Дюма Александр. Джузеппе Бальзамо (Записки врача). Том 1

   Отец семейства утопал в не по росту большом буракановом сюртуке, который доставался из сундука только по воскресеньям. Облачившись в него на сей раз ради торжественного случая, хозяин был им занят больше, чем женой и дочерью, уверенный в том, что уж они-то как-нибудь выйдут из положения.
   Была там еще тетка — высокая, худая, сухая и сварливая.
   И, наконец, была еще служанка, все время хохотавшая.
   Она-то и принесла в огромной корзине полный завтрак. Несмотря на оттягивавшую ей руку корзину, ядреная девка продолжала смеяться и петь, поощряемая хозяином. Время от времени он сменял ее и нес корзину сам.
   Служанка была словно членом семьи; напрашивалось сравнение между нею и домашним псом: хозяева могли иногда ее побить, но выгнать — никогда.
   Жильбер краем глаза наблюдал за доселе необычной для него сценой. Проведя всю жизнь в замке Таверне, он хорошо знал, что такое сеньор и что такое прислуга, но совершенно не был знаком с сословием буржуа.
   Он отметил, что в повседневной жизни эти люди руководствуются философией, в которой не нашлось места Платону и Сократу, зато они in extenso следовали примеру Бианта.
   Люди эти принесли с собой столько, сколько смогли унести, и теперь всласть этим пользовались.
   Глава семейства разрезал аппетитный кусок запеченной телятины — излюбленное блюдо парижских обывателей Присутствовавшие пожирали глазами покрытое золотистой корочкой мясо с морковью, луком и кусочками сала на глиняном блюде, на которое накануне положила его заботливая хозяйка. Потом служанка отнесла блюдо к булочнику, чтобы он пристроил его в печи рядом с двадцатью другими такими же блюдами; все они должны были вместе с булочками зажариться и подрумяниться на жарком огне.
   Жильбер выбрал местечко под соседним вязом, стряхнул грязь с травы клетчатым носовым платком, снял шляпу, расстелил платок на траве и сел.
   Он не обращал никакого внимания на соседей; естественно, это их заинтересовало и привлекло к нему их внимание.
   — До чего аккуратный юноша! — проговорила мать.
   Девушка покраснела.
   Она краснела каждый раз, когда оказывалась рядом с молодыми людьми, а родителей это заставляло млеть от удовольствия.
   Итак, мать проговорила: «До чего аккуратный юноша».
   Обыкновенно парижские обыватели в первую очередь замечают недостатки или начинают с обсуждения душевных качеств.
   Отец обернулся.
   — И недурен собой, — заметил он. Девушка покраснела еще больше.
   — Выглядит уставшим, хотя шел с пустыми руками.
   — Лентяй! — проворчала тетка.
   — Сударь! — обратилась к Жильберу мать семейства без всякого смущения, что свойственно только парижанам. — Вы не знаете, далеко ли еще королевские кареты?
   Жильбер обернулся и, поняв, что вопрос обращен к нему, встал и отвесил поклон.
   — Какой вежливый молодой человек! — заметила хозяйка.
   Щеки девушки пылали огнем.
   — Не знаю, сударыня, — отвечал Жильбер, — я слыхал, что в четверти мили отсюда показалось облако пыли.
   — Подойдите, сударь, — пригласил его глава семейства, — можете выбирать, что вашей душе угодно…
   Он указал на аппетитный завтрак, разложенный на траве.
   Жильбер подошел. Он ничего не ел с самого утра. Запах еды показался ему соблазнительным, но он нащупал в кармане деньги и, подумав, что трети этой суммы хватило бы ему, чтобы заказать столь же вкусный завтрак, не захотел ничего брать у людей, которых он видел впервые в жизни.
   — Спасибо, сударь, — отвечал он, — большое спасибо, я позавтракал.
   — Ну, я вижу, вы скромный человек, — проговорила мать семейства, — а знаете, сударь, ведь вы отсюда ничего не увидите!
   — Так ведь и вы, стало быть, тоже ничего не увидите? — с улыбкой заметил Жильбер.
   — О, мы — другое дело, — отвечала она, — у нас племянник — сержант французской гвардии.
   Девушка из пурпурной превратилась в лиловую.
   — Нынче утрем он стоит в отепления перед «Голубым павлином».
   — Простите за нескромность, а где находится «Голубой павлин»? — спросил Жильбер.
   — Как раз напротив монастыря кармелиток, — продолжала женщина, — он обещал нас разместить за своим звеном; у нас там будет скамейка, и мы увидим, как будут выходить из карет.
   Теперь наступила очередь Жильбера покраснеть: он не решился сесть с этими славными людьми за стол, но умирал от желания пойти вместе с ними.
   Однако его философия, вернее, гордыня, от которой предостерегал его Руссо, шепнула ему:
   «Это женщинам пристало искать помощи, а ведь я мужчина! У меня есть руки и плечи!»
   — Кто там не устроится, — продолжала мать семейства, будто угадав мысли Жильбера и отвечая на них, — тот не увидит ничего, кроме пустых карет, а на них и так можно когда угодно наглядеться, для этого не стоило приходить в Сен-Дени.
   — Сударыня! — заметил Жильбер. — Мне кажется, что не только вам могла прийти в голову эта мысль.
   — Да, но не у всех есть племянник-гвардеец, который мог бы их пропустить.
   — Да, вы правы, — согласился Жильбер. При этих словах лицо его выразило сильнейшее разочарование, не укрывшееся от проницательных парижан.
   — Но сударь может отправиться с нами, если ему будет угодно, — заметил хозяин, без труда угадывавший все желания своей женушки.
   — Сударь! Я бы не хотел быть вам в тягость, — отвечал Жильбер.
   — Да что вы, напротив, — возразила женщина. — Вы нам поможете туда добраться: у нас на всех только один мужчина, а будет два!
   Этот довод показался Жильберу самым убедительным. Мысль, что он окажется полезен и тем самым отплатит за оказанную ему помощь, успокаивала его совесть и заранее освобождала ее от угрызений.
   Он согласился.
   — Поглядим, кому он предложит руку, — пробормотала тетка.
   Вероятно, само небо посылало Жильберу это спасение. Ну в самом деле, как бы он преодолел такое препятствие, как тридцать тысяч человек, значительно более заслуженных, чем он, выше его званием, богатством, могуществом, а главное — умевших занять удобное место во время празднеств, в которых каждый человек принимает то участие, какое он может себе позволить!
   Если бы наш философ, вместо того чтобы предаваться мечтам, побольше наблюдал, он мог бы извлечь из этого зрелища прекрасный урок для изучения общества.
   Карета, запряженная четверкой лошадей, летела сквозь толпу со скоростью пушечного ядра, и зрители едва успевали расступиться, давая дорогу скороходу в шляпе с плюмажем, в пестром кафтане и с толстой палкой в руках; иногда впереди него бежали два огромных пса.
   Карета, запряженная парой, проезжала на круглую площадку, примыкавшую к монастырю, где и занимала отведенное ей место, но только после того, как гвардейцу охраны сообщалось на ухо что-то вроде пароля.
   Всадники, возвышавшиеся над толпой, передвигались шагом и достигали своей цели медленно, после неисчислимых ударов, толчков, снося ропот недовольства.
   И, наконец, смятый, сдавленный со всех сторон, измученный пешеход, подобный морской волне, подхваченной такими же волнами, поднимался на цыпочки, выталкиваемый наверх окружавшими его людьми; он метался, словно Антей, в поисках единой общей матери, имя которой — земля; он искал путь в толпе, пытаясь из нее выбраться; он находил выход и тянул за собой семейство, состоявшее почти всегда из целого роя женщин, которых парижанин — и только он — ухитряется и осмеливается водить за собой всегда и везде, умеет без бахвальства заставить уважать их всех.
   А над всем этим, вернее, над всеми остальными — отребье, бородач с драным колпаком на голове, обнаженными руками, в подвязанных веревкой штанах; он неутомимо и грубо прокладывает себе дорогу локтями, плечами, пинками, хрипло смеется и проходит сквозь толпу пеших так же легко, как Гулливер через поле Лилипутии.
   Не будучи ни знатным сеньором в экипаже, запряженном четверкой, ни членом Парламента в карете, ни верховым офицером, ни парижанином, ни простолюдином, Жильбер неизбежно был бы раздавлен, растерзан, раздроблен в толпе. Оказавшись под покровительством буржуа, он почувствовал себя сильным.
   Он решительно шагнул к хозяйке и предложил ей руку.
   — Наглец! — прошипела тетка.
   Они отправились в путь; глава семейства шел между своей сестрой и дочерью; позади всех, повесив на руку корзину, шагала служанка.
   — Господа, прошу вас, — говорила хозяйка, громко смеясь, — господа, ради Бога!.. Господа, будьте добры…
   И перед ней расступались, ее пропускали вперед, а вместе с ней и Жильбера; по образовавшемуся за ними проходу следовали другие.
   Шаг за шагом, пядь за пядью они отвоевали пятьсот туаз, отделявших их от того места, где они завтракали, и пробрались к монастырю. Они подошли к цепи грозных французских гвардейцев, на которых честное семейство возлагало все свои надежды.
   Лицо девушки мало-помалу обрело свой естественный оттенок.
   Прибыв на место, глава семейства взобрался Жильберу на плечи и в двадцати шагах заметил крутившего ус племянника жены.
   Он стал так неистово размахивать шляпой, что племянник в конце концов его увидел, подошел ближе, потом попросил товарищей подвинуться, и они расступились.
   В эту щель сейчас же проникли Жильбер и хозяйка, за ними — муж, сестра и дочь, а потом и служанка, вопившая истошным голосом и оглядывавшаяся, свирепо вращая глазами; однако хозяева даже не подумали спросить, почему она кричит.
   Как только они перешли дорогу, Жильбер понял, что они прибыли. Он поблагодарил главу семейства, тот в ответ поблагодарил молодого человека. Хозяйка попыталась его удержать, тетушка послала его ко всем чертям, и они расстались, чтобы никогда больше не встретиться.
   В том месте, где стоял Жильбер, находились только избранные; он без особого труда пробрался к кряжистому тополю, взобрался на камень, ухватился за нижнюю ветку и стал ждать.
   Спустя полчаса после того, как он устроился, послышалась барабанная дробь, раздался пушечный выстрел и загудел большой соборный колокол.

Глава 16. КОРОЛЕВСКИЕ КАРЕТЫ

   Отдаленные крики становились все явственнее, все громче, заставив Жильбера насторожиться и напрячь все силы; его охватила дрожь.
   Отовсюду доносились крики: «Да здравствует король!»
   Это еще было в обычае того времени.
   Множество лошадей в пурпуре и золоте с громким ржанием промчалось по мостовой: это были мушкетеры, офицеры охраны и швейцарская кавалерия.
   Следом за ними катилась великолепная массивная карета.
   Жильбер заметил голубую орденскую ленту, величественную голову в шляпе. Его поразил холодный проницательный взгляд короля, перед которым склонялись обнаженные головы.
   Очарованный, оцепеневший, захмелевший, затрепетавший Жильбер позабыл снять шляпу.
   Мощный удар вывел его из восторженного состояния; шляпа покатилась по земле.
   Он отлетел в сторону, подобрал шляпу, поднял голову и узнал племянника буржуа, смотревшего на него с насмешливой улыбкой, характерной для военных.
   — Вы что же, не желаете обнажать голову перед королем? — спросил он.
   Жильбер побледнел, взглянул на вывалянную в пыли шляпу и ответил:
   — Я впервые вижу короля, сударь, поэтому забыл его поприветствовать. Но я не знал, что…
   — Ах, вы не знали? — нахмурившись, процедил солдафон.
   Жильбер испугался, что его сейчас прогонят и он не увидит Андре; любовь, клокотавшая в его сердце, победила гордыню.
   — Простите, — сказал он, — я из деревни.
   — Ты, видать, приехал в Париж учиться, паренек?
   — Да, сударь, — отвечал Жильбер, едва сдерживая злобу.
   — Ну, раз ты здесь учишься, — продолжал сержант, схватив за руку Жильбера, готового надеть шляпу, — запомни вот еще что: ее высочество надо приветствовать так же, как короля, наследных принцев — как ее высочество; таким же образом ты должен приветствовать все кареты, на которых увидишь цветки лилии. Знаешь, что такое лилия, или тебе показать?
   — Не надо, сударь, — отвечал Жильбер, — я знаю.
   — Слава Богу! — проворчал сержант.
   Королевские кареты проехали.
   Остальные экипажи потянулись за ними цепочкой. Жильбер жадно следил за ними обезумевшими глазами. Подъезжая к воротам монастыря, кареты останавливались одна за другой, свитские выходили из экипажей, это занимало некоторое время и влекло за собой остановки в движении по всей дороге.
   Во время одной из таких остановок Жильбер почувствовал, как в сердце его словно вспыхнул пожар. Он был ослеплен, взгляд его затуманился, его охватила столь сильная дрожь, что он был вынужден уцепиться за ветку, чтобы не свалиться.
   Прямо против него, в каких-нибудь десяти шагах, в карете с королевскими лилиями, которые так настоятельно советовал ему приветствовать сержант, Жильбер увидал восхитительное безмятежное лицо Андре, одетой в белое, словно ангел или призрак.
   Он еле слышно вскрикнул, потом овладел разом охватившими его чувствами; он повелел своему сердцу перестать биться, а взгляду — подняться к солнцу.
   Молодой человек обладал такой мощной силой воли, что ему это удалось.
   Андре захотелось узнать, почему остановились кареты, и она выглянула из окна. Бросив вокруг себя взгляд своих прекрасных небесно-голубых глаз, она заметила Жильбера и узнала его.
   Жильбер полагал, что, увидав его, Андре удивится, повернется к сидящему с ней рядом отцу и сообщит ему эту новость.
   Он не ошибся: Андре удивилась, повернулась к отцу и обратила на Жильбера внимание барона де Таверне, украшенного красной орденской лентой и величественно развалившегося в королевской карете.
   — Жильбер? — вскричал барон, подскочив от этой новости, — Жильбер здесь? А кто же заботится о Маоне?
   Жильбер прекрасно все слышал. Он подчеркнуто вежливо поклонился Андре и ее отцу.
   Для этого ему пришлось собрать все свои силы.
   — Так это правда! — закричал барон, разглядев в толпе нашего философа. — Вот этот шалопай собственной персоной!
   Мысль, что Жильбер мог оказаться в Париже, казалась барону столь странной, что он вначале не хотел верить глазам своей дочери, да и теперь ему тяжело было в это поверить.
   Жильбер пристально следил за выражением лица Андре. После мимолетного удивления на нем не отражалось ничего, кроме безмятежного спокойствия.
   Высунувшись из кареты, барон поманил Жильбера пальцем.
   Жильбер хотел к нему подойти, но его остановил сержант.
   — Вы же видите, что меня зовут, — проговорил молодой человек.
   — Кто?
   — Вот из этой кареты.
   Сержант проследил взглядом за пальцем Жильбера и остановил его на карете барона де Таверне.
   — Вы позволите, сержант? Мне бы хотелось сказать этому юноше два слова.
   — Хоть четыре, сударь, — отвечал сержант, — у вас есть время: сейчас на паперти читают торжественную речь — это не меньше, чем на полчаса. Проходите, молодой человек.
   — Иди сюда, бездельник! — обратился барон к Жильберу, старавшемуся идти обычным шагом. — Скажи, какому случаю ты обязан тем, что оказался в Париже, вместо того чтобы охранять Таверне?
   Жильбер еще раз поклонился Андре и барону.
   — Меня привел сюда не случай, — отвечал он, — это, ваше сиятельство, проявление моей воли.
   — То есть, как — твоей воли, негодяй? Да разве у тебя может быть воля?
   — Отчего же нет? Каждый свободный человек вправе ее иметь.
   — Каждый свободный человек! Вот как? Так ты считаешь себя свободным, бездельник?
   — Разумеется, потому что я не связан никакими обязательствами.
   — Клянусь честью, это ничтожество вздумало шутить! — вскричал барон де Таверне, озадаченный самоуверенным тоном Жильбера. — Как? Ты в Париже? Как же ты сюда добрался, хотел бы я знать? И на какие деньги, скажи на милость?
   — Пешком, — коротко отвечал Жильбер.
   — Пешком? — переспросила Андре с оттенком жалости.
   — Зачем же ты явился в Париж, я тебя спрашиваю? — закричал барон.
   — Сначала — учиться, потом — разбогатеть.
   — Учиться?
   — Ну да.
   — И разбогатеть? А пока что ты делаешь? Попрошайничаешь?
   — Чтобы я попрошайничал!.. — высокомерно вымолвил Жильбер.
   — Значит, воруешь?
   — Сударь, — твердо заговорил Жильбер с выражением отчаянной гордости, заставившей мадмуазель Андре бросить внимательный взгляд на странного молодого человека, — разве я у вас когда-нибудь что-нибудь украл?
   — Что же ты здесь можешь делать, дармоед?
   — То же, что один гениальный человек, которому я стремлюсь подражать изо всех сил, — отвечал Жильбер, — я переписываю ноты.
   Андре повернула голову.
   — Переписываете ноты? — переспросила она.
   — Да, мадмуазель.
   — Так вы, стало быть, знаете нотную грамоту? — высокомерно спросила она с таким видом, будто хотела сказать: «Вы лжете».
   — Я знаю ноты, и этого довольно, чтобы быть переписчиком, — отвечал Жильбер.
   — Где же ты этому выучился, негодяй?
   — Да, где? — с улыбкой спросила Андре.
   — Господин барон, я очень люблю музыку. Мадмуазель проводила ежедневно за клавесином около двух часов, а я тайком слушал ее игру.
   — Бездельник!
   — Поначалу я запоминал мелодии, а так как они были записаны в руководстве, я мало-помалу, с большим трудом выучился их читать по этому руководству.
   — По моему учебнику? — воскликнула в высшей степени оскорбленная Андре. — Как вы смели к нему прикасаться?
   — Нет, мадмуазель, я никогда бы себе этого не позволил, — отвечал Жильбер, — он оставался открытым на клавесине то на одной странице, то на другой. Я его не трогал. Я учился читать ноты, только и всего. Не мог же я глазами испачкать страницы!
   — Вот вы увидите, — прибавил барон, — сейчас этот мерзавец нам объявит, что играет на фортепиано не хуже Гайдна.
   — Возможно, я и научился бы играть, — проговорил Жильбер, — если бы осмелился прикоснуться к клавишам.
   Андре не удержалась и еще раз внимательно взглянула на Жильбера; его лицо было оживлено под влиянием чувства, которое невозможно было постичь умом; его можно было бы, вероятно, назвать страстным фанатизмом мученика.
   Однако барон не обладал столь же спокойным и ясным умом, как его дочь. Он почувствовал, как в нем поднимается злоба при мысли, что юноша прав и что было бесчеловечно оставлять его в Таверне в обществе Маона.
   Трудно бывает простить подчиненному нашу ошибку, в которой ему удалось нас убедить. Вот почему барон все более горячился по мере того, как его дочь смягчалась.
   — Ах, разбойник! — вскричал он. — Ты сбежал и бродяжничаешь, а когда у тебя требуют объяснений, ты несешь околесицу вроде той, что мы сейчас слышали. Ну так я не желаю, чтобы по моей вине на пути короля попадались жулики и бродяги…
   Андре попыталась жестом успокоить отца; она почувствовала, что ложь его унижает.
   — ..Я тебя сдам господину де Сартину, отдохнешь в Бисетре, жалкий болтун!
   Жильбер отступил, надвинул шляпу и, побледнев от гнева, воскликнул:
   — Да будет вам известно, господин барон, что с тех пор, как я в Париже, я нашел таких покровителей, которые вашего господина де Сартина дальше передней не пустят!
   — Ах, вот что! — закричал барон. — Если тебе и удастся избежать Бисетра, то уж от кнута ты не уйдешь! Андре! Андре! Зовите брата, он где-то здесь, неподалеку.
   Андре наклонилась к Жильберу и приказала:
   — Бегите, господин Жильбер!
   — Филипп! Филипп! — крикнул старик.
   — Бегите! — повторила Андре Жильберу, молча и неподвижно стоявшему на прежнем месте, находясь в состоянии восторженного созерцания На зов барона явился всадник. Он подъехал к дверце кареты. Это был Филипп де Таверне в форме капитана. Он весь сиял от счастья.
   — Смотрите, Жильбер! — добродушно проговорил он, узнавая молодого человека. — Жильбер здесь! Здравствуй, Жильбер!.. Зачем вы меня звали, отец?
   — Здравствуйте, господин Филипп, — отвечал молодой человек.
   — Зачем я тебя звал? — побледнев от гнева, вскипел барон. — Возьми ножны от шпаги и гони этого негодяя!
   — Что он натворил? — спросил Филипп, со все возраставшим удивлением переводя взгляд с разгневанного барона на пугающе безучастного Жильбера.
   — Что он.., что он… — кипел барон. — Бей его, как собаку, Филипп!
   Таверне обернулся к сестре.
   — Что он сделал, Андре? Скажите, он вас оскорбил?
   — Я? — вскричал Жильбер.
   — Нет, Филипп, он ничего не сделал, — отвечала Андре, — отец заблуждается. Господин Жильбер больше не состоит у нас на службе, он имеет полное право находиться там, где пожелает. Отец не хочет этого понять, он его увидел здесь и рассердился.
   — И это все? — спросил Филипп.
   — Да, брат, и я не понимаю, чего ради господин де Таверне пришел в ярость по такому ничтожному поводу, да еще когда предмет его ярости не заслуживает даже взгляда. Посмотрите, Филипп, скоро ли мы тронемся?
   Барон умолк, покоренный истинно королевским спокойствием дочери.
   Жильбер опустил голову, раздавленный ее презрением. Он почувствовал, как в его сердце вспыхнула ненависть. Он предпочел бы, чтобы Филипп проткнул его шпагой, да пусть бы он до крови исхлестал его кнутом!..
   Он едва не потерял сознание.
   К счастью, в это время закончилось чтение приветственной речи, и кареты вновь двинулись в путь.
   Карета барона стала медленно удаляться, за ней последовали другие. Андре исчезала, словно во сне.
   Жильбер остался один, он был готов заплакать, он едва не взвыл от невозможности — так он, по крайней мере, думал — выдержать всю тяжесть своего горя.
   Чья-то рука опустилась ему на плечо.
   Он обернулся и увидал Филиппа; тот спешился, передал коня солдату и с улыбкой подошел к Жильберу.
   — Что же все-таки произошло, Жильбер, и зачем ты в Париже?
   Искренняя сердечность Филиппа тронула молодого человека.
   — Эх, сударь, — не удержавшись от вздоха, проговорил юноша, — что бы я стал делать в Таверне, спрошу я вас? Я бы умер там от отчаяния, невежества и голода!
   Филипп вздрогнул. Его, как и Андре, поразила мысль о том, насколько мучительно должно было показаться молодому человеку одиночество, на которое его обрекали, оставив в Таверне.
   — И ты, бедняга, надеешься преуспеть в Париже, не имея ни денег, ни покровителя, ни средств к существованию?
   — Да, сударь, я полагаю, что, если человек хочет работать, он вряд ли умрет с голоду, особенно там, где другие ничего не желают делать.
   Такой ответ бросил Филиппа в дрожь. Ведь он привык видеть в Жильбере ничтожество.
   — Ты хоть не голодаешь?
   — Я зарабатываю на хлеб, господин Филипп. А что еще нужно тому, кто всегда упрекал себя только в одном: что он ест хлеб, который не заработал?
   — Надеюсь, ты не имел в виду тот хлеб, что получал в Таверне, дитя мое? Твои родители прекрасно служили в замке, да и ты старался быть полезен.
   — Я лишь выполнял свой долг, сударь.
   — Послушай, Жильбер, — продолжал молодой человек, — ты знаешь, что я всегда хорошо к тебе относился, может быть, лучше, чем другие; прав я был или нет, покажет будущее. Твоя дикость представлялась мне деликатностью, твою резкость я принимал за гордость.
   — Ах, господин шевалье!.. — вздохнул Жильбер.
   — Я желаю тебе добра, Жильбер.
   — Благодарю вас, сударь.
   — Я был так же беден, как и ты, по-своему несчастен; ; вот почему, вероятно, я тебя понял. Настал день, когда мне улыбнулась судьба. Так позволь мне помочь тебе, Жильбер, в ожидании, пока и тебе повезет.
   — Спасибо, сударь, спасибо.
   — Что ты собираешься делать? Ведь ты слишком горд, чтобы пойти к кому бы то ни было в услужение.
   Презрительно улыбнувшись, Жильбер покачал головой.
   — Я хочу учиться, — сказал он.
   — Чтобы учиться, нужно иметь учителей, а чтобы им платить, нужны деньги.
   — Я их зарабатываю, сударь.
   — Зарабатываешь!.. — с улыбкой воскликнул Филипп. — Ну, и сколько же ты зарабатываешь?
   — Двадцать пять су в день, а если захочу, могу заработать тридцать и даже сорок.
   — Да этого едва должно хватать на пропитание. Жильбер улыбнулся.
   — Я, должно быть, не так предлагаю тебе свои услуги, — проговорил Филипп.
   — Мне — ваши услуги, господин Филипп?
   — Ну конечно! Неужели тебе будет стыдно их принять?
   Жильбер промолчал.
   — Люди должны помогать друг другу, — продолжал Мезон-Руж, — разве мы не братья?
   Жильбер поднял голову и внимательно посмотрел на благородного молодого человека.
   — Тебя удивляют мои слова? — спросил Филипп.
   — Нет, сударь, — отвечал Жильбер, — это язык философии; вот только я не привык их слышать из уст людей вашего сословия.
   — Ты прав. Впрочем, это скорее язык нашего поколения. Сам дофин исповедует это учение. Не заносись передо мной, — прибавил Филипп, — возьми у меня в долг, потом отдашь. Кто знает, может, когда-нибудь ты станешь так же знаменит, как Кольбер или Вобан!
   — Или Троншен, — прибавил Жильбер.
   — Пусть так. Вот мой кошелек, давай разделим все пополам.
   — Благодарю вас, сударь, — отвечал неукротимый юноша, растроганный и восхищенный откровенностью Филиппа, но не желая в этом признаться, — спасибо, мне ничего не нужно, и.., я вам признателен даже больше, чем если бы принял вашу помощь, уверяю вас.
   Поклонившись ошеломленному Филиппу, он поспешно шагнул в толпу и скоро в ней скрылся.
   Молодой капитан подождал, словно не желая верить тому, что увидел и услышал. Однако видя, что Жильбер не возвращается, сел на коня и ускакал.

Глава 17. БЕСНОВАТАЯ

   Оглушительный грохот карет, громкий звон колоколов, барабанная дробь, пышность — отблеск навсегда потерянного для ее высочества Луизы мирского величия — лишь едва коснулись ее души и угасли, разбившись, подобно волне, о стены ее кельи.