Дюма Александр. Джузеппе Бальзамо (Записки врача). Том 1

   В ярости, не смея идти по дороге, так как он был уверен, что весь Люсьенн кинулся ему вдогонку, Жильбер пробирался сквозь чащу и в конце концов прошел Вирофле, затем Шавиль, потом Севр.
   В замке Медон пробило половину шестого, когда он добрался до монастыря капуцинов, расположенного между фабричным зданием и Бельвю. Оттуда, вскарабкавшись на крест с риском сломать его и, как Сивен, быть приговоренным Парламентом к колесованию, он увидел Сену, предместье Парижа и дымки крайних домов.
   Но вдоль Сены через предместье проходила большая версальская дорога, от которой Жильберу надо было держаться подальше.
   На мгновение Жильбер забыл об усталости и голоде. Он видел вдали скопление домов, тонувших в утренней дымке; он решил, что это Париж, побежал в ту сторону и остановился, лишь когда у него перехватило дыхание.
   Он находился в самом центре медонского леса, между Флери и Плесси-Пике.
   «Ну что ж, — сказал он, оглядываясь вокруг, — отбросим ложный стыд. Я непременно встречу поднявшегося спозаранку одного из тех, кто отправляется на работу с большим куском хлеба под мышкой. Я скажу ему: „Все люди братья и, значит, должны помогать друг другу. У вас хлеба достаточно не только для того, чтобы позавтракать, но и на весь день, и не на одного. А я умираю с голоду“. И тогда он отдаст мне половину своего хлеба», Голод заставлял Жильбера философствовать больше, чем обычно, и он продолжал свои размышления.
   «В самом деле, — размышлял он, — разве не все у людей на земле общее? Бог, вечный источник всего сущего, разве дал одним воздух, который оплодотворяет землю, или землю, которая оплодотворяет плоды? Нет, но некоторые захватили ее. Однако в глазах Всевышнего, как и в глазах философа, ни у кого ничего нет: тот, кто чем-то владеет, имеет это лишь потому, что Бог дал это в его временное распоряжение».
   Жильбер со свойственной ему рассудительностью собрал воедино смутные и еще не определившиеся мысли, которые в ту эпоху витали в воздухе, пролетая над головами, как облака, влекомые ветром в одну сторону, чтобы собраться в грозовую тучу.
   «Кто-то, — продолжал Жильбер, — силой завладел тем, что принадлежит всем. Ну что ж. У них можно силой отобрать то, что они не хотят разделить со всеми. Если мой брат, у которого слишком много хлеба для него одного, откажется дать мне кусок, тогда.., я возьму его силой, следуя закону природы, источнику здравого смысла и справедливости, потому что он вырастает из естественной потребности. Конечно, не в том случае, если мой брат скажет мне:
   «Та часть, которую ты просишь, — это часть моей жены, и детей» или же: «Я сильнее тебя и не отдам тебе свой хлеб».
   Жильбер, предаваясь размышлениям голодного волка, вышел на лужайку, посреди которой находилось болотце с рыжей водой, поросшее тростником и кувшинками.
   На травянистом склоне, спускавшемся к самой воде, исполосованной во всех направлениях длинноногими водомерками, синели, как россыпь бирюзы, многочисленные незабудки.
   В глубине полукругом высилась изгородь из больших осин и ольхи, заполнявшей своей густой листвой промежутки, оставленные природой между серебристыми стволами высоких деревьев.
   Шесть аллей выходили на этот своего рода перекресток. Две из них, казалось, уходили к самому солнцу, которое золотило верхушки дальних деревьев, тогда как четыре других, расходившихся, как лучи звезды, пропадали в синей лесной дали.
   Этот зеленый зал казался более прохладным и более цветущим, чем любое другое место в лесу.
   Жильбер вошел в него по одной из темных аллей.
   Первое, что он заметил, когда, окинув взглядом далекий горизонт, перевел свой взгляд на то, что окружало его, это был — в сумраках глубокого рва — ствол упавшего дерева, на котором сидел человек в седом парике с мягкими и тонкими чертами лица, одетый в сюртук из толстого рыжего драпа, штаны такого же цвета, жилет из серого пике в полоску; его серые хлопчатобумажные чулки обтягивали нервную ногу довольно красивой формы; туфли на пуговицах, местами пыльные, были омыты спереди утренней росой.
   Рядом с человеком на поваленном дереве стояла выкрашенная в зеленый цвет коробка с откинутой крышкой, полная только что собранных растений. Меж ног его лежал посох из падуба, закругленный конец которого блестел в тени; он заканчивался маленькой тяпкой в два дюйма шириной и три длиной.
   Жильбер мельком окинул все эти подробности, но что он заметил в первую очередь, так это кусок хлеба, от которого старик отламывал кусочки, чтобы съесть их, поделившись с зябликами и зеленушками, которые издалека поглядывали на желанную добычу. Они кидались на нее, едва старик протягивал им крошки, и с веселым щебетом улетали, шумя крыльями, в глубину леса.
   Время от времени старик, следивший за ними добрым и одновременно живым взглядом, запускал руку в узелок из клетчатого цветного носового платка, вынимал вишню и заедал ею хлеб.
   «Ну вот мне и представился случай», — сказал себе Жильбер, раздвигая ветки и делая несколько шагов по направлению к отшельнику, который наконец прервал свои размышления.
   Заметив добрый и спокойный взгляд этого человека, Жильбер остановился и снял шляпу.
   Увидав, что он уже не один, старик бросил быстрый взгляд на его костюм и длинный сюртук.
   Жильбер застегнул костюм и запахнул сюртук.

Глава 10. БОТАНИК

   Жильбер набрался храбрости и подошел совсем близко. Однако, едва раскрыв рот, он сейчас же его закрыл, не проронив ни звука. Он колебался: ему вдруг почудилось, что он просит милостыню, а вовсе не требует того, что принадлежит ему по праву.
   Старик заметил его робость; казалось, это обстоятельство его приободрило.
   — Вы хотите мне что-то сказать, друг мой? — с улыбкой спросил он, положив хлеб под дерево.
   — Да, сударь, — отвечал Жильбер.
   — Что вам угодно?
   — Я вижу, что вы бросаете хлеб птицам, а разве не сказано было, что их кормит Бог?
   — Конечно, он их кормит, юноша, — проговорил незнакомец, — но рука человека — одно из орудий Божьего промысла. Если вы меня в этом упрекаете, то напрасно, потому что ни в глухом лесу, ни на шумной улице не пропадет хлеб, который мы разбрасываем. Здесь его подберут птицы, а там поднимут бедняки.
   — Что ж, сударь, — отвечал Жильбер в сильном волнении от ласкового и проникновенного голоса старика, — хоть мы сейчас с вами в лесу, я знаю одного человека, который готов оспаривать ваш хлеб у птиц.
   — Не вы ли это, мой друг? — вскричал старик. — Уж не голодны ли вы?
   — Очень голоден, сударь, клянусь вам, и если вы позволите…
   Старик схватился за хлеб с выражением искреннего сострадания. Потом замер и пристально посмотрел на Жильбера.
   Жильбер и в самом деле не очень походил на нищего, стоило лишь повнимательнее к нему приглядеться. Он был одет чисто, хотя его одежда в некоторых местах была выпачкана землей. На нем было свежее белье, потому что накануне в Версале он достал из своего узелка рубашку и переоделся, но рубашка эта была теперь помята и влажна. Было совершенно очевидно, что молодой человек ночевал в лесу.
   Особенно удивительны были его белые изящные руки, выдававшие в нем мечтателя, а вовсе не человека, привыкшего к тяжелой работе.
   Жильбер был достаточно сообразителен, чтобы заметить недоверие и колебание незнакомца; он поспешил опередить догадки старика, которые, как он понимал, были бы не в его пользу.
   — Человек испытывает голод, сударь, если не ел двенадцать часов, — сказал он, — а у меня уже целые сутки во рту не было ни крошки.
   Взволнованное выражение его лица, дрожавший голос, бледность — все подтверждало правдивость его слов.
   У старика уже не было сомнений, вернее — опасений. Он протянул хлеб вместе с носовым платком, в который были завернуты вишни.
   — Благодарю вас, сударь, — проговорил Жильбер, вежливо отказываясь от ягод, — с меня довольно и хлеба.
   Он разломил краюху надвое, половину оставил себе, другую отдал старику. Потом сел на траву в нескольких шагах от старика, разглядывавшего его со все возраставшим интересом.
   Трапеза его была недолгой. Хлеба было мало, а у Жильбера был прекрасный аппетит. Старик не стал беспокоить его расспросами, он украдкой наблюдал за ним, делая вид, что занят лежавшими в коробке травами и цветами, тянувшими головки к жестяной крышке, словно в надежде глотнуть свежего воздуху.
   Однако видя, что Жильбер направляется к луже, старик закричал:
   — Не пейте этой воды, юноша! Она заражена остатками прошлогодней травы, а на поверхности плавает лягушачья икра. Возьмите лучше ягод, они освежат не хуже воды. Берите, не стесняйтесь. Я вижу, вы сотрапезник не навязчивый.
   — Вы правы, сударь, навязчивость мне совсем не свойственна, я больше всего на свете боюсь быть навязчивым. Это я недавно доказал в Версале.
   — А-а, так вы из Версаля держите путь? — взглянув на Жильбера, спросил незнакомец.
   — Да, сударь, — отвечал молодой человек.
   — Богатый город. Надо быть или очень бедным, или чересчур гордым, чтобы умирать там с голоду.
   — Я как раз и беден, и горд, сударь.
   — Вы поссорились с хозяином? — неуверенно спросил незнакомец, вопросительно поглядывая на Жильбера и продолжая перебирать травы в коробке.
   — У меня нет хозяина, сударь.
   — Друг мой, так может говорить только честолюбец, — заметил незнакомец, надевая шляпу.
   — Я сказал правду.
   — Это не может быть правдой, потому что здесь, на земле, у каждого есть хозяин, и только гордец может сказать: «У меня нет хозяина».
   — Неужели?
   — Ну конечно, Боже мой! И старые, и молодые, все, какими бы мы ни были, себе не принадлежим. Одними управляют люди, другими — воззрения, а самые строгие хозяева — не всегда те, что отдают приказания, обижают грубым словом или наказывают плетью.
   — Пусть так, — проговорил Жильбер, — в таком случае мною руководят воззрения — это я готов признать. Воззрения — вот единственная сила, которую не стыдясь может признать разум.
   — А каковы ваши воззрения? По-моему, вы еще очень молоды, друг мой, и глубоких воззрений у вас быть не может.
   — Сударь! Я знаю, что люди — братья, что при рождении на каждого человека возлагаются обязанности по отношению к братьям. Я знаю, что Господь вложил в меня некую ценность, хотя бы и самую малую, а так как я готов признать ценность других, я вправе требовать от них того же. Пока я не совершил бесчестных или несправедливых поступков, я имею право рассчитывать на уважение моей личности.
   — Ах, ах! — воскликнул незнакомец. — Вы где-нибудь учились?
   — К сожалению, нет, сударь. Я прочел только «Рассуждения о начале и основаниях неравенства» и «Общественный договор». Из этих книг я и почерпнул все свои знания и даже, может быть, все свои мечты.
   При этих словах в глазах незнакомца вспыхнул огонек, он сделал порывистое движение и едва не сломал стебелек бессмертника с блестевшими на солнце листиками, который никак не желал укладываться в тесную коробку.
   — Так какие же у вас воззрения?
   — Вероятно, они не совпадут с вашими, — отвечав молодой человек, — это воззрения Жан-Жака Руссо.
   — Хорошо ли вы их поняли? — спросил незнакомец с видимым недоверием, которое должно было задеть самолюбие Жильбера.
   — Так ведь я, как мне кажется, понимаю свой родной язык, особенно когда на нем выражаются так же ясно и поэтично, как Жан-Жак Руссо…
   — Да, видно, не очень, — с улыбкой заметил старик, — потому что если то, о чем я вас сейчас спрашиваю, не поэтично, то уж, во всяком случае, вполне ясно. Я хотел спросить, помогли ли вам ваши занятия философией лучше понять политическую экономию…
   Незнакомец смущенно замолчал.
   — Политическую экономию Руссо? — переспросил молодой человек. — Да ведь я, сударь, изучал философию не в коллеже, я своему чутью обязан тем, что открыл для себя среди прочитанных книг самую замечательную и полезную:
   «Общественный договор».
   — Бесплодный предмет для молодого человека, пустое созерцание для двадцатилетнего мечтателя, горький и мало соблазнительный цветок для юного воображения, — слегка опечалившись, проговорил незнакомец.
   — В несчастье человек мужает до срока, сударь, — возразил Жильбер, — а если дать волю мечтательности, то она может довести до беды.
   Незнакомец удивленно раскрыл глаза, которые все это время были полуприкрыты в задумчивости, свойственной старику в минуты покоя, сообщавшего его лицу некоторую привлекательность.
   — Кого вы имеете в виду? — краснея, спросил он.
   — Никого, сударь, — отвечал Жильбер.
   — Не может быть.
   — Да нет же, уверяю вас.
   — Мне показалось, что вы досконально изучили женевского философа и имеете в виду его жизнь.
   — Я его не знаю, — простодушно отвечал Жильбер.
   — Не знаете? — вздохнул незнакомец. — Невелика потеря, молодой человек, это весьма жалкое создание.
   — Что вы говорите! Жан-Жак Руссо — жалкое создание? Значит, нет больше справедливости ни на земле, ни на небе. Жалкое создание! И это человек, посвятивший жизнь счастью других людей!..
   — Ну, я вижу, вы и в самом деле его не знаете! Впрочем, давайте лучше поговорим о вас, если ничего не имеете против.
   — Я охотнее предпочел бы уяснить себе предмет, о котором мы только что говорили. Кроме того, я — ничто, сударь, что же я могу вам сообщить?
   — Ну да, и потом, вы меня совсем не знаете и боитесь быть откровенны с незнакомым человеком.
   — Сударь! Чего мне бояться кого бы то ни было и кто может сделать меня более несчастным, чем я есть? Вспомните, каким я предстал перед вами: одинокий, бедный, голодный.
   — Куда же вы направлялись?
   — В Париж. Вы парижанин, сударь?
   — Да.., то есть нет.
   — Да или нет? — с улыбкой спросил Жильбер.
   — Я не люблю лгать. Я не раз имел случай убедиться, что надо подумать прежде, чем ответить. Я парижанин, если под парижанином подразумевается человек, давно проживающий в Париже и ведущий городской образ жизни. Но родился я в другом городе. А почему вы об этом спросили?
   — Мой вопрос связан с тем, о чем мы только что говорили. Я имел в виду то, что, если вы живете в Париже, вы, должно быть, видели Руссо.
   — Я и впрямь видел его несколько раз.
   — Его, наверное, провожают взглядами, когда он проходит мимо? Он вызывает восхищение, прохожие показывают на него друг Другу пальцем, как на благодетеля человечества, не так ли?
   — Ничего похожего. За ним бегут дети и, подученные родителями, кидают ему вдогонку камни.
   — О Господи! — в недоумении вскричал Жильбер. — Но он по крайней мере богат?
   — Ему случается утром, как и вам, задавать себе вопрос: «Что я буду сегодня есть?»
   — Как бы ни был он беден, но, вероятно, он человек известный, могущественный, уважаемый?
   — Засыпая вечером, он не уверен, что не проснется в Бастилии.
   — Как же он должен в таком случае ненавидеть людей!
   — Он их ни любит, ни ненавидит, они ему надоели, — вот и все.
   — Не испытывать ненависти к людям, которые дурно с нами обходятся! — вскричал Жильбер. — Мне это непонятно.
   — Руссо всегда был свободен, сударь. Руссо всегда был достаточно силен, чтобы надеяться только на себя. А ведь именно сила и свобода делают человека мягким и добрым. Напротив, зависимость и слабость его озлобляют.
   — Вот потому-то я и стремлюсь оставаться свободным! — с гордостью заметил Жильбер. — Я чутьем угадывал то, что вы сейчас подтвердили.
   — Человек может быть свободен и в тюрьме, молодой человек, — отвечал незнакомец. — Окажись Руссо завтра за решеткой, что рано или поздно с ним случится, он и там писал и мыслил бы так же свободно, как в горах Швейцарии. Я-то всегда полагал, что свобода состоит не в том, чтобы делать то, что хочется; она заключается в том, что никакая сила не может заставить человека поступать против своей воли.
   — Скажите, сударь, эти слова принадлежат Руссо?
   — Да, — отвечал незнакомец.
   — Они взяты из «Общественного договора»?
   — Нет, это из его новой книги под названием «Прогулки одинокого мечтателя».
   — Сударь! Мне кажется, у нас с вами есть нечто общее.
   — Что именно?
   — Мы оба любим Руссо и восхищаемся его книгами.
   — Говорите о себе, молодой человек: вы как раз, в том возрасте, когда люди легко обманываются.
   — Можно заблуждаться в чем-то, но не в ком-то.
   — Впоследствии вы сами убедитесь, что чаще всего ошибаются именно в людях. Может быть, Руссо отчасти ближе к истине, чем другие. Но уж поверьте мне: и у него есть недостатки, да еще какие!..
   Жильбер недоверчиво покачал головой. Однако, несмотря на это, незнакомец смотрел на него по-прежнему благожелательно.
   — Вернемся к тому, с чего начали, — проговорил он, — я сказал, что вы оставили в Версале своего хозяина.
   — А я вам на это ответил, — немного мягче произнес Жильбер, — что у меня хозяина нет. Я мог бы прибавить, что, пожелай я поступить на службу, у меня был бы могущественный хозяин: я отверг одно предложение, которому многие могли бы позавидовать.
   — Вы получили предложение?
   — Да, я должен был развлекать богатых бездельников. Но я подумал, что, пока я молод, могу учиться и чего-нибудь в жизни достичь, я не должен терять драгоценного времени, тем более — унижать свое достоинство.
   — Это похвально, — важно заметил незнакомец, — но если вы собираетесь добиться в жизни успеха, надо иметь ясное представление о своем будущем, не так ли?
   — Сударь! Я мечтаю стать врачом.
   — Прекрасное и благородное занятие. Однако у врача два пути: либо истинная наука и, значит, скромное, а подчас нищенское существование, либо наглое шарлатанство, а с ним — богатство и почести. Если вы любите истину, юноша, становитесь врачом; если предпочитаете блеск — постарайтесь прослыть врачом.
   — Сударь! Чтобы учиться, нужно много денег, не так ли?
   — Конечно, деньги нужны, но не так уж много.
   — А вот Жан-Жак Руссо, — продолжал Жильбер, — все знает, а ведь это ничего ему не стоило!
   — Ничего не стоило? — с печальной улыбкой переспросил старик. — И вы говорите так о самом дорогом, что Господь дал человеку: о душевной чистоте, о здоровье, о сне — вот во что обошлось женевскому философу то малое, чему он научился!
   — И вы называете это «малым»! — воскликнул задетый за живое Жильбер.
   — Ну конечно! Да вы расспросите о нем и послушайте, что вам скажут.
   — Прежде всего он — великий музыкант.
   — Это потому, что Людовик XV с чувством пропел:
   «Над милым слугою утратила власть я…». Однако это вовсе не значит, что «Сельский мечтатель» — хорошая опера.
   — Он — известный ботаник. Достаточно прочесть его письма, из которых я, по правде говоря, достал всего несколько страниц. Но вы-то должны об этом знать, раз занимаетесь сбором трав.
   — Иногда бывает, что человек считает себя ботаником, а на самом деле он лишь…
   — Договаривайте, сударь.
   — А на самом деле он лишь травник, да и то…
   — А вы сами кто, травник или ботаник?
   — Конечно, травник, и притом из самых скромных и несведущих, если принять во внимание, как много на земле растений и цветов…
   — Но Руссо знает латинский язык, не так ли?
   — Очень плохо.
   — Однако я сам прочел в газете, что он перевел древнеримского писателя Тацита.
   — Это случилось потому, что в своей гордыне — к сожалению, любого человека временами обуревает это чувство — он хотел заниматься всем сразу. Он сам написал в предисловии к своей первой книге, единственном, кстати говоря, переводе, что плохо понимает латинский язык и что Тацит, по его мнению, — сильный противник, который очень скоро его утомил. Да нет, юноша, вопреки вашему восхищению, я должен заметить, что совершенных людей не существует. Почти всегда — уж вы мне поверьте — глубину приносят в жертву широте взглядов. Даже небольшая речка разливается во время ливня и становится большим озером. А попробуйте спустить на воду лодку, и вы очень скоро сядете на мель.
   — По вашему мнению, Руссо — человек поверхностный?
   — Да, несомненно. Может быть, широтой взглядов он и превосходит других людей, но и только, — отвечал незнакомец.
   — Многие люди были бы счастливы достичь его широты.
   — Вы имеете в виду меня? — спросил незнакомец с добродушием, которое совершенно обезоружило Жильбера.
   — Боже сохрани! — воскликнул он. — Мне так приятное вами беседовать, что у меня и в мыслях не было вас обидеть.
   — А что приятного я вам сказал? Я не думаю, чтобы вы стали мне льстить в благодарность за кусок хлеба и горсть вишен?
   — Вы правы. Я никому не стал бы льстить за все золото мира. Но должен вам сказать, что вы — первый, кто говорит со мной, как с равным, не сердясь, как говорят с юношей, а не с ребенком. Хотя мы и не сошлись во взглядах на Руссо, в доброжелательности ваших суждений есть нечто возвышенное, и это меня к вам привлекает. Когда я с вами говорю, мне кажется, что я попал в роскошную гостиную и ставни в этой комнате закрыты. Но, несмотря на темноту, я угадываю изысканную обстановку. Только от вас зависит приотворить ставень и пролить свет на наш разговор. Но тогда, боюсь, у меня просто разбежались бы глаза.
   — Да вы и сами выражаетесь с такой изысканностью, в которой можно усмотреть лучшее образование, чем то, в котором вы признаетесь.
   — Знаете, сударь, я и сам удивлен: я впервые употребляю подобные выражения, и среди них есть такие, о значении которых я только догадываюсь, потому что слышал их один раз. Я мог встречать их в книгах, но не понимал.
   — Вы много читали?
   — Слишком много. Кое-что собираюсь перечитать. Старик удивленно взглянул на Жильбера.
   — Да, — продолжал Жильбер, — я читал все, что попадало под руку, — и плохое, и хорошее, я глотал все подряд. Эх, если бы моим чтением кто-нибудь руководил, если бы этот человек сказал мне, что я должен забыть, а что мне нужно запомнить!.. Впрочем, извините, сударь, я увлекся. Если ваша беседа мне дорога, это совсем не значит, что вам так же приятно меня слушать. Я вам, вероятно, помешал.
   Жильбер двинулся было прочь, страстно желая, чтобы старик его удержал. Казалось, серые глаза старика видели его насквозь.
   — Вы мне не мешаете, тем более что моя коробка почти полна, осталось собрать только кое-какие виды мха. И еще мне говорили, что здесь встречаются прекрасные папоротники.
   — Погодите, — проговорил Жильбер, — мне кажется, я видел совсем недавно то, что вы ищете.., да, на скале.
   — Далеко отсюда?
   — Да нет, шагах в пятидесяти.
   — А почему вы знаете, что те растения, которые вы видели, и есть папоротники?
   — Я вырос среди лесов, сударь. И потом, дочь господина, в доме которого я воспитывался, тоже занималась ботаникой. У нее был гербарий, и она собственноручно надписывала каждое растение. Я подолгу разглядывал эти растения вместе с их названиями. Так вот, я видел мох, который мне когда-то был известен как камнеломка, а в ее гербарии было указано, что это мох-костенец.
   — Вы интересуетесь ботаникой?
   — Знаете, сударь, когда я слышал от Николь — это камеристка мадмуазель Андре, — что ее хозяйка не может отыскать какое-нибудь растение в окрестностях Таверне, я просил Николь разузнать, как оно выглядит. Часто даже не зная, от кого исходит эта просьба, мадмуазель Андре двумя-тремя штрихами набрасывала интересовавшее ее растение.
   Николь забирала рисунок и передавала его мне. Я бегал по полям, по лугам, по лесам до тех пор, пока не находил нужного растения. Потом я выкапывал его лопатой, а ночью высаживал во дворе на лужайке. Когда утром мадмуазель Андре выходила на прогулку, она радостно вскрикивала:
   «Ах, Боже мой! Как странно: я его всюду искала, а оно растет совсем рядом!»
   Старик с любопытством взглянул на Жильбера. Если бы смущенный юноша не опустил глаза, занятый своими мыслями, он заметил бы в его взгляде нежность.
   — Продолжайте изучать ботанику, молодой человек, — сказал старик, — ботаника — кратчайший путь к медицине. Бог ничего всуе не создавал, уж вы мне поверьте. Каждому растению рано или поздно будет посвящено описание в научном труде. Научитесь вначале распознавать простые растения, потом познакомитесь с их свойствами.
   — Скажите, в Париже есть школы?
   — Да, и среди них — даже бесплатные, школа хирургов, например, — одно из величайших благодеяний властей предержащих.
   — Я могу посещать занятия в этой школе?
   — Нет ничего проще. Видя ваше рвение, родители, я полагаю, согласятся с вашим выбором и смогут вас прокормить?
   — У меня нет родителей. Но можете быть покойны: я найду работу и сумею прокормиться.
   — Конечно, конечно. А так как вы знакомы с трудами Руссо, вы должны были заметить, что любому человеку, будь он хоть потомственный принц, необходимо научиться какому-нибудь ремеслу.
   — Я не читал «Эмиля», а мне кажется, что именно там можно найти этот совет, не так ли?
   — Да.
   — Но я слыхал, как барон де Таверне издевался над этим изречением и выражал сожаление, что не сделал из своего сына столяра.
   — Кем же стал его сын?
   — Офицером, — отвечал Жильбер. Старик усмехнулся.
   — Да, все они таковы, благородные! Вместо того чтобы обучить детей ремеслу, которое помогло бы им в жизни, они сами посылают их на смерть. Вот придет революция, после революции их ждет изгнание, за границей они будут вынуждены либо просить милостыню, либо, что еще хуже, продаваться вместе со шпагой. Впрочем, вы ведь не благородного происхождения и умеете что-нибудь делать, как я полагаю?