Дюма Александр. Джузеппе Бальзамо (Записки врача). Том 1

   — Смотрите! Вон подъезжает карета, — сказала Шон.
   — И останавливается, — добавил Дю Барри.
   — Да, но она не въезжает во двор, — заметила графиня.
   — В самом деле, не въезжает, — сказал Жан.
   Бросившись к окну, он распахнул его и крикнул: «Бегите же, черт возьми, бегите, а то опять опоздаете! Скорей, скорей! Может быть, мы наконец узнаем, кто наш благодетель».
   Лакеи, посыльные, дядьки бросились наружу, но было поздно: отделанная изнутри белым атласом карета, запряженная парой изумительных гнедых коней, уже стояла у самых ворот, но не было ни кучера, ни лакеев, был только рассыльный, державший лошадей под уздцы.
   Рассыльный сказал, что получил шесть ливров от того, кто привел лошадей и скрылся в направлении Фонтанного двора.
   Кто осматривал дверцы кареты, обнаружил, что чья-то торопливая рука нарисовала розу вместо недостающего герба.
   Все эти события, предотвратившие катастрофу, заняли меньше часа.
   Жан ввел карету во двор, запер за собой ворота и взял ключ. Затем поднялся в туалетную комнату, где парикмахер готовился представить графине первые доказательства своей ловкости.
   — Сударь! — вскричал он, схватив Леонара за руку — Если вы не назовете нам имя нашего ангела-хранителя, если вы не укажете его, чтобы мы вечно выражали ему нашу благодарность, я клянусь…
   — Осторожно, господин виконт! — прервал его невозмутимый молодой человек. — Ваше сиятельство так сжали мне руку, что я не смогу причесывать графиню, а ведь нужно торопиться. Слышите, часы бьют половину девятого.
   — Отпустите его, Жан, отпустите! — крикнула графиня. Жан рухнул в кресло.
   — Чудеса! — сказала Шон. — Настоящее волшебство! Платье идеально подходит по меркам. Может быть, перед на дюйм длиннее, чем нужно, вот и все. Через десять минут этот недостаток будет устранен.
   — А что карета? В ней можно ехать? — спросила графиня.
   — Безупречна… Я заглянул внутрь, — ответил Жан. — Она отделана белым атласом и надушена розовым маслом.
   — Тогда все прекрасно! — вскричала Дю Барри, хлопая в ладоши. — Начинайте, господин Леонар. Если вы преуспеете, ваше будущее обеспечено.
   Леонар не заставил себя ждать. Он завладел волосами графини Дю Барри, и первое же движение гребня показало, что он незаурядный мастер.
   Быстрота, вкус, точность, чувство гармонии — все это он проявил в осуществлении своей столь важной задачи.
   Через три четверти часа Дю Барри вышла из его рук прекраснее Афродиты, потому что на ней было больше одежды, и вместе с тем она была не менее обворожительна.
   Леонар нанес последний штрих, завершавший великолепное сооружение, проверил его прочность, попросил воды для рук и робко поблагодарил Шон, которая на радостях прислуживала ему как монарху. Парикмахер собрался уходить.
   — Сударь! — сказал Дю Барри. — Знайте, что я так же постоянен в своих привязанностях, как и в ненависти. Надеюсь, теперь вы соблаговолите сказать мне, кто вы такой.
   — Вы уже знаете, сударь: я начинающий молодой парикмахер, а зовут меня Леонар.
   — Начинающий? Клянусь честью, вы настоящий мастер, сударь!
   — Вы будете моим парикмахером, господин Леонар, — сказала графиня, любуясь собой в маленьком ручном зеркале. — За каждую парадную прическу я буду платить вам пятьдесят луидоров. Шон! Отсчитай господину для первого раза сто луидоров, пятьдесят из них — во славу Божию.
   — Я же говорил, сударыня, что вы сделаете мне имя.
   — Но вы будете причесывать только меня.
   — В таком случае оставьте себе сто луидоров, сударыня, я хочу быть свободным. Именно моей свободе я обязан тем, что имел честь причесывать вас сегодня. Свобода — главное богатство человека.
   — Парикмахер-философ! — вскричала Дю Барри, вздымая руки к небу. — Куда мы идем, Бог мой, куда мы идем? Ну что же, дорогой господин Леонар, я не хочу ссориться с вами, берите свои сто луидоров и можете сохранять тайну и свободу.
   — В карету, графиня, в карету!
   Эти слова были обращены к де Беарн; она вошла в комнату, прямая, увешанная, словно икона, драгоценностями. Старуху только что извлекли из ее комнаты, чтобы воспользоваться ее услугами.
   — Ну-ка, возьмите графиню вчетвером и осторожно снесите вниз по ступенькам, — обратился Жан к слугам. — Если она издаст хоть один стон, я велю вас высечь.
   Пока Жан наблюдал за выполнением его нелегкого и важного поручения, а Шон помогала ему как верная помощница, графиня Дю Барри поискала глазами Леонара. Леонар исчез.
   — Как же он вышел? — прошептала графиня Дю Барри, еще не совсем пришедшая в себя после всех этих следовавших одно за другим волнений, только что испытанных ею.
   — Как вышел? Через пол или через потолок — ведь именно так исчезают все добрые духи. А теперь, графиня, смотрите, как бы ваша прическа не превратилась в паштет из дроздов, ваше платье в паутину, как бы вам не приехать в Версаль в тыкве, запряженной двумя толстыми крысами.
   С этим последним напутствием виконт Жан занял место в карете, где уже сидели графиня де Беарн и ее счастливая крестница.

Глава 5. ПРЕДСТАВЛЕНИЕ КО ДВОРУ

   Как все великое, Версаль был и всегда будет прекрасен. Даже если его обрушившиеся камни порастут мхом, если его свинцовые, мраморные и бронзовые статуи развалятся на дне высохших бассейнов, если широкие аллеи подстриженных деревьев вознесут к небесам взлохмаченные кроны, все равно навсегда сохранится, пусть и в руинах, величественное, великолепное для поэта зрелище. Переведя взор с преходящей роскоши, поэт устремит его в вечную даль… Особенно великолепен бывал Версаль в период своей славы. Безоружный народ, сдерживаемый бравыми солдатами, волнами накатывал на его позолоченные решетки. Кареты, обитые бархатом, шелком и атласом, украшенные пышными гербами, катились по звонкой мостовой, увлекаемые резвыми лошадьми; в окна, освещенные, будто окна волшебного замка, было видно общество, сверкавшее брильянтами, рубинами, сапфирами. И лишь один человек взмахом руки мог заставить всех этих людей склониться перед ним, как клонит ветер золотые колосья вперемешку с белоснежными маргаритками, пурпурными маками и лазурными васильками.
   Да, прекрасен был Версаль, особенно когда из всех его ворот скакали курьеры во все державы, когда короли, принцы, дворяне, офицеры, ученые всего цивилизованного мира ступали по его роскошным коврам и драгоценным мозаикам.
   Но особенно хорош был он, когда готовился к парадной церемонии, когда благодаря роскошной мебели из хранилищ и праздничному освещению он становился еще волшебное. На самые холодные умы Версаль воздействовал своими чудесами, которые только может породить человеческое воображение и мощь.
   Такова была церемония приема посла. Такая же церемония ожидала, в случае представления ко двору, и обычных дворян. Создатель правил этикета Людовик XIV, воздвигавший между людьми непреодолимые барьеры, желал, чтобы посвящение в красоты его королевской жизни внушало избранным такое почтение, чтобы они на всю жизнь сохранили отношение к королевскому дворцу как к храму, в который они были допущены ради того, чтобы обожать коронованного бога, находясь в более или менее непосредственной близости к алтарю.
   Итак, Версаль, уже, несомненно, с признаками вырождения, но все еще сверкавший, отворил все двери, зажег все факелы, обнажил все свое великолепие для церемонии представления ко двору госпожи Дю Барри.
   Народ — любопытный, голодный, нищий, но — странное дело! — забывший о своей нищете и голоде при виде такой роскоши, — заполонил всю площадь Арм, всю Авеню де Пари. Замок сиял огнями всех своих окон, а его жирандоли издалека походили на звезды, плававшие в золотой пыли.
   Король вышел из своих апартаментов ровно в десять. Он был одет наряднее, чем обычно: на нем было больше кружев; одни только пуговицы на его подвязках и туфлях стоили миллион. Г-н де Сартин сообщил ему накануне о заговоре, устроенном завистливыми придворными дамами, на лицо его легла тень озабоченности, он боялся, что увидит в галерее одних лишь придворных-мужчин.
   Но он мгновенно успокоился, когда в предназначенном для церемонии представления салоне королевы увидел в облаке кружев и пудры, сверкавшем неисчислимыми брильянтами, сначала трех своих дочерей, затем г-жу де Мирпуа, которая так расшумелась накануне, и, наконец, всех непосед, которые поклялись остаться дома и все были здесь в первых рядах.
   Герцог де Ришелье переходил, как генерал, от одной к другой и говорил:
   — А! Попались, коварная! Или же:
   — Я так и знал, что вы не выдержите!
   Или:
   — А что я вам говорил обо всех этих заговорах?
   — А вы-то сами, герцог? — спрашивали дамы.
   — Я представлял свою дочь, графиню д'Эгмон. Посмотрите, Септимании здесь нет — она одна из сдержавших слово, вместе с графиней де Граммон и госпожой де Гемене. Поэтому я совершенно уверен, что завтра отправлюсь в ссылку в пятый раз или в Бастилию — в четвертый. Решительно я больше не участвую в заговорах!
   Появился король. Наступила полная тишина; стало слышно, как часы пробили десять; настал торжественный миг.
   Его величество был окружен многочисленными придворными. Рядом с ним стояли человек пятьдесят дворян, которые отнюдь не давали клятвы присутствовать на представлении графини ко двору и, возможно, именно по этой причине все были здесь.
   Король прежде всего заметил, что в этой блестящей ассамблее не хватало г-жи де Граммон, г-жи де Гемене и г-жи д'Эгмон.
   Он подошел к де Шуазелю, который старался казаться совершенно спокойным, но, несмотря на все усилия, сумел изобразить на своем лице лишь деланное безразличие.
   — Я не вижу герцогини де Граммон, — сказал король.
   — Сир! — отвечал г-н де Шуазель. — Моя сестра нездорова и поручила мне передать вашему величеству уверения в нижайшем почтении.
   — Что ж, дело ее, — сказал король и повернулся к де Шуазелю спиной.
   Отвернувшись, он оказался лицом к лицу с графом де Гемене.
   — А где же графиня де Гемене? — спросил король. — Разве вы не привезли ее, граф?
   — Нет, сир. Графиня больна. Когда я за ней заехал, она была в постели.
   — Что ж, так, так, так, — сказал король. — А! Вот и маршал! Здравствуйте, герцог!
   — Сир!.. — приветствовал его старый придворный, склоняясь с гибкостью молодого человека.
   — Вы, как я вижу, здоровы, — сказал король так громко, что его услышали Шуазель и де Гемене.
   — Каждый раз, сир, — отвечал герцог де Ришелье, — когда для меня речь идет о счастье видеть ваше величество, я чувствую себя прекрасно.
   — Но почему, — спросил король, оглядываясь вокруг, — я не вижу здесь вашу дочь, госпожу д'Эгмон?
   Герцог, заметив, что его слушают, с печальным видом ответил:
   — Увы, сир, моя бедная дочь чувствует себя несчастной оттого, что не может иметь честь засвидетельствовать вашему величеству свое нижайшее почтение, тем более — в этот вечер, но она нездорова, сир, очень нездорова.
   — Ах, вот как? Ну что ж, дело ее, — сказал король. — Нездорова? Госпожа д'Эгмон, обладающая самым крепким здоровьем во всей Франции? Ну что ж, ну что ж!
   И король отошел от де Ришелье, как отошел перед этим от де Шуазеля и де Гемене.
   Затем он обошел весь салон, осыпав комплиментами г-жу де Мирпуа, — та была чрезвычайно этим довольна.
   — Вот цена измены, — сказал маршал ей на ухо, — завтра на вас посыпаются почести, тогда как мы… Я дрожу при одной мысли о том, что нас ждет…
   Герцог издал глубокий вздох.
   — Но, как мне кажется, и вы в значительной степени предали де Шуазелей, раз находитесь здесь Вы же поклялись…
   — За свою дочь, сударыня, за свою бедную Септиманию! И вот она в немилости из-за того, что слишком верна слову…
   — Своего отца… — добавила г-жа де Мирпуа. Герцог сделал вид, что не расслышал этих слов, — они могли быть восприняты как эпиграмма.
   — Не кажется ли вам, что король обеспокоен? — спросил он.
   — На то есть причины.
   — Какие?
   — Уже четверть одиннадцатого.
   — Да, правда, а графини все еще нет. Я вам скажу одну вещь.
   — Говорите.
   — У меня есть опасение.
   — Какое?
   — Я опасаюсь, не приключилась ли какая-нибудь неприятность с нашей бедной графиней. Вы-то должны быть осведомлены.
   — Почему именно я?
   — Да потому, что вы принимали в этом заговоре самое непосредственное участие.
   — В таком случае, — доверительно ответила г-жа де Мирпуа, — признаюсь вам, герцог: у меня тоже есть серьезные опасения. Наша приятельница герцогиня — беспощадный противник, наносящий удар даже при отступлении, как парфеняне, а ведь она отступила. Посмотрите, как взволнован де Шуазель, несмотря на желание казаться спокойным. Глядите: ему не сидится на месте, он не сводит взгляда с короля.
   Ну так что же, они что-нибудь задумали? Признайтесь.
   — Я ничего не знаю, герцог, но согласна с вами.
   — Чего они пытаются добиться?
   — Опоздания, дорогой герцог. Вы же знаете, как говорят: важно выиграть время. Завтра может случиться непредвиденное событие, которое заставит отложить это представление ко двору на неопределенный срок. Возможно, ее высочество приедет в Компьень завтра, а не через четыре дня. Может быть, хотели просто протянуть время до завтра?
   — Вы знаете, ваша сказочка очень похожа на правду. Ведь графини все еще нет, черт побери!
   — А король уже теряет терпение, взглянете!
   — Он уже в третий раз подходит к окну. Король действительно страдает.
   — Дальше будет еще хуже.
   — То есть как?
   — Послушайте. Сейчас двадцать минут одиннадцатого.
   — Верно.
   — Теперь я могу вам сказать все.
   — Ну так говорите же!
   Госпожа де Мирпуа огляделась, затем прошептала:
   — Так вот, она не приедет.
   — Боже мой, сударыня, но ведь это будет ужасный скандал!
   — Можно будет возбудить процесс, герцог, судебный процесс.., потому что во всей этой истории — а уж я-то знаю наверное — есть и похищение, и насилие, и даже, если хотите, оскорбление его величества. Шуазели все поставили на карту в этой игре.
   — Очень неосмотрительно с их стороны.
   — Ничего не поделаешь! Страсть ослепляет.
   — Вот в чем преимущество людей бесстрастных, как мы с вами: мы на все смотрим неизмеримо трезвее.
   — Смотрите, король опять подошел к окну.
   В самом деле, Людовик XV, хмурый, обеспокоенный, раздраженный, подошел к окну и, опершись рукой на резную задвижку, прижался лбом к прохладному стеклу.
   В это время по залу пробежал, как шелест листьев перед грозой, шепоток разговоров между придворными.
   Все переводили взгляд с настенных часов на короля и обратно.
   Часы пробили половину одиннадцатого. Их чистый звук, казалось, прозвенел сталью; ритмические колебания мало-помалу затихли в просторном зале.
   Господин де Монеу приблизился к королю.
   — Прекрасная погода, сир, — проговорил он робко.
   — Да-да, великолепная. Вы что-нибудь во всем этом понимаете, Монеу?
   — В чем, сир?
   — В этой задержке. Бедная графиня!
   — Должно быть, она нездорова, сир, — сказал канцлер — Я могу понять нездоровье госпожи де Граммон, госпожи де Гемене, могу понять, что госпожа д'Эгмон тоже нездорова. Но чтобы занемогла графиня — этого я не допускаю.
   — Сир! От волнения можно заболеть, а радость графини была так велика!
   — Ну, теперь все кончено, — сказал Людовик XV, — теперь она уже не приедет.
   Хотя король произнес эти последние слова вполголоса, тишина в зале была такая, что их услышали почти все присутствующие.
   Но никто не успел ответить ему даже мысленно, как послышался шум подъезжавшей кареты.
   Все головы повернулись к входу, все вопросительно переглянулись.
   Король отошел от окна и стал посреди салона, откуда можно было видеть всю галерею.
   — Боюсь, что нас ждет неприятная новость, — прошептала г-жа де Мирпуа на ухо генералу, старавшемуся скрыть хитрую улыбку.
   Вдруг лицо короля озарилось радостью, глаза заблестели.
   — Ее сиятельство графиня Дю Барри! — прокричал привратник главному распорядителю.
   — Ее сиятельство графиня де Беарн!
   При этих именах все сердца дрогнули, но от чувств самых противоположных. Толпа придворных, влекомых непреодолимым любопытством, подалась к королю.
   Так случилось, что ближе всего к королю оказалась г-жа де Мирпуа.
   — О, как она хороша! Как хороша! — воскликнула г-жа де Мирпуа и соединила руки как бы молясь, готовая преклониться, точно перед иконой.
   Король обернулся и одарил ее улыбкой.
   — Это не женщина, это фея! — сказал герцог де Ришелье.
   Король улыбнулся старому придворному.
   Действительно, никогда еще графиня не была так хороша. Никогда выражение ее лица не было столь нежным, никогда ей не удавалось лучше разыграть волнение, взгляд не был столь скромен, фигура благороднее, походка изящней. Ей удалось вызвать непоказное восхищение присутствующих, а ведь все это происходило — напомним — в салоне королевы, который был салоном представлений ко Двору.
   Обворожительно прекрасная, одетая богато, но не вызывающе и, что особенно важно, восхитительно причесанная, графиня выступала рука об руку с де Беарн, которая не хромала и не морщилась, несмотря на страшные муки, но высохшие румяна крупинка за крупинкой осыпались с ее лица: жизнь уходила с него, каждая жилка болезненно вздрагивала в ней при малейшем движении больной ноги. Все взгляды были прикованы к этой странной паре. Старая дама была декольтирована, как во времена своей молодости. Со своей высокой прической, глубоко посаженными глазами, блестевшими, как у орлана, в великолепном туалете, двигаясь, как скелет, она казалась воплощением прошлого, поддерживавшего под руку настоящее.

***

   Это надменное и холодное достоинство, рядом с изысканной и полной неги грацией, вызвало восхищение и удивление большинства присутствующих.
   Королю показалось — так велик был контраст, — что де Беарн привела к нему его любовницу более юной, более свежей, лучезарнее улыбающейся, чем когда-либо.
   Вот почему в то мгновение, когда, согласно этикету, графиня преклонила колено, чтобы поцеловать руку короля, Людовик XV схватил ее за руку и заставил ее подняться одной лишь фразой, которая стала ей вознаграждением за все, выстраданное в течение последних двух недель.
   — Вы у моих ног, графиня? — сказал король. — Это я должен был бы и хотел бы пасть к вашим ногам.
   Затем король раскрыл объятия, согласно предусмотренному церемониалу, но, вместо того чтобы сделать вид, что целует, на сей раз действительно поцеловал графиню.
   — У вас очень красивая крестница, сударыня, — сказал он де Беарн. — Но у нее зато — благородная крестная, которую я очень рад вновь увидеть при дворе.
   Почтенная дама поклонилась.
   — Поприветствуйте моих дочерей, графиня, — чуть слышно сказал король графине Дю Барри, — и покажите им, что вы умеете делать реверансы. Надеюсь, их ответным реверансом вы будете удовлетворены.
   Обе дамы продвигались в свободном пространстве, которое возникало вокруг них по мере того, как они шли; казалось, присутствовавшие готовы были испепелить их взглядами.
   Видя, что графиня Дю Барри направляется к ним, все три дочери короля подскочили, как на пружинах, и застыли в ожидании.
   Людовик XV не сводил с них глаз. Его взгляд, прикованный к принцессам, призывал их к проявлению изысканной вежливости.
   Слегка взволнованные принцессы ответили реверансом на приветствие графини Дю Барри, склонившейся перед ними гораздо ниже, чем того требовал этикет, что было признано свидетельством отменного вкуса, и это так растрогало принцесс, что они расцеловали ее, как перед тем король, причем с сердечностью, которой король, казалось, был восхищен.
   С этого мгновения успех графини превратился в триумф, и наиболее медлительным или наименее ловким придворным пришлось ждать целый час, прежде чем им удалось принести поздравления королеве бала.
   Графиня принимала поздравления без высокомерия, без гнева, без упреков. Казалось, она забыла об изменах. В этой великодушной приветливости не было ничего наигранного: ее сердце переполняла радость, в нем не оставалось места для других чувств.
   Герцог де Ришелье недаром стал победителем при Маоне: он умел маневрировать. Пока другие придворные оставались на своих местах и ожидали окончания церемонии представления, чтобы воспеть хвалу или очернить идола, маршал занял позицию за креслом графини. Подобно предводителю кавалерии, находящемуся в засаде в доброй сотне туаз в долине и ожидающему разворачивающуюся цепь противника, герцог поджидал графиню Дю Барри, чтобы в нужный момент оказаться рядом с ней, не затерявшись в толпе. Г-жа де Мирпуа, зная об удачливости своего Друга в военных действиях, подражала этому маневру и незаметно подвинула табурет к креслу графини.
   Придворные разбились на группы, и среди них завязались разговоры: они перемывали косточки графине Дю Барри.
   Графиня, ободренная любовью короля, благосклонным приемом, оказанным ей принцессами, и поддержкой своей крестной, смотрела уже менее робким взглядом на придворных, окружавших короля. Уверенная в своем положении, она искала глазами врага среди женщин.
   Что-то заслонило от ее взгляда залу.
   — А, герцог! — сказала она. — Мне стоило прийти сюда хотя бы ради того, чтобы наконец увидеть вас.
   — В чем дело, графиня?
   — Вот уже целую неделю вас не видно ни в Версале, ни в Париже, ни в замке Люсьенн.
   — Я ждал удовольствия видеть вас здесь сегодня, — отвечал старый придворный.
   — Может быть, вы это предвидели?
   — Я был в этом уверен.
   — Неужели? Что же вы за человек, герцог! Знать и не предупредить меня, вашего друга, а ведь я пребывала в полном неведении.
   — Как же так, сударыня? Вы не знали, что должны были сюда прибыть?
   — Нет. Я была почти как Эзоп, когда судья остановил его на улице. «Куда вы идете?» — спросил судья у Эзопа. — «Не знаю», — ответил Эзоп. — «Ах, так? Тогда отправляйтесь прямехонько в тюрьму». — «Вот видите, я действительно не знал, куда шел». Так и я, герцог: надеялась, что поеду в Версаль, но не была в этом уверена. Вот почему вы оказали бы мне услугу, если бы за мной заехали… Но.., теперь вы приедете, не правда ли?
   — Графиня, — сказал Ришелье, нимало не смущенный ее насмешками, — я не понимаю, почему вы не были уверены, что приедете сюда.
   — Я вам объясню: потому что меня окружали ловушки.
   Она пристально посмотрела на герцога: он невозмутимо выдержал ее взгляд.
   — Ловушки? Ах, Боже мой, что вы говорите, графиня!
   — Сначала у меня похитили парикмахера.
   — Парикмахера?
   — Да.
   — Что же вы меня об этом не известили? Я послал бы вам — но тише, прошу вас! — я послал бы вам жемчужину, сокровище, которое открыла госпожа д'Эгмон. Он гораздо лучше всех изготовителей париков, всех королевских париков, всех королевских парикмахеров — это малыш Леонар.
   — Леонар! — вскричала графиня Дю Барри.
   — Да. Скромный молодой человек, который причесывает Септиманию и которого она прячет от чужих глаз, как Гарпагон свою мошну. Впрочем, вам не на что жаловаться, графиня, вы прекрасно причесаны, восхитительно красивы, и, странно, рисунок этой башни походит на набросок, который госпожа д'Эгмон попросила сделать Буше и которым она рассчитывала воспользоваться сама, если бы не заболела. Бедная Септимания!
   Графиня вздрогнула и посмотрела на герцога еще пристальнее, но герцог по-прежнему был непроницаем и улыбался.
   — Извините, графиня, я вас прервал, вы говорили о ловушках?…
   Да. После того как у меня украли парикмахера, похитили также и мое платье, совершенно очаровательное.
   — О! Это ужасно! Но вы вполне могли бы обойтись без того платья, так как вы сегодня одеты изумительно. Это китайский атлас, не так ли? С цветами-аппликациями? Так вот, если бы вы в трудную минуту обратились ко мне — а именно так вам следует поступать в дальнейшем, — я послал бы вам платье, которое моя дочь заказала для своего представления ко двору и которое было так похоже на ваше, что я мог бы поклясться, что это то же самое.
   Дю Барри схватила герцога за руки; она начала понимать, кто был тот волшебник, который вызволил ее из затруднения.
   — Знаете ли вы, герцог, в какой карете я приехала сюда? — спросила она.
   — Нет, скорей всего, в вашей собственной.
   — Герцог, у меня похитили карету, как похитили платье и парикмахера.
   — Значит, вас обложили со всех сторон. Так в какой же карете вы приехали?
   — Опишите мне сначала карету госпожи д'Эгмон.
   — Ну что ж. Готовясь к этому вечеру, она, как мне кажется, заказала карету, отделанную белым атласом. Но не хватило времени, чтобы изобразить ее герб на дверцах кареты.
   — В самом деле? Не правда ли: розу нарисовать гораздо проще, чем герб? Ведь у вас, Ришелье, как и у д'Эгмонов, такие сложные гербы! Герцог, вы чудный человек.
   Она протянула ему надушенные ручки, и герцог припал к ним.
   Покрывая руки графини Дю Барри поцелуями, герцог вдруг почувствовал, как она вздрогнула.
   — Что случилось? — спросил он, оглядываясь вокруг.
   — Герцог… — с потерянным видом пролепетала графиня.
   — Что, графиня?
   — Кто этот человек вон там, рядом с госпожой де Гемене?
   — Офицер в мундире прусской армии?
   — Да. — Темноглазый брюнет с выразительным лицом? Графиня! Это один из старших офицеров, которого прусский король прислал сюда, — без сомнения, чтобы приветствовать вас в день вашего представления.