо!..
   — Смотрите! — властно повторил Бальзамо и безжалостно прикоснулся стальной палочкой к ее груди.
   Андре заломила руки: она пыталась освободиться из-под власти экспериментатора.
   На губах ее выступила пена, словно у древнегреческой пифии, сидевшей на священном треножнике.
   — О, я вижу, вижу! — вскричала она с обреченностью жертвы.
   — Что именно?
   — Даму!
   — Ага! — злорадно пробормотал Бальзамо. — Выходит, знание далеко не так бесполезно, как например, добродетель! Месмер победил Брутуса… Ну так опишите мне эту женщину, дабы убедить меня в том, что вы правильно смотрите.
   — Черноволосая, смуглая, высокая, голубоглазая, у нее удивительные нервные руки…
   — Что она делает?
   — Она скачет.., нет — парит на взмыленном жеребце.
   — Куда она направляется?
   — Туда, туда, — махнула девушка рукой, указывая на запад.
   — Она скачет по дороге?
   — Да.
   — Это дорога на Шалон?
   — Да.
   — Хорошо, — одобрительно кивнул Бальзамо. — Она скачет по дороге, по которой отправлюсь и я; она направляется в Париж — я тоже туда собираюсь: я найду ее в Париже. Можете отдохнуть, — сказал он Андре, забирая у нее прядь волос, которую она до тех пор сжимала в руке.
   Руки Андре безвольно повисли вдоль тела.
   — А теперь, — обратился к ней Бальзамо, — ступайте к клавесину!
   Андре шагнула к двери. Ноги у нее подкашивались от усталости, отказываясь идти. Она пошатнулась.
   — Наберитесь сил и идите! — приказал Бальзамо. Бедняжка напоминала породистого скакуна, который из последних сил пытается исполнить волю, даже невыполнимую, безжалостного наездника.
   Она двинулась вперед с закрытыми глазами. Бальзамо распахнул дверь, Андре стала медленно спускаться по лестнице.

Глава 10. НИКОЛЬ ЛЕГЕ

   То время, когда Бальзамо допрашивал Андре, Жильбер провел в невыразимой тоске.
   Он забился под лестницу, не осмеливаясь подняться к двери красной комнаты, чтобы подслушать, о чем там говорили. В конце концов он пришел в такое отчаяние, которое могло бы привести человека с его характером к вспышке.
   Его отчаяние усугублялось от сознания бессилия и приниженности. Бальзамо был для него обыкновенным человеком; Жильбер — великий мыслитель, деревенский философ — не верил в чародеев. Но он признавал, что человек этот силен, а сам Жильбер — слаб; человек этот был храбр, а Жильбер пока — не очень… Раз двадцать Жильбер поднимался с намерением, если представится случай, оказать Бальзамо сопротивление. Раз двадцать ноги его подгибались, и он падал на колени.
   Ему пришла в голову мысль пойти за приставной лестницей Ла Бри. Старик, который был в доме и поваром, и лакеем, и садовником, пользовался этой лестницей, когда подвязывал кусты жасмина и жимолости. Вскарабкавшись по ней, Жильбер не пропустил бы ни единого из уличавших Андре в грехе звуков, которые Жильбер так страстно желал услышать.
   Он бросился через переднюю во двор и подбежал к тому месту, где под стеной, как ему было известно, хранилась лестница. Едва он за ней наклонился, как ему почудился шелест со стороны дома. Он обернулся.
   Вглядевшись в темноту, он заметил, как в черном проеме входной двери мелькнул кто-то, похожий на привидение.
   Он бросил лестницу и побежал к замку. Сердце его готово было выскочить из груди.
   Впечатлительные натуры, богатые и пылкие, бывают обычно суеверны: они охотнее допускают выдумку, чем доверяют рассудку; они считают естество слишком заурядным и позволяют своим предчувствиям увлечь себя невозможному или по крайней мере идеальному. Вот почему они могут потерять от страха голову в прекрасном ночном лесу: в темных кронах им чудятся призраки и духи. Древние, среди которых было немало великих поэтов, грезили всем этим среди бела дня. А яркое солнце изгоняло саму мысль о злых духах и привидениях: поэты выдумывали смеющихся дриад и беззаботных нимф.
   Жильбер вырос под хмурым небом, в стране мрачных мыслителей. Вот почему ему померещилось привидение. На сей раз, несмотря на то, что он не верил в Бога, Жильбер вспомнил о том, что ему сказала перед своим бегством подруга Бальзамо. Разве чародей не мог бы вызвать призрака, если он оказался способен совратить девушку ангельской чистоты?
   Однако Жильбер руководствовался обычно не первым движением души, а, что было значительно хуже, разумом. Он призвал на помощь доводы великих философов, чтобы одолеть призраков. Статья «Привидение» из «Философского словаря» отчасти помогла ему: он испугался еще больше, зато страх его стал более мотивированным.
   Если он в самом деле кого-то видел, это должно быть живое существо, которое хотело, вероятно, кого-то подстеречь.
   Страх подсказывал ему, что это скорее всего господин де Таверне, однако рассудок называл другое имя.
   Он бросил взгляд на второй этаж флигеля: Как уже известно читателю, света в комнате Николь не было.
   Ни вздоха, ни единого шороха, ни огонька не было во всем доме, не считая комнаты незнакомца. Он смотрел во все глаза, прислушивался, но, ничего не заметив, опять взялся за лестницу. Он был убежден, что ему померещилось, потому что сердце его сильно билось и глаза застилало пеленой. Жильбер решил, что видение — не более, чем обман зрения.
   Он приставил лестницу и занес было ногу на первую ступеньку, как вдруг дверь Бальзамо распахнулась и сейчас же снова захлопнулась. Выйдя от Бальзамо, Андре стала спускаться совершенно бесшумно в полной темноте, словно сверхъестественная сила руководила ею и поддерживала ее.
   Андре спустилась на нижнюю площадку, прошла рядом с Жильбером, задев его в темноте своим платьем, и пошла дальше.
   Молодой человек подумал, что все неожиданности этой ночи уже позади, барон де Таверне спал, Ла Бри тоже был в постели, Николь — в другом флигеле, а дверь Бальзамо была уже заперта. ; Сделав над собой усилие, он пошел следом за Андре, приноравливаясь к ее шагу.
   Пройдя переднюю, Андре вошла в гостиную. Жильбер с истерзанным сердцем следовал за ней. Хотя ! Андре оставила дверь отворенной, он остановился на пороге, Андре направилась к клавесину, на котором все еще горела свеча.
   Жильбер готов был от отчаяния расцарапать себе грудь: на этом самом месте всего полчаса назад он припадал к платью и руке этой женщины, даже не вызвав ее гнева. Вот о чем он мог тогда мечтать и как был счастлив!.. Теперь ему стало понятно, что снисходительность девушки объяснялась ее испорченностью, о которой Жильбер знал из романов, составлявших основную часть библиотеки барона. Распущенность Андре могла объясняться также обманом чувств, о чем ему было известно из трудов по физиологии.
   — Ну что ж, — пробормотал он, перескакивая с одной мысли на другую, — если дело обстоит именно так, я вслед за остальными смогу попользоваться ее распущенностью либо извлечь выгоду из ее ослепления. Ангел пускает по ветру свои белые одежды, так почему бы мне не урвать немножко ее целомудрия?
   Приняв такое решение, Жильбер устремился в гостиную. Однако едва он занес ногу над порогом, как почувствовал, что чья-то рука, словно вынырнув из темноты, крепко ухватила его за плечо.
   Жильбер в ужасе повернул голову, сердце екнуло у него в груди.
   — А, попался, голубчик! — прошипел ему на ухо сердитый голос. — Попробуй теперь сказать, что не бегаешь к ней на свидания, попробуй только сказать, что не любишь ее…
   У Жильбера не было сил пошевелить рукой, чтобы высвободиться.
   Однако его держали не настолько крепко, чтобы он не мог вырваться. Его зажала, словно в тисках, девичья рука. Это была Николь Леге.
   — Что вам от меня нужно? — нетерпеливо прошептал он.
   — А, ты, может, хочешь, чтоб всем было слышно? — громко заговорила она.
   — Нет, нет, напротив, — процедил Жильбер сквозь зубы. — Я хочу, чтобы ты немедленно замолчала, — сказал он, увлекая Николь в переднюю.
   — Ну что ж, ступай за мной.
   Жильберу этого только и было нужно: следуя за Николь, он удалялся от Андре.
   — Хорошо, идемте, — проговорил он. Он пошел за ней следом. Она вышла во двор, хлопнув дверью.
   — А как же госпожа? — спросил он. — Она, верно, будет вас звать, чтобы вы помогли ей раздеться, когда она пойдет к себе в комнату? А вас не будет на месте…
   — Вы ошибаетесь, если думаете, что меня сейчас, это волнует. Что мне до того, будет она меня звать или нет? Я должна с вами поговорить.
   — Мы могли бы, Николь, отложить этот разговор до завтра: вы не хуже меня знаете, что госпожа может рассердиться…
   — Пусть только попробует показать свою строгость, особенно мне!
   — Николь! Я вам обещаю, что завтра…
   — Он обещает!.. Знаю я твои обещания, так я тебе и поверила! Не ты ли обещал ждать меня сегодня в шесть около Мезон-Ружа? И где ты был в это время, а? Совсем в другой стороне, потому что именно ты привел в дом незнакомца. Я твоим обещаниям теперь так же верю, как священнику монастыря Аннонсиад: он давал клятву соя хранить тайну исповеди, а сам бежал докладывать о наших грехах настоятельнице.
   — Николь! Подумайте о том, что вас прогонят, если заметят…
   — А вас не прогонят, поклонник госпожи? Уж барон если вспылит…
   — У него нет никаких оснований для того, чтобы меня прогнать, — пытался возражать Жильбер.
   — Ах вот как? Он что же, сам поручил вам ухаживать за своей дочерью? Неужели он до такой степени философ?
   Жильбер мог бы сейчас же доказать Николь, что если Жильбер и виноват в том, что был в доме в столь поздний час, то уж Андре-то ни при чем. Ему стоило лишь пересказать то, чему он явился свидетелем. Конечно, это могло показаться невероятным. Но благодаря тому, что женщины обычно друг о друге бывают прекрасного мнения, Николь, несомненно, поверила бы ему. Он уже приготовился к возражению, но тут другое, более серьезное соображение, чем ревность Николь, остановило его. Тайна Андре была из тех, что бывают выгодны мужчине, независимо от того, захочет он за свое молчание любви или чего-нибудь более осязаемого.
   Жильбер жаждал любви. Он сообразил, что гнев Николь — ничто по сравнению с его желанием обладать Андре. Выбор был сделан: умолчать о необычном приключении той ночи.
   — Раз вы настаиваете, давайте объяснимся, — предложил он.
   — О, это много времени не займет! — вскричала Николь. Она была по своему характеру полной противоположностью Жильбера и совсем не умела владеть своими чувствами. — Ты прав, здесь неудобно разговаривать, идем ко мне.
   — В вашу комнату? — испугался Жильбер. — Это невозможно!
   — Почему?
   — Нас могут застать вдвоем.
   — Пойдем же! — презрительно усмехнувшись, проговорила она. — Кто нас может застать? Госпожа? В самом деле, как она может не ревновать такого красавца! Тем хуже для нее: я не боюсь тех, чья тайна мне известна. Ах, мадмуазель Андре ревнует Николь! Я не смею и мечтать о такой чести!
   Ее принужденный громкий смех заставил его вздрогнуть сильнее, чем если бы услышал брань или угрозу.
   — Я боюсь не госпожи, Николь, я опасаюсь за вас, — Да, правда, вы ведь любите повторять, что там, где нет скандала, нет и греха. Философы иногда бывают похожи на иезуитов: вот священник из Аннонсиад тоже так говорил, он мне это сказал раньше вас. Так вы потому и бегаете к госпоже на свидания по ночам? Ладно, ладно, довольно болтать, пойдем ко мне!
   — Николь! — проговорил Жильбер, скрипнув зубами.
   — Ну что?
   — Замолчи!
   Он сделал угрожающий жест.
   — Да я не боюсь! Вы меня однажды уже побили, правда, тогда из ревности. Да, тогда вы меня любили… Это было неделю спустя после нашей первой ночи любви. Тогда я вам позволила поднять на себя руку. Теперь этому не бывать! Ведь вы не любите меня, теперь я вас ревную.
   — Что же ты собираешься делать? — спросил Жильбер, схватив ее за руку.
   — Я сейчас так заору, что госпожа прибежит и спросит вас, по какому праву вы собираетесь отдать Николь то, что должны теперь только ей. Пустите меня, честью вас прошу.
   Жильбер выпустил руку Николь.
   Подняв лестницу, он осторожно подтащил ее к флигелю и приставил к окну Николь.
   — Вот что значит судьба! — проговорила Николь. — Лестница, предназначавшаяся, верно, для того чтобы влезть в комнату к госпоже, пригодится вам, чтоб выбраться из мансарды Николь Леге. Какая честь для меня!
   Николь чувствовала себя победительницей, она спешила отпраздновать победу, подобно женщинам, которые, не обладая действительным превосходством, всегда дорого платят за первую победу после того, как поспешили объявить о ней во всеуслышанье.
   Жильбер почувствовал, что попал в глупейшую историю: идя за девушкой, он собирался с силами в ожидании неминуемой схватки.
   Будучи по природе осмотрительным, он удостоверился в следующем.
   Во-первых, проходя под окнами дома, он убедился, что мадмуазель де Таверне продолжала сидеть в гостиной.
   Во-вторых, придя к Николь, он отметил, что можно не без риска сломать себе шею дотянуться до первого этажа, а оттуда спрыгнуть на землю.
   Комната Николь была столь же скромной, как и другие.
   Она была расположена под самой крышей. Стена мансарды была оклеена зеленовато-серыми обоями. Складная кровать да большой горшок с геранью возле слухового окна — вот и все ее убранство. Андре отдала Николь огромную картонку из-под шляпки — она служила девушке и комодом, и столом.
   Николь присела на край кровати, Жильбер — на угол картонки.
   Пока Николь поднималась по лестнице, она успокоилась. Овладев собой, она чувствовала себя сильной. Жильберу, вздрагивавшему от внутреннего напряжения, напротив, никак не удавалось восстановить привычное хладнокровие.
   Он чувствовал, как раздражение поднималось в нем по мере того, как Николь успокаивалась.
   В наступившей тишине Николь бросила на Жильбера полный страсти взгляд и, не скрывая досады, спросила:
   — Значит, вы влюблены в госпожу и обманываете меня?
   — Кто вам сказал, что я влюблен в госпожу? — спросил Жильбер.
   — Еще бы! Вы ведь бегаете к ней на свидания?
   — Кто вам сказал, что я шел к ней на свидание?
   — А зачем же вы отправились в дом? Не к колдуну ли вы шли?
   — Возможно. Вам известно, что я честолюбив.
   — Вернее сказать — завистлив.
   — Это одно и то же, только названия разные.
   — Не нужно разговор о вещах превращать в спор о словах. Итак, вы больше не любите меня?
   — Напротив, я вас люблю.
   — Почему же вы меня избегаете?
   — Потому что при встречах со мной вы ищете повода для ссоры.
   — Ну конечно, я думаю, как бы с вами поссориться, будто мы только и делаем, что встречаемся с вами на каждом шагу!
   — Я всегда был нелюдимым — вам это должно быть известно.
   — Чтобы в поисках одиночества карабкаться по лестнице… Простите, я никогда об этом не слыхала.
   Жильбер проиграл первое очко.
   — Скажите откровенно, Жильбер, если можете, признайтесь, что больше меня не любите или любите нас обеих…
   — А если так, что вы на это скажете? — спросил Жильбер.
   — Я бы сказала, что это чудовищно!
   — Да нет, это просто ошибка.
   — Вашего сердца?
   — Нашего общества. Существуют страны, где мужчины могут иметь семь или восемь жен.
   — Это не по-христиански, — в волнении отвечала Николь.
   — Зато по-философски, — высокомерно парировал Жильбер.
   — Господин философ! Вы бы согласились, если бы я вслед за вами завела еще одного любовника?
   — Мне не хотелось бы по отношению к вам быть жестоким тираном. Кроме того, я не хотел бы сдерживать ваши сердечные порывы… Святая свобода заключается в том, чтобы уважать свободу выбора другого человека. Смени вы любовника, Николь, я не смог бы требовать от вас верности, которой, по моему глубокому убеждению, в природе не существует.
   — Ах, теперь вы сами видите, что не любите меня! — вскричала Николь.
   Жильбер был силен в разглагольствованиях — и не потому, что обладал логическим умом. Он знал все-таки больше, чем знала Николь. Николь читала иногда для развлечения; Жильбер читал не только забавные книги, но и такие, из которых мог извлечь пользу.
   В споре Жильбер постепенно обретал хладнокровие, которое стало изменять Николь.
   — У вас хорошая память, господин философ? — иронически улыбаясь, спросила Николь.
   — Не жалуюсь, — парировал Жильбер.
   — Помните, что вы говорили мне полгода назад, когда мы с госпожой приехали из Аннонсиад?
   — Нет, напомните.
   — Вы мне сказали: «Я беден». Это было в тот день, когда мы вместе читали «Танзая» среди развалин старого замка.
   — Что же дальше?
   — В тот день вы трепетали…
   — Вполне возможно: я по натуре робок. Однако я делаю все возможное, чтобы избавиться от этого недостатка, как, впрочем, и от остальных.
   — Так вы скоро станете совершенством! — рассмеялась Николь.
   — Во всяком случае, я стану сильным, потому что сила приходит с мудростью.
   — Где вы это вычитали, скажите на милость?
   — Не все ли равно? Вспомните лучше, что я вам говорил под сводами старого замка.
   Николь чувствовала, что все больше ему проигрывает.
   — Вы сказали мне тогда: «Я беден, Николь, никто меня не любит, никто не знает, что у меня вот здесь», и прижали руку к сердцу.
   — Вот тут вы ошибаетесь: при этих словах я, должно быть, постучал себя по лбу. Сердце — это всего лишь насос для перекачивания крови. Раскройте «Философский словарь» на статье «Сердце» и прочтите, что там написано.
   Жильбер удовлетворенно выпрямился. Испытав унижение в разговоре с путешественником, он теперь отыгрывался на Николь.
   — Вы правы, Жильбер, вы в самом деле постучали себя по лбу. При этом вы сказали: «Меня здесь держат за дворового пса, даже Маон счастливее меня». Я вам тогда ответила, что вас нельзя не любить; если бы вы были моим братом, я бы любила вас». Эти слева исходили как будто из сердца, а не из головы. Хотя, возможно, я ошибаюсь; я не читала «Философского словаря».
   — Вы ошиблись, Николь.
   — Вы обняли меня. «Вы сирота, Николь, — сказали вы мне, — я тоже одинок. Бедность и низкое происхождение сближают нас больше, чем брата и сестру. Полюбим же друг друга, Николь, как если бы мы и впрямь были братом и сестрой. Кстати, в таком случае общество запретило бы нам любить друг друга так, как я мечтаю быть любим». Потом вы меня поцеловали…
   — Вполне вероятно.
   — Вы действительно думали тогда то, что говорили?
   — Несомненно. Так почти всегда бывает: говорим то, что думаем, пока говорим.
   — Значит, сейчас…
   — Сейчас я на полгода старше; я узнал то, чего не знал тогда, я догадываюсь о том, чего пока не знаю. Сейчас я думаю иначе.
   — Так вы лжец, лицемер, болтун! — забывшись, вскричала Николь.
   — Не больше чем путешественник, у которого спрашивают его мнение о пейзаже, когда он еще в долине, а потом задают ему тот же вопрос, когда он уже поднялся на вершину горы, которая скрывала от него убегающую даль. Теперь я лучше вижу местность, только и всего.
   — Так вы не женитесь на мне?
   — Я вам никогда не говорил, что собираюсь на вас жениться, — презрительно усмехнулся Жильбер.
   — Однако я думала, — воскликнула в отчаянии девушка, — что Николь Леге — достойная пара для Себастьяна Жильбера.
   — Любой человек достоин другого, — возразил Жильбер, — но природа и образование наделяют их разными способностями. По мере того, как развиваются эти способности, люди все более отдаляются друг от Друга.
   — Так значит, у вас более развиты способности, чем у меня, и потому вы от меня удаляетесь?
   — Вот именно. Вы, Николь, еще не умеете рассуждать, зато уже начинаете понимать.
   — Да, — в отчаянии вскричала Николь, — да, я понимаю!
   — Что вы понимаете?
   — Я поняла: вы бесчестный человек!
   — Возможно. Многие рождаются с низменными инстинктами, но для того и дана человеку воля, чтобы их исправить. Руссо тоже при рождении был наделен низменными инстинктами, однако ему удалось от них избавиться. Я последую примеру Руссо.
   — О Господи! — воскликнула Николь. — Как я могла полюбить такого человека?
   — А вы меня и не любили, — холодно возразил Жильбер, — я вам приглянулся, только и всего. Вы только что вышли тогда из монастыря, где видели одних семинаристов, способных разве что рассмешить вас, да военных, которых вы боялись. Мы с вами были зелены, невинны, мы оба страстно желали повзрослеть. Природа громко заговорила в нас. Когда кровь закипает от низменных желаний, мы ищем утешения в книгах, а они лишь раззадоривают. Помните, Николь: когда мы с вами читали вместе одну из таких книг, вы не то чтобы уступили, — я ведь ни о чем вас и не просил, а вы ни в чем не отказывали, — мы сумели найти разгадку этой тайны. Месяц или два продолжалось то, что называется счастьем. Месяц или два мы жили полнокровной жизнью. Неужели за то, что мы были счастливы, проведя вместе два месяца, мы должны быть несчастны и мучить друг Друга всю оставшуюся жизнь? Знаете, Николь, если бы человек был обязан брать на себя подобное обязательство только за то, что любит или любим, ему пришлось бы навсегда отказаться от свободы выбора, что само по себе абсурдно.
   — Вы что же, вздумали философствовать? — усмехнулась Николь.
   — А почему бы нет? — спросил Жильбер.
   — Значит, для философов нет ничего святого?
   — Напротив. Существует разум.
   — Ага! Когда я хотела остаться честной девушкой…
   — Простите, теперь слишком поздно об этом говорить. Николь то бледнела, то краснела, словно по капле теряла кровь оттого, что по ней безжалостно проехались колесом.
   — Будешь с вами честной! — проворчала она. — Не вы ли мне говорили, что женщина всегда остается порядочной, если хранит верность своему избраннику? Вы помните эту свою теорию брака?
   — Я называл это союзом, Николь, принимая во внимание, что вообще не собираюсь жениться.
   — Вы никогда не женитесь?
   — Нет, я собираюсь стать ученым, философом. А наука требует уединения для духа, как философия — для плоти.
   — Господин Жильбер! Я уверена, что заслуживаю более завидной доли, чем связать себя с таким ничтожеством, как вы!
   — Подведем итоги, — поднимаясь, предложил Жильбер. — Мы попусту теряем время: вы — говоря мне колкости, я — выслушивая их. Вы меня любили, потому что вам этого хотелось, не так ли?
   — Совершенно верно.
   — Ну так это недостаточная причина для того, чтобы делать меня несчастным, потому что вы лишь исполнили свою прихоть.
   — Глупец! — вскричала Николь. — Ты считаешь меня развратной и думаешь, что тебе нечего меня бояться?
   — Мне вас бояться, Николь? Что вы говорите? Да что вы мне можете сделать? Вы ослепли от ревности.
   — От ревности? Я ревную? — неестественно рассмеялась Николь. — Вы ошибаетесь, если думаете, что я ревнива. И с какой стати мне ревновать? Да найдется ли в целой округе кто-нибудь привлекательнее меня? Мне бы еще такие руки, как у госпожи; впрочем, они сразу же побелеют, как только я перестану заниматься тяжелой работой. Разве я не сравняюсь тогда с госпожой? А волосы! Только взгляните, какие у меня волосы, — она потянула за ленточку, и волосы рассыпались по плечам, — я могу в них спрятаться, как в плащ, с головы до пят. Я высока, хорошо сложена. — Николь кокетливо подбоченилась, — у меня зубы — словно жемчуг. — Она взглянула в зеркальце, висевшее у изголовья. — Когда я хочу произвести на кого-нибудь впечатление, я улыбаюсь и вижу, как этот человек краснеет, трепещет под моим взглядом. Вы были моим первым мужчиной, это правда. Но вы далеко не первый, кому я строила глазки.