Страница:
— А, вот и вы, Сартин! — произнес он. — Как вы точны!
Это было сказано с таким выражением, что трудно было понять, похвала это или упрек.
Господин де Сартин открыл портфель и приготовился извлечь из него бумаги.
В эту минуту послышалось быстрое шуршание колес на посыпанной песком аллее.
— Подождите, Сартин, — проговорил король и подбежал к окну. — Что это, графиня куда-то уезжает?
— Да, сир.
— Значит, она не ждет приезда графини де Беарн?
— Сир! Я могу предположить, что графине наскучило ждать и что она поехала за ней.
— Однако, если эта дама должна была приехать сюда утром…
— Я почти уверен, что она не приедет, сир.
— Как? Вам и это известно, Сартин?
— Сир! Чтобы ваше величество были мною довольны, мне необходимо знать почти обо всем.
— Так скажите же мне, Сартин, что случилось?
— Со старой графиней, сир?
— Да.
— То же, что и со всеми, сир: у нее некоторые затруднения.
— Но в конце концов приедет она или нет?
— Гм-гм! Вчера вечером, сир, это было намного более вероятно, чем сегодня утром.
— Бедная графиня! — сказал король, не сумев скрыть радостный блеск в глазах.
— Ах, сир! Альянс четверых и семейный пакт — просто ничто в сравнении с этой историей представления ко двору.
— Бедная графиня! — повторил король, тряхнув головой. — Она никогда не достигнет желаемого.
— Боюсь, что нет, сир. Вот разве что ваше величество рассердится.
— Она была так уверена в успехе!
— Гораздо хуже для нее то, — сказал господин де Сартин, — что, если она не будет представлена ко двору до прибытия ее высочества, этого, возможно, не произойдет никогда.
— Вы правы, Сартин, это более чем вероятно. Говорят, что она очень строга, очень набожна, очень добродетельна, моя будущая невестка. Бедная графиня!
— Конечно, — продолжал господин де Сартин, — госпожа Дю Барри очень опечалится, если представление не состоится, однако у вашего величества станет меньше забот.
— Вы так думаете, Сартин?
— Уверен. Будет меньше завистников, клеветников, песенок, льстецов, газетенок. Представление графини Дю Барри ко двору обошлось бы нам в сто тысяч франков на чрезвычайную полицию.
— В самом деле? Бедная графиня! Однако ей так этого хочется!
— Тогда пусть ваше величество прикажет, и желания графини исполнятся.
— Что вы говорите, Сартин! — вскричал король. — Как я могу во все это вмешиваться? Могу ли я подписать приказ о том, чтобы все были благосклонны к графине Дю Барри? Неужели вы, Сартин, умный человек, советуете мне совершить государственный переворот, чтобы удовлетворить каприз графини Дю Барри?
— Конечно нет, сир. Мне остается лишь повторить вслед за вашим величеством: бедная графиня!
— К тому же, — сказал король, — ее положение не так уж и безнадежно. Ваш мундир позволяет вам все видеть, Сартин. А вдруг графиня де Беарн передумает? А вдруг ее высочество прибудет не так скоро? В Компьене бал будет через четыре дня. За четыре дня можно сделать многое. Ну что, будем мы сегодня заниматься?
— Ваше величество, всего три подписи. — Начальник полиции вынул из портфеля первую бумагу.
— Ого! — проговорил король. — Приказ о заключении в тюрьму без суда и следствия.
— Да, сир.
— Кого же?
— Взгляните сами, сир.
— Господина Руссо. Кто это Руссо, Сартин, и что он сделал?
— Он написал «Общественный договор», сир.
— Ах вот как! Вы хотите засадить в Бастилию Жан-Жака?
— Сир! Он ведет себя вызывающе.
— А что же ему еще остается делать?
— К тому же я вовсе не собираюсь отправлять его в Бастилию.
— Зачем же тогда приказ?
— Чтобы иметь оружие против него наготове, сир.
— Не то чтобы я ими так уж дорожил, всеми-этими вашими философами, — сказал король.
— Ваше величество совершенно правы, — согласился Сартин.
— Но, видите ли, будет много крика. Кроме того, как мне кажется, ему ведь разрешено жить в Париже.
— Его терпят, сир, но при условии, что он не будет нигде показываться.
— А он показывается?
— Только это и делает.
— В своем армянском одеянии?
— О нет, сир, мы приказали ему сменить костюм.
— И он повиновался?
— Да, но вопил о несправедливом преследовании.
— Как же он одевается теперь?
— Как все, сир.
— Ну, тогда скандал не так уж и велик.
— Вы полагаете, сир? Человек, которому запрещено выходить из дома.., угадайте, куда он ходит каждый день?
— К маршалу Люксембургскому, к господину Аламберу, к госпоже д'Эпине?
— В кафе «Режанс», сир! Он каждый вечер играет там в шахматы, причем только из упрямства, потому что все время проигрывает, и каждый вечер мне нужна целая бригада, чтобы наблюдать за толпой, собирающейся вокруг кафе.
— Ну что ж, — сказал король, — парижане еще глупее, чем я думал. Пусть они развлекаются этим, Сартин. У них хотя бы будет меньше времени возмущаться по разным другим поводам.
— Конечно, сир. Но если в один прекрасный день ему вздумается произнести речь, как он это сделал в Лондоне?
— Ну, тогда, раз налицо будет нарушение порядка, причем публичное нарушение, вам, Сартин, не нужен будет приказ за королевской подписью.
Начальник полиции понял, что арест Руссо — мера, ответственности за которую король хотел бы избежать, и больше не стал настаивать.
— А теперь, сир, — сказал г-н де Сартин, — речь пойдет о другом философе.
— Опять философ? — откликнулся король устало. — Значит, мы никогда с ними не разделаемся?
— Увы, сир! Это они не оставляют нас в покое.
— О ком же идет речь?
— О господине де Вольтере.
— А что, этот тоже вернулся во Францию?
— Нет, сир. Хотя, наверное, лучше было бы, если бы он был здесь. По крайней мере мы бы за ним присмотрели.
— Что он сделал?
— На сей раз не он, а его поклонники: речь идет, ни мало, ни много, о том, чтобы воздвигнуть ему памятник.
— Конный?
— Нет, сир. Хотя я могу поручиться, что этот человек умеет завоевывать города.
Людовик пожал плечами.
— Сир! Я не видел ему подобных со времен Полиорцета, — продолжал г-н де Сартин. — Ему симпатизируют всюду. Первые люди вашего королевства готовы стать контрабандистами, чтобы ввезти в страну его книги. Совсем недавно я перехватил восемь полных ящиков, два из них были отправлены господину Шуазелю.
— Он очень забавен.
— Сир! Я хочу обратить ваше внимание: ему оказывают честь, которую обычно оказывают королям, — воздвигают памятник.
— Короли никого не просят оказывать им честь. Они сами решают, заслуживают ли они памятника. Кто же получил заказ на это великое произведение?
— Скульптор Пигаль. Он отправился в Ферне, чтобы выполнить макет. А пока пожертвования сыплются со всех сторон. Уже собрали шесть тысяч экю. Обратите внимание, сир, что только люди, принадлежащие к миру литературы, имеют право делать пожертвования. Каждый приходит со своим вкладом. Целая процессия. Сам господин Руссо внес два луидора.
— Ну, а что же я-то, по-вашему, тут могу поделать? — спросил Людовик XV. — Я не принадлежу к миру литературы, это меня не касается.
— Сир! Я рассчитывал иметь честь предложить вашему величеству положить конец всей этой затее.
— Остерегитесь, Сартин. Вместо того чтобы подарить ему статую из бронзы, они сделают ее из золота. Оставьте их в покое. Бог мой! В бронзе он будет еще уродливей, чем во плоти.
— Значит, ваше величество желает, чтобы все шло своим чередом?
— Давайте условимся, Сартин; «желает» — это не совсем то слово. Конечно, я был бы отнюдь не против все это остановить, но что поделать? Это вещь невозможная. Прошло время, когда короли Могли говорить философам, как Господь Океану: «Ты дальше не пойдешь!». Кричать и не достигнуть результата, наносить удары, не поражающие цели, — это значит показать свою беспомощность Отвернемся, Сартин, притворимся, что не видим.
Господин Сартин вздохнул.
— Сир! — сказал он. — Если мы не наказываем авторов, давайте по крайней мере уничтожим их произведения. Вот список книг, против которых срочно нужно принять меры, потому что одни из них направлены против трона, другие — против церкви, одни олицетворяют бунт, другие — святотатство.
Людовик XV взял список и прочитал томным голосом: «Священная зараза, или естественная история предрассудков», «Система природы, или физический и моральный закон мира», «Бог и люди, речь о чудесах Иисуса Христа», «Поучения монаха-капуцина из Рагузы брату Пердуиклозо, отправляющемуся в землю обетованную».
Король, не прочитав и четверти списка, отложил бумагу. Его черты, обычно спокойные, обрели не свойственное им выражение грусти и разочарования.
В течение нескольких минут он пребывал в задумчивости, погруженный в свои мысли.
— Перевернуть целый мир, Сартин, — прошептан он, — пусть это попробуют сделать другие.
Сартин смотрел на него с тем выражением понимание, которое Людовик XV так любил на лицах министров, потому что оно избавляло его от необходимости размышлять или действовать.
— Покой, не так ли, сир? Покой, — сказал Сартин, — вот чего хочет король?
Король утвердительно кивнул головой.
— Видит Бог, да! Я у них ничего другого не прошу, у ваших философов, энциклопедистов, богословов, у ваших чудотворцев, поэтов, экономистов, у ваших газетных писак, которые вылезают неизвестно откуда и которые кишат, пишут, каркают, клевещут, высчитывают, проповедуют, кричат. Пусть их венчают лаврами, воздвигают им памятники, строят им храмы, но пусть оставят меня в покое.
Сартин поклонился королю и вышел, прошептав:
«К счастью, на наших монетах написано: „Боже, спаси короля!“.
Оставшись один, Людовик XV взял перо и написал дофину:
«Вы просили меня ускорить прибытие Вашей будущей супруги — я готов доставить Вам это удовольствие.
Я приказал не останавливаться в Нуайоне, следовательно, во вторник утром она будет в Компьене.
Я буду там ровно в десять часов, то есть за четверть часа до ее прибытия».
«Таким образом, — подумал он, — я буду избавлен от этой глупой истории с представлением ко двору, которая мучает меня больше, нежели господин де Вольтер, господин Руссо и все философы, прошлые и будущие. Тогда это станет делом графини и дофина с его супругой. Ну что ж! Переложим хоть малую долю печали, ненависти и мести на молодые умы, у которых много сил для борьбы. Пусть дети научатся страдать — это воспитывает молодых».
Довольный тем, как ему удалось избежать трудностей, уверенный, что никто не сможет упрекнуть его в том, что он способствовал или препятствовал представлению ко двору, занимавшему умы всего Парижа, король сел в карету и отправился в Марли, где его ждал двор.
Глава 2. КРЕСТНИЦА И КРЕСТНАЯ
Это было сказано с таким выражением, что трудно было понять, похвала это или упрек.
Господин де Сартин открыл портфель и приготовился извлечь из него бумаги.
В эту минуту послышалось быстрое шуршание колес на посыпанной песком аллее.
— Подождите, Сартин, — проговорил король и подбежал к окну. — Что это, графиня куда-то уезжает?
— Да, сир.
— Значит, она не ждет приезда графини де Беарн?
— Сир! Я могу предположить, что графине наскучило ждать и что она поехала за ней.
— Однако, если эта дама должна была приехать сюда утром…
— Я почти уверен, что она не приедет, сир.
— Как? Вам и это известно, Сартин?
— Сир! Чтобы ваше величество были мною довольны, мне необходимо знать почти обо всем.
— Так скажите же мне, Сартин, что случилось?
— Со старой графиней, сир?
— Да.
— То же, что и со всеми, сир: у нее некоторые затруднения.
— Но в конце концов приедет она или нет?
— Гм-гм! Вчера вечером, сир, это было намного более вероятно, чем сегодня утром.
— Бедная графиня! — сказал король, не сумев скрыть радостный блеск в глазах.
— Ах, сир! Альянс четверых и семейный пакт — просто ничто в сравнении с этой историей представления ко двору.
— Бедная графиня! — повторил король, тряхнув головой. — Она никогда не достигнет желаемого.
— Боюсь, что нет, сир. Вот разве что ваше величество рассердится.
— Она была так уверена в успехе!
— Гораздо хуже для нее то, — сказал господин де Сартин, — что, если она не будет представлена ко двору до прибытия ее высочества, этого, возможно, не произойдет никогда.
— Вы правы, Сартин, это более чем вероятно. Говорят, что она очень строга, очень набожна, очень добродетельна, моя будущая невестка. Бедная графиня!
— Конечно, — продолжал господин де Сартин, — госпожа Дю Барри очень опечалится, если представление не состоится, однако у вашего величества станет меньше забот.
— Вы так думаете, Сартин?
— Уверен. Будет меньше завистников, клеветников, песенок, льстецов, газетенок. Представление графини Дю Барри ко двору обошлось бы нам в сто тысяч франков на чрезвычайную полицию.
— В самом деле? Бедная графиня! Однако ей так этого хочется!
— Тогда пусть ваше величество прикажет, и желания графини исполнятся.
— Что вы говорите, Сартин! — вскричал король. — Как я могу во все это вмешиваться? Могу ли я подписать приказ о том, чтобы все были благосклонны к графине Дю Барри? Неужели вы, Сартин, умный человек, советуете мне совершить государственный переворот, чтобы удовлетворить каприз графини Дю Барри?
— Конечно нет, сир. Мне остается лишь повторить вслед за вашим величеством: бедная графиня!
— К тому же, — сказал король, — ее положение не так уж и безнадежно. Ваш мундир позволяет вам все видеть, Сартин. А вдруг графиня де Беарн передумает? А вдруг ее высочество прибудет не так скоро? В Компьене бал будет через четыре дня. За четыре дня можно сделать многое. Ну что, будем мы сегодня заниматься?
— Ваше величество, всего три подписи. — Начальник полиции вынул из портфеля первую бумагу.
— Ого! — проговорил король. — Приказ о заключении в тюрьму без суда и следствия.
— Да, сир.
— Кого же?
— Взгляните сами, сир.
— Господина Руссо. Кто это Руссо, Сартин, и что он сделал?
— Он написал «Общественный договор», сир.
— Ах вот как! Вы хотите засадить в Бастилию Жан-Жака?
— Сир! Он ведет себя вызывающе.
— А что же ему еще остается делать?
— К тому же я вовсе не собираюсь отправлять его в Бастилию.
— Зачем же тогда приказ?
— Чтобы иметь оружие против него наготове, сир.
— Не то чтобы я ими так уж дорожил, всеми-этими вашими философами, — сказал король.
— Ваше величество совершенно правы, — согласился Сартин.
— Но, видите ли, будет много крика. Кроме того, как мне кажется, ему ведь разрешено жить в Париже.
— Его терпят, сир, но при условии, что он не будет нигде показываться.
— А он показывается?
— Только это и делает.
— В своем армянском одеянии?
— О нет, сир, мы приказали ему сменить костюм.
— И он повиновался?
— Да, но вопил о несправедливом преследовании.
— Как же он одевается теперь?
— Как все, сир.
— Ну, тогда скандал не так уж и велик.
— Вы полагаете, сир? Человек, которому запрещено выходить из дома.., угадайте, куда он ходит каждый день?
— К маршалу Люксембургскому, к господину Аламберу, к госпоже д'Эпине?
— В кафе «Режанс», сир! Он каждый вечер играет там в шахматы, причем только из упрямства, потому что все время проигрывает, и каждый вечер мне нужна целая бригада, чтобы наблюдать за толпой, собирающейся вокруг кафе.
— Ну что ж, — сказал король, — парижане еще глупее, чем я думал. Пусть они развлекаются этим, Сартин. У них хотя бы будет меньше времени возмущаться по разным другим поводам.
— Конечно, сир. Но если в один прекрасный день ему вздумается произнести речь, как он это сделал в Лондоне?
— Ну, тогда, раз налицо будет нарушение порядка, причем публичное нарушение, вам, Сартин, не нужен будет приказ за королевской подписью.
Начальник полиции понял, что арест Руссо — мера, ответственности за которую король хотел бы избежать, и больше не стал настаивать.
— А теперь, сир, — сказал г-н де Сартин, — речь пойдет о другом философе.
— Опять философ? — откликнулся король устало. — Значит, мы никогда с ними не разделаемся?
— Увы, сир! Это они не оставляют нас в покое.
— О ком же идет речь?
— О господине де Вольтере.
— А что, этот тоже вернулся во Францию?
— Нет, сир. Хотя, наверное, лучше было бы, если бы он был здесь. По крайней мере мы бы за ним присмотрели.
— Что он сделал?
— На сей раз не он, а его поклонники: речь идет, ни мало, ни много, о том, чтобы воздвигнуть ему памятник.
— Конный?
— Нет, сир. Хотя я могу поручиться, что этот человек умеет завоевывать города.
Людовик пожал плечами.
— Сир! Я не видел ему подобных со времен Полиорцета, — продолжал г-н де Сартин. — Ему симпатизируют всюду. Первые люди вашего королевства готовы стать контрабандистами, чтобы ввезти в страну его книги. Совсем недавно я перехватил восемь полных ящиков, два из них были отправлены господину Шуазелю.
— Он очень забавен.
— Сир! Я хочу обратить ваше внимание: ему оказывают честь, которую обычно оказывают королям, — воздвигают памятник.
— Короли никого не просят оказывать им честь. Они сами решают, заслуживают ли они памятника. Кто же получил заказ на это великое произведение?
— Скульптор Пигаль. Он отправился в Ферне, чтобы выполнить макет. А пока пожертвования сыплются со всех сторон. Уже собрали шесть тысяч экю. Обратите внимание, сир, что только люди, принадлежащие к миру литературы, имеют право делать пожертвования. Каждый приходит со своим вкладом. Целая процессия. Сам господин Руссо внес два луидора.
— Ну, а что же я-то, по-вашему, тут могу поделать? — спросил Людовик XV. — Я не принадлежу к миру литературы, это меня не касается.
— Сир! Я рассчитывал иметь честь предложить вашему величеству положить конец всей этой затее.
— Остерегитесь, Сартин. Вместо того чтобы подарить ему статую из бронзы, они сделают ее из золота. Оставьте их в покое. Бог мой! В бронзе он будет еще уродливей, чем во плоти.
— Значит, ваше величество желает, чтобы все шло своим чередом?
— Давайте условимся, Сартин; «желает» — это не совсем то слово. Конечно, я был бы отнюдь не против все это остановить, но что поделать? Это вещь невозможная. Прошло время, когда короли Могли говорить философам, как Господь Океану: «Ты дальше не пойдешь!». Кричать и не достигнуть результата, наносить удары, не поражающие цели, — это значит показать свою беспомощность Отвернемся, Сартин, притворимся, что не видим.
Господин Сартин вздохнул.
— Сир! — сказал он. — Если мы не наказываем авторов, давайте по крайней мере уничтожим их произведения. Вот список книг, против которых срочно нужно принять меры, потому что одни из них направлены против трона, другие — против церкви, одни олицетворяют бунт, другие — святотатство.
Людовик XV взял список и прочитал томным голосом: «Священная зараза, или естественная история предрассудков», «Система природы, или физический и моральный закон мира», «Бог и люди, речь о чудесах Иисуса Христа», «Поучения монаха-капуцина из Рагузы брату Пердуиклозо, отправляющемуся в землю обетованную».
Король, не прочитав и четверти списка, отложил бумагу. Его черты, обычно спокойные, обрели не свойственное им выражение грусти и разочарования.
В течение нескольких минут он пребывал в задумчивости, погруженный в свои мысли.
— Перевернуть целый мир, Сартин, — прошептан он, — пусть это попробуют сделать другие.
Сартин смотрел на него с тем выражением понимание, которое Людовик XV так любил на лицах министров, потому что оно избавляло его от необходимости размышлять или действовать.
— Покой, не так ли, сир? Покой, — сказал Сартин, — вот чего хочет король?
Король утвердительно кивнул головой.
— Видит Бог, да! Я у них ничего другого не прошу, у ваших философов, энциклопедистов, богословов, у ваших чудотворцев, поэтов, экономистов, у ваших газетных писак, которые вылезают неизвестно откуда и которые кишат, пишут, каркают, клевещут, высчитывают, проповедуют, кричат. Пусть их венчают лаврами, воздвигают им памятники, строят им храмы, но пусть оставят меня в покое.
Сартин поклонился королю и вышел, прошептав:
«К счастью, на наших монетах написано: „Боже, спаси короля!“.
Оставшись один, Людовик XV взял перо и написал дофину:
«Вы просили меня ускорить прибытие Вашей будущей супруги — я готов доставить Вам это удовольствие.
Я приказал не останавливаться в Нуайоне, следовательно, во вторник утром она будет в Компьене.
Я буду там ровно в десять часов, то есть за четверть часа до ее прибытия».
«Таким образом, — подумал он, — я буду избавлен от этой глупой истории с представлением ко двору, которая мучает меня больше, нежели господин де Вольтер, господин Руссо и все философы, прошлые и будущие. Тогда это станет делом графини и дофина с его супругой. Ну что ж! Переложим хоть малую долю печали, ненависти и мести на молодые умы, у которых много сил для борьбы. Пусть дети научатся страдать — это воспитывает молодых».
Довольный тем, как ему удалось избежать трудностей, уверенный, что никто не сможет упрекнуть его в том, что он способствовал или препятствовал представлению ко двору, занимавшему умы всего Парижа, король сел в карету и отправился в Марли, где его ждал двор.
Глава 2. КРЕСТНИЦА И КРЕСТНАЯ
Бедная графиня… Оставим за ней эпитет, которым наградил ее король, потому что в этот момент она его, несомненно, заслуживала. Бедная графиня, как мы будем ее называть, мчалась как безумная в своей карете по дороге в Париж.
Шон, тоже испуганная предпоследним абзацем письма Жана, скрывала в будуаре замка Люсьенн свою боль и беспокойство, проклиная роковую случайность, заставившую ее подобрать Жильбера на дороге.
Подъехав к мосту Атен, переброшенному через впадавшую в реку канаву, окружавшую Париж от Сены до Ля Рокетт, графиня обнаружила ожидавшую ее карету.
В карете сидели виконт Жан и прокурор, с которым, как казалось, виконт довольно азартно спорил.
Заметив графиню, Жан тотчас покинул прокурора, спрыгнул на землю и подал кучеру своей сестры сигнал остановиться.
— Скорее, графиня, скорее! — проговорил он. — Садитесь в мою карету и мчитесь на улицу Сен-Жермен-де-Пре.
— Значит, старуха нас обманывает? — спросила графиня Дю Барри, переходя из одной кареты в другую, в то время как то же самое делал прокурор, предупрежденный жестом виконта.
— Мне так кажется, графиня, — ответил Жан, — мне так кажется: она возвращает нам долг или, вернее, платит той же монетой.
— Но что же все-таки произошло?
— В двух словах, следующее: я остался в Париже, потому что никогда никому всецело не доверяю, и, как видите, оказался прав. После девяти вечера я стал бродить вокруг постоялого двора «Поющий петух». Все спокойно: никаких демаршей со стороны графини, никаких визитов, все шло прекрасно. Я подумал: значит, я могу вернуться домой и лечь спать. Итак, я вернулся к себе и заснул.
Сегодня на рассвете просыпаюсь, бужу Патрика и приказываю ему занять пост на углу улицы.
В девять часов — за час до назначенного времени, заметьте! — подъезжаю в карете. Патрик не заметил ничего тревожного, поэтому я спокойно поднимаюсь по лестнице.
У двери меня останавливает служанка и сообщает мне, что графиня не может сегодня выйти из своей комнаты и, возможно, еще целую неделю никого не сможет принять.
— «Что значит „не может выйти из комнаты“? — вскричал я — Что с ней случилось?
— Она больна.
— Больна? Но этого не может быть. Вчера она прекрасно себя чувствовала.
— Да Но графиня имеет привычку сама готовить себе шоколад Утром, вскипятив воду, она опрокинула ее с плиты себе на ногу и обожглась. Я прибежала на ее крики. Графиня чуть было не потеряла сознание. Я отнесла ее в постель и сейчас, по-моему, она спит.
Я стал таким же белым, как ваши кружева, графиня, я закричал:
— Это ложь!
— Нет, дорогой господин Дю Барри, — ответил мне голос, такой пронзительный, что, казалось, им можно проткнуть деревянную балку. — Нет, это не ложь, я ужасно страдаю.
Я бросился в ту сторону, откуда шел голос, проник через дверь, которая не желала отворяться, и действительно увидел, что старая графиня лежит в постели.
— Ах, графиня! — сказал я.
Это были единственные слова, которые я смог произнести. Я был взбешен: я с радостью задушил бы ее на месте.
— Смотрите! — сказала она, показывая мне на валявшийся на полу металлический сосуд. — Вот виновник всех бед.
Я вспрыгнул на кофейник обеими ногами и раздавил его.
— Больше в нем никто уже не будет варить шоколад, это я вам обещаю.
— Экая досада! — продолжала старуха слабым голосом. — Вашу сестру будет представлять ко двору госпожа д'Алони Ну да ничего не поделаешь — видно, так написано на небесах, как говорят на Востоке.
— Ах, Боже мой! — вскричала графиня. — Жан, вы лишаете меня всякой надежды.
— А я еще не утратил надежды, но только если вы сами пойдете к ней навстречу: вот почему я вызвал вас сюда.
— А что дает вам надежду?
— Черт возьми! Вы можете сделать то, чего не могу я. Вы женщина и можете заставить графиню снять повязку в вашем присутствии. Когда же обман откроется, вы скажете графине де Беарн, что ее сын не будет землевладельцем, что она никогда не получит ни копейки из наследства Салюсов. Кроме того, сцена заклятия Камиллы будет в вашем исполнении гораздо более правдоподобной, нежели сцена гнева Ореста — в моем.
— Он шутит! — вскричала графиня.
— Чуть-чуть, поверьте мне!
— Где она остановилась, наша сивилла?
— Вы прекрасно знаете: в «Поющем петухе», на улице Сен-Жермен-де-Пре. Большой черный дом с огромным петухом, нарисованным на листе железа Когда железо скрипит, петух поет.
— Это будет ужасная сцена!
— Я тоже так думаю. Но, по моему мнению, надо рискнуть. Вы мне позволите сопровождать вас?
— Ни в коем случае, вы все испортите.
— Вот что сказал мне наш прокурор, с которым я советовался: можете принять это к сведению. Избить кого-то у него в доме — за это штраф и тюрьма. Избить же его на улице…
— За это ничего не будет, — подхватила графиня. — Вы это знаете лучше, чем кто-либо.
На лице Жана появилась кривая усмешка.
— Долги, которые платятся с опозданием, возвращаются с процентами, — сказал он. — Если я когда-нибудь вновь встречусь с этим человеком…
— Давайте говорить только об интересующей меня женщине, виконт.
— Я больше ничего не могу вам рассказать о ней: поезжайте!
Жан отступил, уступая дорогу карете.
— Где вы будете меня ждать?
— На постоялом дворе. Я закажу бутылку испанского вина и, если вам понадобится поддержка, сразу же буду рядом с вами.
— Гони, кучер! — вскричала графиня.
— Улица Сен-Жермен-де-Пре, «Поющий петух»! — повторил виконт.
Карета, помчалась к Елисейским полям.
Через четверть часа она остановилась на улице Аббасьяль у рынка Сент-Маргерит.
Здесь графиня Дю Барри вышла из кареты. Она боялась, что шум подъезжающего экипажа предупредит хитрую старуху, которая, конечно, настороже и, выглянув из-за занавески, сумеет избежать встречи.
Поэтому, в сопровождении одного лишь лакея, графиня быстро прошла по улице Аббасьяль, состоявшей всего только из трех домов, с постоялым двором посредине.
Она скорее ворвалась, нежели вошла в растворенные ворота постоялого двора.
Никто не видел, как она вошла, но внизу у лестницы она встретила хозяйку.
— Где комната графини де Беарн? — спросила она.
— Госпожа де Беарн больна и никого не принимает.
— Я знаю, что она больна. Я приехала, чтобы узнать о ее здоровье.
Легкая как птичка, она в один миг взлетела вверх по лестнице.
— К вам ломятся силой! — закричала хозяйка.
— Кто же это? — спросила старая сутяга из глубины своей комнаты.
— Я, — ответила графиня, внезапно появляясь на пороге с выражением лица, соответствовавшим обстановке: вежливой улыбкой и гримасой сочувствия.
— Это вы, ваше сиятельство! — вскрикнула, побледнев от страха, любительница процессов.
— Да, дорогая, я здесь, чтобы выразить вам участие в вашей беде, о которой мне только что сообщили. Расскажите, пожалуйста, как это случилось.
— Я не смею, графиня, даже предложить вам сесть в такой трущобе.
— — Я знаю, что в Турени у вас целый замок, и постоялый двор я прощаю.
Графиня села. Де Беарн поняла, что она пришла надолго.
— Вам, кажется, очень больно? — спросила Дю Барри.
— Адская боль.
— Болит правая нога? Ах, Боже мой, но как же так случилось, что вы обожгли ногу?
— Очень просто: я держала кофейник, ручка выскользнула у меня из рук, кипящая вода выплеснулась, и почти целый стакан вылился мне на ногу.
— Это ужасно! Старуха вздохнула.
— О да, — подтвердила она, — ужасно. Но что поделаешь! Беда не приходит одна.
— Вы знаете, что король ждал вас утром?
— Вы вдвое увеличиваете мое отчаяние, сударыня.
— Его величество недоволен, графиня, тем, что вы так и не появились.
— Мои страдания служат мне оправданием, и я рассчитываю представить его величеству мои самые нижайшие извинения.
— Я говорю вам об этом вовсе не для того, чтобы хоть в малой мере вас огорчить, — сказала Дю Барри, видя, насколько изворотлива старуха, — я хотела лишь, чтобы вы поняли, как приятен был бы его величеству этот ваш шаг и как бы он был вам признателен за него.
— Вы видите, в каком я положении, графиня.
— Да, да, конечно. А хотите, я вам кое-что скажу?
— Конечно. Это большая честь для меня.
— Дело в том, что, по всей вероятности, ваше несчастье — следствие большого волнения.
— Не стану отрицать, — ответила любительница процессов, поклонившись, — я была очень взволнована честью, которую вы мне оказали, так радушно приняв меня у себя.
— Я думаю, что дело не только в этом.
— Что же еще? Нет, насколько я знаю, больше ничего не произошло.
— Да нет же, вспомните, может быть, какая-нибудь неожиданная встреча…
— Неожиданная встреча…
— Да, когда вы от меня выходили.
— Я никого не встретила, я была в карете вашего брата.
— А перед тем, как сели в карету? Любительница судов притворилась, будто пытается вспомнить.
— Когда вы спускались по ступенькам крыльца. Любительница судов изобразила на своем лице еще большее внимание.
— Да, — сказала графиня Дю Барри с улыбкой, в которой сквозило нетерпение, — некто входил во двор, когда вы выходили из дома.
— К сожалению, графиня, не припомню.
— Это была женщина… Ну что? Теперь вспомнили?
— У меня такое плохое зрение, что хотя вы всего в двух шагах от меня, я ничего не различаю. Так что судите сами…
«Н-да, крепкий орешек, — подумала графиня, — не спит хитрить, она все равно выйдет победительницей».
— Ну что ж, — продолжала она вслух, — раз вы не видели этой дамы, я скажу вам, кто она.
— Дама, которая вошла, когда я выходила?
— Она самая. Это моя невестка, мадмуазель Дю Барри.
— Ах вот как! Прекрасно, графиня, прекрасно. Но раз я ее никогда не видела…
— Нет, видели.
— Я ее видела?
— Да, и даже разговаривали с ней.
— С мадмуазель Дю Барри?
— Да, с мадмуазель Дю Барри, Только тогда она назвалась мадмуазель Флажо.
— А! — воскликнула старая любительница процессов с язвительностью, которую она не смогла скрыть. — Та мнимая мадмуазель Флажо, которая приехала ко мне и из-за которой я предприняла эту поездку, — ваша родственница?
— Да, графиня.
— Кто же ее ко мне послал?
— Я.
— Чтобы подшутить надо мной?
— Нет, чтобы оказать вам услугу, в то время как вы окажете услугу мне.
Старуха нахмурила густые седые брови.
— Я думаю, — сказала она, — что этот визит будет не очень полезен…
— Разве господин де Монеу плохо вас принял?
— Пустые обещания господина Монеу…
— Мне кажется, я имела честь предложить вам нечто более ощутимое, чем пустые обещания.
— Графиня, человек предполагает, а Бог располагает.
— Поговорим серьезно, — сказала Дю Барри.
— Я вас слушаю.
— Вы обожгли ногу?
— Как видите.
— Сильно?
— Ужасно.
— Не могли бы вы, несмотря на эту рану, вне всякого сомнения чрезвычайно болезненную, не могли бы вы сделать усилие, потерпеть боль до замка Люсьенн и продержаться стоя одну секунду в моем кабинете перед его величеством?
— Это невозможно, графиня. При одной только мысли о том, чтобы подняться, мне становится плохо.
— Но значит, вы действительно очень сильно обожгли ногу?
— Да, ужасно.
— А кто делает вам перевязку, кто осматривает вас, кто вас лечит?
— Как любая женщина, под началом которой был целый дом, я знаю прекрасные средства от ожогов. Я накладываю бальзам, составленный по моему рецепту.
— Не будет ли нескромностью попросить вас показать мне это чудодейственное средство?
— Пузырек там, на столе.
«Лицемерка! — подумала Дю Барри. — Она даже об этом подумала в своем притворстве: решительно, она очень хитра. Посмотрим, каков будет конец».
— Графиня, — тихо сказала Дю Барри, — у меня тоже есть удивительное масло, которое помогает при подобного рода несчастьях. Но применение его в значительной степени зависит от того, насколько сильный у вас ожог.
— То есть? . — Бывает простое покраснение, волдырь, рана. Я, конечно, не врач, но каждый из нас хоть раз в жизни обжигался — У меня рана, графиня.
— Боже мой! Как же, должно быть, вы мучаетесь! Хотите, я приложу к ране мое целебное масло?
— Конечно, графиня. Вы его принесли?
— Нет, но я его пришлю.
— Очень вам признательна.
— Мне только нужно убедиться в том, что ожог действительно серьезный.
Старуха стала отнекиваться.
— Ах нет, графиня, — сказала она. — Я не хочу, чтобы вашим глазам открылось подобное зрелище.
«Так, — подумала Дю Барри, — вот и попалась».
— Не бойтесь, — проговорила она, — меня не пугает вид ран.
— Графиня! Я хорошо знаю правила приличия…
— Там, где речь идет о помощи ближнему, забудем о приличиях.
Внезапно, она протянула руку к покоившейся на кресле ноге графини.
Старуха от страха громко вскрикнула, хотя Дю Барри едва прикоснулась к ней.
«Хорошо сыграно!» — прошептала графиня, наблюдавшая за каждой гримасой боли на исказившемся лице де Беарн.
— Я умираю, — сказала старуха. — Ах, как вы меня напугали!
Побледнев, с потухшими глазами, она откинулась, как будто теряя сознание.
— Вы позволите? — настаивала фаворитка.
— Да, — согласилась старуха упавшим голосом.
Графиня Дю Барри не стала терять ни секунды: она вынула первую булавку из бинтов, которые закрывали ногу, затем быстро развернула ткань. К ее огромному удивлению, старуха не сопротивлялась.
«Она ждет, пока я доберусь до компресса, тогда она начнет кричать и стонать. Но я увижу ногу, даже если мне придется задушить эту старую притворщицу», — сказала себе фаворитка.
Она продолжала снимать повязку. Де Беарн стонала, но ничему не противилась.
Компресс был снят и перед глазами Дю Барри предстала настоящая рана. Это не было притворством, и здесь кончалась дипломатия де Беарн. Мертвенно-бледная и кровоточащая, обожженная нога выглядела достаточно красноречиво. Беарн смогла заметить и узнать Шон, но тогда в своем притворстве она поднималась до высоты Порции и Муция Сцеволы.
Дю Барри застыла в безмолвном восхищении. Придя в себя, старуха наслаждалась своей полной победой; ее хищный взгляд не отпускал графиню, стоявшую перед ней на коленях.
Графиня Дю Барри с деликатной заботой женщины, рука которой так облегчает страдания раненых, вновь наложила компресс, устроила на подушку ногу больной и, усевшись рядом с ней, сказала:
— Ну что ж, графиня, вы еще сильнее, чем я предполагала. Я прошу у вас прощения за то, что с самого начала не приступила к интересующему меня вопросу так, как это нужно было, имея дело с женщиной вашего нрава. Скажите, каковы ваши условия?
Шон, тоже испуганная предпоследним абзацем письма Жана, скрывала в будуаре замка Люсьенн свою боль и беспокойство, проклиная роковую случайность, заставившую ее подобрать Жильбера на дороге.
Подъехав к мосту Атен, переброшенному через впадавшую в реку канаву, окружавшую Париж от Сены до Ля Рокетт, графиня обнаружила ожидавшую ее карету.
В карете сидели виконт Жан и прокурор, с которым, как казалось, виконт довольно азартно спорил.
Заметив графиню, Жан тотчас покинул прокурора, спрыгнул на землю и подал кучеру своей сестры сигнал остановиться.
— Скорее, графиня, скорее! — проговорил он. — Садитесь в мою карету и мчитесь на улицу Сен-Жермен-де-Пре.
— Значит, старуха нас обманывает? — спросила графиня Дю Барри, переходя из одной кареты в другую, в то время как то же самое делал прокурор, предупрежденный жестом виконта.
— Мне так кажется, графиня, — ответил Жан, — мне так кажется: она возвращает нам долг или, вернее, платит той же монетой.
— Но что же все-таки произошло?
— В двух словах, следующее: я остался в Париже, потому что никогда никому всецело не доверяю, и, как видите, оказался прав. После девяти вечера я стал бродить вокруг постоялого двора «Поющий петух». Все спокойно: никаких демаршей со стороны графини, никаких визитов, все шло прекрасно. Я подумал: значит, я могу вернуться домой и лечь спать. Итак, я вернулся к себе и заснул.
Сегодня на рассвете просыпаюсь, бужу Патрика и приказываю ему занять пост на углу улицы.
В девять часов — за час до назначенного времени, заметьте! — подъезжаю в карете. Патрик не заметил ничего тревожного, поэтому я спокойно поднимаюсь по лестнице.
У двери меня останавливает служанка и сообщает мне, что графиня не может сегодня выйти из своей комнаты и, возможно, еще целую неделю никого не сможет принять.
— «Что значит „не может выйти из комнаты“? — вскричал я — Что с ней случилось?
— Она больна.
— Больна? Но этого не может быть. Вчера она прекрасно себя чувствовала.
— Да Но графиня имеет привычку сама готовить себе шоколад Утром, вскипятив воду, она опрокинула ее с плиты себе на ногу и обожглась. Я прибежала на ее крики. Графиня чуть было не потеряла сознание. Я отнесла ее в постель и сейчас, по-моему, она спит.
Я стал таким же белым, как ваши кружева, графиня, я закричал:
— Это ложь!
— Нет, дорогой господин Дю Барри, — ответил мне голос, такой пронзительный, что, казалось, им можно проткнуть деревянную балку. — Нет, это не ложь, я ужасно страдаю.
Я бросился в ту сторону, откуда шел голос, проник через дверь, которая не желала отворяться, и действительно увидел, что старая графиня лежит в постели.
— Ах, графиня! — сказал я.
Это были единственные слова, которые я смог произнести. Я был взбешен: я с радостью задушил бы ее на месте.
— Смотрите! — сказала она, показывая мне на валявшийся на полу металлический сосуд. — Вот виновник всех бед.
Я вспрыгнул на кофейник обеими ногами и раздавил его.
— Больше в нем никто уже не будет варить шоколад, это я вам обещаю.
— Экая досада! — продолжала старуха слабым голосом. — Вашу сестру будет представлять ко двору госпожа д'Алони Ну да ничего не поделаешь — видно, так написано на небесах, как говорят на Востоке.
— Ах, Боже мой! — вскричала графиня. — Жан, вы лишаете меня всякой надежды.
— А я еще не утратил надежды, но только если вы сами пойдете к ней навстречу: вот почему я вызвал вас сюда.
— А что дает вам надежду?
— Черт возьми! Вы можете сделать то, чего не могу я. Вы женщина и можете заставить графиню снять повязку в вашем присутствии. Когда же обман откроется, вы скажете графине де Беарн, что ее сын не будет землевладельцем, что она никогда не получит ни копейки из наследства Салюсов. Кроме того, сцена заклятия Камиллы будет в вашем исполнении гораздо более правдоподобной, нежели сцена гнева Ореста — в моем.
— Он шутит! — вскричала графиня.
— Чуть-чуть, поверьте мне!
— Где она остановилась, наша сивилла?
— Вы прекрасно знаете: в «Поющем петухе», на улице Сен-Жермен-де-Пре. Большой черный дом с огромным петухом, нарисованным на листе железа Когда железо скрипит, петух поет.
— Это будет ужасная сцена!
— Я тоже так думаю. Но, по моему мнению, надо рискнуть. Вы мне позволите сопровождать вас?
— Ни в коем случае, вы все испортите.
— Вот что сказал мне наш прокурор, с которым я советовался: можете принять это к сведению. Избить кого-то у него в доме — за это штраф и тюрьма. Избить же его на улице…
— За это ничего не будет, — подхватила графиня. — Вы это знаете лучше, чем кто-либо.
На лице Жана появилась кривая усмешка.
— Долги, которые платятся с опозданием, возвращаются с процентами, — сказал он. — Если я когда-нибудь вновь встречусь с этим человеком…
— Давайте говорить только об интересующей меня женщине, виконт.
— Я больше ничего не могу вам рассказать о ней: поезжайте!
Жан отступил, уступая дорогу карете.
— Где вы будете меня ждать?
— На постоялом дворе. Я закажу бутылку испанского вина и, если вам понадобится поддержка, сразу же буду рядом с вами.
— Гони, кучер! — вскричала графиня.
— Улица Сен-Жермен-де-Пре, «Поющий петух»! — повторил виконт.
Карета, помчалась к Елисейским полям.
Через четверть часа она остановилась на улице Аббасьяль у рынка Сент-Маргерит.
Здесь графиня Дю Барри вышла из кареты. Она боялась, что шум подъезжающего экипажа предупредит хитрую старуху, которая, конечно, настороже и, выглянув из-за занавески, сумеет избежать встречи.
Поэтому, в сопровождении одного лишь лакея, графиня быстро прошла по улице Аббасьяль, состоявшей всего только из трех домов, с постоялым двором посредине.
Она скорее ворвалась, нежели вошла в растворенные ворота постоялого двора.
Никто не видел, как она вошла, но внизу у лестницы она встретила хозяйку.
— Где комната графини де Беарн? — спросила она.
— Госпожа де Беарн больна и никого не принимает.
— Я знаю, что она больна. Я приехала, чтобы узнать о ее здоровье.
Легкая как птичка, она в один миг взлетела вверх по лестнице.
— К вам ломятся силой! — закричала хозяйка.
— Кто же это? — спросила старая сутяга из глубины своей комнаты.
— Я, — ответила графиня, внезапно появляясь на пороге с выражением лица, соответствовавшим обстановке: вежливой улыбкой и гримасой сочувствия.
— Это вы, ваше сиятельство! — вскрикнула, побледнев от страха, любительница процессов.
— Да, дорогая, я здесь, чтобы выразить вам участие в вашей беде, о которой мне только что сообщили. Расскажите, пожалуйста, как это случилось.
— Я не смею, графиня, даже предложить вам сесть в такой трущобе.
— — Я знаю, что в Турени у вас целый замок, и постоялый двор я прощаю.
Графиня села. Де Беарн поняла, что она пришла надолго.
— Вам, кажется, очень больно? — спросила Дю Барри.
— Адская боль.
— Болит правая нога? Ах, Боже мой, но как же так случилось, что вы обожгли ногу?
— Очень просто: я держала кофейник, ручка выскользнула у меня из рук, кипящая вода выплеснулась, и почти целый стакан вылился мне на ногу.
— Это ужасно! Старуха вздохнула.
— О да, — подтвердила она, — ужасно. Но что поделаешь! Беда не приходит одна.
— Вы знаете, что король ждал вас утром?
— Вы вдвое увеличиваете мое отчаяние, сударыня.
— Его величество недоволен, графиня, тем, что вы так и не появились.
— Мои страдания служат мне оправданием, и я рассчитываю представить его величеству мои самые нижайшие извинения.
— Я говорю вам об этом вовсе не для того, чтобы хоть в малой мере вас огорчить, — сказала Дю Барри, видя, насколько изворотлива старуха, — я хотела лишь, чтобы вы поняли, как приятен был бы его величеству этот ваш шаг и как бы он был вам признателен за него.
— Вы видите, в каком я положении, графиня.
— Да, да, конечно. А хотите, я вам кое-что скажу?
— Конечно. Это большая честь для меня.
— Дело в том, что, по всей вероятности, ваше несчастье — следствие большого волнения.
— Не стану отрицать, — ответила любительница процессов, поклонившись, — я была очень взволнована честью, которую вы мне оказали, так радушно приняв меня у себя.
— Я думаю, что дело не только в этом.
— Что же еще? Нет, насколько я знаю, больше ничего не произошло.
— Да нет же, вспомните, может быть, какая-нибудь неожиданная встреча…
— Неожиданная встреча…
— Да, когда вы от меня выходили.
— Я никого не встретила, я была в карете вашего брата.
— А перед тем, как сели в карету? Любительница судов притворилась, будто пытается вспомнить.
— Когда вы спускались по ступенькам крыльца. Любительница судов изобразила на своем лице еще большее внимание.
— Да, — сказала графиня Дю Барри с улыбкой, в которой сквозило нетерпение, — некто входил во двор, когда вы выходили из дома.
— К сожалению, графиня, не припомню.
— Это была женщина… Ну что? Теперь вспомнили?
— У меня такое плохое зрение, что хотя вы всего в двух шагах от меня, я ничего не различаю. Так что судите сами…
«Н-да, крепкий орешек, — подумала графиня, — не спит хитрить, она все равно выйдет победительницей».
— Ну что ж, — продолжала она вслух, — раз вы не видели этой дамы, я скажу вам, кто она.
— Дама, которая вошла, когда я выходила?
— Она самая. Это моя невестка, мадмуазель Дю Барри.
— Ах вот как! Прекрасно, графиня, прекрасно. Но раз я ее никогда не видела…
— Нет, видели.
— Я ее видела?
— Да, и даже разговаривали с ней.
— С мадмуазель Дю Барри?
— Да, с мадмуазель Дю Барри, Только тогда она назвалась мадмуазель Флажо.
— А! — воскликнула старая любительница процессов с язвительностью, которую она не смогла скрыть. — Та мнимая мадмуазель Флажо, которая приехала ко мне и из-за которой я предприняла эту поездку, — ваша родственница?
— Да, графиня.
— Кто же ее ко мне послал?
— Я.
— Чтобы подшутить надо мной?
— Нет, чтобы оказать вам услугу, в то время как вы окажете услугу мне.
Старуха нахмурила густые седые брови.
— Я думаю, — сказала она, — что этот визит будет не очень полезен…
— Разве господин де Монеу плохо вас принял?
— Пустые обещания господина Монеу…
— Мне кажется, я имела честь предложить вам нечто более ощутимое, чем пустые обещания.
— Графиня, человек предполагает, а Бог располагает.
— Поговорим серьезно, — сказала Дю Барри.
— Я вас слушаю.
— Вы обожгли ногу?
— Как видите.
— Сильно?
— Ужасно.
— Не могли бы вы, несмотря на эту рану, вне всякого сомнения чрезвычайно болезненную, не могли бы вы сделать усилие, потерпеть боль до замка Люсьенн и продержаться стоя одну секунду в моем кабинете перед его величеством?
— Это невозможно, графиня. При одной только мысли о том, чтобы подняться, мне становится плохо.
— Но значит, вы действительно очень сильно обожгли ногу?
— Да, ужасно.
— А кто делает вам перевязку, кто осматривает вас, кто вас лечит?
— Как любая женщина, под началом которой был целый дом, я знаю прекрасные средства от ожогов. Я накладываю бальзам, составленный по моему рецепту.
— Не будет ли нескромностью попросить вас показать мне это чудодейственное средство?
— Пузырек там, на столе.
«Лицемерка! — подумала Дю Барри. — Она даже об этом подумала в своем притворстве: решительно, она очень хитра. Посмотрим, каков будет конец».
— Графиня, — тихо сказала Дю Барри, — у меня тоже есть удивительное масло, которое помогает при подобного рода несчастьях. Но применение его в значительной степени зависит от того, насколько сильный у вас ожог.
— То есть? . — Бывает простое покраснение, волдырь, рана. Я, конечно, не врач, но каждый из нас хоть раз в жизни обжигался — У меня рана, графиня.
— Боже мой! Как же, должно быть, вы мучаетесь! Хотите, я приложу к ране мое целебное масло?
— Конечно, графиня. Вы его принесли?
— Нет, но я его пришлю.
— Очень вам признательна.
— Мне только нужно убедиться в том, что ожог действительно серьезный.
Старуха стала отнекиваться.
— Ах нет, графиня, — сказала она. — Я не хочу, чтобы вашим глазам открылось подобное зрелище.
«Так, — подумала Дю Барри, — вот и попалась».
— Не бойтесь, — проговорила она, — меня не пугает вид ран.
— Графиня! Я хорошо знаю правила приличия…
— Там, где речь идет о помощи ближнему, забудем о приличиях.
Внезапно, она протянула руку к покоившейся на кресле ноге графини.
Старуха от страха громко вскрикнула, хотя Дю Барри едва прикоснулась к ней.
«Хорошо сыграно!» — прошептала графиня, наблюдавшая за каждой гримасой боли на исказившемся лице де Беарн.
— Я умираю, — сказала старуха. — Ах, как вы меня напугали!
Побледнев, с потухшими глазами, она откинулась, как будто теряя сознание.
— Вы позволите? — настаивала фаворитка.
— Да, — согласилась старуха упавшим голосом.
Графиня Дю Барри не стала терять ни секунды: она вынула первую булавку из бинтов, которые закрывали ногу, затем быстро развернула ткань. К ее огромному удивлению, старуха не сопротивлялась.
«Она ждет, пока я доберусь до компресса, тогда она начнет кричать и стонать. Но я увижу ногу, даже если мне придется задушить эту старую притворщицу», — сказала себе фаворитка.
Она продолжала снимать повязку. Де Беарн стонала, но ничему не противилась.
Компресс был снят и перед глазами Дю Барри предстала настоящая рана. Это не было притворством, и здесь кончалась дипломатия де Беарн. Мертвенно-бледная и кровоточащая, обожженная нога выглядела достаточно красноречиво. Беарн смогла заметить и узнать Шон, но тогда в своем притворстве она поднималась до высоты Порции и Муция Сцеволы.
Дю Барри застыла в безмолвном восхищении. Придя в себя, старуха наслаждалась своей полной победой; ее хищный взгляд не отпускал графиню, стоявшую перед ней на коленях.
Графиня Дю Барри с деликатной заботой женщины, рука которой так облегчает страдания раненых, вновь наложила компресс, устроила на подушку ногу больной и, усевшись рядом с ней, сказала:
— Ну что ж, графиня, вы еще сильнее, чем я предполагала. Я прошу у вас прощения за то, что с самого начала не приступила к интересующему меня вопросу так, как это нужно было, имея дело с женщиной вашего нрава. Скажите, каковы ваши условия?